Страница:
– Разве ваша мать не разговаривала с вами на эту тему, когда вы вступили в девичество?
– Моя мама умерла, если вы помните, когда мне было всего тринадцать.
Он вздохнул и уселся на обитый парчой стул, лицом к креслу-качалке у камина:
– А ваш отец?
– На мой семнадцатый день рождения отец сказал мне, что пришло время мне подумать о том, за какого мужчину я хотела бы выйти замуж. Когда же я объяснила, что мне было бы легче принять решение, если бы я больше знала о том, что от меня потребуется в супружеской постели, он долго хмыкал и мычал что-то невразумительное, пока наконец не сказал, что в кабинете его ждет срочная работа и он должен идти.
Бартоломью криво улыбнулся уголком рта. Он совершенно точно знал теперь, как чувствовал себя тогда Джеффри Скотт. К сожалению, у Бартоломью не было кабинета, в который он бы мог сбежать.
– Эри, мне кажется, что я – не тот человек, с которым вам следует обсуждать такие вопросы.
Она всплеснула руками, расхаживая перед камином:
– Тогда с кем? Я могла бы спросить у Эффи, если бы мы задержались там подольше. Она казалась такой доброй и открытой. Но прежде, чем я почувствовала, что знаю ее достаточно хорошо, мы уехали.
И снова Эри захотелось узнать, что еще преподнесет им судьба. Совершенно очевидно, что не брак. Не сейчас, по крайней мере. Это означало, что она действительно должна стать миссис Причард Монтир. Она повернулась, чтобы взглянуть Бартоломью в лицо.
– Через несколько недель я выйду замуж, но я не имею ни малейшего представления, чего ожидать и что от меня потребуется, – она опустилась на колени рядом с его стулом, глядя на него снизу вверх, и в ее голубых глаза сейчас было больше страха, чем гнева. – Это так ужасно – я имею в виду то, что происходит в супружеской постели, – что все боятся рассказать мне об этом?
– Нет, конечно…
– Тогда почему вы не объясните это мне?
Она сжала его бедро обеими руками, ее запрокинутое лицо выражало разочарование:
– Мама заставила меня пообещать, что я выйду замуж только по любви, и тогда все у меня будет прекрасно, сказала она. Видите ли, ее родители пытались заставить маму выйти замуж за мужчину гораздо старше ее, которого она никогда не видела, но к этому времени она уже полюбила моего отца. Они были так счастливы, Бартоломью. Иногда я чувствовала себя лишней, настолько они были поглощены друг другом. И я научилась не скучать в одиночестве, много читала и играла в самые фантастические игры со своими куклами. Но иногда я по-прежнему чувствую себя одинокой. У меня были друзья, с которыми можно было играть, но я не ходила в школу; у меня всегда была гувернантка. После смерти матери моими единственными друзьями остались Андреа и ее брат, Иан, которые жили по соседству. Мы с Андреа часто разговаривали о том, какой же такой большой секрет таится в замужестве, но она знала не больше, чем я. Иан был моложе нас, кроме того, он плохо воспитан. Даже если бы он и знал об этом, я бы его не спросила.
Эри опустилась на корточки:
– Когда мне было пятнадцать, я начала помогать отцу в конторе, как раньше мама помогала ему. Два других клерка были мужчинами, разумеется, и они были старше меня, – она состроила гримаску. – Я полагаю, даже если бы я была мужчиной, они вряд ли бы вели себя дружелюбно, поскольку их босс был моим отцом. А в последние три года мне редко предоставлялась возможность поговорить с другими женщинами, за исключением тети Иды и нашей кухарки Энид.
Бартоломью прервал ее вопросом:
– Разве вы не могли поговорить с кем-нибудь из них?
Эри рассмешила эта идея:
– Тетя Ида упала бы в обморок, а Энид бы уволилась, – ее лицо снова посерьезнело. – Полагаю, я не особенно беспокоилась об этом, поскольку считала, что со мной все будет точно так же, как и с мамой. – Эри выразительно всплеснула руками. – Что бы ни происходило в ее супружеской постели, ей это определенно нравилось.
Бартоломью заерзал на своем стуле, его лицо под загаром густо порозовело. Он попытался вспомнить кого-либо более подходящего, чем он, с кем ей бы лучше поговорить на эту тему, и ему захотелось, впервые с момента их появления в доме Апхемов, чтобы Оливия оказалась здесь, а не в Тилламуке. Он отогнал прочь мысли о Хестер – она считала, что только женщины низших классов открыто говорят о физиологических функциях. Заговорить на эту тему значило предположить, что его жена принадлежит низшему слою общества. Этого она не выносила, поскольку подобное утверждение было бы недалеко от истины, несмотря на все усилия, которые она предпринимала, чтобы убедить окружающих в том, что она хорошего происхождения.
– Вся сложность в том, – Эри снова завладела его вниманием, – что я выхожу замуж за человека, которого не знаю и которого не люблю. Именно поэтому мне нужно знать, что должно произойти. Моя мать согласилась бы с этим. Не так ли, Бартоломью?
Он вздрогнул, когда она снова положила руки ему на колено:
– Да. Вообще-то, я согласен, но, как мне кажется, именно сейчас ваша мать была бы очень расстроена.
– Расстроена? – Эри широко раскрыла глаза. – Почему?
– Потому что сейчас вы собираетесь сделать именно то, чего она умоляла вас не делать никогда.
– Вы имеете в виду – выхожу замуж за мужчину, которого я не знаю? – она нахмурилась. – Но я уверена, мама бы меня поняла.
– Боюсь, что я вас не понимаю. Она долго молча смотрела на него:
–Если я расскажу вам, почему должна выйти замуж за мистера Монтира, вы ответите на мой вопрос?
Чтобы скрыть свое замешательство, он взял свою чашку со стола и сделал глоток. Он сжал губы, прочистил горло раз и другой, чувствуя себя медведем, задняя лапа которого угодила в капкан:
– Эри, если бы ваша мать считала, что вам следует знать все, она бы вам рассказала все сама.
Эри в отчаянии заколотила кулачками по бедрам:
– Но она умерла! Я знаю, что она бы рассказала мне, если бы прожила подольше. Когда я спросила, откуда берутся дети, она откровенно ответила мне. Она объяснила, что мужчины вносят семя в лоно женщины, вот сюда, – Эри показала на свой живот, – и что ребенок растет и развивается здесь, пока не будет готов к рождению. Но я была так молода, что только после ее смерти начала задаваться вопросом – а как мужчины вносят свое семя? Именно это и происходит в супружеской кровати, правда, Бартоломью? Вносится семя?
