Луанн Райс
Дитя лета
Пролог
В вое время эта история наделала много шума в штате. Все газеты дружно помещали ее на первой По-Лосе. Жители знали героиню этой истории в лицо не хуже, чем своего губернатора, с той разницей, что она вызывала у них гораздо больше симпатии и сочувствия, нежели он. Веселый голубой взор, широкая улыбка, трепетное – да, именно трепетное – восприятие жизни, излучение благодати. Каждый воспринимал ее как любимую сестру, лучшего друга, девушку-соседку – всех вместе разом.
Тот факт, что на момент своего исчезновения эта женщина ждала ребенка, придавал всей истории еще большую остроту. Глядя на фотографию молодой женщины, вы ощущали прилив радости, словно находились непосредственно возле оригинала. Вы чувствовали, с каким волнением она ждала ребенка, и могли с уверенностью сказать, что она станет прекрасной матерью. Будучи в положении, женщины часто замыкаются, предпочитая скрывать свои чувства в глубине души, подальше от чужих взоров. Так поступают многие, но только не Мара. Она никогда ничего не скрывала. Стоило только взглянуть на ее фотографию: эта улыбка, это сияние в глазах не оставляли никаких сомнений.
Такой она и запомнилась, улыбающейся прямо в камеру с той же мерой любви и участия, какими наделяла все и всех в жизни. Я люблю вас – и вы это знаете, разве не так? Сфотографируйте меня, чтобы мы могли сохранить этот снимок навсегда, вставив в детский альбом и подтвердив, каким счастьем для нас было узнать, что у нас будет малыш… Говорила ли Мара эти слова в самом деле, или это только игра воображения?
Подобная открытость возможна лишь при большой степени наивности. Надежды… нет, более чем надежды, – убежденности, уверенности в том, что мир безопасен, что все люди добры. Что жизнь – это чудесный дар и что ею движет только положительная сила. Случаются и беды – нападения, насилие, преступления, – да, к сожалению, случаются. Но им всегда можно найти объяснение, а следовательно, понять и сделать так, так чтобы они уже больше не повторялись. Чтобы людям, их причинившим, можно было помочь измениться.
Мара всегда свято верила в это. А может быть, верила раньше, еще до того, как ее фотография появилась на первых страницах газет в штате Коннектикут. Она была единственным ребенком в семье. Родители ее погибли. Возможно, именно поэтому все отнеслись к ней с родительским участием, искали ее, горевали о ней, как горевали бы о собственных дочерях, сестрах или друзьях.
Годовщина ее исчезновения всегда сопровождалась новым всплеском возбуждения. Телевидение показывало бесконечные ролики старых записей: Мара улыбалась и махала с экрана рукой, и в другой руке у нее была желтая лейка, а на ногах – пара ярких садовых сапожек цвета лютиков. Каждый год 21 июня газеты заново пересказывали историю ее исчезновения, которое пришлось на самый долгий день года, чтобы напомнить читателям о том, что волновало страну много лет назад….
В ту кульминационную ночь лета эта милая, пяти футов ростом, по всей видимости, беременная Мара Джеймсон вышла полить цветы в саду. То ли она уехала на попутке, то ли попала в руки жестокого незнакомца, то ли муж стал виновником ее гибели – этого никто никогда так и не узнал. Тело ее так и не было найдено; никто ее с тех пор так и не видел; ребенок так и не родился – по крайней мере не было матери по имени Мара Джеймсон, которая бы получала свидетельство о рождении ребенка. О ее существовании свидетельствовали только желтые резиновые сапожки, аккуратно поставленные рядом со шлангом для полива.
Статьи были мрачны, угрюмы, но странным образом настраивали на раздумья. Они изобиловали догадками об этой непрожитой жизни, этой неразрешенной тайне. Что случилось такого, что заставило девушку перестать поливать сад и уйти? Разве можно забыть эту улыбку?
Улыбку, которой никому больше не суждено улыбаться.
Тот факт, что на момент своего исчезновения эта женщина ждала ребенка, придавал всей истории еще большую остроту. Глядя на фотографию молодой женщины, вы ощущали прилив радости, словно находились непосредственно возле оригинала. Вы чувствовали, с каким волнением она ждала ребенка, и могли с уверенностью сказать, что она станет прекрасной матерью. Будучи в положении, женщины часто замыкаются, предпочитая скрывать свои чувства в глубине души, подальше от чужих взоров. Так поступают многие, но только не Мара. Она никогда ничего не скрывала. Стоило только взглянуть на ее фотографию: эта улыбка, это сияние в глазах не оставляли никаких сомнений.
Такой она и запомнилась, улыбающейся прямо в камеру с той же мерой любви и участия, какими наделяла все и всех в жизни. Я люблю вас – и вы это знаете, разве не так? Сфотографируйте меня, чтобы мы могли сохранить этот снимок навсегда, вставив в детский альбом и подтвердив, каким счастьем для нас было узнать, что у нас будет малыш… Говорила ли Мара эти слова в самом деле, или это только игра воображения?
Подобная открытость возможна лишь при большой степени наивности. Надежды… нет, более чем надежды, – убежденности, уверенности в том, что мир безопасен, что все люди добры. Что жизнь – это чудесный дар и что ею движет только положительная сила. Случаются и беды – нападения, насилие, преступления, – да, к сожалению, случаются. Но им всегда можно найти объяснение, а следовательно, понять и сделать так, так чтобы они уже больше не повторялись. Чтобы людям, их причинившим, можно было помочь измениться.
Мара всегда свято верила в это. А может быть, верила раньше, еще до того, как ее фотография появилась на первых страницах газет в штате Коннектикут. Она была единственным ребенком в семье. Родители ее погибли. Возможно, именно поэтому все отнеслись к ней с родительским участием, искали ее, горевали о ней, как горевали бы о собственных дочерях, сестрах или друзьях.
Годовщина ее исчезновения всегда сопровождалась новым всплеском возбуждения. Телевидение показывало бесконечные ролики старых записей: Мара улыбалась и махала с экрана рукой, и в другой руке у нее была желтая лейка, а на ногах – пара ярких садовых сапожек цвета лютиков. Каждый год 21 июня газеты заново пересказывали историю ее исчезновения, которое пришлось на самый долгий день года, чтобы напомнить читателям о том, что волновало страну много лет назад….
