Страница:
— М-да, — сразу запечалился шевалье, однако не забыл ни про крем, ни про кофе, ни про крендель. — Судьба, похоже, повернулась к нам задом. Не божественная Камарго.
Чем-то он сделался похож на обиженного ребенка, у которого забрали погремушку. А Бурову вспомнился дурацкий анекдот про пятизвездочного генсека, замышляющего экспедицию на солнце:
— Вы что, за дурака меня принимаете? Не изжаритесь ни хрена. Ночью полетите.
Неужели дебилизм — это неотъемлемая черта русского руководства?..
— Ну, полно, полно. Не будьте же вы так печальны, — маркиз ухмыльнулся, с шумом выпустил струйкой дым и по-отечески взглянул на шевалье. — Ваша божественная Камарго, говорят, подцепила дурную болезнь и теперь приносит жертвы богу Меркурию <То есть проходит курс лечения ртутью, которая в алхимии ассоциируется с Меркурием.>. Бросьте, хорошеньких задниц и без нее хватает. Уж чего-чего, а этого-то добра в Париже… — Хмыкнув, он замолчал, зацепил глазами Бурова, и в голосе его послышалась издевка. — Ведь верно, князь? Было бы только желание… — Тут же, не закончив мысли, он отвел глаза, сделался серьезен и вытащил из-за обшлага бумагу. — Шутки в сторону, господа. Итак, нынче ночью маскарадные балы будут в Королевской академии музыки, вход бесплатный, в городской ратуше — входная плата лотерейный билет, и в большой разговорной комнате монастыря Магдалины, вход туда, естественно, загораживает большая церковная кружка. Зато обещаны на венецианский манер застолье, музыка, галантность и веселье. В общем, действуйте, господа, со всей возможной дерзостью. И не бойтесь ничего, их сиятельство берет все на себя. А с их возможностями и связями это не пустые слова. Так что можете не думать о Бастилии, о всяких там мелочах вроде lettre de cachet <Ордер на арест (фр.).>. Главное, чтобы этот Скапен больше не жаловал нас своим вниманием. Убейте его, господа, открутите ему голову, и все ваши грехи простятся, ибо более богомерзкого, отвратного и дьявольского создания белый свет еще не видел. Действуйте же, господа, действуйте, я и отечество полагаемся на вас. С богом.
На него самого, судя по всему, надеяться можно было едва ли. В плане отечества было неясно.
Ночь безумств и хлопотливый день
Чем-то он сделался похож на обиженного ребенка, у которого забрали погремушку. А Бурову вспомнился дурацкий анекдот про пятизвездочного генсека, замышляющего экспедицию на солнце:
— Вы что, за дурака меня принимаете? Не изжаритесь ни хрена. Ночью полетите.
Неужели дебилизм — это неотъемлемая черта русского руководства?..
— Ну, полно, полно. Не будьте же вы так печальны, — маркиз ухмыльнулся, с шумом выпустил струйкой дым и по-отечески взглянул на шевалье. — Ваша божественная Камарго, говорят, подцепила дурную болезнь и теперь приносит жертвы богу Меркурию <То есть проходит курс лечения ртутью, которая в алхимии ассоциируется с Меркурием.>. Бросьте, хорошеньких задниц и без нее хватает. Уж чего-чего, а этого-то добра в Париже… — Хмыкнув, он замолчал, зацепил глазами Бурова, и в голосе его послышалась издевка. — Ведь верно, князь? Было бы только желание… — Тут же, не закончив мысли, он отвел глаза, сделался серьезен и вытащил из-за обшлага бумагу. — Шутки в сторону, господа. Итак, нынче ночью маскарадные балы будут в Королевской академии музыки, вход бесплатный, в городской ратуше — входная плата лотерейный билет, и в большой разговорной комнате монастыря Магдалины, вход туда, естественно, загораживает большая церковная кружка. Зато обещаны на венецианский манер застолье, музыка, галантность и веселье. В общем, действуйте, господа, со всей возможной дерзостью. И не бойтесь ничего, их сиятельство берет все на себя. А с их возможностями и связями это не пустые слова. Так что можете не думать о Бастилии, о всяких там мелочах вроде lettre de cachet <Ордер на арест (фр.).>. Главное, чтобы этот Скапен больше не жаловал нас своим вниманием. Убейте его, господа, открутите ему голову, и все ваши грехи простятся, ибо более богомерзкого, отвратного и дьявольского создания белый свет еще не видел. Действуйте же, господа, действуйте, я и отечество полагаемся на вас. С богом.
На него самого, судя по всему, надеяться можно было едва ли. В плане отечества было неясно.
Ночь безумств и хлопотливый день
Первым делом пошли в народ, то бишь к праздно веселящимся массам в Королевской академии музыки. Вернее, поехали. С ветерком. Орловские рысаки неслись стрелой, аглицкие рессоры вызывали восторг, сумрачный Бернар правил лошадями лучше Фаэтона <Имеется в виду миф о боге Фаэтоне, решившем прокатиться на солнечной колеснице. Проехался весьма неудачно.>. Долетели, как на крыльях.
Верно говорят, что на халяву и уксус сладок — народу в зале было невпроворот. Оркестр наяривал бравурный грандфаттер, ядрено пахло потом, в волнующейся толпе смешались Арлекины, Скарамуши, Коломбины и Пьеро. Скапенов, черт их раздери, тоже хватало. Маленьких, толстых, длинных, худых — на любой вкус. Иди-ка, доберись до них в бурлящем, словно море, скопище.
— Да, тут мы не управимся и до утра, — Анри задумчиво воззрился на толпу, вздохнул и мрачно скрестил на груди руки. — Хорошенькое веселье.
В отличие от графа Чесменского, он-то понимал, что Скапену здесь делать нечего.
— Конечно, не управимся, — обрадовался Буров. — Их сиятельство ставит нереальные задачи.
Работать в толпе ему всегда не нравилось — тесно, скученно, оперативного простора ноль. Да еще в этой чертовой маске, изображающей то ли Лекаря, то ли Доктора <Комический персонаж, богатый, скупой и падкий на женщин старикан.>. Того и гляди сунут заточку в печень. А шевалье молоток, понимает, что к чему. С таким можно дела делать. Вернее, не делать. Вот только Бернар… То, что он немой, еще ничего не значит — захочет настучать, настучит. Так что придется потянуть время, вволю полюбоваться на все эти танцы-шманцы-зажиманцы. Е-е-е, хали-гали. Окна хоть бы открыли французы, что ли, — амбре, как в казарме. И дамочки, чем веерами-то махать, лучше бы мылись почаще да не экономили на бельишке. Парижанки называется, неподмывашки шнурованные. А так — замечательный бал, великолепный. Тепло, светло и мухи не кусают. Издохли от шмона. А людям хоть бы что, все нипочем, вон как выписывают ногами-то, такие выделывают кренделя. Красота. И дамочки, кстати, даром что зачуханные, есть даже очень ничего. Фигуристые. Отмыть такую, отбанить с мылом — и вперед… И назад… Гоп-стоп, Зоя, зачем давала стоя, в чулочках, что тебе я подарил. Я ль тебя не холил, я ль тебе не шмолил, я ль тебя такую…
Только недолго Буров с шевалье наслаждались звуками музыки и галантным видом танцующих пар — увы, всему хорошему наступает конец.
