– Что за чушь ты несешь, – ответил Дин, поглаживая жену по голове. – Это я виноват в том, что у нас ничего не получается. Не надо было тебя слушать и брать с собой в гастрольное турне. Тогда бы все было нормально.
– Ты думаешь, все случилось из-за этого?
– А из-за чего же? – удивился Дин.
Патрисия ничего не ответила мужу, лишь отвела глаза в сторону. Дин догадался, о чем она думает, и, стараясь сохранять прежнее спокойствие, сказал:
– Пэтси, давай хотя бы сегодня не будем выяснять отношения. Тебе надо поправляться, а своими переживаниями ты только усугубляешь ситуацию. Обещаю, когда мы вернемся в Испанию, мы обо всем с тобой поговорим.
– Ты считаешь, это поможет? – спросила Патрисия, по-прежнему глядя в стену.
– Я в этом уверен, – твердо сказал Дин. – А пока ты должна успокоиться и завершить курс лечения. Я договорился с врачами, что тебя продержат здесь еще несколько дней. А к Рождеству мы уже будем в Мадриде. Кстати, может быть, поговорить с врачами, чтобы тебя перевели в отдельную палату? Я думаю, мне не откажут.
– Нет, нет, – Патрисия вновь повернула голову к мужу. – Одна я точно сойду с ума. К тому же моя соседка – хорошая женщина. Ее муж видный мозамбикский коммунист, и благодаря ей я, кажется, стала лучше понимать людей, так горячо исповедующих коммунизм.
– Вы что, ведете здесь жаркие политические дискуссии? – удивился Дин.
– Это не дискуссии, а скорее разговоры по душам, – улыбнулась Патрисия. – Муж этой женщины был соратником одного из основателей Фронта освобождения Мозамбика Магайи, которого убили в бою месяц назад, и она много рассказывает мне о том, что творится у них в стране.
– Я просто ушам своим не верю, – продолжал удивляться Дин. – Ты вечно затыкаешь мне рот, когда я начинаю говорить о политике, а здесь во все уши слушаешь разговоры жены мозамбикского коммуниста. Если так пойдет и дальше, то ты станешь левее, чем я.
– Не беспокойся, не стану, – успокоила мужа Патрисия. – Я сказала, что стала лучше понимать людей с коммунистическими взглядами, но сама таковой не стала, да и не стану никогда. Двух «красных» наша семья точно не потянет.
Пока его жена лежала в больнице, Дин без дела не сидел – 27–29 ноября он дал несколько концертов в Театре эстрады. А также принял участие в съемках телевизионного новогоднего «Голубого огонька», которые проходили в телестудии на Шаболовке. Поскольку Дин был хорошо знаком с западным телевидением (с американским и латиноамериканским), ему было интересно присовокупить к этому и впечатления о советском телевидении. Они оказались двоякими.
С одной стороны, он увидел, что технически советские телевизионщики оснащены не самым лучшим образом. Да и сама Шаболовка не являла собой средоточие суперсовременного дизайна и ультрамодных новшеств (Дину объяснили, что через год в Москве откроется новый телецентр, в Останкине, который обещает стать одним из самых современных в Европе). У советских светотехников не было мощной аппаратуры, как у их западных коллег, поэтому они работали с советскими ламповыми кинопрожекторами, которые расставлялись по балконам в студии, которую они ласково называли «Аннушкой» (студия «А», где снимались «Голубые огоньки»). Этими же приборами освещалась заставка к передаче – Шуховская башня, которая была нарисована на куске старого холста. В самой студии рядом с каждым телеоператором всегда находился мастер по свету. В одной руке он держал зеркальную лампу, а другой возил штатив на колесиках, на котором крепился еще один осветительный агрегат.
