Страница:
“Хорошие у меня семейники, добрые, не забыли”, — в предвкушении чистого белья, сухого одеяла и приятных сновидений Буров потянулся было к койке, однако кто-то мягко придержал его за локоть:
— Погоди однако, парень, разговор есть.
Это был один из семейников по кличке Шаман, маленький, с лицом, сморщенным как печеное яблоко, пожилой благообразный якут. Звался он в миру Иваном Тимофеевым и был когда-то ученым-этнографом, специалистом по вопросам шаманизма. Причем нужды в конкретных фактах не испытывал, потому как сам происходил из рода Баабыс Дыгына, отца-родоначальника якутских чародеев. Все предки у Ивана скакали на бубне <По понятиям якутского шаманизма бубен для шамана является конем, а колотушка — кнутом. Во время магической практики — камлания — шаман как бы путешествует по нижнему, верхнему и среднему миру.>, молились богу Уру <По философии якутского шаманизма человек является пришельцем из космоса, точнее, это верховный бог Ур заселил людьми средний мир, когда они от праздной жизни в верхнем начали превращаться в двуногих скотов. Общение с богом Уром — прерогатива Айыы-шаманов, посвященных высшего уровня, которые на самом деле являются жрецами-хранителями древнейшей ведической традиции.>и врачевали людей, так что хочешь не хочешь, а получил он в наследство тяжелый груз сокровенных знаний. Неподъемный и опасный — меньше знаешь, спокойнее спишь. Когда от Нерюнгри прокладывали газопровод, Тимофеев написал в обком и в соответствующий орган: здесь, однако, тянуть нельзя, это же Ытык Сирдэр <Священное опасное место.>, место захоронения шамана Сонтуорка. Злой, кровожадный, дескать, был человек, вокруг могилы понаставил самострелов <Имеются в виду шаманские астральные самострелы.>. Боже упаси задеть кому-нибудь за сторожильные шнуры…
— За сторожильные шнуры, говоришь? Ха-ха-ха! Ах ты, старый дуралей, апологет воинствующего шаманизма! — громко засмеялись и партийцы, и чекисты. — Почем, папаша, опиум для народа?
Однако же, когда труба взорвалась, смеяться перестали и, обвинив Ивана в терроризме, убрали с глаз долой за ограждение зоны — ша, больше умничать не будешь, загнешься скоро на тяжелых работах. Вот мы тебе норму…
Только хрен, семейники пропасть не дали — мало, что ли, на Руси здоровых мужиков. Буров вот, к примеру, с легкостью вытягивал две нормы. Мог бы и три, лишь бы красноперым в пику. За себя, за того парня и за узкопленочного деда. А что, старик не вредный — заговаривает зубы, врачует чирьи, излечивает от поноса, а уж рассказывать начнет — заслушаешься, про шаманов, подземных духов и высосанных через грудь, застрявших в пищеводе костях. Хороший старикан, добрый, только чего это не спится ему? Какие там разговоры могут быть на ночь глядя? Впрочем, будем посмотреть. Ну, что тебе надобно, старче?
Якут был краток.
— А ведь Каратаев, парень, житья тебе не даст, — сухо, даже как-то буднично заметил он и, причмокнув, покачал большой, стриженной под ноль головой. — Ты у него или в БУРе сгниешь, или пидором будешь, или раскрутишься по-ново <Получить новый срок.>. Думать надо, парень, однако, крепко думать.
Вот гад, в самый цвет попал, в самое больное место. Каратаев — это подполковник, новый начальник оперативной части. Месяца три тому назад вызвал он Бурова в просторный кабинет, угостил чайковским и ментоловым “Салемом”, а потом и предложил без всяких церемоний: я-де подполковник, вы, Василий Гаврилович, хоть и в прошлом, но тоже подполковник, а потому не лучше ли нам жить дружно, помогать друг другу, ибо оба мы офицеры. В общем, выходи на связь, Василь Гаврилыч, кум тебя зовет к себе чаи гонять <Гонять чаи у кума — стучать. Кум — оперативный работник в зоне.>. А за стук, бряк и доносы на корешей будет тебе грев, повышенная жирность и, возможно, исполнение голубой мечты под названием УДО <Условно-досрочное освобождение.>.
“Сравнил, сука, спецназа-волкодава с конвойной крысой”, — Буров тогда, помнится, чай допил, выкурил наполовину “салем” с тем, чтоб другую половину подогнать в семью, улыбнулся преданно и сказал:
— Надо подумать.
Тянул время сколько мог, наверное, с месяц, а потом терпение у Каратаева закончилось, и за постановкой в трюм дело не стало. Но это так, предупреждение, первый звонок. Возьмется по-серьезному, так загонит в “пресс-хату”, может бросить к “тубикам” <Больные туберкулезом.>, к наркоманам, в беспредел. Захочет — достанет. С системой бороться невозможно, тем паче если она постсоветская. От Москвы до самых до окраин… Мы не рабы, рабы не мы. Все для блага человека, с чистой совестью — на свободу. Я другой такой страны… А все же интересно, к чему старик клонит. Коню понятно, что разговоры эти он начал неспроста…
— У меня, отец, в ШИЗО все извилины завяли, — Буров усмехнулся, похлопал себя по лбу и глянул выжидающе на якута. — Знаешь, головка бо-бо, зябнут ножки, зябнут ручки. Сейчас спать надо, думать завтра. Нет мыслей.
Впрочем, нет, есть одна — как ни крути и ни ворочай, а достанет Каратаев.
— Бежать тебе надо однако, парень, когти рвать, — шепнул вдруг, придвинувшись, якут, и Буров мгновенно подобрался, почувствовал, как холодеет сердце — уж не офицерский ли это привет от особиста Каратаева? Прищурился недобро, оценивающе хмыкнул: нет, вазомоторы натуральные, бутафории ноль, старик держится естественно. Не провокатор он, просто пустобрех. Плесень бездорожная <На фене — старый дурак.>. Впал в маразм дедушка, вот память и отшибло. Забыл, видно, о натасканных собачках, вертолетах с пулеметами и кадрированном розыскном взводе, молодцы из которого беглых зэков не жалуют, сразу бьют на поражение, а потом для опознания режут головы и руки ржавым штык-ножом. Что раненым, что убитым. Так что звезди, старче, звезди, приятно слушать.
— Ты, парень, не ссы, ни менты, ни собаки за тобой не пойдут, — будто прочитал мысли Бурова якут и придвинулся совсем вплотную. — Есть дорожка одна. По ней пидорасы не ходят. Только Айыы-шаманы и великие воины. Ты воин, однако, ты пройдешь. А может, сдохнешь. Вот и думай теперь крепко, что лучше — здесь гнить или подыхать человеком. Завтра скажи.