— Что это мы, господа, жопами приклеились к стенке? — услышали они грубый голос, и из толпы вынырнул гигант с маской Арлекина на лице. — Не нравятся наши танцы? А может, наше общество вам не подходит?
Ростом он был чуть пониже шевалье, но более грузен, шире в кости. Мощная шея его напоминала столб, сжатые кулаки — пудовые молоты, манера разговора — бакланский <Баклан — хулиган.>базар. Одет же он был с вызывающей небрежностью — мятый камзол, доходящий до лодыжек, кожаные, затасканные штаны, вечность не чищенные сапоги с замшевыми отворотами. Дополняли костюм верзилы шляпа с кокардой и шейный полуразвязанный платок, напоминавший половую тряпку. От него за версту несло вином, псиной и далеко идущими неприятностями. А потому шевалье произнес как можно более миролюбиво:
— А вы не обращайте на нас внимания, приятель, пляшите себе дальше. Мы скоро уберемся.
— Нет, вы только посмотрите, парижане! Эти чертовы короткоштанники, эта белая кость, эти кровососы Франции, жирующие за счет тех, кого они называют чернью, не желают разговаривать!
Верзила, зверея от собственного рыка, потряс кулаком и с силой, так, что дрогнул вощеный пол, топнул ногой.
— Парижане, они плюют мне в лицо! Мне! Жоржу-Жаку Дантону, человеку, любящему всем сердцем Францию!
С этими словами он сорвал свою маску и выставил на всеобщее обозрение лицо, смотреть на которое без особой нужды не хотелось — кривой, будто сломанный, нос, бесформенный из-за страшного шрама рот, широкие, говорящие о хитрости скулы, глубокие пятна оспин на угреватой коже. В образе Арлекина он смотрелся гораздо лучше.
— Как-как? Жорж-Жак Дантон? — сразу заинтересовался Буров, и радостная, полная блаженства улыбка тронула его губы. — Адвокат-неудачник?
Ну да, похоже, все сходится. Будущий лидер французской революции. Тот, дай бог памяти, был гигантского роста, отмечен оспой, кастетом и быком <Дантона в детстве боднул бык, в отрочестве чуть не угробила оспа, а в юношестве он неудачно подрался.>и славился красноречием, грубостью, вспыльчивостью и крайней неопрятностью. Многие вздохнули с облегчением, когда он чихнул в мешок <Революционный жаргон — гильотинирован.>. Так, так, значит, Дантон. Видать, не врет история-то. Ну вот и свиделись, гад. Теперь не обижайся, падла. Ничто не остается неотмщенным. Дело в том, что французскую революцию Буров не любил, а ее вождей в особенности. Давно еще, в училище, обрел за нее неуд, остался без увольнения, и напрасно ждала его в общаге фабричная девчонка-проказница. Самая обаятельная и привлекательная… На корню обломали любовь всякие там Робеспьеры <Максимилиан Робеспьер, деятель Великой французской революции. Гомосексуалист.>, Дантоны, Мараты <Жан-Поль Марат, деятель Великой французской революции. Развратник, убит своей любовницей Шарлоттой Корде.>и Мирабо <Габриэль-Оноре Рикетти Мирабо, деятель Великой французской революции. Граф, распутник, гомосексуалист. Вел чрезвычайно развратный образ жизни, сидел в одной тюрьме с маркизом де Садом за безнравственность.>. Хотя сами очень даже того. И с мужиками, и с бабами. В общем, ладно, урод криворотый, сам напросился. Ответишь теперь за порушенную любовь.
— Закрой свой рот, ты, грязный, похотливый старикан в коротких штанах, — верзила засопел, набычился и начал с угрожающим видом придвигаться к Бурову. — Конечно, тебе не нравится, что я по мере сил помогаю людям <В качестве адвоката Дантон никак себя не проявил.>, пытаюсь одолеть эту вашу продажную Фемиду. Дешевую шлюху, подмахивающую кровососам, взяточникам, развратникам, ворам, расхитителям наших денег и растлителям наших детей. Взгляните, парижане, посмотрите на этого негодяя, не стоящего даже плевка проститутки! Который заодно со сворой Капетингов обдирает до гроша податное сословие! Вас, меня, больную, умирающую с голода старуху-поденщицу… А сейчас он приперся сюда, чтобы испоганить нам сегодняшний праздник. О негодяй! О вор с продажной душой! Сейчас я сдеру с тебя твои короткие штаны!
Парижан не надо было долго упрашивать — бросив танцы, они собрались в круг и в предвкушении побоища начали подбадривать верзилу:
— Дай им, Рваный Рот! Покажи, что почем, этим кровососам!
Дантон, от слов перейдя к делу, заревев, бросился на Бурова и попытался по-пролетарски взять его за грудки. Вошел на дистанцию без активных атакующих действий. Ну что ж, бывает — обычная ошибка дилетантов и самоуверенных людей. Мгновение — и, получив коленом в пах, он ошалело замер, утратил весь апломб и от сокрушительного апперкота в челюсть с грохотом рухнул на пол. Глаза его закрылись, по щеке, видимо из прокушенного языка, потянулась струйкой кровь. С его притязаниями на роль пламенного трибуна было временно покончено — попал Буров хорошо. Да и вообще все было бы прекрасно, если бы не одно маленькое “но”. Мелочь, но, как всегда, приводящая к большим неприятностям. То ли развязался узел, то ли оборвалась тесьма, но Буров преобразился, — из похотливого старикана превратился в писаного красавца со свежевыбритыми скулами, чеканным профилем и яростно горящими глазами. На радость и изумление дам, с него слетела маска. И тут же, заглушая охи, ахи и восхищенные стенания, в толпе раздался грубый голос:
— Братва! Так это ж фраер, который расписал Батиста с его красавцами и ухайдакал Рошеро с его кодлой! Мочите, рвите его, режьте на части!
Орал, похоже, лысый Антуан, усатой мордой своей напоминающий моржа.