Бартоломью прикрыл ладонью рот, не зная, плакать ему или смеяться.
– Ну, так что?
Подавив вздох, он кивнул:
– Да, именно это и происходит в супружеской кровати. Вносится семя, – поставив локти на колени, он наклонился к ней. – Но, Эри, это далеко не все, что происходит, и будет лучше, если вы узнаете об этом от… от своего мужа, – он уже собирался было сказать: «от мужчины, которого вы любите», но мысль о том, что этим мужчиной будет не он, причинила ему такую боль, что он попросту не мог продолжать.
Снова став на колени, она положила свои руки на руки Бартоломью:
– Вы – мой друг, Бартоломью. Я привыкла быть рядом с вами, я чувствую себя с вами уютно и в безопасности. Я хочу, чтобы именно вы рассказали мне об этом.
– Боже милосердный! – он провел рукой по глазам, чувствуя, как железные зубья капкана впиваются в его плоть. То, что он произнес имя Господне всуе, было явным признаком того, что он находится в расстроенных чувствах. Ему нужно было время подумать.
– Мы договорились, что сначала вы расскажете, почему должны выйти замуж за Причарда.
С облегчением выдохнув, Эри снова опустилась на корточки:
– Хорошо, но вы должны пообещать мне, что никому не скажете ни слова из того, что я вам расскажу, без моего разрешения.
Слабо махнув рукой в знак согласия, он сказал:
– Обещаю. А теперь рассказывайте.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
– Моя мама умерла, если вы помните, когда мне было всего тринадцать.
Он вздохнул и уселся на обитый парчой стул, лицом к креслу-качалке у камина:
– А ваш отец?
– На мой семнадцатый день рождения отец сказал мне, что пришло время мне подумать о том, за какого мужчину я хотела бы выйти замуж. Когда же я объяснила, что мне было бы легче принять решение, если бы я больше знала о том, что от меня потребуется в супружеской постели, он долго хмыкал и мычал что-то невразумительное, пока наконец не сказал, что в кабинете его ждет срочная работа и он должен идти.
Бартоломью криво улыбнулся уголком рта. Он совершенно точно знал теперь, как чувствовал себя тогда Джеффри Скотт. К сожалению, у Бартоломью не было кабинета, в который он бы мог сбежать.
– Эри, мне кажется, что я – не тот человек, с которым вам следует обсуждать такие вопросы.
Она всплеснула руками, расхаживая перед камином:
– Тогда с кем? Я могла бы спросить у Эффи, если бы мы задержались там подольше. Она казалась такой доброй и открытой. Но прежде, чем я почувствовала, что знаю ее достаточно хорошо, мы уехали.
И снова Эри захотелось узнать, что еще преподнесет им судьба. Совершенно очевидно, что не брак. Не сейчас, по крайней мере. Это означало, что она действительно должна стать миссис Причард Монтир. Она повернулась, чтобы взглянуть Бартоломью в лицо.
– Через несколько недель я выйду замуж, но я не имею ни малейшего представления, чего ожидать и что от меня потребуется, – она опустилась на колени рядом с его стулом, глядя на него снизу вверх, и в ее голубых глаза сейчас было больше страха, чем гнева. – Это так ужасно – я имею в виду то, что происходит в супружеской постели, – что все боятся рассказать мне об этом?
– Нет, конечно…
– Тогда почему вы не объясните это мне?
Она сжала его бедро обеими руками, ее запрокинутое лицо выражало разочарование:
– Мама заставила меня пообещать, что я выйду замуж только по любви, и тогда все у меня будет прекрасно, сказала она. Видите ли, ее родители пытались заставить маму выйти замуж за мужчину гораздо старше ее, которого она никогда не видела, но к этому времени она уже полюбила моего отца. Они были так счастливы, Бартоломью. Иногда я чувствовала себя лишней, настолько они были поглощены друг другом. И я научилась не скучать в одиночестве, много читала и играла в самые фантастические игры со своими куклами. Но иногда я по-прежнему чувствую себя одинокой. У меня были друзья, с которыми можно было играть, но я не ходила в школу; у меня всегда была гувернантка. После смерти матери моими единственными друзьями остались Андреа и ее брат, Иан, которые жили по соседству. Мы с Андреа часто разговаривали о том, какой же такой большой секрет таится в замужестве, но она знала не больше, чем я. Иан был моложе нас, кроме того, он плохо воспитан. Даже если бы он и знал об этом, я бы его не спросила.
Эри опустилась на корточки:
– Когда мне было пятнадцать, я начала помогать отцу в конторе, как раньше мама помогала ему. Два других клерка были мужчинами, разумеется, и они были старше меня, – она состроила гримаску. – Я полагаю, даже если бы я была мужчиной, они вряд ли бы вели себя дружелюбно, поскольку их босс был моим отцом. А в последние три года мне редко предоставлялась возможность поговорить с другими женщинами, за исключением тети Иды и нашей кухарки Энид.
Бартоломью прервал ее вопросом:
– Разве вы не могли поговорить с кем-нибудь из них?
Эри рассмешила эта идея:
– Тетя Ида упала бы в обморок, а Энид бы уволилась, – ее лицо снова посерьезнело. – Полагаю, я не особенно беспокоилась об этом, поскольку считала, что со мной все будет точно так же, как и с мамой. – Эри выразительно всплеснула руками. – Что бы ни происходило в ее супружеской постели, ей это определенно нравилось.
Бартоломью заерзал на своем стуле, его лицо под загаром густо порозовело. Он попытался вспомнить кого-либо более подходящего, чем он, с кем ей бы лучше поговорить на эту тему, и ему захотелось, впервые с момента их появления в доме Апхемов, чтобы Оливия оказалась здесь, а не в Тилламуке. Он отогнал прочь мысли о Хестер – она считала, что только женщины низших классов открыто говорят о физиологических функциях. Заговорить на эту тему значило предположить, что его жена принадлежит низшему слою общества. Этого она не выносила, поскольку подобное утверждение было бы недалеко от истины, несмотря на все усилия, которые она предпринимала, чтобы убедить окружающих в том, что она хорошего происхождения.