В ту кульминационную ночь лета эта милая, пяти футов ростом, по всей видимости, беременная Мара Джеймсон вышла полить цветы в саду. То ли она уехала на попутке, то ли попала в руки жестокого незнакомца, то ли муж стал виновником ее гибели – этого никто никогда так и не узнал. Тело ее так и не было найдено; никто ее с тех пор так и не видел; ребенок так и не родился – по крайней мере не было матери по имени Мара Джеймсон, которая бы получала свидетельство о рождении ребенка. О ее существовании свидетельствовали только желтые резиновые сапожки, аккуратно поставленные рядом со шлангом для полива.
Статьи были мрачны, угрюмы, но странным образом настраивали на раздумья. Они изобиловали догадками об этой непрожитой жизни, этой неразрешенной тайне. Что случилось такого, что заставило девушку перестать поливать сад и уйти? Разве можно забыть эту улыбку?
Улыбку, которой никому больше не суждено улыбаться.
Глава 1
Выход в отставку имел свои плюсы. Во-первых, приятно было подчиняться природному расписанию приливов отливов, а не служебным посменным графикам. Вырезку из «Хартфорд Курант» 1 с расписанием приливов Патрик Мерфи обычно подкалывал к своему рабочему графику, но теперь в этом не было надобности. Он мог побиться об заклад, что его организм работал в унисон с морскими приливами и отливами Сильвер-Бэй; его словно стаскивало с постели в самые нелепые часы, глухой ночью, когда начинался слабый прилив – лучшее время для рыбалки у рифов и на мелководье неподалеку от электростанции Стоун-Милл.
У хорошей рыбки вдоль всего побережья Коннектикута не оставалось теперь никаких шансов. И это длилось вот уже два года, семь месяцев, три недели и четырнадцать дней – ровно с тех пор, как в возрасте сорока трех лет Патрик уволился со службы и вышел в отставку. Вот тут-то и началась жизнь. Настоящая жизнь, говорил он самому себе. Он потерял дом, но у него остались хороший катер и грузовичок. И у него было то, на что люди работают целую вечность, – жизнь на морском побережье и рыбалка весь день напролет.
Он вспомнил о Сандре, о том, чего она сейчас была лишена. Когда-то они составили список желаний, которые мечтали осуществить, после того как Патрик оставит службу в полиции штата Коннектикут: они мечтали бродить по побережью, освоить все рестораны в округе, смотреть кино, играть в казино, уплывать на лодке к островам Блок-Айленд и Мартас-Виньярд. Ведь они были еще молоды, еще был порох в пороховницах.
«Порох…», – подумал он. Но вместо радости, которую, как ему казалось, они с Сандрой могли доставить друг другу, порох навел его на мысли о разводе с присущими ему войнами и опустошением и всей этой жуткой процедурой, которую сочли обязательной оба адвоката, чтобы превратить в руины некогда единую чету.
Спасала рыбалка. И «Янки». Они ухитрились поймать за хвост ускользающую удачу и продолжали выигрывать. Много ночей Патрик сочетал оба удовольствия – покачиваясь на волнах, он забрасывал удочки и слушал, как Джон Стерлинг и Чарли Стейнер ведут репортажи бейсбольных матчей, и он болел за «Янки», и ловил рыбку, и его лодка плавно скользила по течению на восток.
Было еще кое-что, отчего он вскакивал по ночам, – темные щупальца снов. Он по-прежнему преследовал нехороших мальчиков, и ему никак не удавалось их нагнать, несмотря на все усилия. Исчезнувшая девушка. Насилие, удары и леденящий ужас – по ночам все это вырастало до чудовищных масштабов. Патрик просыпался от бешеного стука в сердце и думал о том, как, наверное, было страшно ей.
Может быть, ее убили, и все эти годы она уже была мертва и где-то существовала ее могила; или случилось что-то другое, что вынудило ее уехать из дома, из розового сада бабушки, далеко-далеко, так что назад уже не вернуться? Как страшно ей было, наверное…
Вот что никак не шло у него из головы.
Что тогда пережила Мара Джеймсон? Даже теперь этот вопрос не отпускал его воображение, не давал покоя и сводил с ума. Этой истории было уже девять лет, но ее папка по-прежнему лежала на верху стопки нераскрытых дел. Возня с бумагами сопровождала Патрика, как верный пес, была его постоянным спутником. Это дело стало для бывшего полицейского сизифовым камнем, и он никогда – даже после того, как из-за этого дела возникла угроза его собственному браку, даже когда эта угроза успешно осуществилась, даже теперь, после ухода в отставку, – не переставал толкать его вверх по склону горы.
Фотография Мары. По-прежнему у него на столе. Он привык держать ее рядом с кроватью как напоминание о том, что нужно делать, проснувшись поутру. Взглянуть на милую девушку с раздирающей душу улыбкой и смеющимися глазами. Правда, теперь фотография уже была не нужна. Ее лицо запечатлелось в его душе. Он знал его наизусть, как другие мужчины знают и помнят лица подруг, жен, возлюбленных….
Видно, это навсегда, подумал он, вылезая из постели в пять тридцать утра и с трудом припоминая, что ему приснилось: снова какие-то пятна крови на кухонном полу, паутина неоновых узоров, проступивших под люминолом, определяющим наличие крови, струйки, капли… А еще во сне было произнесено по буквам имя убийцы. Но по-латыни, Патрик не разобрал. А потом, кто сказал, что ее убили? Ведь тело так и не нашли.
Он протер глаза, поставил кофе, натянул шорты и трикотажную рубашку. Утренний воздух веял холодком; с вечера прошел холодный фронт, сильная гроза сотрясала доски и загнала Флору под кровать. Теперь черный Лабрадор вился у его ног и преданные блестящие глаза сияли в предвкушении морской прогулки.
Высунув голову на палубу, Патрик втянул соленый воздух. Утренняя звезда мерцала на восточном небе, где только что взошедшее солнце окрасило темный горизонт оранжевым сиянием. Его рыбацкая лодка длиной тридцать два фута – называлась она «Вероятная причина» – покачивалась на волнах. После развода Патрик поселился на ее борту. У Сандры на Милл-Лэйн был дом. Все складывалось превосходно, вот только лодочная стоянка грозила стать кондоминиумом. Скоро всю Новую Англию превратят в одну большую деревню, в кондоминиум… и Патрику придется убираться отсюда прочь и искать новое место для стоянки.
Услышав шаги по гравию, он оглядел берег. По песчаной полосе парковки приближалась тень. Флора зарычала. Патрик потрепал ее по голове, затем спустился вниз, чтобы наполнить свежим кофе две кружки. Снова поднявшись на палубу, он увидел, как Флора на сей раз уже приветливо помахивала хвостом, глядя на человека, стоящего на пристани. Анжело Назарена.