— Уходим, князь, — шевалье подтолкнул Бурова к выходу, вытащил острую, как бритва, швейцарскую дагу, а из толпы уже лезли Арлекины, Скарамуши, Пьеро и Родомоны <Фанфарон, прикидывающийся храбрецом.>. В руках они держали свиноколы <Большие ножи.>, кастеты всех мастей и опасные бритвы. Ни шевалье, ни Буров не стали их дожидаться; работая локтями на запруженной лестнице, они подались вниз, на выход. Вывернулись ужами на улицу, перевели дыхание и с оглядкой двинулись к экипажу. Сейчас сумрачный Бернар взмахнет кнутом, ударят копытами могучие кони, скрипнут торжествующе английские рессоры — и все, ищи ветра в поле, хрен догонишь. А если и догонишь, то хрен возьмешь. Сейчас, сейчас. Только вот сумрачного Бернара там, где ему положено было быть — на козлах, не оказалось. Орловские рысаки тревожились, прядали ушами, карету немилосердно раскачивало, хваленые рессоры скрипели жалобно. Экипаж напоминал тонущий, застигнутый девятым валом корабль. Потом вдруг наступил полный штиль, и хриплый женский голос спросил:
— А деньги?
Тотчас же дверь кареты распахнулась, и на панель пробкой из бутылки вылетела шлюха. Волосы ее были растрепаны, туалет в беспорядке, лживые глаза светились гневом.
— О, кот, дерьмо, альфонс! — она сделала похабный жест и профессионально опустила юбку. Заприметив шевалье и Бурова, с мрачным видом уставившихся на нее, сразу же переменила тон. — Господа, не желаете развлечься? Я очень развратна.
И чтобы у господ не осталось ни малейшего сомнения в ее безнравственности, задрала подол аж до колен <Морально-этические нормы XVIII века предполагали огромные декольте; но боже упаси показать щиколотку. Грех, страшный грех.>.
— Шла бы ты отсюда, булка с маслом <Булкой с маслом в те времена могли назвать женщину сразу же после совокупления с ней.>, — отказался шевалье и оглушительно, так, что потаскухи и след простыл, рявкнул на Бернара, показавшегося из кареты: — Трогай!
И вот, слава тебе, господи, Бернар взялся за кнут, ударили копытами могучие кони, скрипнули торжествующе английские рессоры. Поехали…
— Да, что-то не ладится у нас с простым народом, — молвил шевалье, откинулся на спинку и потянул носом воздух. — Слишком он воняет. Придется ехать прямо в монастырь. Пусть они там в ратуше веселятся без нас.
В карете и впрямь висел густой запах пота, грошовых притираний и немытого тела. Амбре дешевого борделя.
— Правда ваша, шевалье. К тому же у меня разыгрался аппетит, — кивнул Буров, и карета покатила на восток, вдоль Сены, к улице Шаррон, откуда до монастыря Магдалины-великомученицы было рукой подать. Ночь была тихая и ясная. В слюдяные окна заглядывала луна, стук копыт дробно разносился по пустынным улицам, ехали в молчании, убаюканные мягким ходом.
“А вот интересно, — думал Буров, развалившись на парчовых подушках, — если бы не было всяких там дантонов да маратов, может быть, и революция прошла бы стороной?” В глубине души ему было жаль, что подобная мысль не посетила его немного раньше, на балу. Право же, везунчик этот Дантон, настоящий баловень судьбы, просто в рубашке родился, криворотый гад…
Карета между тем сбавила ход и остановилась в проулке, у монастырской стены. Кроны платанов, выглядывавших из-за ее края, отбрасывали сизые тени; крыши, трубы, кресты и розетки были будто вырезаны в чернильном небе. Вот она, обитель послушания, место отдохновения смиренного духа. Триумф архитектуры, воплощающий величие истинной веры. Невольно хотелось осенить себя крестом, снять не только шляпу, но и парик. “Хороша у них стена, шестиметровая. Наверху небось еще битое стекло вмуровано”, — восхитился Буров, а шевалье с видом завсегдатая подошел к воротам и взялся за дверную колотушку. Рука у него была тяжелая, приспособление чугунным, так что оконце калитки открылось без промедления.
— Что вам угодно, господа, — полюбопытствовали из темноты, — здесь, на этом острове покоя среди океана суеты?
Голос был низкий, хриплый и уж явно не женский.
— Нам угодно отдохнуть душой и телом, — в тон ему ответил шевалье и, не вдаваясь в подробности, заслал в окошко луидор. — Вот на содержание храма.
Монету приняли, звучно взяли на зуб и помянули бога. Лязгнул засов, скрипнули петли, и в дверном проеме показался человек — с фонарем в одной руке, с палкой в другой и с плечами шире, чем у Дантона.
— Заходите, господа, — поклонился он и поманил гостей в уютную, насквозь пропахшую ладаном привратницкую. — Прошу вас.
Там, в полутьме, сидела на оттоманке хорошенькая монашка и, подобрав под себя ноги, с хрустом ела яблоко.
— Купите маски, господа, — требовательно сказала она, бросила огрызок на стол и вытащила откуда-то с полдюжины обычных, ничем не примечательных масок. — Луидор пара. На ваш выбор. Арлекин, Пьеро, Панталоне…
— Смотри-ка, не так давно были по ливру, — удивился шевалье, однако с легкостью отдал монету, украшенную королевским ликом — плевать, не свое. Да и вообще он был не жаден, более того, широк.
— Все течет, господа, все меняется. Когда-то и Мария-Магдалина была невинна, — монашка усмехнулась, поднялась, без всякого смущения обулась и глянула на человека с дубиной. — Огюстен, без меня не впускай никого, будь стоек. — Чему-то рассмеялась, взяла фонарь и сделала манящее движение: — Пойдемте, господа, я покажу вам дорогу. Не отставайте.
Путь был недальний — через монастырский дворик, осененный тенями кленов, по крытой, изгибающейся подковой галерее. У массивной, резного дуба двери провожатая остановилась.
— Вам сюда, господа, — сказала она, — надевайте маски. Приятного аппетита. — С усмешечкой повела плечом, развернулась и пошла по галерее назад. Мигающий фонарь ее шипел, дымился и казался жалким светлячком, издыхающим в объятиях ночи. Буров и шевалье открыли дверь и очутились в просторном, ярко освещенном зале. Вот где было весело так весело. Струился волнами табачный дым, в галантном танце сочетались пары, низкому бубнению контрабаса вторили гобои, скрипки и клавир. Играли изящный менуэт в двенадцать форланов.
— Доброй ночи, господа, — подошла монахиня и на монахиню-то не похожая: дворянская стать, оценивающий взгляд, усадила за столик, с улыбкой, двигаясь легко, налила вина. — Будьте как дома.
А пригожие девицы в пикантных чепцах уже несли закуску, салаты, паштеты. Все изысканное, ничем не уступающее по вкусу разносолам маркиза де Сальмоньяка. Понятное дело — уплочено.
— Нет, по-моему, здесь значительно лучше, чем в Королевской академии, — сказал с энтузиазмом Буров, попробовав паштет и отхлебнув вина, — кормят, поят, никакой толпы, а главное, Скапен всего один. Надеюсь, он никуда не денется до сладкого. Шевалье, разрази меня гром, это ведь не французское вино? И не фалернское. Уж не аликанте <Изысканное итальянское вино.>ли?
