Страница:
Сталинский лозунг: "Труд в СССР есть дело чести, дело доблести и геройства", - сопровождался "научно-обоснованными" нормами, планами, выполнить которые требовалось интенсивным, изнурительным, физическим усилием.
Бухаринский призыв "Обогащайтесь!", обращенный к крестьянству во времена нэпа, недолго позволили претворять в жизнь. Бухарину припомнили этот лозунг, когда посадили в тюрьму в одно время с моим отцом. Такой призыв мог исходить только от "врага народа", недостойного жить на земле. Странно, что автор этого еретического призыва смог какое-то время прожить в советском обществе, прежде чем его отправили на костер сталинские инквизиторы.
Естественная природа человека, конечно, объявляла бунт такой СИСТЕМЕ. В молодости бунт бывал наивен, порой до смешного нелеп. Газеты обрушивались на моих сверстников, которым наклеивали на лоб ярлык "стиляга" за пристрастие к модной, яркой одежде. Законы моды устанавливались отнюдь не в Москве, на "загнивающем" Западе, в Париже.
Бунт против навязываемого серого, убогого уровня жизни, неосознанный протест существовал всегда. Власть предержащие это чувствовали, понимали, потому так рьяно ополчались на тех, кто противился общепринятому образу жизни, пусть даже на уровне одежды. "Стилягой" я сам себя не считал, но любил хорошо и модно одеваться, насколько это было возможно в пятидесятые годы в Москве. Носил узкие брюки. За их шириной пристально следили фельетонисты газеты "Правда" и журнала "Крокодил".
После лекций любил с друзьями бесцельно ходить по многолюдной улице Горького в районе Центрального телеграфа и Московского Совета. То был центр притяжения студентов всей Москвы, где происходила, как теперь говорят, тусовка. Здесь, в окружении красивых больших зданий, где много магазинов и кафе, существовал в те годы некий московский Бродвей. По тротуару вечерами прогуливались одни и те же люди, заходили по пути в кафе. Такое времяпрепровождение называлось "прошвырнуться по Броду". У этого клочка земли были свои популярные личности, о них ходили легенды как о секс-гигантах, неотразимых ловеласах, умеющих хорошо одеваться, танцевать, пить, завоевывать сердца красивых женщин.
Я был завсегдатаем улицы Горького. Это давало повод в институте считать меня зараженным буржуазной моралью, не принимать в комсомол. В школе, куда я перешел, будучи исключенным из другой школы, этой чести меня также не удостоили.
В институт я поэтому поступил "беспартийным" в числе немногих, не имевших в кармане комсомольского билета с профилем Ленина. Об этом тогда я не очень тужил, ибо видел вокруг себя много пустозвонных комсомольских вожаков. Эти ребята не гнушались лжи, желания пустить пыль в глаза, выслужиться перед партийным и институтским начальством. Мне это претило.
В то же время революционно-ниспровергающим духом заражен не был, в освободители народа от гнета коммунизма себя не готовил. В подпольных кружках, оппозиционных группах не участвовал, теорией, философией не увлекался. Меня больше интересовала практическая жизнь, текущие дела, учеба, друзья и девушки.
* * *
Мне кажется, многие известные по учебникам истории революционеры, кумиры масс, вожди, диктаторы - просто-напросто психически нездоровые люди. "Двести тысяч отрубленных голов обеспечат нам покой, свободу и счастье" это провозгласил вождь Французской революции Марат. При жизни его называли в газетах "Другом народа", что не помешало Шарлотте Корде зарезать трибуна в ванне, в знак мести за пролитую кровь. Именем Марата в нашей стране называлось все - от колхоза до обувной фабрики. Когда я впервые очутился в Париже, то был очень удивлен. Оказалось, там революционер, такой известный в СССР, забыт. На улице, где он жил, не оказалось даже скромной мемориальной доски.
Где, в каком бреду люди, подобные Марату, вообразили, что они вправе решать, кто достоин жить, а кто должен умереть, что полезно для блага народа, что вредно? Эти вожди, как представляется мне, заражают болезненными, бредовыми идеями других. Эта болезнь, как эпидемия, охватывает все общество, нарастает и, в конечном счете, обрушивается на самих зачинателей смертоносной революции или большой войны. Так произошло и во Франции, где большинство вождей революции кончили жизнь на гильотине. Так произошло в нашей стране, где вожди Октября получали пулю в затылок в подвалах Лубянки.
В молодости у меня возникла непереносимость к политике. Быть может, это произошло на наследственно-подсознательном уровне, ведь отец-то мой был, как говорил Маяковский, "революцией мобилизованный и призванный". И этой же революцией раздавленный, битый и напуганный до смерти. Я, очевидно, вкусив с детства горечь революционного похмелья, выработал стойкий иммунитет ко всяким революционным брожениям.
Конечно, в прошлом я так все четко, как сейчас, не осознавал. Это мои сегодняшние мысли и настроения. В институте меня просто в сторону политики не тянуло. Хотя многие сокурсники были очень политизированы. Увлечение политикой усилилось после развенчания культа Сталина. Многим тогда казалось, наступила эпоха полной правды и разоблачения преступлений советского страшного прошлого.
Событием нашей студенческой жизни стал приезд в институт и выступление в переполненном Актовом зале тогда очень популярного писателя Ильи Эренбурга. Это он дал послесталинскому времени определение "оттепель".
Говорил Эренбург увлекательно о демократии, свободе. Выступал он эмоционально, страстно во внимавшей каждому слову аудитории. Мало таких европейски образованных ораторов оставалось тогда жить в Советском Союзе. Те, кто не эмигрировал, не погиб в тюрьмах и лагерях, молчали, забившись в углы коммунальных квартир.
Эренбург в годы войны с Германией вдохновлял миллионы - на фронте и в тылу - статьями в "Красной Звезде" и "Правде". После Победы слыл "борцом за мир", ему позволяли ездить и выступать по всему свету, доказывая за границей преимущества социализма, наличие в СССР демократии и отсутствие антисемитизма. Никто так хорошо не писал статьи, как Илья Григорьевич, автор стихов, романов не столь популярных, как его публицистика.