– Можешь ничего не говорить, – сказал Патрик, – ты учуял запах кофе.
– Нет, – ответил Анжело, – просто я рано встал и наткнулся на газету, и подумал, не составить ли тебе компанию, чтобы ты не напился или каких других глупостей не наделал. Завтра ведь самый долгий день в году, уже статьи пошли… – В одной руке он держал «Хартфорд Курант», другой, ступив на борт, взял тяжелую синюю кружку с кофе.
– Я больше не пью, – сказал Патрик. – Ему одновременно и хотелось и не хотелось прочесть статью. – Сам знаешь. А потом, я вообще с тобой не разговариваю. Ты продаешь мой док.
– И на этом делаю миллионы, – весело хмыкнул Анжело. – Когда мой дедушка купил эту землю, она считалась дерьмовой, бросовой – у железнодорожного моста, рядом с болотом, вонючим, как гнилые моллюски. Но он был смышленый, мой дед, и сообразил, что место у воды – это чистое золото. И мне выгода. Хороший кофе.
Патрик не ответил ему. Он в упор глядел на фотографию Мары на первой странице газеты. Фотографию, сделанную в розовом саду ее бабушки, в десяти милях отсюда, рядом с красивым, крытым серебряной крышей домом в Хаббардз-Пойнт. Камера уловила блеск ее глаз – трепет, радость, тайну, которую она, казалось, всегда хранила в себе. Патрика охватило чувство, которое возникало постоянно: если сейчас он наклонится к ней близко-близко, она шепнет ему на ухо, сообщит то, что он так отчаянно хотел знать…
– Вечно эти газеты делают из мухи слона. – Анжело покачал головой. – Бедняжки нет уже девять лет. Давно пошла на корм рыбам, всем ясно.
– Это в тебе твое сицилийское происхождение говорит.
– Нет ее в живых, Патрик, нет. Мертва она, – на этот раз резко заявил Анжело. Они с Патриком когда-то вместе ходили в школу, вместе прислуживали в алтаре храма Святой Агнессы, были шаферами друг у друга на свадьбах. Именно Анжело и Пэтси познакомили Патрика с Сандрой.
– Наверняка это дело рук ее мужа, правильно?
– Я долгое время тоже так думал, – ответил Патрик.
– Послушай, а как все-таки его звали? У него была не такая фамилия, как у Мары…
– Его звали Эдвард Хантер. У Мары была своя карьера. Она сохранила девичью фамилию, когда выходила за него замуж.
И в памяти Патрика тут же всплыло любезное, мальчишески смазливое лицо Эдварда Хантера, его быстрая, острая маклерская улыбка, такая же широкая, как у Мары, но начисто лишенная той сердечности, душевности, глубины, цельности, подлинности, лучезарности… Во время службы в полиции Патрику доводилось тысячи раз сталкиваться с улыбками, вроде той, что была у Хантера. Ими улыбались мужчины, превысившие скорость по дороге домой из тех мест, где им не следовало бывать; ими улыбались мужчины, находившиеся по адресам, откуда в полицию поступал звонок о домашнем насилии, – одним словом, ими улыбались мужчины, которые старались убедить мир, что они существенно лучше, чем их вынуждают выглядеть данные обстоятельства. Патрика такие улыбки убеждали во мнении, что улыбка – всего лишь улыбка, а за нею может крыться нечто совсем иное.
– Да все так думали, не только ты. Но этот подонок не оставил даже следов тела. Поэтому там совершенно не за что зацепиться. А тебе пора бы…
– Можно было бы поступить так же, как с Ричардом Крафтсом, – сказал Патрик, имея в виду печально известного в штате Коннектикут преступника, осужденного за убийство жены; ее тело так и не было найдено, однако мужа удалось привлечь на основании нескольких фрагментов волос и костей, обнаруженных на арендованной им лесопилке. – Но и на это не удалось наскрести, я не сумел найти даже косвенных улик.
– О чем я и говорю. И пора бы тебе успокоиться.
– Спасибо, я так и сделаю, – ответил Патрик с выражением лица как-это-мне-самому-не-пришло-в-голову? И его ирландская сущность заклокотала при взгляде на своего друга Анжело – который купил утреннюю газету с фотографией Мары на первой странице, который отправляет на продажу свой лодочный док, выдергивая его прямо из-под лодки друга. Флора, убежавшая поразмяться по все еще безлюдному причалу, теперь вернулась и вскочила на палубу.
– Я имел в виду… – Анжело замялся, пытаясь найти слова, чтобы заделать брешь, которую только что пробил.
– Ты имеешь в виду, что пора начать жить, насколько я понял, – помог Патрик, дружески взглянув на старого приятеля. Это был тот характерный взгляд, которым вы даете другу понять, что лучше него вас не знает никто, что вы учтете его пожелания, что он всегда прав, тогда как на самом деле вам просто нужно, чтобы он заткнулся и отстал.
– Точно. Честно говоря, именно это я и имел в виду, – обрадовался Анжело и даже вздохнул с облегчением, когда Патрик свернул газету и забросил ее в люк – вроде как избавился, а на самом деле – сохранил навсегда.
Как сохранял все изображения Мары.
Потому что, подумал он, заводя мотор, в то время как Анжело отдавал швартовы, чтобы направиться к месту рыбалки, это был один из открытых им способов сохранять ее в живых. Вот так, а еще…
Все эти девять лет весь мир полагал, что Мара Джеймсон и ее неродившееся дитя погибли, и сейчас по-прежнему продолжал оставаться в этом убеждении. Патрику вдруг припомнилось его католическое детство и слова из Символа веры: Веруем во все, что видимо и не видимо глазу.
Очень трудно, просто невозможно верить в то, что не видимо. А мир не видел Мары уже более девяти лет.
Отойдя кормой от причала, включив вспомогательные винты на носу судна, он скользнул в протоку. Лодка зачавкала по глубокой воде; затаившись в тени зеленого болотистого берега, на нее молча взирали серые цапли. Восходящее солнце пробивалось сквозь низкорослые дубы и светлые сосны. Золотая россыпь сияла на всей поверхности воды по курсу.