Повернулся, не прощаясь, и пошел к своей шконке — маленький, приземистый, ступающий косолапо, как медведь.
“Сказки венского леса, мля”, — Буров, переваривая услышанное, недоверчиво хмыкнул, покачал головой и нырнул в узкую каторжанскую постель. Приснился ему трюм: гнусная шуба стен, тусклая лампочка над дверью и синий задубевший “петух”, скорчившийся мокрой курицей на параше.
Пролог
— Погоди однако, парень, разговор есть.
Это был один из семейников по кличке Шаман, маленький, с лицом, сморщенным как печеное яблоко, пожилой благообразный якут. Звался он в миру Иваном Тимофеевым и был когда-то ученым-этнографом, специалистом по вопросам шаманизма. Причем нужды в конкретных фактах не испытывал, потому как сам происходил из рода Баабыс Дыгына, отца-родоначальника якутских чародеев. Все предки у Ивана скакали на бубне <По понятиям якутского шаманизма бубен для шамана является конем, а колотушка — кнутом. Во время магической практики — камлания — шаман как бы путешествует по нижнему, верхнему и среднему миру.>, молились богу Уру <По философии якутского шаманизма человек является пришельцем из космоса, точнее, это верховный бог Ур заселил людьми средний мир, когда они от праздной жизни в верхнем начали превращаться в двуногих скотов. Общение с богом Уром — прерогатива Айыы-шаманов, посвященных высшего уровня, которые на самом деле являются жрецами-хранителями древнейшей ведической традиции.>и врачевали людей, так что хочешь не хочешь, а получил он в наследство тяжелый груз сокровенных знаний. Неподъемный и опасный — меньше знаешь, спокойнее спишь. Когда от Нерюнгри прокладывали газопровод, Тимофеев написал в обком и в соответствующий орган: здесь, однако, тянуть нельзя, это же Ытык Сирдэр <Священное опасное место.>, место захоронения шамана Сонтуорка. Злой, кровожадный, дескать, был человек, вокруг могилы понаставил самострелов <Имеются в виду шаманские астральные самострелы.>. Боже упаси задеть кому-нибудь за сторожильные шнуры…
— За сторожильные шнуры, говоришь? Ха-ха-ха! Ах ты, старый дуралей, апологет воинствующего шаманизма! — громко засмеялись и партийцы, и чекисты. — Почем, папаша, опиум для народа?
Однако же, когда труба взорвалась, смеяться перестали и, обвинив Ивана в терроризме, убрали с глаз долой за ограждение зоны — ша, больше умничать не будешь, загнешься скоро на тяжелых работах. Вот мы тебе норму…
Только хрен, семейники пропасть не дали — мало, что ли, на Руси здоровых мужиков. Буров вот, к примеру, с легкостью вытягивал две нормы. Мог бы и три, лишь бы красноперым в пику. За себя, за того парня и за узкопленочного деда. А что, старик не вредный — заговаривает зубы, врачует чирьи, излечивает от поноса, а уж рассказывать начнет — заслушаешься, про шаманов, подземных духов и высосанных через грудь, застрявших в пищеводе костях. Хороший старикан, добрый, только чего это не спится ему? Какие там разговоры могут быть на ночь глядя? Впрочем, будем посмотреть. Ну, что тебе надобно, старче?
Якут был краток.
— А ведь Каратаев, парень, житья тебе не даст, — сухо, даже как-то буднично заметил он и, причмокнув, покачал большой, стриженной под ноль головой. — Ты у него или в БУРе сгниешь, или пидором будешь, или раскрутишься по-ново <Получить новый срок.>. Думать надо, парень, однако, крепко думать.
Вот гад, в самый цвет попал, в самое больное место. Каратаев — это подполковник, новый начальник оперативной части. Месяца три тому назад вызвал он Бурова в просторный кабинет, угостил чайковским и ментоловым “Салемом”, а потом и предложил без всяких церемоний: я-де подполковник, вы, Василий Гаврилович, хоть и в прошлом, но тоже подполковник, а потому не лучше ли нам жить дружно, помогать друг другу, ибо оба мы офицеры. В общем, выходи на связь, Василь Гаврилыч, кум тебя зовет к себе чаи гонять <Гонять чаи у кума — стучать. Кум — оперативный работник в зоне.>. А за стук, бряк и доносы на корешей будет тебе грев, повышенная жирность и, возможно, исполнение голубой мечты под названием УДО <Условно-досрочное освобождение.>.
“Сравнил, сука, спецназа-волкодава с конвойной крысой”, — Буров тогда, помнится, чай допил, выкурил наполовину “салем” с тем, чтоб другую половину подогнать в семью, улыбнулся преданно и сказал:
— Надо подумать.
Тянул время сколько мог, наверное, с месяц, а потом терпение у Каратаева закончилось, и за постановкой в трюм дело не стало. Но это так, предупреждение, первый звонок. Возьмется по-серьезному, так загонит в “пресс-хату”, может бросить к “тубикам” <Больные туберкулезом.>, к наркоманам, в беспредел. Захочет — достанет. С системой бороться невозможно, тем паче если она постсоветская. От Москвы до самых до окраин… Мы не рабы, рабы не мы. Все для блага человека, с чистой совестью — на свободу. Я другой такой страны… А все же интересно, к чему старик клонит. Коню понятно, что разговоры эти он начал неспроста…
— У меня, отец, в ШИЗО все извилины завяли, — Буров усмехнулся, похлопал себя по лбу и глянул выжидающе на якута. — Знаешь, головка бо-бо, зябнут ножки, зябнут ручки. Сейчас спать надо, думать завтра. Нет мыслей.
Впрочем, нет, есть одна — как ни крути и ни ворочай, а достанет Каратаев.
— Бежать тебе надо однако, парень, когти рвать, — шепнул вдруг, придвинувшись, якут, и Буров мгновенно подобрался, почувствовал, как холодеет сердце — уж не офицерский ли это привет от особиста Каратаева? Прищурился недобро, оценивающе хмыкнул: нет, вазомоторы натуральные, бутафории ноль, старик держится естественно. Не провокатор он, просто пустобрех. Плесень бездорожная <На фене — старый дурак.>. Впал в маразм дедушка, вот память и отшибло. Забыл, видно, о натасканных собачках, вертолетах с пулеметами и кадрированном розыскном взводе, молодцы из которого беглых зэков не жалуют, сразу бьют на поражение, а потом для опознания режут головы и руки ржавым штык-ножом. Что раненым, что убитым. Так что звезди, старче, звезди, приятно слушать.
— Ты, парень, не ссы, ни менты, ни собаки за тобой не пойдут, — будто прочитал мысли Бурова якут и придвинулся совсем вплотную. — Есть дорожка одна. По ней пидорасы не ходят. Только Айыы-шаманы и великие воины. Ты воин, однако, ты пройдешь. А может, сдохнешь. Вот и думай теперь крепко, что лучше — здесь гнить или подыхать человеком. Завтра скажи.