Да, все здесь было действительно не так, как на халявном балу, пахло хорошими духами, манеры пирующих были безупречны, сверкали огнями бриллианты и смарагды, слышались разговоры типа:
— А что Луи, все еще стреляет ласточек? <Король Франции Людовик XVI маниакально любил охоту на птиц.>
— Да нет, нынче весь день потратил на изготовление замка. Ключ к нему делал всю ночь <Он же, король Франции Людовик XVI, имел еще одну страсть — изготовление замков, хотя слесарем он был весьма посредственным.>.
— Вот как? Этак ему придется скоро наклонять голову при входе в свою спальню. Чтобы не зацепиться рогами.
Или:
— Герцогиня, чтоб вы знали, граф — особа чрезвычайно темпераментная. Представьте ситуацию — ясный день, гостиная, солнце, пробивающееся сквозь щели гардин. И проказник Купидон, выпустивший — нет, не стрелу — весь колчан герцогине в чувствительное место. Медленно, со страстной улыбкой она подходит ко мне и молча обвязывает мою голову платком, чтобы с парика не осыпалась пудра. Я, естественно, без тени сомнения оказываю ей ту же услугу. Затем герцогиня подымает свой подол — а панье у нее особого устройства, с большим разрезом, и панталонов она не носит, упирается руками в подоконник и… Ваше воображение, граф, может дорисовать подробности. А под окнами в это время герцог забавляется со своими борзыми. Забавная ситуация, граф, вы не находите? А вот еще:
— Женская расточительность, мон шер, не знает предела. А если сюда добавить еще и дурной вкус… Подарил жене альбом эстампов, раскрашенных, в сто листов, в подражание фривольным гравюрам Моро-младшего, для оживления нежных чувств и развития темперамента. И что же она сделала? Пустила эстампы на обои. Вы ведь знаете, мон шер, эту дурацкую моду, когда картинки вырезаются и наклеиваются на бумагу, а сверху все покрывается лаком. Таким вот образом мастерят экраны, ширмы… и обои. Превращая будуар в спальню дешевой потаскухи. И это женщина? Ни вкуса, ни огня, ни шарма. Только рента. Нет, положительно, мон шер, все бабы дуры. Давайте лучше выпьем на брудершафт, за нас с вами, сладкий вы мой, за нашу восхитительную дружбу…
Словом, в зале царила атмосфера непринужденного веселья. Да, здесь правили бал Эрос с Бахусом, но красиво, по-римски. Монашки, что сидели за железной решеткой, перегораживающей зал надвое, смотрели на пирующих и глотали слюни. Было на кого полюбоваться.
— Конечно, это замечательное место, — согласился шевалье и с удовольствием отправил в рот кусок свинины, тушеной с трюфелями. — Как только появляется возможность, я непременно заглядываю сюда. Кухня здесь не в при мер лучше, чем в любом борделе, да и девочки поаппетитней, к тому же относительно недорого. Единственное неудобство — решетка, — он поймал недоуменный взгляд Бурова, пригубил розовое “Полиньи” и усмехнулся. — Да, да, князь, таковы здешние правила. Все любовные манипуляции вы можете производить только через эту чертову решетку. Вот за теми экранами <Вид ширмы.>, стоящими по углам. Некоторым это так действует на нервы, что они приводят с собою дам, чтобы потом уединиться с ними в кельях. То есть, как это там у нас, по-русски, со своим самоваром в Тулу?.. Тс-с-с, проклятье! Я вам этого не говорил, вы, князь, это не слышали. Чертова конспирация, нет от нее спасу даже в борделе. Дьявол! Так вот, о чем это я? А? О бабах! Дам здесь, между прочим, и так хватает, наведываются без кавалеров, их решетка не смущает. К слову сказать, она крупноячеиста, а уж отполирована-то, князь, отполирована… Можете сами убедиться в этом, только не забудьте про “английский плащ”. Да, кстати, вы совершенно правы, это аликанте. Старое, доброе аликанте, вино Беатриче и Петрарки. М-м, божественный вкус.
— Да, вкус специфический, — Буров равнодушно кивнул, ему стало как-то не до градусов. Вспомнились СИЗО, этап, запах хлорки, сырости, портянок, параши, мрачные, в потеках шубы, коридоры, дубачка-надзирательница Олечка Золотые Крайки. Та демонстрировала зэкам свои прелести через кормушку камерной двери. Паханам за дополнительную плату разрешалось гладить и мацать. Вот ведь память. Что прикажете делать с этой навязчивой, занудной сукой…
А веселье между тем было в самом разгаре. Волнительно играла музыка, кружились в танце пары, свято место у решетки за экранами не пустовало. Причем кавалеры с галантной предупредительностью без очереди пропускали дам. Хоть и во Франции, но по-английски — ladies first <Дамы вперед (англ. ).>. Сгущались запахи, оплывали свечи, голоса пирующих становились громче. Уже все столики были заняты, а цвет Парижа все прибывал и прибывал. Скарамуши, Арлекины, Полишинели, Коломбины. Слава тебе господи, ни одного Скапена.
— Господа, вы не возражаете против компании? — ласково спросили Бурова и шевалье и быстренько подсадили к ним за стол кавалера в маске черта. Тот был элегантен, ловок в движениях и совершенно чужд дворянской спеси.
— А не отбросить ли нам, господа, в сторону все эти чертовы инкогнито? — сразу сказал он и положил себе солидную порцию гусиного паштета. — Это ведь так важно для хорошего пищеварения — знать, с кем сидишь за одним столом. Разрешите представиться, маркиз де Сад, вольный литератор. С уклоном в философию. В будуаре.
Голос его из-под шелковой маски звучал благожелательно, был полон шарма, чувства собственного достоинства и юмора. Так разговаривают умные, уверенные в себе люди.
— Граф де Бург, — оправился от удивления Буров, почтительно привстал, сдержанно кивнул, — брат маркиза де Сальмоньяка, талантами не отмечен.
Вот это да, а историки-то рисуют де Сада чуть ли не сумасшедшим маньяком!
— Шевалье де Сальмоньяк, его сын, — отрекомендовался Анри, бодро тряхнул буклями, шаркнул под столом ботфортом. — Говорят, что непутевый.
Манеры и дружественный тон де Сада понравились и ему. Никакой чопорности, никакого зазнайства. Святая простота.
— А, гроза всех этих сибаритствующих чванливых скотов, которые еще имеют наглость называть себя гордостью Франции? Как же, слышал, слышал, — обрадовался маркиз и жадно, длинными глотками опустошил бокал бургундского. — Сколько же вы их закололи? Сотню? Две? Три? Я вам аплодирую. В парижских джунглях, черт побери, не хватает настоящих хищников. Это зажравшееся стадо нужно погонять и погонять. А все разговоры о нравственности, добродетели, любви к ближнему и всепрощении просто клерикальный бред. Церковная догматика предполагает лишь одно — управление этим самым зажравшимся, отупевшим человеческим стадом. Увы, слишком уж много возомнившим о себе.