– Вся сложность в том, – Эри снова завладела его вниманием, – что я выхожу замуж за человека, которого не знаю и которого не люблю. Именно поэтому мне нужно знать, что должно произойти. Моя мать согласилась бы с этим. Не так ли, Бартоломью?
Он вздрогнул, когда она снова положила руки ему на колено:
– Да. Вообще-то, я согласен, но, как мне кажется, именно сейчас ваша мать была бы очень расстроена.
– Расстроена? – Эри широко раскрыла глаза. – Почему?
– Потому что сейчас вы собираетесь сделать именно то, чего она умоляла вас не делать никогда.
– Вы имеете в виду – выхожу замуж за мужчину, которого я не знаю? – она нахмурилась. – Но я уверена, мама бы меня поняла.
– Боюсь, что я вас не понимаю. Она долго молча смотрела на него:
–Если я расскажу вам, почему должна выйти замуж за мистера Монтира, вы ответите на мой вопрос?
Чтобы скрыть свое замешательство, он взял свою чашку со стола и сделал глоток. Он сжал губы, прочистил горло раз и другой, чувствуя себя медведем, задняя лапа которого угодила в капкан:
– Эри, если бы ваша мать считала, что вам следует знать все, она бы вам рассказала все сама.
Эри в отчаянии заколотила кулачками по бедрам:
– Но она умерла! Я знаю, что она бы рассказала мне, если бы прожила подольше. Когда я спросила, откуда берутся дети, она откровенно ответила мне. Она объяснила, что мужчины вносят семя в лоно женщины, вот сюда, – Эри показала на свой живот, – и что ребенок растет и развивается здесь, пока не будет готов к рождению. Но я была так молода, что только после ее смерти начала задаваться вопросом – а как мужчины вносят свое семя? Именно это и происходит в супружеской кровати, правда, Бартоломью? Вносится семя?
Бартоломью прикрыл ладонью рот, не зная, плакать ему или смеяться.
– Ну, так что?
Подавив вздох, он кивнул:
– Да, именно это и происходит в супружеской кровати. Вносится семя, – поставив локти на колени, он наклонился к ней. – Но, Эри, это далеко не все, что происходит, и будет лучше, если вы узнаете об этом от… от своего мужа, – он уже собирался было сказать: «от мужчины, которого вы любите», но мысль о том, что этим мужчиной будет не он, причинила ему такую боль, что он попросту не мог продолжать.
Снова став на колени, она положила свои руки на руки Бартоломью:
– Вы – мой друг, Бартоломью. Я привыкла быть рядом с вами, я чувствую себя с вами уютно и в безопасности. Я хочу, чтобы именно вы рассказали мне об этом.
– Боже милосердный! – он провел рукой по глазам, чувствуя, как железные зубья капкана впиваются в его плоть. То, что он произнес имя Господне всуе, было явным признаком того, что он находится в расстроенных чувствах. Ему нужно было время подумать.
– Мы договорились, что сначала вы расскажете, почему должны выйти замуж за Причарда.
С облегчением выдохнув, Эри снова опустилась на корточки:
– Хорошо, но вы должны пообещать мне, что никому не скажете ни слова из того, что я вам расскажу, без моего разрешения.
Слабо махнув рукой в знак согласия, он сказал:
– Обещаю. А теперь рассказывайте.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Эри аккуратно расправляла свои юбки, возясь буквально с каждой складкой, и решала, как лучше объяснить свое положение Бартоломью. От усердия она нахмурила брови и беспрестанно покусывала нижнюю губу. Стоит ли рассказывать ему все? Не посчитает ли он делом чести рассказать обо всем своему племяннику? Что ей делать, если мистер Монтир решит, что не хочет иметь дела ни с ней, ни с той опасностью, которая может последовать за ней в его уединенный уголок на побережье Орегона? Тогда она останется совсем одна, ей некуда будет податься и некому будет ее защитить.
Бартоломью постарался скрыть свое нетерпение – он допил свой кофе и подошел к плите, чтобы налить себе еще, но ему не удалось провести Эри. Какое мрачное у него выражение лица, как будто он заранее страшится ее слов, зная, что они ему не понравятся. Когда Бартоломью сел за стол, Эри наклонила голову, разглядывая его из-под густых ресниц. Она приняла решение: она не может рисковать браком с мистером Монтиром, придется рассказать полуправду.
– Чтобы понять все, – начала она, – вы сначала должны получить представление о том, как мыслят греки. Я уже говорила вам, что моя мать должна была выйти замуж за другого человека. Ее семья уже выплатила ее приданое – домашнюю утварь. Лучшим приданым была бы земля, но у них ее едва хватало, чтобы выращивать себе еду и пасти коз. Во всяком случае, все было готово к свадьбе. До тех пор пока мама не объявила, что она беременна мной.
Услышав ее последние слова, Бартоломью, который в этот момент сделал глоток кофе, поперхнулся, расплескав коричневую жидкость по своей белой рубашке. Он овладел собой и снова сел прямо.
– Нет, я законнорожденная, – Эри улыбнулась, увидев выражение ужаса на его лице. – Папа женился бы на маме раньше, но на все понадобилось время, поскольку он не был гражданином Греции. Я знаю, что большинство людей посчитают позором то, что она отдалась ему немножко раньше времени. Святые угодники, если бы они узнали, что вы и я спали в одном доме, моя репутация погибла бы, несмотря на то, что между нами абсолютно ничего не было! Но мама сказала, что когда ты влюблена, (а я думаю, что начинаю влюбляться в тебя, – подумалось ей) приличие и общественная мораль ничего не значат. Она никогда не жалела о том, что сделала, и она наказывала мне никогда не упускать случая найти свою настоящую любовь, довериться своему сердцу, отдаться любви, и пусть она несет меня туда, куда суждено!
Бартоломью покачал головой при виде ее восторженного лица:
– Даже если так, она, наверняка, предупреждала вас, чтобы вы не позволяли мужчинам никаких вольностей. Разве она не говорила вам, что некоторые мужчины будут говорить и делать что угодно, лишь бы получить от вас то, что им нужно?
– Да, но еще она сказала, что я буду знать сама, когда это можно будет сделать, а когда нет.
Боже милосердный, да разве есть на свете женщина более чистая, чем она? Какая-та часть его души устрашилась, но другая была просто очарована. Он не мог удержаться: взяв ее за подбородок, он приблизил ее лицо к своему и сказал грубовато: – Вы позволили мне вольности, маленькая нимфа, и вы прекрасно знаете, что это было неправильно. – Я не думаю, что это было неправильно.