Повернулся, не прощаясь, и пошел к своей шконке — маленький, приземистый, ступающий косолапо, как медведь.
“Сказки венского леса, мля”, — Буров, переваривая услышанное, недоверчиво хмыкнул, покачал головой и нырнул в узкую каторжанскую постель. Приснился ему трюм: гнусная шуба стен, тусклая лампочка над дверью и синий задубевший “петух”, скорчившийся мокрой курицей на параше.
Пролог
Фрагмент третий, поясняющий предыдущий
— Да, подполковник, наворочал ты делов, — Гусев, глава Конторы, кашлянул и принялся чесать короткую, обезображенную шрамом шею, отчего погон на его кителе неэстетично выгнулся. — Семь, нет, отставить, восемь человек с тяжелыми телесными, пострадал сотрудник МВД, заведению этому питейному нанесен материальный урон. Солидный. Весьма. М-да… Мента-то ты как положил на мозжечок, подсечкой?
Погон у Гусева был широкий, с большой, тканой золотом звездой, а в голосе хрипатом и командном сквозил профессиональный интерес.
— Подсечкой, товарищ генерал-майор, задней, — Буров тяжело вздохнул, опустил очи долу и прошептал с наигранным раскаянием: — Он же за ствол схватился, гад, уже патрон дослал. Не подсек бы, быть бы мне холодным. Присыпали бы уже, товарищ генерал-майор.
В общении с начальством он избрал проверенную тактику: повинную голову меч не сечет. Особенно дурную и забубенную.
— Тебя, костолома, присыпешь, как же, — хмыкнув, Гусев посмотрел на Бурова с плохо скрытым уважением, снова почесал шею, и взгляд его, несмотря на тяжесть, устремился вверх, к фривольно-двусмысленной лепнине потолка. — И что же мне с таким героем делать?
Было неясно, у кого он спрашивает — то ли у ангелочка с давно не беленными гениталиями, то ли у паскудно раскорячившейся наяды, то ли у гаранта конституции, добро щурящегося с портрета.
Однажды, давным-давно, Буров с Гусевым сидели в яме. Яма была глубокой, полной жидкого дерьма, а вырыли ее чернокожие сыны Африки. Они были свирепы, не любили социализм и, чтобы пленники стали вкуснее, закачивали им живьем в задницу кипящее пальмовое масло. Чтобы мясо в кускусе было сочным, а суп из печени и костного мозга наварист и радовал нёбо. Так что пока Буров с Гусевым сидели в яме, вокруг них шли дебаты не политического — гастрономического свойства. Как варить, чем фаршировать. Однако они все же вылезли из дерьма, убрали под настроение с полдюжины конвоиров и, долго не раздумывая, в чем мама родила, рванули в девственные джунгли. Знакомиться со змеями, москитами и дружественным местным населением, вооруженным сарбаканами и луками с отравленными стрелами. Потом Гусев поранил ногу и Буров пер его с полсотни верст, пока не вышли к своим. Страшными, шатающимися живыми трупами. А их уже и считали мертвыми, даже помянули, как положено, спецназовскими ста граммами. Такие вещи не забываются.
— Ладно, — Гусев тяжело вздохнул, кашлянул, выпрямился в кресле. — Иди-ка ты в отпуск. Куда-нибудь к морю. С глаз долой. И молись, чтобы вместо трех звезд не оказаться с одной. Хрен тебе, а не полкана. В остальном же отмажем.
Не далее как на той неделе он подписал буровское представление на очередное звание. Ну и ладно, хрен с ним, с полковником. Еще не вечер.
— Спасибо, товарищ генерал-майор, — с чувством произнес Буров, вытянулся благодарно, прищелкнул каблуками. — Разрешите идти?
— Идите, — Гусев засопел, встал и протянул внушительную, напоминающую лопату, руку. — Ну и дурак же ты, Васька. Аника-воин фигов. Кукол <Осужденный смертник, на котором отрабатываются методы ведения рукопашного боя.>тебе не хватает? Давай двигай.
И Буров двинул, в омут канцелярской суеты. Прошения, довольствие, подорожная бесплатная. Куда? А к морю, как товарищ генерал-майор приказали. На северный берег южного, слава труду, не на южный северного…
Супруга ехать с ним на бархатный сезон отказалась категорически.
— Ты же знаешь, у меня тоже сезон, — недоуменно так изогнула бровь, вальяжно повела бедром и надула губы. — Клиент косяком прет. Куда мне от него.
“Главное, чтоб не скользил”, — мысленно пожелал ей Буров, сел на самолет и на высоте десять тысяч метров полетел себе к морю — к Черному. Отпуск начался приятно — кресло было мягким, гул моторов ровным, а облака в иллюминаторе пышными, напоминающими взбитые сливки. “Эх, хорошо, — не думая ни о чем, Буров пил холодненький нарзан, кемарил вполглаза, потягивался, зевал, посматривал воровато на молоденькую стюардессу, на стройные, загорелые лакомые икры ее. — Эх, хороша”. Настроение было самое радужное. Однако после приземления в Адлере оно мгновенно испортилось. Стоило Бурову получить багаж и выбраться из здания аэровокзала, как на глазах у него из микроавтобуса “фольксваген” выскочили люди в камуфляже и организованно, с напором ворвались в близлежащую кафешку “Анжелика”. Послышался звон битого стекла, чмокающие звуки ударов, крики. Впрочем, не все камуфляжники рванулись в кафешку, часть их осталась на улице и принялась лупить смертным боем всех, кто подвернулся под руку. Или под ногу. Хорошо еще, что Буров стоял в сторонке, у главного входа. Правда, еще неизвестно для кого.
Ласково светило солнышко, на небе не было ни облачка, тихий ветерок баюкал пальмы и акации. А побоище в “Анжелике” и окрестностях все продолжалось. Вот с криком “Черножопый, на!” впечатали кому-то в пах, вот приголубили кого-то прикладом по почкам, вот пнули в копчик немолодую уже, страшно вскрикнувшую женщину. Вот кинулись вдогон за чудом вырвавшимся парнем, с ходу подсекли, вырубили мощно, по-футбольному дали под ребра. Чтобы не ерепенился. Все было сделано четко и слаженно. Через пять минут камуфляжники уже сидели в “фольксвагене”, рявкнул форсированный мотор, взвизгнули колеса и наступила мертвая тишина. Только стоны, крик, плач, захлебывающиеся звуки рвоты. А еще через пять минут пронзительно взревела сирена — приехала “скорая”. Сомнений нет, работали профи.