Маркиз прокашлялся, налил себе еще и с аппетитом занялся паштетом, ни на мгновение, однако не выключаясь из беседы.
— Добро, зло, хорошо, плохо, надо, не надо. Чушь. Да белое-то только и будет белым, пока есть черное. Без дьявола теряется весь смысл существования бога. Нет, нет, всем управляет космический закон, а он — в целесообразности.
Здорово говорил маркиз. Красноречие его было неистощимо, а познания поистине энциклопедическими. Ловко, словно опытный стрелочник, он направлял беседу то в мистическое русло, то затрагивал проблемы алхимии, то уделял внимание вопросам секса, женской красоты и взаимоотношения полов. При этом он успевал есть, пить, задавать вопросы и изящно жестикулировать. Цицерон, Юлий Цезарь <Говорят, тот умудрялся делать сразу несколько вещей.>и Сократ <Считается, что Сократ был самым умным человеком в истории.>в одном лице.
Наконец он покончил с десертом, отложил серебряные вилку и нож и промокнул губы батистовой салфеткой.
— Благодарю вас за компанию, господа. Вы непревзойденные слушатели.
Тут же раскланялся и, с ходу закадрив не занятую даму, скрылся с ней в монастырских недрах. Перешел от теории к практике.
— Какой полет мысли! Какой слог! — прошептал Анри восторженно и от прилива чувств загнул в штопор серебряную ложку. — Помяните мое слово, князь, этот человек войдет в историю, как великий философ! Вольтер по сравнению с ним кажется сопливым школяром. А уж Дидро-то… Нет, положительно, его можно слушать всю ночь…
Он резко замолчал, посмотрел на Бурова, и оба, ухмыляясь, опустили глаза — время было потрошить Скапена, а вставать так не хотелось. К тому же этот плут оказался картежником, из заядлых, и, пребывая в объятьях “фараона” <Т.е. играл в “фараона”.>, которую уже игру держал банк. Метал абцуги <Абцуг — пара карт, раскладываемых банкометом по правую и левую руки.>направо и налево. Под звон презренного металла, завистливое перешептывание публики и яростные проклятья понтеров <Игроки, сражающиеся с банкометом.>. Ну как такого возьмешь? При стольких-то свидетелях? Впрочем, дело вскоре разрешилось само собой…
Верно говорят, что на халяву и уксус сладок — народу в зале было невпроворот. Оркестр наяривал бравурный грандфаттер, ядрено пахло потом, в волнующейся толпе смешались Арлекины, Скарамуши, Коломбины и Пьеро. Скапенов, черт их раздери, тоже хватало. Маленьких, толстых, длинных, худых — на любой вкус. Иди-ка, доберись до них в бурлящем, словно море, скопище.
— Да, тут мы не управимся и до утра, — Анри задумчиво воззрился на толпу, вздохнул и мрачно скрестил на груди руки. — Хорошенькое веселье.
В отличие от графа Чесменского, он-то понимал, что Скапену здесь делать нечего.
— Конечно, не управимся, — обрадовался Буров. — Их сиятельство ставит нереальные задачи.
Работать в толпе ему всегда не нравилось — тесно, скученно, оперативного простора ноль. Да еще в этой чертовой маске, изображающей то ли Лекаря, то ли Доктора <Комический персонаж, богатый, скупой и падкий на женщин старикан.>. Того и гляди сунут заточку в печень. А шевалье молоток, понимает, что к чему. С таким можно дела делать. Вернее, не делать. Вот только Бернар… То, что он немой, еще ничего не значит — захочет настучать, настучит. Так что придется потянуть время, вволю полюбоваться на все эти танцы-шманцы-зажиманцы. Е-е-е, хали-гали. Окна хоть бы открыли французы, что ли, — амбре, как в казарме. И дамочки, чем веерами-то махать, лучше бы мылись почаще да не экономили на бельишке. Парижанки называется, неподмывашки шнурованные. А так — замечательный бал, великолепный. Тепло, светло и мухи не кусают. Издохли от шмона. А людям хоть бы что, все нипочем, вон как выписывают ногами-то, такие выделывают кренделя. Красота. И дамочки, кстати, даром что зачуханные, есть даже очень ничего. Фигуристые. Отмыть такую, отбанить с мылом — и вперед… И назад… Гоп-стоп, Зоя, зачем давала стоя, в чулочках, что тебе я подарил. Я ль тебя не холил, я ль тебе не шмолил, я ль тебя такую…
Только недолго Буров с шевалье наслаждались звуками музыки и галантным видом танцующих пар — увы, всему хорошему наступает конец.
— Что это мы, господа, жопами приклеились к стенке? — услышали они грубый голос, и из толпы вынырнул гигант с маской Арлекина на лице. — Не нравятся наши танцы? А может, наше общество вам не подходит?
Ростом он был чуть пониже шевалье, но более грузен, шире в кости. Мощная шея его напоминала столб, сжатые кулаки — пудовые молоты, манера разговора — бакланский <Баклан — хулиган.>базар. Одет же он был с вызывающей небрежностью — мятый камзол, доходящий до лодыжек, кожаные, затасканные штаны, вечность не чищенные сапоги с замшевыми отворотами. Дополняли костюм верзилы шляпа с кокардой и шейный полуразвязанный платок, напоминавший половую тряпку. От него за версту несло вином, псиной и далеко идущими неприятностями. А потому шевалье произнес как можно более миролюбиво:
— А вы не обращайте на нас внимания, приятель, пляшите себе дальше. Мы скоро уберемся.
— Нет, вы только посмотрите, парижане! Эти чертовы короткоштанники, эта белая кость, эти кровососы Франции, жирующие за счет тех, кого они называют чернью, не желают разговаривать!
Верзила, зверея от собственного рыка, потряс кулаком и с силой, так, что дрогнул вощеный пол, топнул ногой.
— Парижане, они плюют мне в лицо! Мне! Жоржу-Жаку Дантону, человеку, любящему всем сердцем Францию!
С этими словами он сорвал свою маску и выставил на всеобщее обозрение лицо, смотреть на которое без особой нужды не хотелось — кривой, будто сломанный, нос, бесформенный из-за страшного шрама рот, широкие, говорящие о хитрости скулы, глубокие пятна оспин на угреватой коже. В образе Арлекина он смотрелся гораздо лучше.
— Как-как? Жорж-Жак Дантон? — сразу заинтересовался Буров, и радостная, полная блаженства улыбка тронула его губы. — Адвокат-неудачник?