Мертвые никогда не исчезали. Так или иначе, но земля выдавала их. Патрик знал, что мертвые всеми силами старались сделать так, чтобы их обнаружили. Тибетская Книга мертвых рассказывает о голодных привидениях, мучимых невыносимой жаждой, голодом, зноем, усталостью и страхом. Патрик, казалось, был знаком с этим явлением: всю свою жизнь он посвятил расследованию убийств и был уверен, что у мертвых есть собственные эмоции, что они преследуют живых до тех пор, пока не будут найдены.
А Мару так и не нашли.
После всей той работы, которую он осуществил в связи с ее делом, он должен был бы знать – хотя бы интуитивно, глубоко в душе, – мертва ли она. Он словно чувствовал Мару Джеймсон умом, кожей, сердцем. Она жила в нем постоянно, ежедневно, и он знал, что никогда не отрешится от нее до тех пор, пока точно не узнает, что произошло. И где она теперь…
Птицы суетились в вышине, осваивая небесную лазурь прямо над одиноким красным буем. Анжело подготовил удочки. Флора стояла рядом с Патриком, прижавшись телом к его ноге; он прокашлялся и поспешил заняться рыбой, тщетно пытаясь отвлечься от мыслей, преследовавших его всегда и везде.
И он знал, что, вернувшись, будет готов написать ей письмо этого года.
Мэйв Джеймсон подстригала кусты в саду. На ней была широкополая соломенная шляпа, белая ситцевая рубашка и ярко-розовые садовые перчатки. Несмотря на одежду, она намазалась солнцезащитным кремом. Когда она была еще маленькой девочкой, люди не знали о разрушительной силе солнца, все думали, что оно обладает большой целебной силой и чем его больше, тем лучше.
Но в прошлом году ей удалили раковое пятно на щеке, и она твердо настроилась сделать все, чтобы не допустить этого снова, быть по возможности здоровой и дожить до того момента, когда раскроется вся правда.
Она всегда тщательно следила за тем, чтобы не забывать смазывать внучку солнцезащитным средством. У Мары была такая белая кожа, типично ирландская – бледная и сплошь в веснушках. Ее – то есть Мары – родители погибли в катастрофе на пароме, когда отправились на родину ее матери, в маленький городок в Ирландии.
Мэйв взяла на себя воспитание их дочери, их единственного ребенка. Каждый раз, глядя на Мару, она видела в ней своего сына Билли, и бесконечно любила ее – больше, чем звезды в небе, больше всего на свете, – потому что это была прямая связь с ее милым мальчиком. И она добросовестно покрывала кремом веснушчатую кожу малышки с головы до пят, прежде чем отпустить девочку на берег.
– В твоих голубых глазах живет душа отца, – приговаривала она, равномерно распределяя снадобье по телу внучки.
– А душа мамы?
– Да, и Нэнси тоже, – говорила Мэйв, потому что любила свою ирландку-невестку почти как собственного ребенка. Но, говоря честно, Мара все же была для нее воплощением Билли, – что уж тут поделаешь.
Так вот, она стояла в саду и состригала с розовых кустов сухие головки. Она пыталась сосредоточиться на поиске трилистников, но ее отвлекало присутствие двух газетчиков у дороги за оградой. Они настроили свои камеры и без конца ими щелкали. Завтра – в годовщину исчезновения Мары – все газеты непременно будут пестреть заголовками типа «Бабушка по-прежнему ждет, несмотря на все прошедшие годы», или «Роуз в память Мары», или еще какую-нибудь банальную пошлость.
Вечно местные газеты делают карикатуру из любого положения, стряпают нехитрое блюдо, которое легко усваивают читатели. А ведь правды не знает никто – кроме самой Мары. У Эдварда в этой страшной драме была своя роль, кое-что было известно Мэйв, но все знала только Мара.
Только Мара пережила все от начала до конца.
Кое-что удалось разузнать и следователю полиции, Патрику Мерфи, еще одному потомку Ирландии, хотя и не наследнику традиций ирландцев-полицейских, которых Мэйв помнила со времен своего детства в южной оконечности Хартфорда. То были крепкие ребята, железные, без глупостей, и мир воспринимали только в черном и белом. Либо так, либо так. Патрику это было несвойственно.
Патрик был другой. Пятьдесят лет Мэйв преподавала в школе, и, если бы в ее классе оказался Патрик Мерфи, она никогда в жизни не распознала бы в нем будущего полицейского. И вовсе не потому, что он был неспособен к тщательному расследованию. Уж если кто и мог отыскать Мару, так именно Патрик, это Мэйв знала точно. Но было в его облике что-то, что напоминало ей Джонни Мура, ирландского поэта, с которым она некогда была знакома.
Это она увидела сразу же, как только он появился у нее в доме, взял ее за руку, а потом они уселись в кресла-качалки на крыльце, и он рассказал ей о пятнах крови, обнаруженных на кухонном полу в доме Мары. Сердце Мэйв застыло. В самом деле. Она почувствовала, как сердце леденеет и сжимается, как сокращается сердечная мышца, оттягивая кровь от лица и рук так резко, что голова невольно клонится на грудь.
И когда несколько мгновений спустя она очнулась, то увидела, что Патрик стоит, опустившись перед ней на колени, и в глазах его слезы, потому что он думал о том же, о чем, казалось ему, думала и чего боялась она: что Мара погибла, что погиб ребенок, что обоих убил Эдвард.
Мэйв достаточно было лишь представить слезы в голубых глазах Патрика Мерфи, чтобы сердце ее опрокинулось раз, другой, по мере того как она пробивалась ножницами сквозь розовые заросли. Она знала, что он снова зайдет – может быть, на следующей неделе – проведать ее.
Зажав садовые ножницы рукой в розовой рукавице, Мэйв продолжала подстригать розовые кусты. Она уже добралась до того места, где возникала новая жизнь в виде крошечных зеленых листочков, высунувшихся из стебля. Между тем о себе начинал напоминать артрит.
Она почти физически ощущала, как сильно хочется стоявшим возле дома фотографам попросить ее принести желтые боты и лейку и поставить их во дворе точно так же, как их нашли назавтра девять лет назад.
– Привет, Мэйв.
Подняв глаза, она увидела, как через примыкающий участок к ней приближается соседка, ее ближайшая подруга, Клара Литтлфилд. Она несла плетеную корзину, наполненную французскими булочками, виноградом, сыром, сосисками; оттуда же торчала бутылка вина.
– Привет, Клара, – ответила Мэйв. Женщины поцеловались, столкнувшись соломенными шляпами.
– Какие у тебя чудесные розы в этом году! – воскликнула Клара.