Да, это было самое правильное из того, что он когда-либо сделал, но Бартоломью не рискнул произнести это вслух. Он отпустил ее и сел прямо:
– Я полагаю, мы отклонились от темы нашего разговора.
– О да! – Эри устроилась поудобнее, подобрав колени, расправив юбку колоколом вокруг себя, так что из-под нее едва выглядывали ножки в черных чулках.
– В тысяча восемьсот двадцать первом году, – начала она, – когда греки сражались с турками за свою независимость, женщины одной маленькой горной деревушки взошли на вершину высокого утеса и, подняв над головой руки, как будто танцуя свадебный танец, прыгнули со скалы – они предпочли разбиться насмерть, чем потерять честь от рук турецких солдат. Видите ли, честь для грена превыше всего. Обесчещенная женщина навлекает позор на всю свою семью. Для семьи моей матери не имело значения, что папа любил ее и собирался на ней жениться. Она была обещана другому мужчине, греку, который уже получил ее приданое. Только это и имело значение. Ее дедушка, глава семьи, был упрямым человеком, и он из чистого упрямства настаивал, чтобы мою мать вынудили выполнить условия соглашения с семьей ее бывшего жениха. Они бы просто уплатили тому мужчине больше приданого, чтобы он принял будущего ребенка как своего.
Голос Эри посерьезнел, выражение лица стало более строгим. Пока все, что она рассказывала, было правдой. Горькой правдой.
– Итак, с помощью симпатизирующей им тетки, мой отец выкрал мою мать. В то время множество греков эмигрировали в Египет, чтобы найти работу на строительстве Суэцкого канала. Папа надеялся, что их отъезд из Греции положит всему конец и их оставят в покое. Ему и в голову не приходило, что кто-то может последовать за ними. Но мой прадедушка послал одного из моих дядьев вернуть ее назад и покарать отца. Потребовалось время, чтобы выяснить, куда они уехали, и еще больше ушло на то, чтобы выправить паспорт и последовать за ними. Через посольство мой отец узнал, что за ним отправился мой дядя, и они снова бежали. В конце концов мама и папа остановились во Франции, где я и родилась. Когда дядя Ксенос выследил их и там, они бежали в Великобританию, а потом в Америку. Папа сменил имя со Скотта Джефферсона на Джеффри Скотта. Какое-то время он работал приказчиком в магазине, чтобы сбить моего дядю со следа. Но его угнетало, что моя мать живет практически в нищете, тогда как полученная им профессия позволила бы им жить лучше. Дядя Лу работал в юридической фирме, обслуживающей владельца этого магазина. Когда он узнал, что мой отец получил подготовку в области юриспруденции, он убедил его стать своим компаньоном. Мне тогда было одиннадцать. С тех пор прошло много времени, и родители считали себя в безопасности.
Эри шмыгнула носом, и Бартоломью заметил следы слез, блестевшие в свете камина у нее на щеках.
– Я не знаю, что задержало дядю Ксеноса на такое долгое время, но две недели назад он появился в папиной конторе. Когда папа… – Эри ударила себя по лбу, как бы наказывая себя за то, что сказала слишком много, рассказала Бартоломью почти всю правду. Она вскочила на ноги и принялась ходить взад-вперед, сплетя пальцы и с усилием заставляя себя продолжать.
– Когда дядя Ксенос узнал, что мама и отец уже… ушли, он спросил, где можно найти меня. Я теперь сирота, Бартоломью, не замужем и совсем одинока – если не считать моих греческих родственников. Он собирался взять меня с собой в Грецию и выдать замуж, чтобы поправить финансовое положение семьи и вернуть то, чего лишила их моя мать. Что мне оставалось, как не убежать? Если я должна выйти замуж за незнакомца, я бы предпочла, чтобы он был американцем и, – она ударила себя в грудь, – человеком, которого я выбрала сама.
Повернувшись к Бартоломью, Эри увидела, что тот просто потрясен ее рассказом. Затем его густые черные брови нахмурились, это придало ему такой грозный вид, что ее дядя наверняка побежал бы без оглядки назад в свою Грецию, если бы увидел Бартоломью в этот момент.
– Ваш дядя собирался принудить вас уехать вместе с ним? – он поднялся на ноги и сейчас возвышался над ней, застыв от бешенства и чего-то еще, чему она не могла подобрать определение.
Эри замерла, загипнотизированная выразительностью его взгляда. Бартоломью посмотрел на нее, и гнев его угас. Он взял ее руки в свои и нежно прижал ее голову к своей груди.
– Он не увезет вас никуда, – прошептал он, нежно вытирая пальцами слезы с ее щек. – Я обещаю, я не позволю, чтобы с вами случилось что-нибудь плохое.
Бартоломью с силой зажмурил глаза – его пронзило осознание того, что именно он пообещал. Ему не придется ее защищать. Она будет женой Причарда, а не его. Гнев и страх потерять ее, ошеломившие его, когда он услышал ее рассказ, отступили, уступив место бешеному водовороту страстей, какому-то жуткому соединению муки и беспомощности. Он любит ее больше жизни, но никогда не сможет признаться ей в этом, никогда не сможет назвать ее своей. Много раз в своей жизни он хотел бы начать все сначала, родиться заново, а сейчас он просто хотел умереть. – Я боюсь, Бартоломью.
Ее слова заставили его выбраться из той бездны жалости к самому себе, которую он себе уже уготовил.
– Но не дяди Ксеноса, – добавила она, – а другого… как я могу выйти замуж, когда я даже не знаю, что случится со мной в брачную ночь?
Бартоломью так крепко прижал ее к себе, что она пискнула. Мысль о том, что она будет делить ложе с другим мужчиной, а не с ним, еще глубже бросила его в водоворот боли, грозящей утопить его. Скрипнув зубами, он ослабил объятия. Он был ей нужен. Господь свидетель, Причард не сможет ей помочь, если ее дядя действительно появится, чтобы предъявить права на нее. Парень проявлял себя трусом, даже когда приходилось постоять за себя, не говоря уже о ком-то другом. А если дело дойдет до драки, то Причард первым бросится наутек, оставив Эрию сражаться за себя самостоятельно.
Склонив голову, он прижался лицом к ее волосам, вдыхая ее запах, как будто это могло помочь ему сохранить силы и рассудок:
– Не бойтесь, нимфа, я никому не позволю сделать вам больно… никогда.