Однако именно этот выдающийся публицист играл при Сталине незавидную роль, подобную той, которую выполняет резвый баран-вожак на мясокомбинате. Его пускают первым бежать к месту забоя, увлекая за собой стадо. И единственному из обреченных приоткрывают дверцу из убойного загона. Вожак оттуда выбегает, остальные, вовлеченные им в эту гонку, превращаются в мясо и кости.
Некоторых энтузиастов-студентов увлек за собой тогда Илья Эренбург. Завороженные его красноречием, они устремились в политику, как те бараны за вожаком. За ошибку расплатились жестоко. Их исключили из комсомола и института, им сломали жизнь в самом начале. Наш студент Борис Беленький и его друзья, по-юношески поверив в "оттепель", грядущее лето, захотели реализовать слова в дела! Они начали создавать нечто вроде партии и оказались между молотом и наковальней госбезопасности.
* * *
Оглядываясь на прошлое, нельзя не заметить странное явление, некую закономерность. Стоит истории сделать очередной зигзаг или поворот, как люди, которые были идеологами, теоретиками предыдущей эпохи, мгновенно меняют кожу. Они выступают как глашатаи совершенно противоположных суждений и мнений. И утверждают новые концепции с тем же пылом и жаром, с каким недавно воевали, объявляя эти же концепции ревизионистскими и реакционными.
Я не имею в виду тех, кто, занимая руководящий пост в народном хозяйстве, подчинялся установившимся правилам игры и повторял на партсобраниях общепринятые идеологические догмы. Нет, я говорю об идеологах. Такого хамелеонства с их стороны не понимаю и не принимаю. Конечно, человек - существо не статичное. Он постоянно развивается, растет, обновляется. И может в результате осмысления жизни, обогатившись практическим опытом, прийти к другим выводам, понять, что ошибался в молодости, пропагандировал ложь, травил и притеснял правых, возвышал людей пустых и ничтожных.
Но как тогда с таким пробудившимся новым пониманием оставаться на прежнем посту, сохранять неправедным путем полученные титулы, продолжать поучать других?
Представим невероятное: вдруг выясняется, комплекс зданий, за возведение которого я получил, скажем, орден или Государственную премию, построен неправильно. Его возвели по моим расчетам на непригодном фундаменте, через какое-то время он должен рухнуть. Пример, конечно, абсурдный: такого нет, не было и, естественно, никогда не будет. Но неужели, случись такое, я продолжал бы, как ни в чем не бывало, подписывать свои работы "лауреат Государственной премии", продолжать возглавлять строительный комплекс Москвы? И учить других, как надо строить?
А у обанкротившихся идеологов получается так, как у руководителей нашего злополучного футбола. Да, проигрываем, уступаем далеко не самым сильным соперникам, отстаем в технике, стратегии, тактике, не умеем хранить настоящие футбольные таланты... Спортивное руководство все это всякий раз на словах признает, но остается при руководящих должностях, высокой зарплате и комфортной жизни. Обо всем говорим, ничего не скрываем, но ничего не меняем.
Так мы далеко не уедем. Нет, провалился, не сумел поставить дело, выполнить обещанное - уходи, кто бы ты ни был - директор или президент! Вся перестройка, по-моему, должна была в том состоять, чтобы найти и поставить на свое место деловых, любящих и знающих свою работу людей. Не давать власть "реформаторам", которые подсовывают нам проекты и программы, ничего общего с реальностью не имеющие, выдуманные в кабинетах за чашкой кофе с коньяком.
Жизнь, построенная на простых и ясных для каждого деловых отношениях, продиктует нам, в конце концов, необходимые законы и установления.
Самое опасное - выдумывать идеальные конструкции человеческого бытия. А затем пытаться силой и волевым давлением проталкивать их в жизнь, "осчастливливая", как точно сказал Борис Пастернак, людей. Эта мания "осчастливливания" народа так въелась в умы лидеров, что они не думают о сиюминутных нуждах трудового человека, конкретного работяги. На все и на вся они взирают с олимпийского бугра своей должности, помешавшись на громаде планов типа обвальной приватизации и поголовной ваучеризации.
У них никогда нет времени, чтобы принять и выслушать рабочего. Такие люди изо всех сил отгораживаются от людей спецсвязью, правительственными телефонами, табличками, охраной, секретаршами, аппаратом помощников, советников, ничего не решающих. Удивительно быстро наша демократическая элита переняла навыки и повадки партийной номенклатуры. При этом не остановилась на достигнутом, явила всем начальственные "блага" в гипертрофированных уродливых формах.
Рабочий человек у нас плохо защищен. Я еще в институте понял, будучи на практике в шахтах, первая обязанность руководителя - заботиться о рабочем. Если начальник о нем не побеспокоится - никто его не поддержит. Секретаршу, шофера, помощника всегда может прикрыть непосредственный шеф. У станка стоят сотни людей, один мастер не может их всех своим теплом согреть.
Еще тогда взял за правило: если простой человек к тебе обращается, нужно очень внимательно отнестись к его просьбе. Редко рабочий так просто пойдет что-то просить. С тех пор я твердо стою на этой позиции. Первое, что сделай: не откажи человеку, выслушай его; второе: не подойди формально к решению его проблемы, найди выход из тупика; в-третьих: частичку своей души вложи в это решение; в-четвертых: если чувствуешь, творится полнейшая несправедливость, сделай все, чтобы ее устранить немедленно. Тогда люди поверят в тебя, дело, которое ты возглавляешь. Никогда от этих правил не откажусь.
Недавно решался вопрос о сносе дома в центре Москвы. Там в одной из квартир жила многочисленная семья, несколько поколений: старики, их дети со своими семьями. И вроде бы по правилам не получалось, чтобы все эти семьи по отдельным квартирам расселить. Мне говорят - денег нет, возможностей нет. Ну, так можно оправдать любую бездеятельность и бюрократизм. Я объясняю: формально, быть может, и не положено, но что нам важнее пожертвовать сегодня тремя квартирами или вырастить достойных граждан, не каких-то пьянчуг или больных людей? Надо подумать, надо поработать, не отказывать, помочь...