Ну да, похоже, все сходится. Будущий лидер французской революции. Тот, дай бог памяти, был гигантского роста, отмечен оспой, кастетом и быком <Дантона в детстве боднул бык, в отрочестве чуть не угробила оспа, а в юношестве он неудачно подрался.>и славился красноречием, грубостью, вспыльчивостью и крайней неопрятностью. Многие вздохнули с облегчением, когда он чихнул в мешок <Революционный жаргон — гильотинирован.>. Так, так, значит, Дантон. Видать, не врет история-то. Ну вот и свиделись, гад. Теперь не обижайся, падла. Ничто не остается неотмщенным. Дело в том, что французскую революцию Буров не любил, а ее вождей в особенности. Давно еще, в училище, обрел за нее неуд, остался без увольнения, и напрасно ждала его в общаге фабричная девчонка-проказница. Самая обаятельная и привлекательная… На корню обломали любовь всякие там Робеспьеры <Максимилиан Робеспьер, деятель Великой французской революции. Гомосексуалист.>, Дантоны, Мараты <Жан-Поль Марат, деятель Великой французской революции. Развратник, убит своей любовницей Шарлоттой Корде.>и Мирабо <Габриэль-Оноре Рикетти Мирабо, деятель Великой французской революции. Граф, распутник, гомосексуалист. Вел чрезвычайно развратный образ жизни, сидел в одной тюрьме с маркизом де Садом за безнравственность.>. Хотя сами очень даже того. И с мужиками, и с бабами. В общем, ладно, урод криворотый, сам напросился. Ответишь теперь за порушенную любовь.
— Закрой свой рот, ты, грязный, похотливый старикан в коротких штанах, — верзила засопел, набычился и начал с угрожающим видом придвигаться к Бурову. — Конечно, тебе не нравится, что я по мере сил помогаю людям <В качестве адвоката Дантон никак себя не проявил.>, пытаюсь одолеть эту вашу продажную Фемиду. Дешевую шлюху, подмахивающую кровососам, взяточникам, развратникам, ворам, расхитителям наших денег и растлителям наших детей. Взгляните, парижане, посмотрите на этого негодяя, не стоящего даже плевка проститутки! Который заодно со сворой Капетингов обдирает до гроша податное сословие! Вас, меня, больную, умирающую с голода старуху-поденщицу… А сейчас он приперся сюда, чтобы испоганить нам сегодняшний праздник. О негодяй! О вор с продажной душой! Сейчас я сдеру с тебя твои короткие штаны!
Парижан не надо было долго упрашивать — бросив танцы, они собрались в круг и в предвкушении побоища начали подбадривать верзилу:
— Дай им, Рваный Рот! Покажи, что почем, этим кровососам!
Дантон, от слов перейдя к делу, заревев, бросился на Бурова и попытался по-пролетарски взять его за грудки. Вошел на дистанцию без активных атакующих действий. Ну что ж, бывает — обычная ошибка дилетантов и самоуверенных людей. Мгновение — и, получив коленом в пах, он ошалело замер, утратил весь апломб и от сокрушительного апперкота в челюсть с грохотом рухнул на пол. Глаза его закрылись, по щеке, видимо из прокушенного языка, потянулась струйкой кровь. С его притязаниями на роль пламенного трибуна было временно покончено — попал Буров хорошо. Да и вообще все было бы прекрасно, если бы не одно маленькое “но”. Мелочь, но, как всегда, приводящая к большим неприятностям. То ли развязался узел, то ли оборвалась тесьма, но Буров преобразился, — из похотливого старикана превратился в писаного красавца со свежевыбритыми скулами, чеканным профилем и яростно горящими глазами. На радость и изумление дам, с него слетела маска. И тут же, заглушая охи, ахи и восхищенные стенания, в толпе раздался грубый голос:
— Братва! Так это ж фраер, который расписал Батиста с его красавцами и ухайдакал Рошеро с его кодлой! Мочите, рвите его, режьте на части!
Орал, похоже, лысый Антуан, усатой мордой своей напоминающий моржа.
— Уходим, князь, — шевалье подтолкнул Бурова к выходу, вытащил острую, как бритва, швейцарскую дагу, а из толпы уже лезли Арлекины, Скарамуши, Пьеро и Родомоны <Фанфарон, прикидывающийся храбрецом.>. В руках они держали свиноколы <Большие ножи.>, кастеты всех мастей и опасные бритвы. Ни шевалье, ни Буров не стали их дожидаться; работая локтями на запруженной лестнице, они подались вниз, на выход. Вывернулись ужами на улицу, перевели дыхание и с оглядкой двинулись к экипажу. Сейчас сумрачный Бернар взмахнет кнутом, ударят копытами могучие кони, скрипнут торжествующе английские рессоры — и все, ищи ветра в поле, хрен догонишь. А если и догонишь, то хрен возьмешь. Сейчас, сейчас. Только вот сумрачного Бернара там, где ему положено было быть — на козлах, не оказалось. Орловские рысаки тревожились, прядали ушами, карету немилосердно раскачивало, хваленые рессоры скрипели жалобно. Экипаж напоминал тонущий, застигнутый девятым валом корабль. Потом вдруг наступил полный штиль, и хриплый женский голос спросил:
— А деньги?
Тотчас же дверь кареты распахнулась, и на панель пробкой из бутылки вылетела шлюха. Волосы ее были растрепаны, туалет в беспорядке, лживые глаза светились гневом.
— О, кот, дерьмо, альфонс! — она сделала похабный жест и профессионально опустила юбку. Заприметив шевалье и Бурова, с мрачным видом уставившихся на нее, сразу же переменила тон. — Господа, не желаете развлечься? Я очень развратна.
И чтобы у господ не осталось ни малейшего сомнения в ее безнравственности, задрала подол аж до колен <Морально-этические нормы XVIII века предполагали огромные декольте; но боже упаси показать щиколотку. Грех, страшный грех.>.
— Шла бы ты отсюда, булка с маслом <Булкой с маслом в те времена могли назвать женщину сразу же после совокупления с ней.>, — отказался шевалье и оглушительно, так, что потаскухи и след простыл, рявкнул на Бернара, показавшегося из кареты: — Трогай!
И вот, слава тебе, господи, Бернар взялся за кнут, ударили копытами могучие кони, скрипнули торжествующе английские рессоры. Поехали…
— Да, что-то не ладится у нас с простым народом, — молвил шевалье, откинулся на спинку и потянул носом воздух. — Слишком он воняет. Придется ехать прямо в монастырь. Пусть они там в ратуше веселятся без нас.
В карете и впрямь висел густой запах пота, грошовых притираний и немытого тела. Амбре дешевого борделя.
— Правда ваша, шевалье. К тому же у меня разыгрался аппетит, — кивнул Буров, и карета покатила на восток, вдоль Сены, к улице Шаррон, откуда до монастыря Магдалины-великомученицы было рукой подать. Ночь была тихая и ясная. В слюдяные окна заглядывала луна, стук копыт дробно разносился по пустынным улицам, ехали в молчании, убаюканные мягким ходом.