– Так вы мне расскажете? – она обхватила его руками за талию и прижалась лицом к его груди, поэтому ее слова прозвучали приглушенно.
Обезумевший от прикосновения ее мягкой груди, прижимающейся к нему, он покрыл яростными поцелуями ее головку. Все, что он когда-либо получит от нее, заключалось в настоящем мгновенье, в этой краткой отсрочке, предоставленной ему небесами, разрушившими мост и отрезавшими их от всего мира в уединенном домике Джона Апхема. Будь он проклят, но он не пожертвует ни единым мгновением – он не упустит случай насладиться ею настолько, насколько это только можно, перед тем как передать ее Причарду. Он безжалостно отогнал чувство вины, возникшее вместе с этой мыслью. Он приподнял ее лицо, намереваясь поцеловать ее сладкие сочные губы.
– Бартоломью? Вы пообещали мне, что расскажете.
– Расскажу вам о чем, нимфа? – его губы были на расстоянии вздоха от ее губ, а его рука ласкала нежный изгиб ее талии.
– О том, как вносится семя.
Бартоломью замер. Напоминание об ее невинности оказалось для него ушатом холодной воды, вылитым на его разгоряченное страстью тело. Он вдохнул, медленно выдохнул и отодвинул Эри от себя. Ее щеки были влажными, губы полуоткрытыми, а на лице застыло озабоченное выражение. Одного взгляда ему хватило, чтобы понять, что так просто от нее не отделаешься. Он подтолкнул ее по направлению к креслу-качалке.
– Садитесь.
Пока она усаживалась, он отвернулся, глядя на огонь и пытаясь собраться с мыслями, чтобы сформулировать связный ответ на ее вопрос. Наконец он повернулся к ней.
– Вы когда-нибудь видели, как совокупляются собаки? – он выругал себя в ту же секунду, как произнес эти слова, ошарашенный тем грубым и низменным образом, которую подобная аналогия могла вызвать у нее в голове.
– Нет, – она наклонила голову, в недоумении нахмурившись. Бартоломью провел рукой по затылку и еще раз глубоко втянул воздух:
– Забудьте о том, что я только что вам сказал. Вы знаете о физических различиях между мужчиной и женщиной?
– Конечно.
– Хорошо, тогда…
– Мужчины крупнее и мускулистее, – сказала она совершенно серьезно, – и разумеется, у них нет груди.
Его чувство облегчения разом испарилось. Он вздохнул:
– Я боюсь, что разница несколько более значительна. Разве вы никогда не видели маленького мальчика, меняя ему пеленки, например?
– Нет. Я люблю детей, но сталкивалась с немногими.
– Господи, помоги мне, – пробормотал он.
Да, все будет потруднее, чем он ожидал. На лбу у него выступил пот, и он подумал, что может – как бы унизительно это ни было – упасть в обморок, просто от обиды и разочарования. Как вообще можно деликатно объяснить столь неделикатный предмет так, чтобы не испугать такую нежную и невинную девушку, как Эри? Он нахмурился.
– Эри… мужские половые органы отличаются от женских. Вы понимаете?
Бессознательно ее рука скользнула к низу живота. Он проследил за ней взглядом и кивнул:
– Да, мужской наружный половой орган устроен так, чтобы подходить внутренним половым органам женщины, и именно так он… вносит свое семя в нее.
Пот струился по его лицу, когда он закончил объяснение, и по цвету лица он вполне мог соперничать с вареным раком. Разумеется, при этом он разгорячился. Хуже того, его своевольное тело избрало именно этот момент, чтобы снова возбудиться. Он уселся на стул и скрестил ноги, будучи не в состоянии взглянуть ей в глаза, сознавая, что как только он произнес эти слова, ее взгляд, без сомнения, обратился к его паху.
– Святая Сэди, это я знала и сама, – Эри театрально хлопнула в ладоши. – Как-то дома я наблюдала за спариванием диких уток на пруду в парке. Селезень взобрался на спину утке и принялся так размахивать крыльями и дергаться, что я думала, что он ее утопит. Когда он слез с нее и вылез на берег, я увидела его… орган. Но я не понимаю, как ему удалось ввести ей внутрь такую вялую маленькую штучку. И куда именно внутрь? Я не видела у утки никаких отверстий.
Закрыв лицо руками, Бартоломью со скрипом раскачивался на стуле в бессильной надежде, что пол разверзнется под ним, поглотит его целиком и избавит от этого ужаса. Его тянуло истерически рассмеяться, но он отдавал себе отчет, что смех может смениться слезами. Немного погодя он опустил руки и тяжело вздохнул. Торопясь закончить эту тягостную беседу, он выпалил:
– Половые органы утки находятся у нее под хвостовыми перьями, которые она сдвигает в сторону, чтобы селезень мог войти в нее.
Эри прикусила губу:
– Хорошо, но как ему удается ввести эту мягкую и свисающую…
Бартоломью воздел обе руки вверх. Он вовсе не был уверен, что выдержит еще одно ее описание мужских атрибутов:
– Эта его часть изменяется, когда он приходит в возбужденное состояние. Она становится… твердой. После того как он… внесет семя, она снова становится вялой.
Эри поднялась на ноги. Она прошла вдоль широкого, выложенного камнем камина, медленно повернулась и подошла к нему:
– Не могу себе представить, что простое возбуждение способно превратить нечто столь дряблое в достаточно твердое, чтобы…
– Поверьте мне на слово, Эри. Пожалуйста! Именно так и происходит.
– Очень хорошо, – раскачиваясь из стороны в сторону, она прошлась перед ним. – Ну вот, теперь я знаю, что это делается в постели – людьми, я имею в виду, – и я полагаю, что они должны быть, по меньшей мере, частично обнажены.
Бартоломью закрыл глаза и скорчился на стуле, когда его слишком живое воображение нарисовало ему Эри, лежащую обнаженной в его постели.
– Но, – продолжала Эри, не замечающая его стесненного состояния, – значит ли это, что женщина лежит распростертая на животе, а он сверху? Или она становится на колени, а он располагается сзади? И куда именно он вводит свой… половой орган? Я думаю, что туда, откуда у меня каждый месяц происходит кровотечение, потому что мама сказала мне, что как раз оттуда и выходит ребенок, но попасть в то место сзади, по-моему, очень неудобно и неловко, Бартоломью?
Не услышав ответа, она повернулась:
– Бартоломью?