Здесь твердая линия должна быть: если уж наше государство сделало народ великой страны нищим, бедным, нуждающимся в самом необходимом, нормальном человеческом жилье, то сегодня нам надо это положение искоренять не на словах. Такая линия, жесткая и однозначная, не только у меня, но и у всех руководителей города во главе с мэром Москвы Юрием Лужковым.
А идеи Маркса и Ленина, несмотря на провал попытки построить коммунизм в СССР и странах Восточной Европы, долго будут жить в умах людей. Не все так просто: равенство и социальная справедливость много значат для каждого. Это один из канонов христианства, веры, владеющей умами миллионов людей на планете. Историческая ошибка наших коммунистов состоит в том, что вопреки Марксу они под водительством Ленина взялись претворять его идеи в России после трех лет мировой войны, в обстановке гражданской войны, голода и разрухи, чему во многом поспособствовали. Если бы, как предполагал Маркс, победила бы революция в нескольких передовых в индустриальном отношении капиталистических странах, в частности, в Германии, все могло бы случиться по-другому.
* * *
После школы с ее обязательной дисциплиной, понуканием и занудством учителей, институт мне казался запорожской вольницей. Практически свободное посещение лекций, самостоятельность в учебе, семинары по выбору, диспуты, кружки - все это для вчерашнего школьника, стоявшего навытяжку перед педагогом, ошарашивало.
Никогда не забуду первый день в институте, когда мы всем курсом разместились в просторной аудитории, расположенной амфитеатром. Праздничное, приподнятое настроение, все сдали экзамены, не провалились. Мы - студенты! Мы - студенческое братство! Перед нами выступают профессора, известные ученые. Их имена значатся на обложках учебников, они удостоены высших наград и премий.
На нашем курсе оказалось много солидных, по сравнению со мной, молодых мужчин, повидавших жизнь, поработавших на производстве, знавших цену куску хлеба. И это мне льстило. Я, еще юнец, оказался рядом не с вчерашними школьниками-сопляками, а с настоящими мужчинами!
Прибавляло гордости и то, что на нашем курсе оказалось много иностранцев - из Болгарии, Чехословакии, Польши, Китая, Северной Кореи. С некоторыми из них я подружился, особенно с одним прилежным корейцем.
И девушки произвели на меня неотразимое впечатление. Они оказались не скучными бухгалтерами, замухрышками, как мне первоначально казалось, а просто красавицами, одна краше другой. Я был счастлив! Впереди предстояли пять прекрасных лет учебы и практики вместе с моими новыми товарищами по профессии. Зачем же я противился, не хотел поступать на этот факультет?
Вот тогда впервые у меня возникло осознанное желание - быть первым в учебе и в общественной жизни. Учился старательно, экзамены сдавал на отлично, получал повышенную стипендию. Кто бы мог подумать такое обо мне, когда меня исключали из школы, не принимали в комсомол?
Ходил с оперативным отрядом по улицам, наблюдал за порядком. Стал членом культкомиссии, увлекался танцами, спортом. Любил погулять, кутнуть, все студенческое было мне в радость. С удовольствием вспоминаю время учебы, жизнь в студенческом коллективе. Никогда не забуду красивый, добротный и ухоженный дом - здание института со статуями шахтеров на фронтоне. Студенческая братва звала статуи "единственно-непьющими". Мы проходили под этими вечными трезвенниками на очередной вечер с бутылкой "черноголовой" водки на троих. У этой самой дешевой водки горлышко закупоренной бутылки покрывалось черным варом. На "белую головку", "белогвардейскую", как мы ее называли, денег не всегда хватало.
Весело подмигивая статуям, отдавая им салют, мы спешили в какую-нибудь пустую аудиторию. Там наспех выпивали содержимое бутылки, закусив килькой или бычками в томате из консервной банки, кусочком черного хлеба с солью. И бежали на танцы. К нашей трапезе часто присоединялись сокурсницы, знакомые девушки с других курсов и факультетов. Бодрые, шумные, веселые, полные сил и молодого задора, мы могли протанцевать всю ночь. А утром, в восемь, быть на первой лекции. Случалось, вообще не расходились по общежитиям и домам после такого веселья, переходившего плавно в занятия... Все было словно в песне: "Как молоды мы были, как искренне любили..."
Кружилась пять лет институтская карусель, не останавливаясь. Мелькали как при ускоренной киносъемке лица, встречи, книги, пластинки, спортплощадки, вокзалы... Оттуда уезжали друзья на каникулы и практику.
Она была совсем не там, где мне пришлось строить...
* * *
Тогда у меня мысли не было, что я, горняк-экономист, займусь делом, которое становилось после прихода к власти Хрущева главным в Москве. За пять лет, пока учился на Большой Калужской, произошла революция в градостроительстве. Пришел конец сталинской архитектуре социалистического реализма. Она задела своим крылом фасад нашего Горного института, украсила его портиком и помянутыми скульптурами шахтеров.
Никаких портиков, украшений, никакой скульптуры! Долой излишества! На смену фасадам с колоннами, фризами, лепниной пришли фасады голые, без всякой архитектурной одежды, как говорит Юрий Михайлович, "плоскомордые". Мне, как и ему, этот стиль не по душе.
Ведущей фигурой в градостроительстве стал не зодчий, мэтр, художник и артист, какими были Щусев, Жолтовский, Иофан, Гельфрейх. На первый план вышел на их место инженер, конструктор, владеющий чертежными инструментами. Героями тех дней, чьи фамилии не сходили со страниц газет, творивших новых кумиров, любимцев партии, были инженеры В. П. Лагутенко и Н. Я. Козлов, заслужившие золотые звезды Героев Социалистического труда. Один из них прослыл автором метода изготовления тонкостенных железобетонных панелей в касетно-формовочных машинах. Другой - заслужил почести как автор метода производства все тех же тонкостенных панелей на прокатном стане с применением вибрирования.
Хрущев назвал Лагутенко "первой ласточкой, прилетевшей к нам после холодной зимы". Он раньше всех из инженеров-практиков пришел с новыми конструктивными идеями, которые Никита Сергеевич ждал от специалистов. Вслед за ним на зов трубы Хрущева откликнулись другие инженеры. Их усилиями создана современная отечественная технология сборного железобетона в градостроении.