– Спасибо… Ты только взгляни на кусты Мары, как они набрали силу.
– Действительно, – ответила соседка, и обе залюбовались пышными кустами, усыпанными розовым цветом; Мара посадила их в тот год, когда погибли ее родители, чтобы почтить их память. А теперь, много лет спустя, это было все, что осталось у Мэйв от самой Мары. Глаза женщины наполнились слезами, и она почувствовала, как рука Клары обвила ее плечи.
– Ты принесла провизию для пикника? – спросила Мэйв.
– Разумеется! Не могу же я явиться к тебе, не захватив поесть. Как тогда, в бессонные ночи – помнишь? – шестьдесят лет назад, когда мы по очереди готовили еду.
– Бессонные ночи продолжаются, – улыбнулась Мэйв. – Не важно, сколько нам лет…
Клара рассмеялась и снова обняла Мэйв, почти заставив ее забыть о причине нынешней бессонницы и этой их встречи. Вот уже восемь лет, как лучшая подруга приходила провести с Мэйв ночь накануне того злополучного июньского дня, когда Мара отложила зеленый садовый шланг и желтую лейку, сняла желтые сапожки и навсегда покинула бабушкин сад.
Навсегда – как же это долго!
Но насколько легче это пережить, подумала Мэйв, держась за руку с Кларой и направляясь на кухню, чтобы разобрать корзину с провизией, когда рядом с тобой всегда находится твой лучший друг.
У хорошей рыбки вдоль всего побережья Коннектикута не оставалось теперь никаких шансов. И это длилось вот уже два года, семь месяцев, три недели и четырнадцать дней – ровно с тех пор, как в возрасте сорока трех лет Патрик уволился со службы и вышел в отставку. Вот тут-то и началась жизнь. Настоящая жизнь, говорил он самому себе. Он потерял дом, но у него остались хороший катер и грузовичок. И у него было то, на что люди работают целую вечность, – жизнь на морском побережье и рыбалка весь день напролет.
Он вспомнил о Сандре, о том, чего она сейчас была лишена. Когда-то они составили список желаний, которые мечтали осуществить, после того как Патрик оставит службу в полиции штата Коннектикут: они мечтали бродить по побережью, освоить все рестораны в округе, смотреть кино, играть в казино, уплывать на лодке к островам Блок-Айленд и Мартас-Виньярд. Ведь они были еще молоды, еще был порох в пороховницах.
«Порох…», – подумал он. Но вместо радости, которую, как ему казалось, они с Сандрой могли доставить друг другу, порох навел его на мысли о разводе с присущими ему войнами и опустошением и всей этой жуткой процедурой, которую сочли обязательной оба адвоката, чтобы превратить в руины некогда единую чету.
Спасала рыбалка. И «Янки». Они ухитрились поймать за хвост ускользающую удачу и продолжали выигрывать. Много ночей Патрик сочетал оба удовольствия – покачиваясь на волнах, он забрасывал удочки и слушал, как Джон Стерлинг и Чарли Стейнер ведут репортажи бейсбольных матчей, и он болел за «Янки», и ловил рыбку, и его лодка плавно скользила по течению на восток.
Было еще кое-что, отчего он вскакивал по ночам, – темные щупальца снов. Он по-прежнему преследовал нехороших мальчиков, и ему никак не удавалось их нагнать, несмотря на все усилия. Исчезнувшая девушка. Насилие, удары и леденящий ужас – по ночам все это вырастало до чудовищных масштабов. Патрик просыпался от бешеного стука в сердце и думал о том, как, наверное, было страшно ей.
Может быть, ее убили, и все эти годы она уже была мертва и где-то существовала ее могила; или случилось что-то другое, что вынудило ее уехать из дома, из розового сада бабушки, далеко-далеко, так что назад уже не вернуться? Как страшно ей было, наверное…
Вот что никак не шло у него из головы.
Что тогда пережила Мара Джеймсон? Даже теперь этот вопрос не отпускал его воображение, не давал покоя и сводил с ума. Этой истории было уже девять лет, но ее папка по-прежнему лежала на верху стопки нераскрытых дел. Возня с бумагами сопровождала Патрика, как верный пес, была его постоянным спутником. Это дело стало для бывшего полицейского сизифовым камнем, и он никогда – даже после того, как из-за этого дела возникла угроза его собственному браку, даже когда эта угроза успешно осуществилась, даже теперь, после ухода в отставку, – не переставал толкать его вверх по склону горы.
Фотография Мары. По-прежнему у него на столе. Он привык держать ее рядом с кроватью как напоминание о том, что нужно делать, проснувшись поутру. Взглянуть на милую девушку с раздирающей душу улыбкой и смеющимися глазами. Правда, теперь фотография уже была не нужна. Ее лицо запечатлелось в его душе. Он знал его наизусть, как другие мужчины знают и помнят лица подруг, жен, возлюбленных….
Видно, это навсегда, подумал он, вылезая из постели в пять тридцать утра и с трудом припоминая, что ему приснилось: снова какие-то пятна крови на кухонном полу, паутина неоновых узоров, проступивших под люминолом, определяющим наличие крови, струйки, капли… А еще во сне было произнесено по буквам имя убийцы. Но по-латыни, Патрик не разобрал. А потом, кто сказал, что ее убили? Ведь тело так и не нашли.
Он протер глаза, поставил кофе, натянул шорты и трикотажную рубашку. Утренний воздух веял холодком; с вечера прошел холодный фронт, сильная гроза сотрясала доски и загнала Флору под кровать. Теперь черный Лабрадор вился у его ног и преданные блестящие глаза сияли в предвкушении морской прогулки.
Высунув голову на палубу, Патрик втянул соленый воздух. Утренняя звезда мерцала на восточном небе, где только что взошедшее солнце окрасило темный горизонт оранжевым сиянием. Его рыбацкая лодка длиной тридцать два фута – называлась она «Вероятная причина» – покачивалась на волнах. После развода Патрик поселился на ее борту. У Сандры на Милл-Лэйн был дом. Все складывалось превосходно, вот только лодочная стоянка грозила стать кондоминиумом. Скоро всю Новую Англию превратят в одну большую деревню, в кондоминиум… и Патрику придется убираться отсюда прочь и искать новое место для стоянки.
Услышав шаги по гравию, он оглядел берег. По песчаной полосе парковки приближалась тень. Флора зарычала. Патрик потрепал ее по голове, затем спустился вниз, чтобы наполнить свежим кофе две кружки. Снова поднявшись на палубу, он увидел, как Флора на сей раз уже приветливо помахивала хвостом, глядя на человека, стоящего на пристани. Анжело Назарена.