“Да, весело у них тут”, — Буров сплюнул, подхватил вещички и как-то уже без настроения пошел на автобусную остановку. А там только и разговоров было что про недавний инцидент — но вполголоса и с оглядкой. Тем не менее отдельные фразы можно было уловить: “Охрана президента… Все зубы выбили… Опустили почки… Размозжили голову… Иностранцу тоже”. А уже в автобусе стали доступны детали — соседка Бурову попалась языкастая, разговорчивая, из обрусевших армян. Дело было так. Утром в злосчастную “Анжелику” зашли трое россиян в штатском и стали требовать кофе по-быстрому.
— Мужики, тут вообще-то очередь, — попытался вразумить их кто-то из местных.
— Рот закрой, падло, — отвечали россияне в штатском. — Ваши сраные очереди нас не касаются.
В общем, вели себя грубо, по-хамски, и, естественно, получили по рогам. Пустили слезу, утерли сопли и убрались восвояси. Ну а что было дальше, Буров видел сам, собственными глазами. “Уроды, ГБ-ЧК, — брезгливо подумал он, откинулся на спинку сиденья и стал рассматривать бегущие назад разлапистые пальмы. — Что с них возьмешь, педерастов гнойных…” Как уже было замечено, Буров компанию глубокого бурения не жаловал. Хоть и сменили вывеску, а все одно падлы. В ботах.
Автобус между тем замедлил ход, скрипнул тормозами и остановился. Прибыли. Вон она какая, черноморская жемчужина, Мекка отдыхающих, курортников и отпускников. Пальмы, каштаны, подстриженные акации, белые фасады бывших санаториев, колонны и решетки эпохи сталинизма. В недалеком прошлом номенклатурный рай, ныне же услада культурного отдохновения. Разгульного, по-ново. Только Буров был дикарь. Мурлыча себе под нос, он вышел из автобуса, вдохнул полной грудью, глянул по сторонам и направил стопы не к гостиничным фасадам, нет, — к ближайшему столбу, обклеенному объявлениями. С частным сектором оно-то попроще. А значит, и подешевле. Объявлений хватало, только напечатанные на машинке или на принтере Буров не читал — эти наверняка все продумали, рассчитали, десять шкур сдерут. С ухмылочкой он присматривался к рукописным призывам, правда, вначале тоже не вникая — анализировал почерк. Вот писано голимым алкоголиком, вот откровенным хамом, вот человеком раздражительным и нервным, вот крайне неуравновешенным и склонным к воровству. А шли бы они все куда подальше. Наконец на глаза попалось объявление, написанное просто и доходчиво, явно женской рукой. В почерке чувствовалась гармония, вкус, хорошее здоровье и… неудовлетворенная сексуальность. И просили не дорого. “Так, так”, — бросив заниматься графологией, Буров хмыкнул и пошел звонить нежадной Зое Павловне, которую замучил основной инстинкт.
— Да, — сказала она и без церемоний назвала адрес. — Приезжайте, я дома.
Голос у нее был низкий, хорошо поставленный, даже по телефону очень сексуальный и волнующий.
— Еду, — пообещал Буров, бросил трубку и направился в лабаз — заявляться в незнакомый дом с пустыми руками было как-то неудобно. Отлично развитое воображение уже нарисовало ему эту Зою Павловну — грудастой, длинноногой, томящейся в искусе смуглянкой. Естественно, с чувственными губами, страстно раздувающимися крыльями чуть вздернутого носа, карими глазами с поволокой и ослепительным жемчугом зубов. Ничего, милая, ничего, скоро мы покончим с твоими проблемами…
Жила Зоя Павловна на улице Роз в стандартном пятиэтажном доме, какие уже лет как сорок с гаком в народе называют хрущебами. Скамеечки у подъезда были некрашены, истертая лестница затоптана, квартирная дверь — картонной, несерьезной, пни посильнее — и заходи. “Не слышны в саду даже шорохи”, — электронно проиграл звонок, повисла пауза, и Буров услышал все тот же сексуальный голос:
— Кто там?
— Насчет комнаты, — ответил он, ухмыльнулся и приготовился узреть ту самую, с грудями и ногами. — Я вам звонил где-то полчаса назад.
— А, сейчас, — выстрелил замок, дверь открылась, и Буров лишний раз убедился, что с воображением лучше не связываться — Зоя Павловна была рыжая, сероглазая, скуластая, с занятными такими конопушками на носу. Взгляд живой. И фигура очень даже ничего.
— Прошу, пожалуйста, — она показала комнату семь на восемь, похлопала по кровати, оправила занавеску. — Можете еще холодильником пользоваться. На кухне.
Взгляд остановить было не на чем. Плохонькая мебель, убогий телевизор, чешское стекло в гэдээровском серванте. Очень опрятная, чистенькая нищета. Ясно, почему входная дверь картонная — брать нечего.
— Пойдет, — Буров кивнул, вытащил бумажник, расплатился вперед. — Здесь за месяц. — Подмигнул весело, подкупающе улыбнулся. — Разрешите представиться: Василий Гаврилович Буров, из Питера. Первый день в отпуске, прибыл на бархатный сезон. Полагаю, это надо отметить. У вас, Зоя Павловна, бокалы найдутся?
Нашлись. Буров вытащил вино, сыр, охотничьи колбаски, Зоя Павловна пошла на кухню гоношить яичницу и ставить чайник. Двигалась она легко и споро, то и дело поправляя челку и посматривая на Бурова из-под загнутых ресниц. Ладно, чокнулись, выпили, взялись за еду, выпили еще и потихоньку разговорились. Зоя Павловна работала в школе, средней, преподавала химию, а нынче проводила забастовку, потому как сочинским учителям зарплату не платили аж с марта месяца. Хорошо еще мать ее, Надежда Николаевна, живущая неподалеку, в поселке Гумария, согласилась взять к себе внучонка Вовку, шустрого дошколенка неполных пяти годов. Так что одну комнату теперь можно сдавать. Иначе вообще хана. А муж? Муж объелся груш. Лучше без него. Буров о себе особо не распространялся — так, военный офицер, с женой не в ладу. Все больше слушал, понимающе кивал, подливал Зое Павловне в бокал. Она ему определенно нравилась — не болтушка, не вертушка, не дуреха и не жеманница. И почему это нормальных баб жизнь особо не балует?
Выпили вино, прикончили яичницу, и Буров приглашающе взглянул на Зою Павловну:
— Как насчет искупаться? Компанию не составите?
— А что, вода, говорят, еще теплая, — обрадовалась та и принялась с поспешностью грузить посуду в раковину. — Я за. Только вот загорать не люблю, как поганка бледная.
— Ну вот и хорошо, — Буров встал, поблагодарил и отправился к себе готовиться к купанию. Положил в презерватив несколько купюр, завязал его узлом, сунул во внутренний карман шикарных, с эмблемой на причинном месте, плавок. А вот футболку надел линялую, и брюки с пузырями да тапки стоптанные на босу ногу — брось — на улице никто не поднимет. А уж на пляже тем более.