Он больше не сидел на стуле. Она увидела, что он стоит у дальнего окна, за пределами круга света, отбрасываемого лампой, одной рукой опершись об оконную раму. Он выглядел очень напряженным и возбужденным:
– С вами все в порядке, Бартоломью? Я вас расстроила? Я знаю, что не соответствую стандартам женщины викторианской эпохи, но…
Он запрокинул голову и грубо захохотал. Звук его глубокого хрипловатого смеха, казалось, проникал внутрь ее, щекоча, пробегал по позвоночнику, по внутренней стороне бедер к тазу. Она замерла на месте, покусывая зубами нижнюю губу и наблюдая за ним.
– Со мной все в порядке, – сказал он, успокаиваясь. Спустя некоторое время он повернулся к ней, по-прежнему оставаясь в тени, – это помогало сохранить видимость того, что их беседа чисто умозрительная и «медицинская». —Человеческие существа не ограничиваются для воспроизведения только одной позицией, Эри. Наиболее распространенная позиция, однако, – лежа, когда мужчина находится сверху, а женщина обращена к нему лицом, животами друг к другу. А ваше предположение об отверстии для входа в тело женщины правильное.
Эри ничего не ответила на это. Молчание затянулось, он перевел дух и повернулся спиной к темному окну, измученный так, как будто обслужил целый гарем, удовлетворив всех, кроме себя.
Эри вспоминала то, что подслушала в детстве, об отвращении подруги ее матери к этому акту:
– Это больно?
Господи Боже, как же она невинна! Как она отреагирует, если он скажет ей, что ему сейчас очень больно, что гораздо больнее не вносить это ее чертово семя, чем вносить. Но больно было ему, а она спрашивала о другом:
– В первый раз женщине немного больно, как мне говорили, но это болезненное ощущение длится всего несколько секунд и быстро проходит.
– Только первый раз?
– Да.
– Это часто делается или только тогда, когда нужно зачатие?
Бартоломью постарался скрыть свое нетерпение – он допил свой кофе и подошел к плите, чтобы налить себе еще, но ему не удалось провести Эри. Какое мрачное у него выражение лица, как будто он заранее страшится ее слов, зная, что они ему не понравятся. Когда Бартоломью сел за стол, Эри наклонила голову, разглядывая его из-под густых ресниц. Она приняла решение: она не может рисковать браком с мистером Монтиром, придется рассказать полуправду.
– Чтобы понять все, – начала она, – вы сначала должны получить представление о том, как мыслят греки. Я уже говорила вам, что моя мать должна была выйти замуж за другого человека. Ее семья уже выплатила ее приданое – домашнюю утварь. Лучшим приданым была бы земля, но у них ее едва хватало, чтобы выращивать себе еду и пасти коз. Во всяком случае, все было готово к свадьбе. До тех пор пока мама не объявила, что она беременна мной.
Услышав ее последние слова, Бартоломью, который в этот момент сделал глоток кофе, поперхнулся, расплескав коричневую жидкость по своей белой рубашке. Он овладел собой и снова сел прямо.
– Нет, я законнорожденная, – Эри улыбнулась, увидев выражение ужаса на его лице. – Папа женился бы на маме раньше, но на все понадобилось время, поскольку он не был гражданином Греции. Я знаю, что большинство людей посчитают позором то, что она отдалась ему немножко раньше времени. Святые угодники, если бы они узнали, что вы и я спали в одном доме, моя репутация погибла бы, несмотря на то, что между нами абсолютно ничего не было! Но мама сказала, что когда ты влюблена, (а я думаю, что начинаю влюбляться в тебя, – подумалось ей) приличие и общественная мораль ничего не значат. Она никогда не жалела о том, что сделала, и она наказывала мне никогда не упускать случая найти свою настоящую любовь, довериться своему сердцу, отдаться любви, и пусть она несет меня туда, куда суждено!
Бартоломью покачал головой при виде ее восторженного лица:
– Даже если так, она, наверняка, предупреждала вас, чтобы вы не позволяли мужчинам никаких вольностей. Разве она не говорила вам, что некоторые мужчины будут говорить и делать что угодно, лишь бы получить от вас то, что им нужно?
– Да, но еще она сказала, что я буду знать сама, когда это можно будет сделать, а когда нет.
Боже милосердный, да разве есть на свете женщина более чистая, чем она? Какая-та часть его души устрашилась, но другая была просто очарована. Он не мог удержаться: взяв ее за подбородок, он приблизил ее лицо к своему и сказал грубовато: – Вы позволили мне вольности, маленькая нимфа, и вы прекрасно знаете, что это было неправильно. – Я не думаю, что это было неправильно.
Да, это было самое правильное из того, что он когда-либо сделал, но Бартоломью не рискнул произнести это вслух. Он отпустил ее и сел прямо:
– Я полагаю, мы отклонились от темы нашего разговора.
– О да! – Эри устроилась поудобнее, подобрав колени, расправив юбку колоколом вокруг себя, так что из-под нее едва выглядывали ножки в черных чулках.
– В тысяча восемьсот двадцать первом году, – начала она, – когда греки сражались с турками за свою независимость, женщины одной маленькой горной деревушки взошли на вершину высокого утеса и, подняв над головой руки, как будто танцуя свадебный танец, прыгнули со скалы – они предпочли разбиться насмерть, чем потерять честь от рук турецких солдат. Видите ли, честь для грена превыше всего. Обесчещенная женщина навлекает позор на всю свою семью. Для семьи моей матери не имело значения, что папа любил ее и собирался на ней жениться. Она была обещана другому мужчине, греку, который уже получил ее приданое. Только это и имело значение. Ее дедушка, глава семьи, был упрямым человеком, и он из чистого упрямства настаивал, чтобы мою мать вынудили выполнить условия соглашения с семьей ее бывшего жениха. Они бы просто уплатили тому мужчине больше приданого, чтобы он принял будущего ребенка как своего.
Голос Эри посерьезнел, выражение лица стало более строгим. Пока все, что она рассказывала, было правдой. Горькой правдой.