– Можешь ничего не говорить, – сказал Патрик, – ты учуял запах кофе.
– Нет, – ответил Анжело, – просто я рано встал и наткнулся на газету, и подумал, не составить ли тебе компанию, чтобы ты не напился или каких других глупостей не наделал. Завтра ведь самый долгий день в году, уже статьи пошли… – В одной руке он держал «Хартфорд Курант», другой, ступив на борт, взял тяжелую синюю кружку с кофе.
– Я больше не пью, – сказал Патрик. – Ему одновременно и хотелось и не хотелось прочесть статью. – Сам знаешь. А потом, я вообще с тобой не разговариваю. Ты продаешь мой док.
– И на этом делаю миллионы, – весело хмыкнул Анжело. – Когда мой дедушка купил эту землю, она считалась дерьмовой, бросовой – у железнодорожного моста, рядом с болотом, вонючим, как гнилые моллюски. Но он был смышленый, мой дед, и сообразил, что место у воды – это чистое золото. И мне выгода. Хороший кофе.
Патрик не ответил ему. Он в упор глядел на фотографию Мары на первой странице газеты. Фотографию, сделанную в розовом саду ее бабушки, в десяти милях отсюда, рядом с красивым, крытым серебряной крышей домом в Хаббардз-Пойнт. Камера уловила блеск ее глаз – трепет, радость, тайну, которую она, казалось, всегда хранила в себе. Патрика охватило чувство, которое возникало постоянно: если сейчас он наклонится к ней близко-близко, она шепнет ему на ухо, сообщит то, что он так отчаянно хотел знать…
– Вечно эти газеты делают из мухи слона. – Анжело покачал головой. – Бедняжки нет уже девять лет. Давно пошла на корм рыбам, всем ясно.
– Это в тебе твое сицилийское происхождение говорит.
– Нет ее в живых, Патрик, нет. Мертва она, – на этот раз резко заявил Анжело. Они с Патриком когда-то вместе ходили в школу, вместе прислуживали в алтаре храма Святой Агнессы, были шаферами друг у друга на свадьбах. Именно Анжело и Пэтси познакомили Патрика с Сандрой.
– Наверняка это дело рук ее мужа, правильно?
– Я долгое время тоже так думал, – ответил Патрик.
– Послушай, а как все-таки его звали? У него была не такая фамилия, как у Мары…
– Его звали Эдвард Хантер. У Мары была своя карьера. Она сохранила девичью фамилию, когда выходила за него замуж.
И в памяти Патрика тут же всплыло любезное, мальчишески смазливое лицо Эдварда Хантера, его быстрая, острая маклерская улыбка, такая же широкая, как у Мары, но начисто лишенная той сердечности, душевности, глубины, цельности, подлинности, лучезарности… Во время службы в полиции Патрику доводилось тысячи раз сталкиваться с улыбками, вроде той, что была у Хантера. Ими улыбались мужчины, превысившие скорость по дороге домой из тех мест, где им не следовало бывать; ими улыбались мужчины, находившиеся по адресам, откуда в полицию поступал звонок о домашнем насилии, – одним словом, ими улыбались мужчины, которые старались убедить мир, что они существенно лучше, чем их вынуждают выглядеть данные обстоятельства. Патрика такие улыбки убеждали во мнении, что улыбка – всего лишь улыбка, а за нею может крыться нечто совсем иное.
– Да все так думали, не только ты. Но этот подонок не оставил даже следов тела. Поэтому там совершенно не за что зацепиться. А тебе пора бы…
– Можно было бы поступить так же, как с Ричардом Крафтсом, – сказал Патрик, имея в виду печально известного в штате Коннектикут преступника, осужденного за убийство жены; ее тело так и не было найдено, однако мужа удалось привлечь на основании нескольких фрагментов волос и костей, обнаруженных на арендованной им лесопилке. – Но и на это не удалось наскрести, я не сумел найти даже косвенных улик.
– О чем я и говорю. И пора бы тебе успокоиться.
– Спасибо, я так и сделаю, – ответил Патрик с выражением лица как-это-мне-самому-не-пришло-в-голову? И его ирландская сущность заклокотала при взгляде на своего друга Анжело – который купил утреннюю газету с фотографией Мары на первой странице, который отправляет на продажу свой лодочный док, выдергивая его прямо из-под лодки друга. Флора, убежавшая поразмяться по все еще безлюдному причалу, теперь вернулась и вскочила на палубу.
– Я имел в виду… – Анжело замялся, пытаясь найти слова, чтобы заделать брешь, которую только что пробил.
– Ты имеешь в виду, что пора начать жить, насколько я понял, – помог Патрик, дружески взглянув на старого приятеля. Это был тот характерный взгляд, которым вы даете другу понять, что лучше него вас не знает никто, что вы учтете его пожелания, что он всегда прав, тогда как на самом деле вам просто нужно, чтобы он заткнулся и отстал.
– Точно. Честно говоря, именно это я и имел в виду, – обрадовался Анжело и даже вздохнул с облегчением, когда Патрик свернул газету и забросил ее в люк – вроде как избавился, а на самом деле – сохранил навсегда.
Как сохранял все изображения Мары.
Потому что, подумал он, заводя мотор, в то время как Анжело отдавал швартовы, чтобы направиться к месту рыбалки, это был один из открытых им способов сохранять ее в живых. Вот так, а еще…
Все эти девять лет весь мир полагал, что Мара Джеймсон и ее неродившееся дитя погибли, и сейчас по-прежнему продолжал оставаться в этом убеждении. Патрику вдруг припомнилось его католическое детство и слова из Символа веры: Веруем во все, что видимо и не видимо глазу.
Очень трудно, просто невозможно верить в то, что не видимо. А мир не видел Мары уже более девяти лет.
Отойдя кормой от причала, включив вспомогательные винты на носу судна, он скользнул в протоку. Лодка зачавкала по глубокой воде; затаившись в тени зеленого болотистого берега, на нее молча взирали серые цапли. Восходящее солнце пробивалось сквозь низкорослые дубы и светлые сосны. Золотая россыпь сияла на всей поверхности воды по курсу.