— Ну и правильно, — взглянула на него с одобрением Зоя Павловна и забренчала ключами, запирая квартиру. — Нам нечего терять, кроме своих цепей.
Сама она была одета немногим лучше, в короткий сарафан и старенькие босоножки. Не маленькая. В России живем. Где воруют.
Солнце отражалось в море мириадами брызг, ветер доносил запахи дальних странствий, немногие энтузиасты бархатного отдыха ловили теплые, уже не обжигающие лучи. А топчанов-то свободных, топчанов…
— Давайте вот здесь, — Зоя Павловна вытащила из сумки подстилку, ловко расстелила неподалеку от воды, озорно тряхнула волосами и в два счета рассталась с босоножками. — Солнышко-то греет, галька теплая.
Вздохнула глубоко, потянулась всем телом и решительно сняла сарафан. В черном, чисто символическом бикини ей было куда как лучше, чем в одежде. Стройная, поджарая, тонкая в кости, однако все, что надо, круглое. И кожа — бархатистая, ослепительно белая, красиво оттененная купальником и волосами. Не бледная поганка — пригожая молодица с телом лакомым, белосахарным.
“Похоже, повезло мне с хозяйкой”, — Буров с трудом отвел глаза, тоже разделся и залюбовался на волну.
— Красота-то какая, а, Зоя Павловна?
Честно говоря, черта ли ему было собачьего в этих волнах. О другом думал…
А ей тоже было не до морских красот, она не отрываясь смотрела на Бурова. На его мощный торс, широкие плечи, могучую, отлично прочеканенную грудь, бугристые бицепсы, крепкие ноги. Чувствовалось сразу, что погоны офицера заслужил он не на парадах и смотрах. Об этом свидетельствовали многочисленные шрамы и длинная, побелевшая строчка операционной штопки. И зеседенькая татуировка на плече — череп с красноречивой надписью: “Killing is no murder” <Умерщвление не убийство (англ.).>.
— Господи, это же что такое? Кто это тебя так? — Зоя Павловка, даже не заметив как, перешла на “ты” и провела ладонью Бурову по прессу, аккурат по розовому выпуклому рубцу.
Ладошка у нее была прохладная и мягкая, очень приятная на ощупь.
— Порезался, — Буров хмыкнул, пожал плечами. — “Завтрак туриста” открывал. Ну что, купаться идем?
Не стал рассказывать, как ему хотели выпустить кишки, а он убил врага, вырвав трахею соединенными в кольцо большим и указательным пальцами.
Ладно, пошли купаться. Взявшись за руки, в компании солнечных зайчиков. Вода была теплой, располагающей к заплывам. Только не всех. Зоя Павловна, хоть и жила на море, плавала не ахти, по-собачьи, смешно отплевываясь и задирая подбородок. С водной стихией она была что-то не в ладу. Зато уж Буров резвился вовсю, демонстрируя высший класс боевого плавания. Мастерски нырял, высовывался по пояс над поверхностью воды, резким рывком выскакивал высоко в воздух, словно ниндзя, запрыгивающий способом “молодого лобана” в лодку своих врагов. Ключом вскипало море, играли на солнце брызги, публика на берегу таращила глаза — во дает ихтиандр, ну и нажрался же. Наконец купание прискучило, потянуло на сушу. Буров и Зоя Павловна вылезли на берег, полежали рядышком на горячей гальке и вдруг почувствовали, что они знакомы уже сто лет. Ну, по крайней мере двадцать. И очень близко. А все говорят, что тонких струн души не существует. Еще они почувствовали, что хорошо бы чего-нибудь съесть, яичница и колбаса остались в области воспоминаний. Вот тут-то и пригодились буровские кровные, заныканные в интимном резиноизделии. На них были куплены кура, ветчина, буженина, сосиски, молдавское красное, грузинское белое, советское игристое полусладкое. Так что дома они устроили пир на весь мир, вернее, на двоих — романтический, при свечах, в обществе беззаботных мотыльков. А потом как-то получилось само собой, что прижалась Зоечка Бурову к груди, и оба ощутили то, что легкомысленные французы называют “конжсьен” — любовный удар. Временное помутнение сознания. И пришли в себя очень не скоро — обнявшись, совершенно голые, соленые от моря и любовного пота.
— Господи, неужели это было? — Зоечка блаженно вытянулась, глаза ее светились восторгом и наслаждением. — Слушай, а может, ты снишься мне?
— Конечно, солнце мое, это сон, — в тон ей ответил Буров, перевернул на бочок и ласково, но настойчиво начал пристраиваться с тыла. — Ложись поудобнее, баюшки-баю. Я тебе колыбельную сейчас… На три голоса…
И снова сотрясалась кровать, и снова брякала посуда в серванте, и снова заходилась криком Зоечка, вибрировала всем телом, изгибалась дугой, теряла голову, бешено стонала и ругалась. Ей было так хорошо, как может быть хорошо жизнелюбивой женщине с настоящим, понимающим толк в любви мужчиной. Однако все кончается — была уже полночь, когда дуэт распался. Только не спалось.
— Пить хочешь? — Зоя ласково коснулась Бурова, прошептала в ухо: — Я ведь все соки выжала из тебя. Ну что, поставить чайник?
Двигалась она лениво, словно объевшаяся кошка, а говорила нараспев, как пантера из мультфильма “Маугли”. Буров, однако, чая не хотел. Несмотря на перелет, смену часового пояса и обильную потерю гормонов, его распирала безудержная энергия. Какой может быть чайник в такую ночь! Южную, напоенную ароматом магнолий, с луной огромной, словно суповая миска.
— Пошли-ка, моя радость, гульнем, — он легко поднялся на кровати и похлопал Зоечку по бедру. — Что, ночные кабаки-то у вас есть?
Все правильно, когда хорошо, хочется и людей посмотреть, и себя показать.
— Само собой, — Зоечка хмыкнула, уселась на кровати и прикрыла ладошкой зевок. — “Занзибар”, например. У нас там физкультурник в охране подрабатывает. Секьюрити то есть. Цены у них там…
— Хорошее название — “Занзибар”, — Буров вспомнил яму с дерьмом, чмокнул Зоечку в сахарную шейку и соскочил на пол. — Одевайся, солнце мое, едем развлекаться. И за ценой не постоим. А физкультурнику своему позвони, если можно, чтоб обеспечил проход.
Вот так, если красть, то миллион, а если трахать, то королеву.