“А вот интересно, — думал Буров, развалившись на парчовых подушках, — если бы не было всяких там дантонов да маратов, может быть, и революция прошла бы стороной?” В глубине души ему было жаль, что подобная мысль не посетила его немного раньше, на балу. Право же, везунчик этот Дантон, настоящий баловень судьбы, просто в рубашке родился, криворотый гад…
Карета между тем сбавила ход и остановилась в проулке, у монастырской стены. Кроны платанов, выглядывавших из-за ее края, отбрасывали сизые тени; крыши, трубы, кресты и розетки были будто вырезаны в чернильном небе. Вот она, обитель послушания, место отдохновения смиренного духа. Триумф архитектуры, воплощающий величие истинной веры. Невольно хотелось осенить себя крестом, снять не только шляпу, но и парик. “Хороша у них стена, шестиметровая. Наверху небось еще битое стекло вмуровано”, — восхитился Буров, а шевалье с видом завсегдатая подошел к воротам и взялся за дверную колотушку. Рука у него была тяжелая, приспособление чугунным, так что оконце калитки открылось без промедления.
— Что вам угодно, господа, — полюбопытствовали из темноты, — здесь, на этом острове покоя среди океана суеты?
Голос был низкий, хриплый и уж явно не женский.
— Нам угодно отдохнуть душой и телом, — в тон ему ответил шевалье и, не вдаваясь в подробности, заслал в окошко луидор. — Вот на содержание храма.
Монету приняли, звучно взяли на зуб и помянули бога. Лязгнул засов, скрипнули петли, и в дверном проеме показался человек — с фонарем в одной руке, с палкой в другой и с плечами шире, чем у Дантона.
— Заходите, господа, — поклонился он и поманил гостей в уютную, насквозь пропахшую ладаном привратницкую. — Прошу вас.
Там, в полутьме, сидела на оттоманке хорошенькая монашка и, подобрав под себя ноги, с хрустом ела яблоко.
— Купите маски, господа, — требовательно сказала она, бросила огрызок на стол и вытащила откуда-то с полдюжины обычных, ничем не примечательных масок. — Луидор пара. На ваш выбор. Арлекин, Пьеро, Панталоне…
— Смотри-ка, не так давно были по ливру, — удивился шевалье, однако с легкостью отдал монету, украшенную королевским ликом — плевать, не свое. Да и вообще он был не жаден, более того, широк.
— Все течет, господа, все меняется. Когда-то и Мария-Магдалина была невинна, — монашка усмехнулась, поднялась, без всякого смущения обулась и глянула на человека с дубиной. — Огюстен, без меня не впускай никого, будь стоек. — Чему-то рассмеялась, взяла фонарь и сделала манящее движение: — Пойдемте, господа, я покажу вам дорогу. Не отставайте.
Путь был недальний — через монастырский дворик, осененный тенями кленов, по крытой, изгибающейся подковой галерее. У массивной, резного дуба двери провожатая остановилась.
— Вам сюда, господа, — сказала она, — надевайте маски. Приятного аппетита. — С усмешечкой повела плечом, развернулась и пошла по галерее назад. Мигающий фонарь ее шипел, дымился и казался жалким светлячком, издыхающим в объятиях ночи. Буров и шевалье открыли дверь и очутились в просторном, ярко освещенном зале. Вот где было весело так весело. Струился волнами табачный дым, в галантном танце сочетались пары, низкому бубнению контрабаса вторили гобои, скрипки и клавир. Играли изящный менуэт в двенадцать форланов.
— Доброй ночи, господа, — подошла монахиня и на монахиню-то не похожая: дворянская стать, оценивающий взгляд, усадила за столик, с улыбкой, двигаясь легко, налила вина. — Будьте как дома.
А пригожие девицы в пикантных чепцах уже несли закуску, салаты, паштеты. Все изысканное, ничем не уступающее по вкусу разносолам маркиза де Сальмоньяка. Понятное дело — уплочено.
— Нет, по-моему, здесь значительно лучше, чем в Королевской академии, — сказал с энтузиазмом Буров, попробовав паштет и отхлебнув вина, — кормят, поят, никакой толпы, а главное, Скапен всего один. Надеюсь, он никуда не денется до сладкого. Шевалье, разрази меня гром, это ведь не французское вино? И не фалернское. Уж не аликанте <Изысканное итальянское вино.>ли?
Да, все здесь было действительно не так, как на халявном балу, пахло хорошими духами, манеры пирующих были безупречны, сверкали огнями бриллианты и смарагды, слышались разговоры типа:
— А что Луи, все еще стреляет ласточек? <Король Франции Людовик XVI маниакально любил охоту на птиц.>
— Да нет, нынче весь день потратил на изготовление замка. Ключ к нему делал всю ночь <Он же, король Франции Людовик XVI, имел еще одну страсть — изготовление замков, хотя слесарем он был весьма посредственным.>.
— Вот как? Этак ему придется скоро наклонять голову при входе в свою спальню. Чтобы не зацепиться рогами.
Или:
— Герцогиня, чтоб вы знали, граф — особа чрезвычайно темпераментная. Представьте ситуацию — ясный день, гостиная, солнце, пробивающееся сквозь щели гардин. И проказник Купидон, выпустивший — нет, не стрелу — весь колчан герцогине в чувствительное место. Медленно, со страстной улыбкой она подходит ко мне и молча обвязывает мою голову платком, чтобы с парика не осыпалась пудра. Я, естественно, без тени сомнения оказываю ей ту же услугу. Затем герцогиня подымает свой подол — а панье у нее особого устройства, с большим разрезом, и панталонов она не носит, упирается руками в подоконник и… Ваше воображение, граф, может дорисовать подробности. А под окнами в это время герцог забавляется со своими борзыми. Забавная ситуация, граф, вы не находите? А вот еще:
— Женская расточительность, мон шер, не знает предела. А если сюда добавить еще и дурной вкус… Подарил жене альбом эстампов, раскрашенных, в сто листов, в подражание фривольным гравюрам Моро-младшего, для оживления нежных чувств и развития темперамента. И что же она сделала? Пустила эстампы на обои. Вы ведь знаете, мон шер, эту дурацкую моду, когда картинки вырезаются и наклеиваются на бумагу, а сверху все покрывается лаком. Таким вот образом мастерят экраны, ширмы… и обои. Превращая будуар в спальню дешевой потаскухи. И это женщина? Ни вкуса, ни огня, ни шарма. Только рента. Нет, положительно, мон шер, все бабы дуры. Давайте лучше выпьем на брудершафт, за нас с вами, сладкий вы мой, за нашу восхитительную дружбу…
Словом, в зале царила атмосфера непринужденного веселья. Да, здесь правили бал Эрос с Бахусом, но красиво, по-римски. Монашки, что сидели за железной решеткой, перегораживающей зал надвое, смотрели на пирующих и глотали слюни. Было на кого полюбоваться.