На строительной выставке в Москве Хрущев однажды увидел плиту-перегородку на полную комнату. Никита Сергеевич ходил вокруг этой плиты и поглаживал ее как живое существо, любуясь конструкцией. О такой он мечтал. То была плита инженера Козлова.
По просьбе главного застройщика государства этот московский инженер выполнил такую же крупную плиту, но не с деревянным каркасом, а железобетонным.
Если Лагутенко Хрущев назвал "первой ласточкой", то Козлов удостоился у него сравнения с Колумбом, сумевшим поставить яйцо тупым концом на столе. Гладкую плиту Козлова, сделанную на заводе, можно было доставить из цеха на строительную площадку и водрузить с колес краном на нужное место. Штукатурам делать было нечего!
Когда же Козлов сделал наружную утепленную более легкую стену-плиту с ячейками и заданными пустотами, то Хрущев готов был расцеловать изобретателя.
Никто из руководителей-большевиков до Хрущева не относился так тепло и сердечно к строителям. Сталин вкладывал душу в создание самолетов и ракет, атомную бомбу. Хрущев - в железобетонные панели. В этом же направлении он сфокусировал все силы партаппарата, госчиновников. Именно поэтому затеянное им дело быстро пошло в нужном направлении.
Был у Хрущева еще один помощник, инженер-исследователь по фамилии Садовничий, вызванный в Москву из Киева. Этот инженер делал ставку на железобетон. О нем Никита Сергеевич вспоминал перед смертью с такой же теплотой, как о Лагутенко и Козлове. Киевлянин не так известен, как они. Между тем его роль была главной в революции, осуществленной первым лицом СССР. Его Хрущев называет "инициатором перехода на сборный железобетон". О Садовничем, однако, нет упоминаний в самой дотошной энциклопедии. Этот инженер написал докладную с расчетами, опровергавшими доводы противников железобетона, желавших строить только из кирпича и монолитного железобетона.
Хрущев, со своей стороны, составил докладную, где привел доводы в пользу строительства в Москве сразу двух заводов сборного железобетона большой производительности. После чего отправил обе докладные в Кремль на имя "товарища Сталина"... О том, что грозило авторам докладных, Хрущеву и Садовничему - в следующей главе. Сейчас хочу сказать, они вышли победителями в схватке со специалистами. Мнение мало кому известного инженера оказалось весомее мнения маститых заслуженных строителей, не знавших возможностей сборного железобетона.
Никита Хрущев круто повернул руль корабля. На его палубах теснились зодчие, воспитанные в почтении к искусству эпохи Возрождения, русскому ампиру, ко всему, что Первый секретарь ЦК КПСС посчитал в середине 50-х годов излишествами.
Многие архитекторы при таком крутом повороте повыпадали за борт. Признанного мастера Леонида Полякова, автора станции метро "Арбатская" и гостиницы "Ленинградская", лишили Сталинской премии. Ею он удостоился как творец одного из высотных зданий.
Вместо высотных сталинских домов Хрущев решил возводить типовые жилые корпуса, превратив стройплощадку в монтажный участок. Часто выступая перед градостроителями, он доказывал свою идею так:
"Поймите, перед нами стоит проблема дать людям побыстрее жилье. Быстро и дешево дома можно получить только на потоке. Приходится унифицировать производство деталей, это позволит наладить конвейерный их выпуск и точность изготовления, а квалифицированные сборщики обеспечат безупречную сборку.
Примером может служить автомобильное и тракторное производство. Разрабатывая какую-то модель автомашины и запуска ее в производство, мы такими моделями заполняем улицы всех городов страны. Несмотря на однообразие, вследствие неплохого оформления эти машины воспринимаются хорошо. Так давайте же по примеру машиностроителей, которые добились подобного результата, строить тоже дома с помощью конвейера и пользоваться квартирами по доступной цене".
Улицы Москвы и других городов заполнили стандартные, как машины одной марки, дома. В отличие от автомобилей, которые уезжали через несколько лет пробега на свалку, дома оставались на прежнем месте...
Но социально-политическую проблему, волновавшую его, Хрущев решил. В Москве стали строить не десятки зданий в год, как это практиковалось, когда он до войны руководил столицей. Счет пошел на сотни, тысячи зданий. Сооружалось по несколько миллионов квадратных метров жилой площади в год! Вот задача, которую поставил и реализовал новый главный архитектор СССР, он же глава партии и государства.
Прежние проекты и методы строительства для этого не годились. Хрущев предельно упростил архитектурный процесс, мастера утонченной пластики ему не требовались. Поставленную им задачу решили люди, чьи имена мало кто знал. Так появился и размножился по Москве типовой дом-коробка в пять этажей, без чердаков, подвалов и цокольных этажей, балконов. С крошечными передними и кухоньками. С совмещенными санитарными узлами, со смежными комнатами, куда входила малогабаритная мебель. С высотой потолка 2 метра 40 сантиметров...
А ведь прежде в старой Москве и при Сталине потолок отделяли от пола 3 метра 50 сантиметров.
На нашу беду где-то в Финляндии Хрущеву показал новый дом инженер, поразивший Никиту Сергеевича своим начинанием.
"Я спросил его о высоте потолка. Услышал: "Два с половиной метра..."
- Как низко, - удивился я.
Он возразил: "Предпочитаю, чтобы кубатура была увеличена не за счет высоты, а за счет площади. Это расширяет возможности семьи и создания удобств".
Хрущев использовал этот финский опыт, но только ту его часть, которая касалась высоты потолка. В отличие от финских, квартиры в московских пятиэтажках - малометражные, кубатура в них резко уменьшена не только за счет высоты помещений, но и за счет общей жилой площади!
Но с конвейера, как автомобили, сходили квартиры со всеми удобствами на одну семью!
Хрущев первый в советской истории поставил благую цель - дать бесплатные отдельные квартиры не только передовикам труда, директорам заводов, академикам и знаменитым артистам, писателям и художникам. Но и миллионам тружеников, всем гражданам. Он решил срочно переселить абсолютно всех москвичей из бараков и подвалов, где они ютились с первых лет советской власти. Она обещала светлое будущее и "немедленное улучшение жизни" после Октябрьской революции. А дала коммуналки...