Королеву не королеву, но когда после ванной, макияжа и одевания появилась в комнате Зоя Павловна, то была она чудо как хороша. Приталенное платье из полупрозрачного шифона отнюдь не скрывало ее изящную фигуру. Туфли на высоких каблуках подчеркивали стройность ног, рыжие волосы были стянуты на затылке бе личьим хвостом. Только три цвета, изысканных и благородных — белый, черный и золотой. И еще — бездонная голубизна сияющих огромных глаз. Впрочем, и Буров — в джинсах, светлой рубашечке и модных остроносых башмаках был тоже весьма неплох. Как уже было сказано — Ален Делон, Бельмондо и Марэ в одном лице. Правда, отмеченном глубоким, во всю щеку, шрамом. Шрамы, конечно, украшают лицо мужчины, да только лучше бы без них…
Погон у Гусева был широкий, с большой, тканой золотом звездой, а в голосе хрипатом и командном сквозил профессиональный интерес.
— Подсечкой, товарищ генерал-майор, задней, — Буров тяжело вздохнул, опустил очи долу и прошептал с наигранным раскаянием: — Он же за ствол схватился, гад, уже патрон дослал. Не подсек бы, быть бы мне холодным. Присыпали бы уже, товарищ генерал-майор.
В общении с начальством он избрал проверенную тактику: повинную голову меч не сечет. Особенно дурную и забубенную.
— Тебя, костолома, присыпешь, как же, — хмыкнув, Гусев посмотрел на Бурова с плохо скрытым уважением, снова почесал шею, и взгляд его, несмотря на тяжесть, устремился вверх, к фривольно-двусмысленной лепнине потолка. — И что же мне с таким героем делать?
Было неясно, у кого он спрашивает — то ли у ангелочка с давно не беленными гениталиями, то ли у паскудно раскорячившейся наяды, то ли у гаранта конституции, добро щурящегося с портрета.
Однажды, давным-давно, Буров с Гусевым сидели в яме. Яма была глубокой, полной жидкого дерьма, а вырыли ее чернокожие сыны Африки. Они были свирепы, не любили социализм и, чтобы пленники стали вкуснее, закачивали им живьем в задницу кипящее пальмовое масло. Чтобы мясо в кускусе было сочным, а суп из печени и костного мозга наварист и радовал нёбо. Так что пока Буров с Гусевым сидели в яме, вокруг них шли дебаты не политического — гастрономического свойства. Как варить, чем фаршировать. Однако они все же вылезли из дерьма, убрали под настроение с полдюжины конвоиров и, долго не раздумывая, в чем мама родила, рванули в девственные джунгли. Знакомиться со змеями, москитами и дружественным местным населением, вооруженным сарбаканами и луками с отравленными стрелами. Потом Гусев поранил ногу и Буров пер его с полсотни верст, пока не вышли к своим. Страшными, шатающимися живыми трупами. А их уже и считали мертвыми, даже помянули, как положено, спецназовскими ста граммами. Такие вещи не забываются.
— Ладно, — Гусев тяжело вздохнул, кашлянул, выпрямился в кресле. — Иди-ка ты в отпуск. Куда-нибудь к морю. С глаз долой. И молись, чтобы вместо трех звезд не оказаться с одной. Хрен тебе, а не полкана. В остальном же отмажем.
Не далее как на той неделе он подписал буровское представление на очередное звание. Ну и ладно, хрен с ним, с полковником. Еще не вечер.
— Спасибо, товарищ генерал-майор, — с чувством произнес Буров, вытянулся благодарно, прищелкнул каблуками. — Разрешите идти?
— Идите, — Гусев засопел, встал и протянул внушительную, напоминающую лопату, руку. — Ну и дурак же ты, Васька. Аника-воин фигов. Кукол <Осужденный смертник, на котором отрабатываются методы ведения рукопашного боя.>тебе не хватает? Давай двигай.
И Буров двинул, в омут канцелярской суеты. Прошения, довольствие, подорожная бесплатная. Куда? А к морю, как товарищ генерал-майор приказали. На северный берег южного, слава труду, не на южный северного…
Супруга ехать с ним на бархатный сезон отказалась категорически.
— Ты же знаешь, у меня тоже сезон, — недоуменно так изогнула бровь, вальяжно повела бедром и надула губы. — Клиент косяком прет. Куда мне от него.
“Главное, чтоб не скользил”, — мысленно пожелал ей Буров, сел на самолет и на высоте десять тысяч метров полетел себе к морю — к Черному. Отпуск начался приятно — кресло было мягким, гул моторов ровным, а облака в иллюминаторе пышными, напоминающими взбитые сливки. “Эх, хорошо, — не думая ни о чем, Буров пил холодненький нарзан, кемарил вполглаза, потягивался, зевал, посматривал воровато на молоденькую стюардессу, на стройные, загорелые лакомые икры ее. — Эх, хороша”. Настроение было самое радужное. Однако после приземления в Адлере оно мгновенно испортилось. Стоило Бурову получить багаж и выбраться из здания аэровокзала, как на глазах у него из микроавтобуса “фольксваген” выскочили люди в камуфляже и организованно, с напором ворвались в близлежащую кафешку “Анжелика”. Послышался звон битого стекла, чмокающие звуки ударов, крики. Впрочем, не все камуфляжники рванулись в кафешку, часть их осталась на улице и принялась лупить смертным боем всех, кто подвернулся под руку. Или под ногу. Хорошо еще, что Буров стоял в сторонке, у главного входа. Правда, еще неизвестно для кого.
Ласково светило солнышко, на небе не было ни облачка, тихий ветерок баюкал пальмы и акации. А побоище в “Анжелике” и окрестностях все продолжалось. Вот с криком “Черножопый, на!” впечатали кому-то в пах, вот приголубили кого-то прикладом по почкам, вот пнули в копчик немолодую уже, страшно вскрикнувшую женщину. Вот кинулись вдогон за чудом вырвавшимся парнем, с ходу подсекли, вырубили мощно, по-футбольному дали под ребра. Чтобы не ерепенился. Все было сделано четко и слаженно. Через пять минут камуфляжники уже сидели в “фольксвагене”, рявкнул форсированный мотор, взвизгнули колеса и наступила мертвая тишина. Только стоны, крик, плач, захлебывающиеся звуки рвоты. А еще через пять минут пронзительно взревела сирена — приехала “скорая”. Сомнений нет, работали профи.
“Да, весело у них тут”, — Буров сплюнул, подхватил вещички и как-то уже без настроения пошел на автобусную остановку. А там только и разговоров было что про недавний инцидент — но вполголоса и с оглядкой. Тем не менее отдельные фразы можно было уловить: “Охрана президента… Все зубы выбили… Опустили почки… Размозжили голову… Иностранцу тоже”. А уже в автобусе стали доступны детали — соседка Бурову попалась языкастая, разговорчивая, из обрусевших армян. Дело было так. Утром в злосчастную “Анжелику” зашли трое россиян в штатском и стали требовать кофе по-быстрому.
— Мужики, тут вообще-то очередь, — попытался вразумить их кто-то из местных.