— Конечно, это замечательное место, — согласился шевалье и с удовольствием отправил в рот кусок свинины, тушеной с трюфелями. — Как только появляется возможность, я непременно заглядываю сюда. Кухня здесь не в при мер лучше, чем в любом борделе, да и девочки поаппетитней, к тому же относительно недорого. Единственное неудобство — решетка, — он поймал недоуменный взгляд Бурова, пригубил розовое “Полиньи” и усмехнулся. — Да, да, князь, таковы здешние правила. Все любовные манипуляции вы можете производить только через эту чертову решетку. Вот за теми экранами <Вид ширмы.>, стоящими по углам. Некоторым это так действует на нервы, что они приводят с собою дам, чтобы потом уединиться с ними в кельях. То есть, как это там у нас, по-русски, со своим самоваром в Тулу?.. Тс-с-с, проклятье! Я вам этого не говорил, вы, князь, это не слышали. Чертова конспирация, нет от нее спасу даже в борделе. Дьявол! Так вот, о чем это я? А? О бабах! Дам здесь, между прочим, и так хватает, наведываются без кавалеров, их решетка не смущает. К слову сказать, она крупноячеиста, а уж отполирована-то, князь, отполирована… Можете сами убедиться в этом, только не забудьте про “английский плащ”. Да, кстати, вы совершенно правы, это аликанте. Старое, доброе аликанте, вино Беатриче и Петрарки. М-м, божественный вкус.
— Да, вкус специфический, — Буров равнодушно кивнул, ему стало как-то не до градусов. Вспомнились СИЗО, этап, запах хлорки, сырости, портянок, параши, мрачные, в потеках шубы, коридоры, дубачка-надзирательница Олечка Золотые Крайки. Та демонстрировала зэкам свои прелести через кормушку камерной двери. Паханам за дополнительную плату разрешалось гладить и мацать. Вот ведь память. Что прикажете делать с этой навязчивой, занудной сукой…
А веселье между тем было в самом разгаре. Волнительно играла музыка, кружились в танце пары, свято место у решетки за экранами не пустовало. Причем кавалеры с галантной предупредительностью без очереди пропускали дам. Хоть и во Франции, но по-английски — ladies first <Дамы вперед (англ. ).>. Сгущались запахи, оплывали свечи, голоса пирующих становились громче. Уже все столики были заняты, а цвет Парижа все прибывал и прибывал. Скарамуши, Арлекины, Полишинели, Коломбины. Слава тебе господи, ни одного Скапена.
— Господа, вы не возражаете против компании? — ласково спросили Бурова и шевалье и быстренько подсадили к ним за стол кавалера в маске черта. Тот был элегантен, ловок в движениях и совершенно чужд дворянской спеси.
— А не отбросить ли нам, господа, в сторону все эти чертовы инкогнито? — сразу сказал он и положил себе солидную порцию гусиного паштета. — Это ведь так важно для хорошего пищеварения — знать, с кем сидишь за одним столом. Разрешите представиться, маркиз де Сад, вольный литератор. С уклоном в философию. В будуаре.
Голос его из-под шелковой маски звучал благожелательно, был полон шарма, чувства собственного достоинства и юмора. Так разговаривают умные, уверенные в себе люди.
— Граф де Бург, — оправился от удивления Буров, почтительно привстал, сдержанно кивнул, — брат маркиза де Сальмоньяка, талантами не отмечен.
Вот это да, а историки-то рисуют де Сада чуть ли не сумасшедшим маньяком!
— Шевалье де Сальмоньяк, его сын, — отрекомендовался Анри, бодро тряхнул буклями, шаркнул под столом ботфортом. — Говорят, что непутевый.
Манеры и дружественный тон де Сада понравились и ему. Никакой чопорности, никакого зазнайства. Святая простота.
— А, гроза всех этих сибаритствующих чванливых скотов, которые еще имеют наглость называть себя гордостью Франции? Как же, слышал, слышал, — обрадовался маркиз и жадно, длинными глотками опустошил бокал бургундского. — Сколько же вы их закололи? Сотню? Две? Три? Я вам аплодирую. В парижских джунглях, черт побери, не хватает настоящих хищников. Это зажравшееся стадо нужно погонять и погонять. А все разговоры о нравственности, добродетели, любви к ближнему и всепрощении просто клерикальный бред. Церковная догматика предполагает лишь одно — управление этим самым зажравшимся, отупевшим человеческим стадом. Увы, слишком уж много возомнившим о себе.
Маркиз прокашлялся, налил себе еще и с аппетитом занялся паштетом, ни на мгновение, однако не выключаясь из беседы.
— Добро, зло, хорошо, плохо, надо, не надо. Чушь. Да белое-то только и будет белым, пока есть черное. Без дьявола теряется весь смысл существования бога. Нет, нет, всем управляет космический закон, а он — в целесообразности.
Здорово говорил маркиз. Красноречие его было неистощимо, а познания поистине энциклопедическими. Ловко, словно опытный стрелочник, он направлял беседу то в мистическое русло, то затрагивал проблемы алхимии, то уделял внимание вопросам секса, женской красоты и взаимоотношения полов. При этом он успевал есть, пить, задавать вопросы и изящно жестикулировать. Цицерон, Юлий Цезарь <Говорят, тот умудрялся делать сразу несколько вещей.>и Сократ <Считается, что Сократ был самым умным человеком в истории.>в одном лице.
Наконец он покончил с десертом, отложил серебряные вилку и нож и промокнул губы батистовой салфеткой.
— Благодарю вас за компанию, господа. Вы непревзойденные слушатели.
Тут же раскланялся и, с ходу закадрив не занятую даму, скрылся с ней в монастырских недрах. Перешел от теории к практике.
— Какой полет мысли! Какой слог! — прошептал Анри восторженно и от прилива чувств загнул в штопор серебряную ложку. — Помяните мое слово, князь, этот человек войдет в историю, как великий философ! Вольтер по сравнению с ним кажется сопливым школяром. А уж Дидро-то… Нет, положительно, его можно слушать всю ночь…
Он резко замолчал, посмотрел на Бурова, и оба, ухмыляясь, опустили глаза — время было потрошить Скапена, а вставать так не хотелось. К тому же этот плут оказался картежником, из заядлых, и, пребывая в объятьях “фараона” <Т.е. играл в “фараона”.>, которую уже игру держал банк. Метал абцуги <Абцуг — пара карт, раскладываемых банкометом по правую и левую руки.>направо и налево. Под звон презренного металла, завистливое перешептывание публики и яростные проклятья понтеров <Игроки, сражающиеся с банкометом.>. Ну как такого возьмешь? При стольких-то свидетелях? Впрочем, дело вскоре разрешилось само собой…