Мертвые никогда не исчезали. Так или иначе, но земля выдавала их. Патрик знал, что мертвые всеми силами старались сделать так, чтобы их обнаружили. Тибетская Книга мертвых рассказывает о голодных привидениях, мучимых невыносимой жаждой, голодом, зноем, усталостью и страхом. Патрик, казалось, был знаком с этим явлением: всю свою жизнь он посвятил расследованию убийств и был уверен, что у мертвых есть собственные эмоции, что они преследуют живых до тех пор, пока не будут найдены.
А Мару так и не нашли.
После всей той работы, которую он осуществил в связи с ее делом, он должен был бы знать – хотя бы интуитивно, глубоко в душе, – мертва ли она. Он словно чувствовал Мару Джеймсон умом, кожей, сердцем. Она жила в нем постоянно, ежедневно, и он знал, что никогда не отрешится от нее до тех пор, пока точно не узнает, что произошло. И где она теперь…
Птицы суетились в вышине, осваивая небесную лазурь прямо над одиноким красным буем. Анжело подготовил удочки. Флора стояла рядом с Патриком, прижавшись телом к его ноге; он прокашлялся и поспешил заняться рыбой, тщетно пытаясь отвлечься от мыслей, преследовавших его всегда и везде.
И он знал, что, вернувшись, будет готов написать ей письмо этого года.
***
Кажется, все начиналось снова. Как случалось каждый год в это время. Точно так, как каждый год в Новой Англии наконец отступают холода, как птицы возвращаются на север из зимнего странствия, как зацветают розы и сады утопают в обилии цвета, как над ними нависает летнее солнцестояние, даруя самый долгий день… Так время возвращается вспять.Мэйв Джеймсон подстригала кусты в саду. На ней была широкополая соломенная шляпа, белая ситцевая рубашка и ярко-розовые садовые перчатки. Несмотря на одежду, она намазалась солнцезащитным кремом. Когда она была еще маленькой девочкой, люди не знали о разрушительной силе солнца, все думали, что оно обладает большой целебной силой и чем его больше, тем лучше.
Но в прошлом году ей удалили раковое пятно на щеке, и она твердо настроилась сделать все, чтобы не допустить этого снова, быть по возможности здоровой и дожить до того момента, когда раскроется вся правда.
Она всегда тщательно следила за тем, чтобы не забывать смазывать внучку солнцезащитным средством. У Мары была такая белая кожа, типично ирландская – бледная и сплошь в веснушках. Ее – то есть Мары – родители погибли в катастрофе на пароме, когда отправились на родину ее матери, в маленький городок в Ирландии.
Мэйв взяла на себя воспитание их дочери, их единственного ребенка. Каждый раз, глядя на Мару, она видела в ней своего сына Билли, и бесконечно любила ее – больше, чем звезды в небе, больше всего на свете, – потому что это была прямая связь с ее милым мальчиком. И она добросовестно покрывала кремом веснушчатую кожу малышки с головы до пят, прежде чем отпустить девочку на берег.
– В твоих голубых глазах живет душа отца, – приговаривала она, равномерно распределяя снадобье по телу внучки.
– А душа мамы?
– Да, и Нэнси тоже, – говорила Мэйв, потому что любила свою ирландку-невестку почти как собственного ребенка. Но, говоря честно, Мара все же была для нее воплощением Билли, – что уж тут поделаешь.
Так вот, она стояла в саду и состригала с розовых кустов сухие головки. Она пыталась сосредоточиться на поиске трилистников, но ее отвлекало присутствие двух газетчиков у дороги за оградой. Они настроили свои камеры и без конца ими щелкали. Завтра – в годовщину исчезновения Мары – все газеты непременно будут пестреть заголовками типа «Бабушка по-прежнему ждет, несмотря на все прошедшие годы», или «Роуз в память Мары», или еще какую-нибудь банальную пошлость.
Вечно местные газеты делают карикатуру из любого положения, стряпают нехитрое блюдо, которое легко усваивают читатели. А ведь правды не знает никто – кроме самой Мары. У Эдварда в этой страшной драме была своя роль, кое-что было известно Мэйв, но все знала только Мара.
Только Мара пережила все от начала до конца.
Кое-что удалось разузнать и следователю полиции, Патрику Мерфи, еще одному потомку Ирландии, хотя и не наследнику традиций ирландцев-полицейских, которых Мэйв помнила со времен своего детства в южной оконечности Хартфорда. То были крепкие ребята, железные, без глупостей, и мир воспринимали только в черном и белом. Либо так, либо так. Патрику это было несвойственно.
Патрик был другой. Пятьдесят лет Мэйв преподавала в школе, и, если бы в ее классе оказался Патрик Мерфи, она никогда в жизни не распознала бы в нем будущего полицейского. И вовсе не потому, что он был неспособен к тщательному расследованию. Уж если кто и мог отыскать Мару, так именно Патрик, это Мэйв знала точно. Но было в его облике что-то, что напоминало ей Джонни Мура, ирландского поэта, с которым она некогда была знакома.
Это она увидела сразу же, как только он появился у нее в доме, взял ее за руку, а потом они уселись в кресла-качалки на крыльце, и он рассказал ей о пятнах крови, обнаруженных на кухонном полу в доме Мары. Сердце Мэйв застыло. В самом деле. Она почувствовала, как сердце леденеет и сжимается, как сокращается сердечная мышца, оттягивая кровь от лица и рук так резко, что голова невольно клонится на грудь.
И когда несколько мгновений спустя она очнулась, то увидела, что Патрик стоит, опустившись перед ней на колени, и в глазах его слезы, потому что он думал о том же, о чем, казалось ему, думала и чего боялась она: что Мара погибла, что погиб ребенок, что обоих убил Эдвард.
Мэйв достаточно было лишь представить слезы в голубых глазах Патрика Мерфи, чтобы сердце ее опрокинулось раз, другой, по мере того как она пробивалась ножницами сквозь розовые заросли. Она знала, что он снова зайдет – может быть, на следующей неделе – проведать ее.
Зажав садовые ножницы рукой в розовой рукавице, Мэйв продолжала подстригать розовые кусты. Она уже добралась до того места, где возникала новая жизнь в виде крошечных зеленых листочков, высунувшихся из стебля. Между тем о себе начинал напоминать артрит.
Она почти физически ощущала, как сильно хочется стоявшим возле дома фотографам попросить ее принести желтые боты и лейку и поставить их во дворе точно так же, как их нашли назавтра девять лет назад.
– Привет, Мэйв.
Подняв глаза, она увидела, как через примыкающий участок к ней приближается соседка, ее ближайшая подруга, Клара Литтлфилд. Она несла плетеную корзину, наполненную французскими булочками, виноградом, сыром, сосисками; оттуда же торчала бутылка вина.