Однако все эти детали померкли на фоне того, когда Дину объяснили, что такое «Голубой огонек». Это было своего рода телевизионное кафе, куда приглашались самые известные люди страны: передовики производства, популярные спортсмены, деятели литературы и искусства. Они делились с телезрителями своими планами на будущее, рассказывали какие-то необычные истории из жизни. В паузах между этими рассказами выступали известные артисты. Эта передача считалась в Советском Союзе самой популярной – у нее были самые высокие рейтинги. И Дин понял почему: у передачи был очень большой положительный заряд. Ни один западный аналог такого заряда не нес, поскольку ставил перед собой исключительно одну цель – развлечь зрителя. Там главными героями становились артисты, для которых главным было «засветиться» на голубом экране. А зрители, которые находились в студии, служили только статистами – им вменялось в обязанность улыбаться и громко хлопать.
Вообще в тот свой приход на Шаболовку Дин узнал много интересного из жизни советского телевидения. Например, он еще год назад был потрясен тем, что на нем начисто отсутствует коммерческая реклама. То есть ни одна советская телепередача, ни один фильм не прерывались каждые 7–8 минут на рекламный блок, без которого западный телезритель своего телевидения не представлял. Причем у подавляющего числа телезрителей эта реклама вызывала стойкую аллергию, однако поделать с ней он ничего не мог – это было обязательным атрибутом телевидения по-западному. Дин хорошо знал эту ситуацию, поскольку в его передаче на аргентинском ТВ без рекламы тоже нельзя было ступить ни шагу. Как было известно Дину из официальных источников, только зарегистрированные доходы телевидения в США от продажи эфирного времени для коммерческой рекламы составили в предыдущем году гигантскую сумму в 4 миллиарда долларов, что равнялось национальному доходу какой-нибудь средней латиноамериканской страны.
Когда Дин поинтересовался у обитателей Шаболовки, на какие же деньги существует телевидение в СССР, ему ответили коротко: на государственные.
– А как насчет цензуры? – задал Дин вопрос, который для советских телевизионщиков был притчей во языцех – иностранцы его часто задавали.
– У нас существует так называемая внутренняя цензура, которая не позволяет нам снимать всяческие непотребности: порнографию, насилие, ужасы и т. д.
Дин был поражен и этим фактом, поскольку хорошо знал ситуацию на своем родном, американском телевидении. В прошлом году одна тамошняя газета провела анализ программ, пользующихся успехом у американских детей, и выяснила, что за 80 часов детям было показано 81 убийство и 372 акта насилия.
Но вернемся к «Голубому огоньку», в котором участвовал Дин. Он исполнил одну из своих самых на тот момент популярных песен: «Элизабет» Пола Анки. Именно эта запись, которую покажут в новогоднюю ночь, позволит миллионам советских людей впервые воочию увидеть популярного американского артиста, которого советские газеты уже успели окрестить «революционным певцом» и «другом Советского Союза».
Свободное от концертов и съемок время Дин посвящал встречам с разными людьми. В один из тех дней ему в гостиницу позвонила актриса Татьяна Лаврова, с которой он познакомился пару лет назад на кинофестивале в Мар-дель-Плата, и пригласила его вечером на свой спектакль «Двое на качелях» в театр «Современник». Дин отправился туда не один: с ним был Андрей и его коллега, девушка-переводчик Елена, которая только начала постигать азы переводческой деятельности и очень хотела, чтобы в качестве ее дебюта на этом поприще был знаменитый американский певец.