— Рот закрой, падло, — отвечали россияне в штатском. — Ваши сраные очереди нас не касаются.
В общем, вели себя грубо, по-хамски, и, естественно, получили по рогам. Пустили слезу, утерли сопли и убрались восвояси. Ну а что было дальше, Буров видел сам, собственными глазами. “Уроды, ГБ-ЧК, — брезгливо подумал он, откинулся на спинку сиденья и стал рассматривать бегущие назад разлапистые пальмы. — Что с них возьмешь, педерастов гнойных…” Как уже было замечено, Буров компанию глубокого бурения не жаловал. Хоть и сменили вывеску, а все одно падлы. В ботах.
Автобус между тем замедлил ход, скрипнул тормозами и остановился. Прибыли. Вон она какая, черноморская жемчужина, Мекка отдыхающих, курортников и отпускников. Пальмы, каштаны, подстриженные акации, белые фасады бывших санаториев, колонны и решетки эпохи сталинизма. В недалеком прошлом номенклатурный рай, ныне же услада культурного отдохновения. Разгульного, по-ново. Только Буров был дикарь. Мурлыча себе под нос, он вышел из автобуса, вдохнул полной грудью, глянул по сторонам и направил стопы не к гостиничным фасадам, нет, — к ближайшему столбу, обклеенному объявлениями. С частным сектором оно-то попроще. А значит, и подешевле. Объявлений хватало, только напечатанные на машинке или на принтере Буров не читал — эти наверняка все продумали, рассчитали, десять шкур сдерут. С ухмылочкой он присматривался к рукописным призывам, правда, вначале тоже не вникая — анализировал почерк. Вот писано голимым алкоголиком, вот откровенным хамом, вот человеком раздражительным и нервным, вот крайне неуравновешенным и склонным к воровству. А шли бы они все куда подальше. Наконец на глаза попалось объявление, написанное просто и доходчиво, явно женской рукой. В почерке чувствовалась гармония, вкус, хорошее здоровье и… неудовлетворенная сексуальность. И просили не дорого. “Так, так”, — бросив заниматься графологией, Буров хмыкнул и пошел звонить нежадной Зое Павловне, которую замучил основной инстинкт.
— Да, — сказала она и без церемоний назвала адрес. — Приезжайте, я дома.
Голос у нее был низкий, хорошо поставленный, даже по телефону очень сексуальный и волнующий.
— Еду, — пообещал Буров, бросил трубку и направился в лабаз — заявляться в незнакомый дом с пустыми руками было как-то неудобно. Отлично развитое воображение уже нарисовало ему эту Зою Павловну — грудастой, длинноногой, томящейся в искусе смуглянкой. Естественно, с чувственными губами, страстно раздувающимися крыльями чуть вздернутого носа, карими глазами с поволокой и ослепительным жемчугом зубов. Ничего, милая, ничего, скоро мы покончим с твоими проблемами…
Жила Зоя Павловна на улице Роз в стандартном пятиэтажном доме, какие уже лет как сорок с гаком в народе называют хрущебами. Скамеечки у подъезда были некрашены, истертая лестница затоптана, квартирная дверь — картонной, несерьезной, пни посильнее — и заходи. “Не слышны в саду даже шорохи”, — электронно проиграл звонок, повисла пауза, и Буров услышал все тот же сексуальный голос:
— Кто там?
— Насчет комнаты, — ответил он, ухмыльнулся и приготовился узреть ту самую, с грудями и ногами. — Я вам звонил где-то полчаса назад.
— А, сейчас, — выстрелил замок, дверь открылась, и Буров лишний раз убедился, что с воображением лучше не связываться — Зоя Павловна была рыжая, сероглазая, скуластая, с занятными такими конопушками на носу. Взгляд живой. И фигура очень даже ничего.
— Прошу, пожалуйста, — она показала комнату семь на восемь, похлопала по кровати, оправила занавеску. — Можете еще холодильником пользоваться. На кухне.
Взгляд остановить было не на чем. Плохонькая мебель, убогий телевизор, чешское стекло в гэдээровском серванте. Очень опрятная, чистенькая нищета. Ясно, почему входная дверь картонная — брать нечего.
— Пойдет, — Буров кивнул, вытащил бумажник, расплатился вперед. — Здесь за месяц. — Подмигнул весело, подкупающе улыбнулся. — Разрешите представиться: Василий Гаврилович Буров, из Питера. Первый день в отпуске, прибыл на бархатный сезон. Полагаю, это надо отметить. У вас, Зоя Павловна, бокалы найдутся?
Нашлись. Буров вытащил вино, сыр, охотничьи колбаски, Зоя Павловна пошла на кухню гоношить яичницу и ставить чайник. Двигалась она легко и споро, то и дело поправляя челку и посматривая на Бурова из-под загнутых ресниц. Ладно, чокнулись, выпили, взялись за еду, выпили еще и потихоньку разговорились. Зоя Павловна работала в школе, средней, преподавала химию, а нынче проводила забастовку, потому как сочинским учителям зарплату не платили аж с марта месяца. Хорошо еще мать ее, Надежда Николаевна, живущая неподалеку, в поселке Гумария, согласилась взять к себе внучонка Вовку, шустрого дошколенка неполных пяти годов. Так что одну комнату теперь можно сдавать. Иначе вообще хана. А муж? Муж объелся груш. Лучше без него. Буров о себе особо не распространялся — так, военный офицер, с женой не в ладу. Все больше слушал, понимающе кивал, подливал Зое Павловне в бокал. Она ему определенно нравилась — не болтушка, не вертушка, не дуреха и не жеманница. И почему это нормальных баб жизнь особо не балует?
Выпили вино, прикончили яичницу, и Буров приглашающе взглянул на Зою Павловну:
— Как насчет искупаться? Компанию не составите?
— А что, вода, говорят, еще теплая, — обрадовалась та и принялась с поспешностью грузить посуду в раковину. — Я за. Только вот загорать не люблю, как поганка бледная.
— Ну вот и хорошо, — Буров встал, поблагодарил и отправился к себе готовиться к купанию. Положил в презерватив несколько купюр, завязал его узлом, сунул во внутренний карман шикарных, с эмблемой на причинном месте, плавок. А вот футболку надел линялую, и брюки с пузырями да тапки стоптанные на босу ногу — брось — на улице никто не поднимет. А уж на пляже тем более.
— Ну и правильно, — взглянула на него с одобрением Зоя Павловна и забренчала ключами, запирая квартиру. — Нам нечего терять, кроме своих цепей.
Сама она была одета немногим лучше, в короткий сарафан и старенькие босоножки. Не маленькая. В России живем. Где воруют.