Бухаринский призыв "Обогащайтесь!", обращенный к крестьянству во времена нэпа, недолго позволили претворять в жизнь. Бухарину припомнили этот лозунг, когда посадили в тюрьму в одно время с моим отцом. Такой призыв мог исходить только от "врага народа", недостойного жить на земле. Странно, что автор этого еретического призыва смог какое-то время прожить в советском обществе, прежде чем его отправили на костер сталинские инквизиторы.
Естественная природа человека, конечно, объявляла бунт такой СИСТЕМЕ. В молодости бунт бывал наивен, порой до смешного нелеп. Газеты обрушивались на моих сверстников, которым наклеивали на лоб ярлык "стиляга" за пристрастие к модной, яркой одежде. Законы моды устанавливались отнюдь не в Москве, на "загнивающем" Западе, в Париже.
Бунт против навязываемого серого, убогого уровня жизни, неосознанный протест существовал всегда. Власть предержащие это чувствовали, понимали, потому так рьяно ополчались на тех, кто противился общепринятому образу жизни, пусть даже на уровне одежды. "Стилягой" я сам себя не считал, но любил хорошо и модно одеваться, насколько это было возможно в пятидесятые годы в Москве. Носил узкие брюки. За их шириной пристально следили фельетонисты газеты "Правда" и журнала "Крокодил".
После лекций любил с друзьями бесцельно ходить по многолюдной улице Горького в районе Центрального телеграфа и Московского Совета. То был центр притяжения студентов всей Москвы, где происходила, как теперь говорят, тусовка. Здесь, в окружении красивых больших зданий, где много магазинов и кафе, существовал в те годы некий московский Бродвей. По тротуару вечерами прогуливались одни и те же люди, заходили по пути в кафе. Такое времяпрепровождение называлось "прошвырнуться по Броду". У этого клочка земли были свои популярные личности, о них ходили легенды как о секс-гигантах, неотразимых ловеласах, умеющих хорошо одеваться, танцевать, пить, завоевывать сердца красивых женщин.
Я был завсегдатаем улицы Горького. Это давало повод в институте считать меня зараженным буржуазной моралью, не принимать в комсомол. В школе, куда я перешел, будучи исключенным из другой школы, этой чести меня также не удостоили.
В институт я поэтому поступил "беспартийным" в числе немногих, не имевших в кармане комсомольского билета с профилем Ленина. Об этом тогда я не очень тужил, ибо видел вокруг себя много пустозвонных комсомольских вожаков. Эти ребята не гнушались лжи, желания пустить пыль в глаза, выслужиться перед партийным и институтским начальством. Мне это претило.
В то же время революционно-ниспровергающим духом заражен не был, в освободители народа от гнета коммунизма себя не готовил. В подпольных кружках, оппозиционных группах не участвовал, теорией, философией не увлекался. Меня больше интересовала практическая жизнь, текущие дела, учеба, друзья и девушки.
* * *
Мне кажется, многие известные по учебникам истории революционеры, кумиры масс, вожди, диктаторы - просто-напросто психически нездоровые люди. "Двести тысяч отрубленных голов обеспечат нам покой, свободу и счастье" это провозгласил вождь Французской революции Марат. При жизни его называли в газетах "Другом народа", что не помешало Шарлотте Корде зарезать трибуна в ванне, в знак мести за пролитую кровь. Именем Марата в нашей стране называлось все - от колхоза до обувной фабрики. Когда я впервые очутился в Париже, то был очень удивлен. Оказалось, там революционер, такой известный в СССР, забыт. На улице, где он жил, не оказалось даже скромной мемориальной доски.
Где, в каком бреду люди, подобные Марату, вообразили, что они вправе решать, кто достоин жить, а кто должен умереть, что полезно для блага народа, что вредно? Эти вожди, как представляется мне, заражают болезненными, бредовыми идеями других. Эта болезнь, как эпидемия, охватывает все общество, нарастает и, в конечном счете, обрушивается на самих зачинателей смертоносной революции или большой войны. Так произошло и во Франции, где большинство вождей революции кончили жизнь на гильотине. Так произошло в нашей стране, где вожди Октября получали пулю в затылок в подвалах Лубянки.
В молодости у меня возникла непереносимость к политике. Быть может, это произошло на наследственно-подсознательном уровне, ведь отец-то мой был, как говорил Маяковский, "революцией мобилизованный и призванный". И этой же революцией раздавленный, битый и напуганный до смерти. Я, очевидно, вкусив с детства горечь революционного похмелья, выработал стойкий иммунитет ко всяким революционным брожениям.
Конечно, в прошлом я так все четко, как сейчас, не осознавал. Это мои сегодняшние мысли и настроения. В институте меня просто в сторону политики не тянуло. Хотя многие сокурсники были очень политизированы. Увлечение политикой усилилось после развенчания культа Сталина. Многим тогда казалось, наступила эпоха полной правды и разоблачения преступлений советского страшного прошлого.
Событием нашей студенческой жизни стал приезд в институт и выступление в переполненном Актовом зале тогда очень популярного писателя Ильи Эренбурга. Это он дал послесталинскому времени определение "оттепель".
Говорил Эренбург увлекательно о демократии, свободе. Выступал он эмоционально, страстно во внимавшей каждому слову аудитории. Мало таких европейски образованных ораторов оставалось тогда жить в Советском Союзе. Те, кто не эмигрировал, не погиб в тюрьмах и лагерях, молчали, забившись в углы коммунальных квартир.
Эренбург в годы войны с Германией вдохновлял миллионы - на фронте и в тылу - статьями в "Красной Звезде" и "Правде". После Победы слыл "борцом за мир", ему позволяли ездить и выступать по всему свету, доказывая за границей преимущества социализма, наличие в СССР демократии и отсутствие антисемитизма. Никто так хорошо не писал статьи, как Илья Григорьевич, автор стихов, романов не столь популярных, как его публицистика.