– Привет, Клара, – ответила Мэйв. Женщины поцеловались, столкнувшись соломенными шляпами.
– Какие у тебя чудесные розы в этом году! – воскликнула Клара.
– Спасибо… Ты только взгляни на кусты Мары, как они набрали силу.
– Действительно, – ответила соседка, и обе залюбовались пышными кустами, усыпанными розовым цветом; Мара посадила их в тот год, когда погибли ее родители, чтобы почтить их память. А теперь, много лет спустя, это было все, что осталось у Мэйв от самой Мары. Глаза женщины наполнились слезами, и она почувствовала, как рука Клары обвила ее плечи.
– Ты принесла провизию для пикника? – спросила Мэйв.
– Разумеется! Не могу же я явиться к тебе, не захватив поесть. Как тогда, в бессонные ночи – помнишь? – шестьдесят лет назад, когда мы по очереди готовили еду.
– Бессонные ночи продолжаются, – улыбнулась Мэйв. – Не важно, сколько нам лет…
Клара рассмеялась и снова обняла Мэйв, почти заставив ее забыть о причине нынешней бессонницы и этой их встречи. Вот уже восемь лет, как лучшая подруга приходила провести с Мэйв ночь накануне того злополучного июньского дня, когда Мара отложила зеленый садовый шланг и желтую лейку, сняла желтые сапожки и навсегда покинула бабушкин сад.
Навсегда – как же это долго!
Но насколько легче это пережить, подумала Мэйв, держась за руку с Кларой и направляясь на кухню, чтобы разобрать корзину с провизией, когда рядом с тобой всегда находится твой лучший друг.
Глава 2
Девочки опоздали на автобус и теперь шли домой из школы пешком, гоня перед собой камушек по неровной дорожке высоко над заливом Святого Лаврентия. Поддавали по очереди. Сначала Джессика толстой подошвой башмака отправляла его подальше вперед. Поравнявшись с ним снова, наступала очередь Роуз подкидывать камушек. А в промежутках между бросками девочки шли и разговаривали.
– Любимый цвет? – спросила Роуз.
– Голубой. Любимое животное? – сказала Джессика.
– Кошка. Любимая книга.
– «Лев, Колдунья и Волшебный шкаф» 2.
– И моя тоже. – Роуз засмеялась и поддала камушек, направив его высокой длинной дугой вперед по центру дорожки. – Видала?
– Золотая медаль тебе, – сказала Джессика. – Давай дальше спрашивай.
– Мы сто раз уже играли в это, – ответила Роуз. – Знаем все ответы на все вопросы.
– Не на все, – загадочно произнесла Джессика. – Мы ведь дружим только с апреля, когда я сюда переехала. Готова поспорить, что ты даже не знаешь, откуда.
– Из Бостона, – ответила Роуз.
– Это мы всем так говорим, – сказала Джессика и взглянула в веснушчатое лицо подруги притворно-устрашающим взором. – Есть такие секреты, которые не знают даже мои лучшие друзья, – пока сами не попросят…
Роуз захихикала. Им с Джессикой было почти по девять лет, и было ужасно приятно, что у ее новой подруги есть глубокие страшные тайны, и еще приятно то, что эти секреты можно узнать, для чего и нужно-то всего – просто попросить об этом. Она шла и молча размышляла на сей счет. Внизу слева без конца и края распростерся залив Святого Лаврентия. Он был такой спокойный и ярко-голубой, только легчайшая дымка, точно шелковый шарф, стлалась над его поверхностью. Роуз знала, что, когда появляется такая дымка, это значит, что лето уже почти наступило. Она скользнула взглядом по заливу, надеясь увидеть Нэнни… Потому что когда приходит лето, приходит и Нэнни. Джессика нескладно поддала камушек, он улетел в траву, и девочка принялась подыскивать другой. Роуз на шаг отступила вниз по склону, чтобы найти прежний камушек; ей почему-то вдруг захотелось сохранить его. Она подобрала камушек и сунула в карман. Вернувшись на дорожку, она увидела, что Джессика уже скрылась за поворотом. Роуз сделала несколько торопливых шагов, стараясь нагнать подружку. Но сердце ее вдруг бешено забилось – как пойманная птичка.
– Любимый цвет? – спросила Роуз.
– Голубой. Любимое животное? – сказала Джессика.
– Кошка. Любимая книга.
– «Лев, Колдунья и Волшебный шкаф» 2.
– И моя тоже. – Роуз засмеялась и поддала камушек, направив его высокой длинной дугой вперед по центру дорожки. – Видала?
– Золотая медаль тебе, – сказала Джессика. – Давай дальше спрашивай.
– Мы сто раз уже играли в это, – ответила Роуз. – Знаем все ответы на все вопросы.
– Не на все, – загадочно произнесла Джессика. – Мы ведь дружим только с апреля, когда я сюда переехала. Готова поспорить, что ты даже не знаешь, откуда.
– Из Бостона, – ответила Роуз.
– Это мы всем так говорим, – сказала Джессика и взглянула в веснушчатое лицо подруги притворно-устрашающим взором. – Есть такие секреты, которые не знают даже мои лучшие друзья, – пока сами не попросят…
Роуз захихикала. Им с Джессикой было почти по девять лет, и было ужасно приятно, что у ее новой подруги есть глубокие страшные тайны, и еще приятно то, что эти секреты можно узнать, для чего и нужно-то всего – просто попросить об этом. Она шла и молча размышляла на сей счет. Внизу слева без конца и края распростерся залив Святого Лаврентия. Он был такой спокойный и ярко-голубой, только легчайшая дымка, точно шелковый шарф, стлалась над его поверхностью. Роуз знала, что, когда появляется такая дымка, это значит, что лето уже почти наступило. Она скользнула взглядом по заливу, надеясь увидеть Нэнни… Потому что когда приходит лето, приходит и Нэнни. Джессика нескладно поддала камушек, он улетел в траву, и девочка принялась подыскивать другой. Роуз на шаг отступила вниз по склону, чтобы найти прежний камушек; ей почему-то вдруг захотелось сохранить его. Она подобрала камушек и сунула в карман. Вернувшись на дорожку, она увидела, что Джессика уже скрылась за поворотом. Роуз сделала несколько торопливых шагов, стараясь нагнать подружку. Но сердце ее вдруг бешено забилось – как пойманная птичка.