– Итак, с помощью симпатизирующей им тетки, мой отец выкрал мою мать. В то время множество греков эмигрировали в Египет, чтобы найти работу на строительстве Суэцкого канала. Папа надеялся, что их отъезд из Греции положит всему конец и их оставят в покое. Ему и в голову не приходило, что кто-то может последовать за ними. Но мой прадедушка послал одного из моих дядьев вернуть ее назад и покарать отца. Потребовалось время, чтобы выяснить, куда они уехали, и еще больше ушло на то, чтобы выправить паспорт и последовать за ними. Через посольство мой отец узнал, что за ним отправился мой дядя, и они снова бежали. В конце концов мама и папа остановились во Франции, где я и родилась. Когда дядя Ксенос выследил их и там, они бежали в Великобританию, а потом в Америку. Папа сменил имя со Скотта Джефферсона на Джеффри Скотта. Какое-то время он работал приказчиком в магазине, чтобы сбить моего дядю со следа. Но его угнетало, что моя мать живет практически в нищете, тогда как полученная им профессия позволила бы им жить лучше. Дядя Лу работал в юридической фирме, обслуживающей владельца этого магазина. Когда он узнал, что мой отец получил подготовку в области юриспруденции, он убедил его стать своим компаньоном. Мне тогда было одиннадцать. С тех пор прошло много времени, и родители считали себя в безопасности.
Эри шмыгнула носом, и Бартоломью заметил следы слез, блестевшие в свете камина у нее на щеках.
– Я не знаю, что задержало дядю Ксеноса на такое долгое время, но две недели назад он появился в папиной конторе. Когда папа… – Эри ударила себя по лбу, как бы наказывая себя за то, что сказала слишком много, рассказала Бартоломью почти всю правду. Она вскочила на ноги и принялась ходить взад-вперед, сплетя пальцы и с усилием заставляя себя продолжать.
– Когда дядя Ксенос узнал, что мама и отец уже… ушли, он спросил, где можно найти меня. Я теперь сирота, Бартоломью, не замужем и совсем одинока – если не считать моих греческих родственников. Он собирался взять меня с собой в Грецию и выдать замуж, чтобы поправить финансовое положение семьи и вернуть то, чего лишила их моя мать. Что мне оставалось, как не убежать? Если я должна выйти замуж за незнакомца, я бы предпочла, чтобы он был американцем и, – она ударила себя в грудь, – человеком, которого я выбрала сама.
Повернувшись к Бартоломью, Эри увидела, что тот просто потрясен ее рассказом. Затем его густые черные брови нахмурились, это придало ему такой грозный вид, что ее дядя наверняка побежал бы без оглядки назад в свою Грецию, если бы увидел Бартоломью в этот момент.
– Ваш дядя собирался принудить вас уехать вместе с ним? – он поднялся на ноги и сейчас возвышался над ней, застыв от бешенства и чего-то еще, чему она не могла подобрать определение.
Эри замерла, загипнотизированная выразительностью его взгляда. Бартоломью посмотрел на нее, и гнев его угас. Он взял ее руки в свои и нежно прижал ее голову к своей груди.
– Он не увезет вас никуда, – прошептал он, нежно вытирая пальцами слезы с ее щек. – Я обещаю, я не позволю, чтобы с вами случилось что-нибудь плохое.
Бартоломью с силой зажмурил глаза – его пронзило осознание того, что именно он пообещал. Ему не придется ее защищать. Она будет женой Причарда, а не его. Гнев и страх потерять ее, ошеломившие его, когда он услышал ее рассказ, отступили, уступив место бешеному водовороту страстей, какому-то жуткому соединению муки и беспомощности. Он любит ее больше жизни, но никогда не сможет признаться ей в этом, никогда не сможет назвать ее своей. Много раз в своей жизни он хотел бы начать все сначала, родиться заново, а сейчас он просто хотел умереть. – Я боюсь, Бартоломью.
Ее слова заставили его выбраться из той бездны жалости к самому себе, которую он себе уже уготовил.
– Но не дяди Ксеноса, – добавила она, – а другого… как я могу выйти замуж, когда я даже не знаю, что случится со мной в брачную ночь?
Бартоломью так крепко прижал ее к себе, что она пискнула. Мысль о том, что она будет делить ложе с другим мужчиной, а не с ним, еще глубже бросила его в водоворот боли, грозящей утопить его. Скрипнув зубами, он ослабил объятия. Он был ей нужен. Господь свидетель, Причард не сможет ей помочь, если ее дядя действительно появится, чтобы предъявить права на нее. Парень проявлял себя трусом, даже когда приходилось постоять за себя, не говоря уже о ком-то другом. А если дело дойдет до драки, то Причард первым бросится наутек, оставив Эрию сражаться за себя самостоятельно.
Склонив голову, он прижался лицом к ее волосам, вдыхая ее запах, как будто это могло помочь ему сохранить силы и рассудок:
– Не бойтесь, нимфа, я никому не позволю сделать вам больно… никогда.
– Так вы мне расскажете? – она обхватила его руками за талию и прижалась лицом к его груди, поэтому ее слова прозвучали приглушенно.
Обезумевший от прикосновения ее мягкой груди, прижимающейся к нему, он покрыл яростными поцелуями ее головку. Все, что он когда-либо получит от нее, заключалось в настоящем мгновенье, в этой краткой отсрочке, предоставленной ему небесами, разрушившими мост и отрезавшими их от всего мира в уединенном домике Джона Апхема. Будь он проклят, но он не пожертвует ни единым мгновением – он не упустит случай насладиться ею настолько, насколько это только можно, перед тем как передать ее Причарду. Он безжалостно отогнал чувство вины, возникшее вместе с этой мыслью. Он приподнял ее лицо, намереваясь поцеловать ее сладкие сочные губы.
– Бартоломью? Вы пообещали мне, что расскажете.
– Расскажу вам о чем, нимфа? – его губы были на расстоянии вздоха от ее губ, а его рука ласкала нежный изгиб ее талии.
– О том, как вносится семя.
Бартоломью замер. Напоминание об ее невинности оказалось для него ушатом холодной воды, вылитым на его разгоряченное страстью тело. Он вдохнул, медленно выдохнул и отодвинул Эри от себя. Ее щеки были влажными, губы полуоткрытыми, а на лице застыло озабоченное выражение. Одного взгляда ему хватило, чтобы понять, что так просто от нее не отделаешься. Он подтолкнул ее по направлению к креслу-качалке.
– Садитесь.
Пока она усаживалась, он отвернулся, глядя на огонь и пытаясь собраться с мыслями, чтобы сформулировать связный ответ на ее вопрос. Наконец он повернулся к ней.
– Вы когда-нибудь видели, как совокупляются собаки? – он выругал себя в ту же секунду, как произнес эти слова, ошарашенный тем грубым и низменным образом, которую подобная аналогия могла вызвать у нее в голове.