Однако именно этот выдающийся публицист играл при Сталине незавидную роль, подобную той, которую выполняет резвый баран-вожак на мясокомбинате. Его пускают первым бежать к месту забоя, увлекая за собой стадо. И единственному из обреченных приоткрывают дверцу из убойного загона. Вожак оттуда выбегает, остальные, вовлеченные им в эту гонку, превращаются в мясо и кости.
Некоторых энтузиастов-студентов увлек за собой тогда Илья Эренбург. Завороженные его красноречием, они устремились в политику, как те бараны за вожаком. За ошибку расплатились жестоко. Их исключили из комсомола и института, им сломали жизнь в самом начале. Наш студент Борис Беленький и его друзья, по-юношески поверив в "оттепель", грядущее лето, захотели реализовать слова в дела! Они начали создавать нечто вроде партии и оказались между молотом и наковальней госбезопасности.
* * *
Оглядываясь на прошлое, нельзя не заметить странное явление, некую закономерность. Стоит истории сделать очередной зигзаг или поворот, как люди, которые были идеологами, теоретиками предыдущей эпохи, мгновенно меняют кожу. Они выступают как глашатаи совершенно противоположных суждений и мнений. И утверждают новые концепции с тем же пылом и жаром, с каким недавно воевали, объявляя эти же концепции ревизионистскими и реакционными.
Я не имею в виду тех, кто, занимая руководящий пост в народном хозяйстве, подчинялся установившимся правилам игры и повторял на партсобраниях общепринятые идеологические догмы. Нет, я говорю об идеологах. Такого хамелеонства с их стороны не понимаю и не принимаю. Конечно, человек - существо не статичное. Он постоянно развивается, растет, обновляется. И может в результате осмысления жизни, обогатившись практическим опытом, прийти к другим выводам, понять, что ошибался в молодости, пропагандировал ложь, травил и притеснял правых, возвышал людей пустых и ничтожных.
Но как тогда с таким пробудившимся новым пониманием оставаться на прежнем посту, сохранять неправедным путем полученные титулы, продолжать поучать других?
Представим невероятное: вдруг выясняется, комплекс зданий, за возведение которого я получил, скажем, орден или Государственную премию, построен неправильно. Его возвели по моим расчетам на непригодном фундаменте, через какое-то время он должен рухнуть. Пример, конечно, абсурдный: такого нет, не было и, естественно, никогда не будет. Но неужели, случись такое, я продолжал бы, как ни в чем не бывало, подписывать свои работы "лауреат Государственной премии", продолжать возглавлять строительный комплекс Москвы? И учить других, как надо строить?
А у обанкротившихся идеологов получается так, как у руководителей нашего злополучного футбола. Да, проигрываем, уступаем далеко не самым сильным соперникам, отстаем в технике, стратегии, тактике, не умеем хранить настоящие футбольные таланты... Спортивное руководство все это всякий раз на словах признает, но остается при руководящих должностях, высокой зарплате и комфортной жизни. Обо всем говорим, ничего не скрываем, но ничего не меняем.
Так мы далеко не уедем. Нет, провалился, не сумел поставить дело, выполнить обещанное - уходи, кто бы ты ни был - директор или президент! Вся перестройка, по-моему, должна была в том состоять, чтобы найти и поставить на свое место деловых, любящих и знающих свою работу людей. Не давать власть "реформаторам", которые подсовывают нам проекты и программы, ничего общего с реальностью не имеющие, выдуманные в кабинетах за чашкой кофе с коньяком.
Жизнь, построенная на простых и ясных для каждого деловых отношениях, продиктует нам, в конце концов, необходимые законы и установления.
Самое опасное - выдумывать идеальные конструкции человеческого бытия. А затем пытаться силой и волевым давлением проталкивать их в жизнь, "осчастливливая", как точно сказал Борис Пастернак, людей. Эта мания "осчастливливания" народа так въелась в умы лидеров, что они не думают о сиюминутных нуждах трудового человека, конкретного работяги. На все и на вся они взирают с олимпийского бугра своей должности, помешавшись на громаде планов типа обвальной приватизации и поголовной ваучеризации.
У них никогда нет времени, чтобы принять и выслушать рабочего. Такие люди изо всех сил отгораживаются от людей спецсвязью, правительственными телефонами, табличками, охраной, секретаршами, аппаратом помощников, советников, ничего не решающих. Удивительно быстро наша демократическая элита переняла навыки и повадки партийной номенклатуры. При этом не остановилась на достигнутом, явила всем начальственные "блага" в гипертрофированных уродливых формах.
Рабочий человек у нас плохо защищен. Я еще в институте понял, будучи на практике в шахтах, первая обязанность руководителя - заботиться о рабочем. Если начальник о нем не побеспокоится - никто его не поддержит. Секретаршу, шофера, помощника всегда может прикрыть непосредственный шеф. У станка стоят сотни людей, один мастер не может их всех своим теплом согреть.
Еще тогда взял за правило: если простой человек к тебе обращается, нужно очень внимательно отнестись к его просьбе. Редко рабочий так просто пойдет что-то просить. С тех пор я твердо стою на этой позиции. Первое, что сделай: не откажи человеку, выслушай его; второе: не подойди формально к решению его проблемы, найди выход из тупика; в-третьих: частичку своей души вложи в это решение; в-четвертых: если чувствуешь, творится полнейшая несправедливость, сделай все, чтобы ее устранить немедленно. Тогда люди поверят в тебя, дело, которое ты возглавляешь. Никогда от этих правил не откажусь.
Недавно решался вопрос о сносе дома в центре Москвы. Там в одной из квартир жила многочисленная семья, несколько поколений: старики, их дети со своими семьями. И вроде бы по правилам не получалось, чтобы все эти семьи по отдельным квартирам расселить. Мне говорят - денег нет, возможностей нет. Ну, так можно оправдать любую бездеятельность и бюрократизм. Я объясняю: формально, быть может, и не положено, но что нам важнее пожертвовать сегодня тремя квартирами или вырастить достойных граждан, не каких-то пьянчуг или больных людей? Надо подумать, надо поработать, не отказывать, помочь...