Солнце отражалось в море мириадами брызг, ветер доносил запахи дальних странствий, немногие энтузиасты бархатного отдыха ловили теплые, уже не обжигающие лучи. А топчанов-то свободных, топчанов…
— Давайте вот здесь, — Зоя Павловна вытащила из сумки подстилку, ловко расстелила неподалеку от воды, озорно тряхнула волосами и в два счета рассталась с босоножками. — Солнышко-то греет, галька теплая.
Вздохнула глубоко, потянулась всем телом и решительно сняла сарафан. В черном, чисто символическом бикини ей было куда как лучше, чем в одежде. Стройная, поджарая, тонкая в кости, однако все, что надо, круглое. И кожа — бархатистая, ослепительно белая, красиво оттененная купальником и волосами. Не бледная поганка — пригожая молодица с телом лакомым, белосахарным.
“Похоже, повезло мне с хозяйкой”, — Буров с трудом отвел глаза, тоже разделся и залюбовался на волну.
— Красота-то какая, а, Зоя Павловна?
Честно говоря, черта ли ему было собачьего в этих волнах. О другом думал…
А ей тоже было не до морских красот, она не отрываясь смотрела на Бурова. На его мощный торс, широкие плечи, могучую, отлично прочеканенную грудь, бугристые бицепсы, крепкие ноги. Чувствовалось сразу, что погоны офицера заслужил он не на парадах и смотрах. Об этом свидетельствовали многочисленные шрамы и длинная, побелевшая строчка операционной штопки. И зеседенькая татуировка на плече — череп с красноречивой надписью: “Killing is no murder” <Умерщвление не убийство (англ.).>.
— Господи, это же что такое? Кто это тебя так? — Зоя Павловка, даже не заметив как, перешла на “ты” и провела ладонью Бурову по прессу, аккурат по розовому выпуклому рубцу.
Ладошка у нее была прохладная и мягкая, очень приятная на ощупь.
— Порезался, — Буров хмыкнул, пожал плечами. — “Завтрак туриста” открывал. Ну что, купаться идем?
Не стал рассказывать, как ему хотели выпустить кишки, а он убил врага, вырвав трахею соединенными в кольцо большим и указательным пальцами.
Ладно, пошли купаться. Взявшись за руки, в компании солнечных зайчиков. Вода была теплой, располагающей к заплывам. Только не всех. Зоя Павловна, хоть и жила на море, плавала не ахти, по-собачьи, смешно отплевываясь и задирая подбородок. С водной стихией она была что-то не в ладу. Зато уж Буров резвился вовсю, демонстрируя высший класс боевого плавания. Мастерски нырял, высовывался по пояс над поверхностью воды, резким рывком выскакивал высоко в воздух, словно ниндзя, запрыгивающий способом “молодого лобана” в лодку своих врагов. Ключом вскипало море, играли на солнце брызги, публика на берегу таращила глаза — во дает ихтиандр, ну и нажрался же. Наконец купание прискучило, потянуло на сушу. Буров и Зоя Павловна вылезли на берег, полежали рядышком на горячей гальке и вдруг почувствовали, что они знакомы уже сто лет. Ну, по крайней мере двадцать. И очень близко. А все говорят, что тонких струн души не существует. Еще они почувствовали, что хорошо бы чего-нибудь съесть, яичница и колбаса остались в области воспоминаний. Вот тут-то и пригодились буровские кровные, заныканные в интимном резиноизделии. На них были куплены кура, ветчина, буженина, сосиски, молдавское красное, грузинское белое, советское игристое полусладкое. Так что дома они устроили пир на весь мир, вернее, на двоих — романтический, при свечах, в обществе беззаботных мотыльков. А потом как-то получилось само собой, что прижалась Зоечка Бурову к груди, и оба ощутили то, что легкомысленные французы называют “конжсьен” — любовный удар. Временное помутнение сознания. И пришли в себя очень не скоро — обнявшись, совершенно голые, соленые от моря и любовного пота.
— Господи, неужели это было? — Зоечка блаженно вытянулась, глаза ее светились восторгом и наслаждением. — Слушай, а может, ты снишься мне?
— Конечно, солнце мое, это сон, — в тон ей ответил Буров, перевернул на бочок и ласково, но настойчиво начал пристраиваться с тыла. — Ложись поудобнее, баюшки-баю. Я тебе колыбельную сейчас… На три голоса…
И снова сотрясалась кровать, и снова брякала посуда в серванте, и снова заходилась криком Зоечка, вибрировала всем телом, изгибалась дугой, теряла голову, бешено стонала и ругалась. Ей было так хорошо, как может быть хорошо жизнелюбивой женщине с настоящим, понимающим толк в любви мужчиной. Однако все кончается — была уже полночь, когда дуэт распался. Только не спалось.
— Пить хочешь? — Зоя ласково коснулась Бурова, прошептала в ухо: — Я ведь все соки выжала из тебя. Ну что, поставить чайник?
Двигалась она лениво, словно объевшаяся кошка, а говорила нараспев, как пантера из мультфильма “Маугли”. Буров, однако, чая не хотел. Несмотря на перелет, смену часового пояса и обильную потерю гормонов, его распирала безудержная энергия. Какой может быть чайник в такую ночь! Южную, напоенную ароматом магнолий, с луной огромной, словно суповая миска.
— Пошли-ка, моя радость, гульнем, — он легко поднялся на кровати и похлопал Зоечку по бедру. — Что, ночные кабаки-то у вас есть?
Все правильно, когда хорошо, хочется и людей посмотреть, и себя показать.
— Само собой, — Зоечка хмыкнула, уселась на кровати и прикрыла ладошкой зевок. — “Занзибар”, например. У нас там физкультурник в охране подрабатывает. Секьюрити то есть. Цены у них там…
— Хорошее название — “Занзибар”, — Буров вспомнил яму с дерьмом, чмокнул Зоечку в сахарную шейку и соскочил на пол. — Одевайся, солнце мое, едем развлекаться. И за ценой не постоим. А физкультурнику своему позвони, если можно, чтоб обеспечил проход.
Вот так, если красть, то миллион, а если трахать, то королеву.
Королеву не королеву, но когда после ванной, макияжа и одевания появилась в комнате Зоя Павловна, то была она чудо как хороша. Приталенное платье из полупрозрачного шифона отнюдь не скрывало ее изящную фигуру. Туфли на высоких каблуках подчеркивали стройность ног, рыжие волосы были стянуты на затылке бе личьим хвостом. Только три цвета, изысканных и благородных — белый, черный и золотой. И еще — бездонная голубизна сияющих огромных глаз. Впрочем, и Буров — в джинсах, светлой рубашечке и модных остроносых башмаках был тоже весьма неплох. Как уже было сказано — Ален Делон, Бельмондо и Марэ в одном лице. Правда, отмеченном глубоким, во всю щеку, шрамом. Шрамы, конечно, украшают лицо мужчины, да только лучше бы без них…