– Нет, – она наклонила голову, в недоумении нахмурившись. Бартоломью провел рукой по затылку и еще раз глубоко втянул воздух:
– Забудьте о том, что я только что вам сказал. Вы знаете о физических различиях между мужчиной и женщиной?
– Конечно.
– Хорошо, тогда…
– Мужчины крупнее и мускулистее, – сказала она совершенно серьезно, – и разумеется, у них нет груди.
Его чувство облегчения разом испарилось. Он вздохнул:
– Я боюсь, что разница несколько более значительна. Разве вы никогда не видели маленького мальчика, меняя ему пеленки, например?
– Нет. Я люблю детей, но сталкивалась с немногими.
– Господи, помоги мне, – пробормотал он.
Да, все будет потруднее, чем он ожидал. На лбу у него выступил пот, и он подумал, что может – как бы унизительно это ни было – упасть в обморок, просто от обиды и разочарования. Как вообще можно деликатно объяснить столь неделикатный предмет так, чтобы не испугать такую нежную и невинную девушку, как Эри? Он нахмурился.
– Эри… мужские половые органы отличаются от женских. Вы понимаете?
Бессознательно ее рука скользнула к низу живота. Он проследил за ней взглядом и кивнул:
– Да, мужской наружный половой орган устроен так, чтобы подходить внутренним половым органам женщины, и именно так он… вносит свое семя в нее.
Пот струился по его лицу, когда он закончил объяснение, и по цвету лица он вполне мог соперничать с вареным раком. Разумеется, при этом он разгорячился. Хуже того, его своевольное тело избрало именно этот момент, чтобы снова возбудиться. Он уселся на стул и скрестил ноги, будучи не в состоянии взглянуть ей в глаза, сознавая, что как только он произнес эти слова, ее взгляд, без сомнения, обратился к его паху.
– Святая Сэди, это я знала и сама, – Эри театрально хлопнула в ладоши. – Как-то дома я наблюдала за спариванием диких уток на пруду в парке. Селезень взобрался на спину утке и принялся так размахивать крыльями и дергаться, что я думала, что он ее утопит. Когда он слез с нее и вылез на берег, я увидела его… орган. Но я не понимаю, как ему удалось ввести ей внутрь такую вялую маленькую штучку. И куда именно внутрь? Я не видела у утки никаких отверстий.
Закрыв лицо руками, Бартоломью со скрипом раскачивался на стуле в бессильной надежде, что пол разверзнется под ним, поглотит его целиком и избавит от этого ужаса. Его тянуло истерически рассмеяться, но он отдавал себе отчет, что смех может смениться слезами. Немного погодя он опустил руки и тяжело вздохнул. Торопясь закончить эту тягостную беседу, он выпалил:
– Половые органы утки находятся у нее под хвостовыми перьями, которые она сдвигает в сторону, чтобы селезень мог войти в нее.
Эри прикусила губу:
– Хорошо, но как ему удается ввести эту мягкую и свисающую…
Бартоломью воздел обе руки вверх. Он вовсе не был уверен, что выдержит еще одно ее описание мужских атрибутов:
– Эта его часть изменяется, когда он приходит в возбужденное состояние. Она становится… твердой. После того как он… внесет семя, она снова становится вялой.
Эри поднялась на ноги. Она прошла вдоль широкого, выложенного камнем камина, медленно повернулась и подошла к нему:
– Не могу себе представить, что простое возбуждение способно превратить нечто столь дряблое в достаточно твердое, чтобы…
– Поверьте мне на слово, Эри. Пожалуйста! Именно так и происходит.
– Очень хорошо, – раскачиваясь из стороны в сторону, она прошлась перед ним. – Ну вот, теперь я знаю, что это делается в постели – людьми, я имею в виду, – и я полагаю, что они должны быть, по меньшей мере, частично обнажены.
Бартоломью закрыл глаза и скорчился на стуле, когда его слишком живое воображение нарисовало ему Эри, лежащую обнаженной в его постели.
– Но, – продолжала Эри, не замечающая его стесненного состояния, – значит ли это, что женщина лежит распростертая на животе, а он сверху? Или она становится на колени, а он располагается сзади? И куда именно он вводит свой… половой орган? Я думаю, что туда, откуда у меня каждый месяц происходит кровотечение, потому что мама сказала мне, что как раз оттуда и выходит ребенок, но попасть в то место сзади, по-моему, очень неудобно и неловко, Бартоломью?
Не услышав ответа, она повернулась:
– Бартоломью?
Он больше не сидел на стуле. Она увидела, что он стоит у дальнего окна, за пределами круга света, отбрасываемого лампой, одной рукой опершись об оконную раму. Он выглядел очень напряженным и возбужденным:
– С вами все в порядке, Бартоломью? Я вас расстроила? Я знаю, что не соответствую стандартам женщины викторианской эпохи, но…
Он запрокинул голову и грубо захохотал. Звук его глубокого хрипловатого смеха, казалось, проникал внутрь ее, щекоча, пробегал по позвоночнику, по внутренней стороне бедер к тазу. Она замерла на месте, покусывая зубами нижнюю губу и наблюдая за ним.
– Со мной все в порядке, – сказал он, успокаиваясь. Спустя некоторое время он повернулся к ней, по-прежнему оставаясь в тени, – это помогало сохранить видимость того, что их беседа чисто умозрительная и «медицинская». —Человеческие существа не ограничиваются для воспроизведения только одной позицией, Эри. Наиболее распространенная позиция, однако, – лежа, когда мужчина находится сверху, а женщина обращена к нему лицом, животами друг к другу. А ваше предположение об отверстии для входа в тело женщины правильное.
Эри ничего не ответила на это. Молчание затянулось, он перевел дух и повернулся спиной к темному окну, измученный так, как будто обслужил целый гарем, удовлетворив всех, кроме себя.
Эри вспоминала то, что подслушала в детстве, об отвращении подруги ее матери к этому акту:
– Это больно?
Господи Боже, как же она невинна! Как она отреагирует, если он скажет ей, что ему сейчас очень больно, что гораздо больнее не вносить это ее чертово семя, чем вносить. Но больно было ему, а она спрашивала о другом:
– В первый раз женщине немного больно, как мне говорили, но это болезненное ощущение длится всего несколько секунд и быстро проходит.
– Только первый раз?
– Да.
– Это часто делается или только тогда, когда нужно зачатие?