Здесь твердая линия должна быть: если уж наше государство сделало народ великой страны нищим, бедным, нуждающимся в самом необходимом, нормальном человеческом жилье, то сегодня нам надо это положение искоренять не на словах. Такая линия, жесткая и однозначная, не только у меня, но и у всех руководителей города во главе с мэром Москвы Юрием Лужковым.
А идеи Маркса и Ленина, несмотря на провал попытки построить коммунизм в СССР и странах Восточной Европы, долго будут жить в умах людей. Не все так просто: равенство и социальная справедливость много значат для каждого. Это один из канонов христианства, веры, владеющей умами миллионов людей на планете. Историческая ошибка наших коммунистов состоит в том, что вопреки Марксу они под водительством Ленина взялись претворять его идеи в России после трех лет мировой войны, в обстановке гражданской войны, голода и разрухи, чему во многом поспособствовали. Если бы, как предполагал Маркс, победила бы революция в нескольких передовых в индустриальном отношении капиталистических странах, в частности, в Германии, все могло бы случиться по-другому.
* * *
После школы с ее обязательной дисциплиной, понуканием и занудством учителей, институт мне казался запорожской вольницей. Практически свободное посещение лекций, самостоятельность в учебе, семинары по выбору, диспуты, кружки - все это для вчерашнего школьника, стоявшего навытяжку перед педагогом, ошарашивало.
Никогда не забуду первый день в институте, когда мы всем курсом разместились в просторной аудитории, расположенной амфитеатром. Праздничное, приподнятое настроение, все сдали экзамены, не провалились. Мы - студенты! Мы - студенческое братство! Перед нами выступают профессора, известные ученые. Их имена значатся на обложках учебников, они удостоены высших наград и премий.
На нашем курсе оказалось много солидных, по сравнению со мной, молодых мужчин, повидавших жизнь, поработавших на производстве, знавших цену куску хлеба. И это мне льстило. Я, еще юнец, оказался рядом не с вчерашними школьниками-сопляками, а с настоящими мужчинами!
Прибавляло гордости и то, что на нашем курсе оказалось много иностранцев - из Болгарии, Чехословакии, Польши, Китая, Северной Кореи. С некоторыми из них я подружился, особенно с одним прилежным корейцем.
И девушки произвели на меня неотразимое впечатление. Они оказались не скучными бухгалтерами, замухрышками, как мне первоначально казалось, а просто красавицами, одна краше другой. Я был счастлив! Впереди предстояли пять прекрасных лет учебы и практики вместе с моими новыми товарищами по профессии. Зачем же я противился, не хотел поступать на этот факультет?
Вот тогда впервые у меня возникло осознанное желание - быть первым в учебе и в общественной жизни. Учился старательно, экзамены сдавал на отлично, получал повышенную стипендию. Кто бы мог подумать такое обо мне, когда меня исключали из школы, не принимали в комсомол?
Ходил с оперативным отрядом по улицам, наблюдал за порядком. Стал членом культкомиссии, увлекался танцами, спортом. Любил погулять, кутнуть, все студенческое было мне в радость. С удовольствием вспоминаю время учебы, жизнь в студенческом коллективе. Никогда не забуду красивый, добротный и ухоженный дом - здание института со статуями шахтеров на фронтоне. Студенческая братва звала статуи "единственно-непьющими". Мы проходили под этими вечными трезвенниками на очередной вечер с бутылкой "черноголовой" водки на троих. У этой самой дешевой водки горлышко закупоренной бутылки покрывалось черным варом. На "белую головку", "белогвардейскую", как мы ее называли, денег не всегда хватало.
Весело подмигивая статуям, отдавая им салют, мы спешили в какую-нибудь пустую аудиторию. Там наспех выпивали содержимое бутылки, закусив килькой или бычками в томате из консервной банки, кусочком черного хлеба с солью. И бежали на танцы. К нашей трапезе часто присоединялись сокурсницы, знакомые девушки с других курсов и факультетов. Бодрые, шумные, веселые, полные сил и молодого задора, мы могли протанцевать всю ночь. А утром, в восемь, быть на первой лекции. Случалось, вообще не расходились по общежитиям и домам после такого веселья, переходившего плавно в занятия... Все было словно в песне: "Как молоды мы были, как искренне любили..."
Кружилась пять лет институтская карусель, не останавливаясь. Мелькали как при ускоренной киносъемке лица, встречи, книги, пластинки, спортплощадки, вокзалы... Оттуда уезжали друзья на каникулы и практику.
Она была совсем не там, где мне пришлось строить...
* * *
Тогда у меня мысли не было, что я, горняк-экономист, займусь делом, которое становилось после прихода к власти Хрущева главным в Москве. За пять лет, пока учился на Большой Калужской, произошла революция в градостроительстве. Пришел конец сталинской архитектуре социалистического реализма. Она задела своим крылом фасад нашего Горного института, украсила его портиком и помянутыми скульптурами шахтеров.
Никаких портиков, украшений, никакой скульптуры! Долой излишества! На смену фасадам с колоннами, фризами, лепниной пришли фасады голые, без всякой архитектурной одежды, как говорит Юрий Михайлович, "плоскомордые". Мне, как и ему, этот стиль не по душе.
Ведущей фигурой в градостроительстве стал не зодчий, мэтр, художник и артист, какими были Щусев, Жолтовский, Иофан, Гельфрейх. На первый план вышел на их место инженер, конструктор, владеющий чертежными инструментами. Героями тех дней, чьи фамилии не сходили со страниц газет, творивших новых кумиров, любимцев партии, были инженеры В. П. Лагутенко и Н. Я. Козлов, заслужившие золотые звезды Героев Социалистического труда. Один из них прослыл автором метода изготовления тонкостенных железобетонных панелей в касетно-формовочных машинах. Другой - заслужил почести как автор метода производства все тех же тонкостенных панелей на прокатном стане с применением вибрирования.
Хрущев назвал Лагутенко "первой ласточкой, прилетевшей к нам после холодной зимы". Он раньше всех из инженеров-практиков пришел с новыми конструктивными идеями, которые Никита Сергеевич ждал от специалистов. Вслед за ним на зов трубы Хрущева откликнулись другие инженеры. Их усилиями создана современная отечественная технология сборного железобетона в градостроении.