После спектакля было решено отправиться в ресторан «Арагви», чтобы достойно отпраздновать встречу. Лаврову вызвались сопровождать двое ее коллег по театру: ее тогдашний муж Олег Даль, который полтора месяца назад вернулся из Калининграда со съемок фильма «Женя, Женечка и „катюша“», и Михаил Козаков. В ресторане им выделили отдельный кабинет для важных персон, где они могли не опасаться любопытных взоров. Они просидели там вплоть до закрытия ресторана, а затем отправились догуливать вечер, а вернее ночь, в номер Дина в гостинице «Украина». Все уже были изрядно навеселе, и, когда ввалились шумной гурьбой в гостиничный коридор, дежурная по этажу попросила их не шуметь, поскольку все постояльцы уже легли спать. Однако едва веселая компания оказалась в номере, как Дин первым нарушил данное им дежурной обещание. Он взял в руки гитару и спел гостям несколько песен из своего кантри-репертуара. Девушки тут же стали кричать «Браво!» и рукоплескать Дину. Столь бурное проявление чувств к заморскому гостю со стороны его жены задело Олега Даля, и он решил доказать, что тоже кое-что умеет. В трезвом состоянии он бы вряд ли стал бросать вызов Дину, но после сегодняшнего обильного возлияния желание взять реванш буквально распирало его. И он обратился к хозину номера:
– Дин, гив ми инструмент, плиз…
И хотя сказано это было на вполне сносном английском, Дин сначала не понял, чего от него хотят, и продолжал сжимать гитару в руках. Тогда Даль привстал со своего места и протянул руку к гитаре:
– Ну дай мне гитару, не бойся, я ее не съем.
Как ни странно, но эти слова Дин понял и с улыбкой протянул инструмент Далю. Тот возвратился на свое место, подтянул колки на гитаре, после чего провел пальцами по струнам и запел очень популярную в те годы во время застолий песню «Там вдали, за рекой зажигались огни». Дин не понял ни единого слова, однако то, как душевно пел эту песню Даль, произвело на него сильное впечатление. И когда отзвучал последний аккорд и в номере повисла тишина, Дин первым захлопал в ладоши. Затем стали аплодировать и все остальные. Но Даль даже бровью не повел и без всякого объявления запел следующую песню – «Клен ты мой опавший» на слова Сергея Есенина. И снова первым выразил свой восторг после окончания песни Дин. Плеснув в рюмку водки, он предложил всем присутствующим выпить за исполнителя песен. А когда все осушили свои рюмки, попросил Елену перевести Далю свой вопрос:
– Олег, ваши песни издаются на пластинках?
– Ни на чем они не издаются, – отмахнулся от Дина Даль, закусывая водку бутербродом с сыром. – Я из тех исполнителей, которые дарят людям свое искусство исключительно во время застолий. И таких, как я, у нас большинство. Вот Татьяна мне говорила, что вы недавно были в Театре на Таганке и слушали там Высоцкого. Вам понравилось?
– Очень, – кивнул Дин.
– А ведь у Высоцкого тоже нет ни одной пластинки со своими песнями. Он известен исключительно по магнитофонным записям.
Когда Елена перевела эти слова Дину, он спросил ее:
– Эти записи распространяет государство вместо пластинок?
Елена в ответ рассмеялась, после чего стала объяснять Дину ситуацию с «магнитоиздатом» в Советском Союзе:
– Эти записи государство не поощряет. Этим занимаются сами поклонники певца, принося магнитофоны либо на его концерты, либо делая записи во время таких вот застолий. Потом эти записи передаются из рук в руки и расходятся по всей стране.
– У нас в Америке ничего подобного нет, – развел руками Дин.
– Это потому, что вы строите загнивающий капитализм, а мы скоро будем жить при коммунизме, – сострил Даль, после чего отправил в рот очередную рюмку водки.
Когда Дину перевели эту фразу, он громко засмеялся и похлопал Даля по плечу. Ему нравился этот худющий парень с грустными, как у побитой собаки, глазами. Впрочем, ему нравились все люди, с кем в тот вечер свела его судьба в гостиничном номере.
В Мадрид Дин и Патрисия вернулись незадолго до наступления нового 1967 года. Однако столица Испании встретила их неласково. Еще в аэропорту приятель Дина журналист Хуан, который должен был отвезти их на машине домой, сообщил им, что за их домом явно установлена слежка. Более того, сказал Хуан, за ними и сейчас следят.
– Откуда ты это знаешь? – спросил Дин.