На строительной выставке в Москве Хрущев однажды увидел плиту-перегородку на полную комнату. Никита Сергеевич ходил вокруг этой плиты и поглаживал ее как живое существо, любуясь конструкцией. О такой он мечтал. То была плита инженера Козлова.
По просьбе главного застройщика государства этот московский инженер выполнил такую же крупную плиту, но не с деревянным каркасом, а железобетонным.
Если Лагутенко Хрущев назвал "первой ласточкой", то Козлов удостоился у него сравнения с Колумбом, сумевшим поставить яйцо тупым концом на столе. Гладкую плиту Козлова, сделанную на заводе, можно было доставить из цеха на строительную площадку и водрузить с колес краном на нужное место. Штукатурам делать было нечего!
Когда же Козлов сделал наружную утепленную более легкую стену-плиту с ячейками и заданными пустотами, то Хрущев готов был расцеловать изобретателя.
Никто из руководителей-большевиков до Хрущева не относился так тепло и сердечно к строителям. Сталин вкладывал душу в создание самолетов и ракет, атомную бомбу. Хрущев - в железобетонные панели. В этом же направлении он сфокусировал все силы партаппарата, госчиновников. Именно поэтому затеянное им дело быстро пошло в нужном направлении.
Был у Хрущева еще один помощник, инженер-исследователь по фамилии Садовничий, вызванный в Москву из Киева. Этот инженер делал ставку на железобетон. О нем Никита Сергеевич вспоминал перед смертью с такой же теплотой, как о Лагутенко и Козлове. Киевлянин не так известен, как они. Между тем его роль была главной в революции, осуществленной первым лицом СССР. Его Хрущев называет "инициатором перехода на сборный железобетон". О Садовничем, однако, нет упоминаний в самой дотошной энциклопедии. Этот инженер написал докладную с расчетами, опровергавшими доводы противников железобетона, желавших строить только из кирпича и монолитного железобетона.
Хрущев, со своей стороны, составил докладную, где привел доводы в пользу строительства в Москве сразу двух заводов сборного железобетона большой производительности. После чего отправил обе докладные в Кремль на имя "товарища Сталина"... О том, что грозило авторам докладных, Хрущеву и Садовничему - в следующей главе. Сейчас хочу сказать, они вышли победителями в схватке со специалистами. Мнение мало кому известного инженера оказалось весомее мнения маститых заслуженных строителей, не знавших возможностей сборного железобетона.
Никита Хрущев круто повернул руль корабля. На его палубах теснились зодчие, воспитанные в почтении к искусству эпохи Возрождения, русскому ампиру, ко всему, что Первый секретарь ЦК КПСС посчитал в середине 50-х годов излишествами.
Многие архитекторы при таком крутом повороте повыпадали за борт. Признанного мастера Леонида Полякова, автора станции метро "Арбатская" и гостиницы "Ленинградская", лишили Сталинской премии. Ею он удостоился как творец одного из высотных зданий.
Вместо высотных сталинских домов Хрущев решил возводить типовые жилые корпуса, превратив стройплощадку в монтажный участок. Часто выступая перед градостроителями, он доказывал свою идею так:
"Поймите, перед нами стоит проблема дать людям побыстрее жилье. Быстро и дешево дома можно получить только на потоке. Приходится унифицировать производство деталей, это позволит наладить конвейерный их выпуск и точность изготовления, а квалифицированные сборщики обеспечат безупречную сборку.
Примером может служить автомобильное и тракторное производство. Разрабатывая какую-то модель автомашины и запуска ее в производство, мы такими моделями заполняем улицы всех городов страны. Несмотря на однообразие, вследствие неплохого оформления эти машины воспринимаются хорошо. Так давайте же по примеру машиностроителей, которые добились подобного результата, строить тоже дома с помощью конвейера и пользоваться квартирами по доступной цене".
Улицы Москвы и других городов заполнили стандартные, как машины одной марки, дома. В отличие от автомобилей, которые уезжали через несколько лет пробега на свалку, дома оставались на прежнем месте...
Но социально-политическую проблему, волновавшую его, Хрущев решил. В Москве стали строить не десятки зданий в год, как это практиковалось, когда он до войны руководил столицей. Счет пошел на сотни, тысячи зданий. Сооружалось по несколько миллионов квадратных метров жилой площади в год! Вот задача, которую поставил и реализовал новый главный архитектор СССР, он же глава партии и государства.
Прежние проекты и методы строительства для этого не годились. Хрущев предельно упростил архитектурный процесс, мастера утонченной пластики ему не требовались. Поставленную им задачу решили люди, чьи имена мало кто знал. Так появился и размножился по Москве типовой дом-коробка в пять этажей, без чердаков, подвалов и цокольных этажей, балконов. С крошечными передними и кухоньками. С совмещенными санитарными узлами, со смежными комнатами, куда входила малогабаритная мебель. С высотой потолка 2 метра 40 сантиметров...
А ведь прежде в старой Москве и при Сталине потолок отделяли от пола 3 метра 50 сантиметров.
На нашу беду где-то в Финляндии Хрущеву показал новый дом инженер, поразивший Никиту Сергеевича своим начинанием.
"Я спросил его о высоте потолка. Услышал: "Два с половиной метра..."
- Как низко, - удивился я.
Он возразил: "Предпочитаю, чтобы кубатура была увеличена не за счет высоты, а за счет площади. Это расширяет возможности семьи и создания удобств".
Хрущев использовал этот финский опыт, но только ту его часть, которая касалась высоты потолка. В отличие от финских, квартиры в московских пятиэтажках - малометражные, кубатура в них резко уменьшена не только за счет высоты помещений, но и за счет общей жилой площади!
Но с конвейера, как автомобили, сходили квартиры со всеми удобствами на одну семью!
Хрущев первый в советской истории поставил благую цель - дать бесплатные отдельные квартиры не только передовикам труда, директорам заводов, академикам и знаменитым артистам, писателям и художникам. Но и миллионам тружеников, всем гражданам. Он решил срочно переселить абсолютно всех москвичей из бараков и подвалов, где они ютились с первых лет советской власти. Она обещала светлое будущее и "немедленное улучшение жизни" после Октябрьской революции. А дала коммуналки...