– Всю дорогу до аэропорта за мной следовал белый «Фиат». Причем он явно не таился: притормозил неподалеку от заправочной станции, где я остановился, и стоял там до тех пор, пока я не тронулся. «Сукиридад» так топорно никогда не работали. Кстати, этот же «Фиат» сейчас опять следует за нами.
Дин и Патрисия одновременно повернулись к заднему окошку и действительно заметили в нескольких десятках метров от своего автомобиля белый «Фиат-1300». Он двигался за ними, строго соблюдая одну и ту же дистанцию.
– Может быть, это не «Сукиридад»? – предположил Дин.
– Тогда это агенты КГБ прибыли из Москвы, чтобы специально охранять вас в логове Франко, – пошутил Хуан. – Нет, это именно агенты Службы безопасности, а не прячутся они, видимо, потому, что хотят, чтобы ты, Дин, их заметил и знал: они не спускают с тебя глаз. Это своего рода шантаж. Или предупреждение, что впереди тебя ждут серьезные испытания. Впрочем, посещая Москву, ты и сам должен был предполагать нечто подобное.
– Ты думаешь, нам не дадут здесь житья? – после некоторой паузы спросил Дин.
– Не дадут, – покачал головой Хуан. – Пока вас не было, здесь кое-что произошло. После отмены цензуры многим показалось, что режим смягчился и готов пойти на новые уступки. Но этого не произошло. Когда тридцать видных представителей интеллигенции направили правительству петицию с требованием политических свобод, им ответили отказом. Им ясно дали понять, что режим будет смягчаться ровно настолько, насколько того хочет правительство. А общественность должна заткнуться. Так что делай выводы, Дин.
На какое-то время в автомобиле повисла тишина. Дин смотрел на проплывающие за окном пейзажи Мадрида и напряженно размышлял о том, что сказал Хуан. Патрисия тоже молчала, не решаясь отвлекать мужа от его мыслей. Так в полной тишине они доехали до своего дома в старой части города. Хуан вызвался помочь супругам донести до квартиры их вещи и взял в руки кожаный чемодан Патрисии, в котором были не только вещи из ее гардероба, но и сувениры, которые они в последние дни пребывания в Москве приобрели в ГУМе на Красной площади.
– Ты думаешь, все случилось из-за этого?
– А из-за чего же? – удивился Дин.
Патрисия ничего не ответила мужу, лишь отвела глаза в сторону. Дин догадался, о чем она думает, и, стараясь сохранять прежнее спокойствие, сказал:
– Пэтси, давай хотя бы сегодня не будем выяснять отношения. Тебе надо поправляться, а своими переживаниями ты только усугубляешь ситуацию. Обещаю, когда мы вернемся в Испанию, мы обо всем с тобой поговорим.
– Ты считаешь, это поможет? – спросила Патрисия, по-прежнему глядя в стену.
– Я в этом уверен, – твердо сказал Дин. – А пока ты должна успокоиться и завершить курс лечения. Я договорился с врачами, что тебя продержат здесь еще несколько дней. А к Рождеству мы уже будем в Мадриде. Кстати, может быть, поговорить с врачами, чтобы тебя перевели в отдельную палату? Я думаю, мне не откажут.
– Нет, нет, – Патрисия вновь повернула голову к мужу. – Одна я точно сойду с ума. К тому же моя соседка – хорошая женщина. Ее муж видный мозамбикский коммунист, и благодаря ей я, кажется, стала лучше понимать людей, так горячо исповедующих коммунизм.
– Вы что, ведете здесь жаркие политические дискуссии? – удивился Дин.
– Это не дискуссии, а скорее разговоры по душам, – улыбнулась Патрисия. – Муж этой женщины был соратником одного из основателей Фронта освобождения Мозамбика Магайи, которого убили в бою месяц назад, и она много рассказывает мне о том, что творится у них в стране.
– Я просто ушам своим не верю, – продолжал удивляться Дин. – Ты вечно затыкаешь мне рот, когда я начинаю говорить о политике, а здесь во все уши слушаешь разговоры жены мозамбикского коммуниста. Если так пойдет и дальше, то ты станешь левее, чем я.
– Не беспокойся, не стану, – успокоила мужа Патрисия. – Я сказала, что стала лучше понимать людей с коммунистическими взглядами, но сама таковой не стала, да и не стану никогда. Двух «красных» наша семья точно не потянет.
Пока его жена лежала в больнице, Дин без дела не сидел – 27–29 ноября он дал несколько концертов в Театре эстрады. А также принял участие в съемках телевизионного новогоднего «Голубого огонька», которые проходили в телестудии на Шаболовке. Поскольку Дин был хорошо знаком с западным телевидением (с американским и латиноамериканским), ему было интересно присовокупить к этому и впечатления о советском телевидении. Они оказались двоякими.
С одной стороны, он увидел, что технически советские телевизионщики оснащены не самым лучшим образом. Да и сама Шаболовка не являла собой средоточие суперсовременного дизайна и ультрамодных новшеств (Дину объяснили, что через год в Москве откроется новый телецентр, в Останкине, который обещает стать одним из самых современных в Европе). У советских светотехников не было мощной аппаратуры, как у их западных коллег, поэтому они работали с советскими ламповыми кинопрожекторами, которые расставлялись по балконам в студии, которую они ласково называли «Аннушкой» (студия «А», где снимались «Голубые огоньки»). Этими же приборами освещалась заставка к передаче – Шуховская башня, которая была нарисована на куске старого холста. В самой студии рядом с каждым телеоператором всегда находился мастер по свету. В одной руке он держал зеркальную лампу, а другой возил штатив на колесиках, на котором крепился еще один осветительный агрегат.
Однако все эти детали померкли на фоне того, когда Дину объяснили, что такое «Голубой огонек». Это было своего рода телевизионное кафе, куда приглашались самые известные люди страны: передовики производства, популярные спортсмены, деятели литературы и искусства. Они делились с телезрителями своими планами на будущее, рассказывали какие-то необычные истории из жизни. В паузах между этими рассказами выступали известные артисты. Эта передача считалась в Советском Союзе самой популярной – у нее были самые высокие рейтинги. И Дин понял почему: у передачи был очень большой положительный заряд. Ни один западный аналог такого заряда не нес, поскольку ставил перед собой исключительно одну цель – развлечь зрителя. Там главными героями становились артисты, для которых главным было «засветиться» на голубом экране. А зрители, которые находились в студии, служили только статистами – им вменялось в обязанность улыбаться и громко хлопать.
Вообще в тот свой приход на Шаболовку Дин узнал много интересного из жизни советского телевидения. Например, он еще год назад был потрясен тем, что на нем начисто отсутствует коммерческая реклама. То есть ни одна советская телепередача, ни один фильм не прерывались каждые 7–8 минут на рекламный блок, без которого западный телезритель своего телевидения не представлял. Причем у подавляющего числа телезрителей эта реклама вызывала стойкую аллергию, однако поделать с ней он ничего не мог – это было обязательным атрибутом телевидения по-западному. Дин хорошо знал эту ситуацию, поскольку в его передаче на аргентинском ТВ без рекламы тоже нельзя было ступить ни шагу. Как было известно Дину из официальных источников, только зарегистрированные доходы телевидения в США от продажи эфирного времени для коммерческой рекламы составили в предыдущем году гигантскую сумму в 4 миллиарда долларов, что равнялось национальному доходу какой-нибудь средней латиноамериканской страны.
Когда Дин поинтересовался у обитателей Шаболовки, на какие же деньги существует телевидение в СССР, ему ответили коротко: на государственные.
– А как насчет цензуры? – задал Дин вопрос, который для советских телевизионщиков был притчей во языцех – иностранцы его часто задавали.
– У нас существует так называемая внутренняя цензура, которая не позволяет нам снимать всяческие непотребности: порнографию, насилие, ужасы и т. д.
Дин был поражен и этим фактом, поскольку хорошо знал ситуацию на своем родном, американском телевидении. В прошлом году одна тамошняя газета провела анализ программ, пользующихся успехом у американских детей, и выяснила, что за 80 часов детям было показано 81 убийство и 372 акта насилия.
Но вернемся к «Голубому огоньку», в котором участвовал Дин. Он исполнил одну из своих самых на тот момент популярных песен: «Элизабет» Пола Анки. Именно эта запись, которую покажут в новогоднюю ночь, позволит миллионам советских людей впервые воочию увидеть популярного американского артиста, которого советские газеты уже успели окрестить «революционным певцом» и «другом Советского Союза».
Свободное от концертов и съемок время Дин посвящал встречам с разными людьми. В один из тех дней ему в гостиницу позвонила актриса Татьяна Лаврова, с которой он познакомился пару лет назад на кинофестивале в Мар-дель-Плата, и пригласила его вечером на свой спектакль «Двое на качелях» в театр «Современник». Дин отправился туда не один: с ним был Андрей и его коллега, девушка-переводчик Елена, которая только начала постигать азы переводческой деятельности и очень хотела, чтобы в качестве ее дебюта на этом поприще был знаменитый американский певец.
После спектакля было решено отправиться в ресторан «Арагви», чтобы достойно отпраздновать встречу. Лаврову вызвались сопровождать двое ее коллег по театру: ее тогдашний муж Олег Даль, который полтора месяца назад вернулся из Калининграда со съемок фильма «Женя, Женечка и „катюша“», и Михаил Козаков. В ресторане им выделили отдельный кабинет для важных персон, где они могли не опасаться любопытных взоров. Они просидели там вплоть до закрытия ресторана, а затем отправились догуливать вечер, а вернее ночь, в номер Дина в гостинице «Украина». Все уже были изрядно навеселе, и, когда ввалились шумной гурьбой в гостиничный коридор, дежурная по этажу попросила их не шуметь, поскольку все постояльцы уже легли спать. Однако едва веселая компания оказалась в номере, как Дин первым нарушил данное им дежурной обещание. Он взял в руки гитару и спел гостям несколько песен из своего кантри-репертуара. Девушки тут же стали кричать «Браво!» и рукоплескать Дину. Столь бурное проявление чувств к заморскому гостю со стороны его жены задело Олега Даля, и он решил доказать, что тоже кое-что умеет. В трезвом состоянии он бы вряд ли стал бросать вызов Дину, но после сегодняшнего обильного возлияния желание взять реванш буквально распирало его. И он обратился к хозину номера:
– Дин, гив ми инструмент, плиз…
И хотя сказано это было на вполне сносном английском, Дин сначала не понял, чего от него хотят, и продолжал сжимать гитару в руках. Тогда Даль привстал со своего места и протянул руку к гитаре:
– Ну дай мне гитару, не бойся, я ее не съем.
Как ни странно, но эти слова Дин понял и с улыбкой протянул инструмент Далю. Тот возвратился на свое место, подтянул колки на гитаре, после чего провел пальцами по струнам и запел очень популярную в те годы во время застолий песню «Там вдали, за рекой зажигались огни». Дин не понял ни единого слова, однако то, как душевно пел эту песню Даль, произвело на него сильное впечатление. И когда отзвучал последний аккорд и в номере повисла тишина, Дин первым захлопал в ладоши. Затем стали аплодировать и все остальные. Но Даль даже бровью не повел и без всякого объявления запел следующую песню – «Клен ты мой опавший» на слова Сергея Есенина. И снова первым выразил свой восторг после окончания песни Дин. Плеснув в рюмку водки, он предложил всем присутствующим выпить за исполнителя песен. А когда все осушили свои рюмки, попросил Елену перевести Далю свой вопрос:
– Олег, ваши песни издаются на пластинках?
– Ни на чем они не издаются, – отмахнулся от Дина Даль, закусывая водку бутербродом с сыром. – Я из тех исполнителей, которые дарят людям свое искусство исключительно во время застолий. И таких, как я, у нас большинство. Вот Татьяна мне говорила, что вы недавно были в Театре на Таганке и слушали там Высоцкого. Вам понравилось?
– Очень, – кивнул Дин.
– А ведь у Высоцкого тоже нет ни одной пластинки со своими песнями. Он известен исключительно по магнитофонным записям.
Когда Елена перевела эти слова Дину, он спросил ее:
– Эти записи распространяет государство вместо пластинок?
Елена в ответ рассмеялась, после чего стала объяснять Дину ситуацию с «магнитоиздатом» в Советском Союзе:
– Эти записи государство не поощряет. Этим занимаются сами поклонники певца, принося магнитофоны либо на его концерты, либо делая записи во время таких вот застолий. Потом эти записи передаются из рук в руки и расходятся по всей стране.
– У нас в Америке ничего подобного нет, – развел руками Дин.
– Это потому, что вы строите загнивающий капитализм, а мы скоро будем жить при коммунизме, – сострил Даль, после чего отправил в рот очередную рюмку водки.
Когда Дину перевели эту фразу, он громко засмеялся и похлопал Даля по плечу. Ему нравился этот худющий парень с грустными, как у побитой собаки, глазами. Впрочем, ему нравились все люди, с кем в тот вечер свела его судьба в гостиничном номере.
В Мадрид Дин и Патрисия вернулись незадолго до наступления нового 1967 года. Однако столица Испании встретила их неласково. Еще в аэропорту приятель Дина журналист Хуан, который должен был отвезти их на машине домой, сообщил им, что за их домом явно установлена слежка. Более того, сказал Хуан, за ними и сейчас следят.
– Откуда ты это знаешь? – спросил Дин.
– Всю дорогу до аэропорта за мной следовал белый «Фиат». Причем он явно не таился: притормозил неподалеку от заправочной станции, где я остановился, и стоял там до тех пор, пока я не тронулся. «Сукиридад» так топорно никогда не работали. Кстати, этот же «Фиат» сейчас опять следует за нами.
Дин и Патрисия одновременно повернулись к заднему окошку и действительно заметили в нескольких десятках метров от своего автомобиля белый «Фиат-1300». Он двигался за ними, строго соблюдая одну и ту же дистанцию.
– Может быть, это не «Сукиридад»? – предположил Дин.
– Тогда это агенты КГБ прибыли из Москвы, чтобы специально охранять вас в логове Франко, – пошутил Хуан. – Нет, это именно агенты Службы безопасности, а не прячутся они, видимо, потому, что хотят, чтобы ты, Дин, их заметил и знал: они не спускают с тебя глаз. Это своего рода шантаж. Или предупреждение, что впереди тебя ждут серьезные испытания. Впрочем, посещая Москву, ты и сам должен был предполагать нечто подобное.
– Ты думаешь, нам не дадут здесь житья? – после некоторой паузы спросил Дин.
– Не дадут, – покачал головой Хуан. – Пока вас не было, здесь кое-что произошло. После отмены цензуры многим показалось, что режим смягчился и готов пойти на новые уступки. Но этого не произошло. Когда тридцать видных представителей интеллигенции направили правительству петицию с требованием политических свобод, им ответили отказом. Им ясно дали понять, что режим будет смягчаться ровно настолько, насколько того хочет правительство. А общественность должна заткнуться. Так что делай выводы, Дин.
На какое-то время в автомобиле повисла тишина. Дин смотрел на проплывающие за окном пейзажи Мадрида и напряженно размышлял о том, что сказал Хуан. Патрисия тоже молчала, не решаясь отвлекать мужа от его мыслей. Так в полной тишине они доехали до своего дома в старой части города. Хуан вызвался помочь супругам донести до квартиры их вещи и взял в руки кожаный чемодан Патрисии, в котором были не только вещи из ее гардероба, но и сувениры, которые они в последние дни пребывания в Москве приобрели в ГУМе на Красной площади.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента