— Честное слово, — с сочувствием замечает сержант, — вас обманули. Кто-то вам сказал, что служба в легионе это свинокура…
   …Деревенеет шея, деревенеют ноги, болят ступни, с каждым ударом башмаков о землю поднимаются новые тучи пыли… Ать… два… ать… два…
   — И это, по-вашему, парадный шаг? Если бы господин полковник увидел такое, он бы сказал мне: «Mon Potrien… Куда так бесшумно крадется эта рота?»
   Сержант часто разыгрывает воображаемую беседу с полковником, причем тот, как правило, не очень-то высоко расценивает подготовку роты. Иногда она прямо-таки ставит его в тупик.
   «Скажите, Потриен, — спрашивает он задумчиво, — что это за дряхлые судомойки в солдатских мундирах?…»
   Тут отец наш родной, сержант Потриен, становится на нашу защиту.
   «Это новобранцы, mon commandant, но они попали сюда случайно — их лечащий врач решил по ошибке, что в Сент-Терез есть отделение для идиотов…»
   Тогда полковник надолго задумывается, глядя на бредущую колонну, предлагает передать этих несчастных городскому управлению — может, там удастся использовать их в качестве конюхов или поводырей для слепых.
   Но Потриен не бессердечен. Он обещает нам, что на такое бесчестие не согласится.
   «Такого позора они не заслуживают, mon commandant. Я еще немного повожусь с ними, а потом лучше пристрелю собственной рукой».
   Полковника трогает отеческая забота сержанта, и он уступает:
   «Ну, как хотите, Потриен, только не разбазаривайте на них слишком много зарядов. Патронов жалко».
   Это понимает и сержант, а потому предлагает компромиссное решение: он выставит нас связанными на солнышко, пока мы сами не подохнем. Будет дешево и поучительно.
   Пока он разглагольствует, мы продолжаем отбивать шаг.
   Подбородок вперед, ногу не сгибать. Жжет солнце, пыль забивает рот, а сержанту приходит на ум новый диалог — на сей раз между ним и президентом Французской республики. Президент приезжает будто бы на маневры, и Мендоса, рыжий испанец, первым же выстрелом, вместо мишени, попадает в номерок на шее бегающего по пристани пинчера начальника пожарной охраны.
   «Скажите, Потриен, — спрашивает президент, — как в этой роте идут дела со стрельбой?»
   Потриен гордо отвечает:
   «Ваше превосходительство! Этот рыжий новобранец два раза из десяти попадает с неполных пяти шагов в восьмиэтажное здание новой таможни!»
   «Браво, — говорит президент. — Вот уж никогда не поверил бы…»
   Вообще — то Мендоса с пяти шагов не попал бы и разу, но Потриен не может сказать об этом президенту, потому что тот велел бы немедленно распустить легион.
   Сержант улыбается, смеется, сдвигает кепи на затылок и…
   И без всякого перехода его вдруг охватывает припадок бешенства. Издав дикий вопль, он с налившимися кровью глазами начинает сыпать проклятьями, трясет кулаками, швыряет на землю и топчет ногами свою трость, а потом на остатках дыхания шипит:
   — Хватит! Хватит! Негодяи… отставить это… Балет какой-то, еле бредут, шаркают ногами… Ну, погодите… сволочи!…
   Он запыхался. Мы тоже. И сержант и рота останавливаются, тяжело дыша.
   На стене форта появляется какой-то тип, усаживается на ней верхом, потом вновь спускается во двор и поднимает на стену несколько дымящихся котелков.
   — Отставить, — орет Потриен. — Похлебка подождет. Еще не обед! Сначала для аппетита парадный шаг…
   И начинается… Подбородок вперед, ногу не сгибать…
   Сейчас Потриен — совсем другой человек. Готовый ударить коршун, крадущаяся к жертве рысь… Присев на корточки, он всматривается в наши ноги.
   — А-а-а… — вопит он вдруг, показывая на одного из солдат. — Шпион! Предатель, шпион! Я тебя раскусил!… Переоделся! Ты — старая арабская баба! Точно! Мужчина так отвратительно ходить не может!… Отбивай шаг, сукин сын! Отбивай шаг, или я из тебя котлету сделаю… Ать… два!… Ать… два!…
   Пригнувшись, Потриен оббегает вокруг колонны и с другой стороны присматривается к нашим коленям. Кто-то теряет сознание. Его относят в сторону. Сержант качает головой.
   — И это солдат… Парадным шагом, марш!… Вперед… И вновь он, пригнувшись, бегает вокруг нас.
   Ну вот — пришла и моя очередь.
   — Эй! Ты — несчастный, заезженный, больной ревматизмом верблюд! Выйти из строя! Смирно! Смирно, ты — лодырь, болван на резиновых ногах!
   Затем голос его становится тише, но теперь он полон ехидной насмешки.
   — Скажите-ка, рядовой, вам известно, что сказал бы мне генерал, если бы увидел то, что у вас называется парадным шагом?
   — Так точно, известно.
   Он чуть оторопел. Потом с улыбкой развеселившейся гиены сказал мне:
   — Та-а-ак? Ну, так что же сказал бы господин генерал? Прошу вас, смелее… Я слушаю.
   Я почтительным тоном ответил:
   — Разрешите доложить, mon sergent, господин генерал сказал бы: «Не понимаю, Потриен, что понадобилось здесь этой милой барышне.»
   Вопль, прозвучавший после этого, каждый из нас не забудет и через много лет.
   — Каналья!…
   Я спокойно стоял по стойке смирно. Человек я кроткий, но не трус. Голос сержанта внезапно стал медовым.
   — Гм… так… ну, хорошо! Одним словом, демонстрируем остроумие. Что?… Отлично. Я это учту. В дальнейшем постараюсь побольше заниматься с вами — в первую очередь парадным шагом! Ремень!
   «Хочет ударить? — подумал я. — В этом случае недолгой быть моей службе в легионе, и кончится она военно-полевым судом».
   Нет… Он лишь привязал ремень к моей ноге, взял другой конец в руку — и мы замаршировали… Согнувшись чуть не вдвое, сержант, когда я опускал ногу, обеими руками дернул за ремень так, что мой башмак со страшной силой ударил о землю. Я подумал было, что у меня сломалась нога…
   Черт дернул меня зацепиться кончиком штыка за один из котелков, выставленных на стене… Котелок перевернулся, и похлебка хлынула на широкую спину пригнувшегося сержанта.
   Моей — то ноге было только больно, а у сержанта вид был такой, словно его окунули в парашу.
   — Взводный!
   Рота стояла бледная, как полотно. Всем было ясно, что добром эта история для меня не кончится. Взводный вышел из строя.
   — Об этом сукином сыне, ублюдке доложить в рапорте. Предлагаю пять суток гауптвахты.
   Спасибо. Если он предлагает пять суток, то капитан добавит еще десять, майор — еще восемь и в конечном счете тридцать дней мне обеспечены, как пить дать.
   — Марш! На обед… Рамз!…
   Это должно обозначать «rompez!» — «разойдись!» Да, друзья мои. Что вы знаете о том, каково в этой гнусной Африке привыкать к самой тяжелой в мире службе за самое низкое в мире солдатское жалованье?
   Жювель, зубной техник из Тараскона, который начал подделывать документы, чтобы только избавиться от возни с чужими челюстями, был человеком образованным и рассказал мне, будто один из служащих консульства, которому он пломбировал зуб, говорил, что у китайских солдат жалованье даже меньше, чем у легионеров. Однако если учесть, что китайская армия в промежутках между боями усиленно занимается самоснабжением, в то время как легионеру грозит полевой суд за несчастную козу, пропавшую у усмиренного арабского племени, придется согласиться, что китайцам живется все-таки легче.
   Я уж не говорю о марш-бросках в сорокаградусную жару в полном снаряжении. Надо и мчаться по пустыне на горячих, как сковородки танках, и мучиться от прививок восьми разных видов, и маршировать с утра до вечера с пятиминутными привалами после каждых трех часов… Надо мостить дороги и прокладывать тропы в горах Атласа, надо уметь строить железнодорожные мосты и укреплять дамбы, а кроме того, надо стирать свое белье и тратить два часа в день на то, чтобы ремень, пуговицы и башмаки сверкали, как новенькие. И, наконец, надо проливать кровь, покрывая себя легендарной славой, в Индии и на Мадагаскаре — за Францию, но, если понадобится, и за Исландию, потому что на знамени легиона не стоит «За родину и честь», а только «За честь».
   У нас нет родины.
   Загляните в музей в наших оранских казармах. Мы проливали кровь в Крыму, мы покрыли себя славой в Мексике при императоре Максимилиане. Мы сражались под Садовой и Седаном, на Марне и где угодно. Ради чего?
   В этом — то и загадка.
   От других французских солдат нас отличает синий пояс. Такие есть только у нас.
   И на всех парадах впереди всех французских частей идут легионеры.
   Мы шутим, дерзим, сорим деньгами, если удается их где-нибудь раздобыть, но гордимся мы именно этим.
   C'est la legion.
   Однако тридцать дней гауптвахты все-таки гнусность.
   Нельзя зайти даже в войсковую лавочку, а за ворота форта выход разрешен, только если тебя назначили в караул. Две смены по три часа на лестнице с карабином в руке.
   Наступает вечер. Мы идем за начальником караула по короткой дороге через пустыню в сторону города.
   — Можно закурить, — говорит добродушный капрал-русский.
   Зовут его Ярославский. Хороший парень. У него приятный низкий голос, но говорит он редко и мало.
   — Договорись с ним, — тихо говорит мне Альфонс, — чтобы он после смены отпустил тебя на час в город. Придешь немного в себя, а то вид у тебя — хоть ложись и помирай.
   — Думаешь…стоит попробовать?
   — Вполне. Русский — свой парень. Даже не похож на легионера. Скорее уж на миссионера.
   Идея недурна. Когда мы входим в караулку у входа во дворец, как раз темнеет.
   Мы ставим карабины в пирамидку. Приносят ужин. «Скажите, господин капрал, когда смена?
   В одиннадцать.
   Он старается экономить слова в любой фразе. — Я уже двадцать дней без увольнительных, — говорю я, — а будет один свободный час…
   Он смотрит на меня. У него большие, умные, грустные зеленые глаза.
   — Можете сходить в город.
   — Спасибо.
   — Вернуться точно.
   — Обещаю.
   Если я не вернусь вовремя, быть беде. В дверях появляется лейтенант.
   — Gardez! A mon commandant! Прибыли в составе: шесть рядовых и разводящий! — рапортует русский.
   — Передаю вам командование караулом.
   — Oni, mon commandant!
   — Двух человек к главному входу, одного к боковому на улице Лавуазье.
   — Oni, mon commandant! Лейтенант уходит.
   — Aux armes!
   Мы выходим. У главного входа, по двум сторонам самой верхней ступеньки стоим мы с Альфонсом. Так в ослепительном, режущем свете мощных ламп мы должны три часа стоять, словно восковые фигуры в паноптикуме…

Глава четвертая

   ПОЯВЛЯЕТСЯ ТРУП В ОТНОСИТЕЛЬНО ХОРОШЕМ СОСТОЯНИИ

 
   Машины одна за другой останавливались у входа. Офицеры высших чинов, дипломаты в попугаисто-зеленых костюмах, источающие аромат дорогих духов дамы. Сказочные, красные и лиловые искорки вспыхивали на драгоценностях, отражавших яркий свет ламп…
   В удушливой жаре дышать совсем трудно из-за облака выхлопных газов от тормозящих и трогающихся с места машин.
   Флигель-адъютант стоит у входа, принимает гостей. Ежесекундно из его уст звучит:
   — Капитан Бирон…Добро пожаловать, мадам…Капитан Бирон, к вашим услугам… Капитан Бирон, добро пожаловать, ваше превосходительство…
   — А-а… ну, что скажете, Бирон, о недавних событиях… Недурно, правда ведь?…
   Посыльный.
   — Пакет для капитана Коро. Из штаб-квартиры.
   — Проходи… Капитан Бирон, добро пожаловать, маркиз… А потом меня ожидает такой сюрприз, от которого я чуть не свалился с лестницы.
   В группе нескольких дипломатов и дам, дружески взяв под руку какого-то старичка-графа, по лестнице шел навстречу мне…
   Чурбан Хопкинс!
   Чудо просто, что я не выронил карабин и устоял на месте…
   Чурбан был в форме капитана с кучей орденов, но все равно… никаких сомнений…
   Он был бледен и немного похудел, но вне всяких сомнений именно он приближался к нам под руку со стариком-аристократом. В эту минуту он как раз говорил:
   — Выше голову, граф, умоляю вас… Будьте только осторожны!… Ничего страшного не случилось.
   С ума можно сойти от такого.
   Он увидел нас, но и глазом не моргнул.
   — Поглядите, какие бравые ребята… Их следовало бы поставить в Синей комнате.
   — Почему это… зачем? — спросил граф.
   — Красивая, уютная комната, расположена в боковом крыле, так что любой может войти туда по малой лестнице… Я люблю посидеть там, и мне всегда кажется, что там не мешало бы поставить караульный пост…
   — Хорошо, что он есть хоть у главного входа…
   — Да, да… Так будьте же осмотрительны, господин граф…
   И он прошел мимо нас. С графом! Если я правильно понял, он хотел дать понять мне и Альфонсу, что будет ждать нас в Синей комнате и что попасть туда совсем несложно…
   Но что же все это значит?… Ведь мы уже дважды похоронили его…Что произошло? И как он оказался здесь в форме капитана?
   Я бросил украдкой взгляд на Альфонса. Тот стоял неподвижно, как статуя.
   Трудные это были три часа. И не потому, что надо было стоять на посту, а потому, что от всех этих загадок я готов был взорваться, как бомба!…
   Толчея у входа давно уже прекратилась. Торжественный прием был в полном разгаре, гости больше не появлялись. Только мы двое продолжали неподвижно стоять на посту.
   Я не суеверен. С заблуждениями людей, верящих в ведьм и привидения, я распрощался еще в детстве. Я ничуть не суеверен, хотя видел в одну туманную ночь Черного Тома, безголового капитана, на его судне. Видел своими собственными глазами, и он даже поздоровался со мной, вежливо наклонив безголовую шею. Но несмотря на это, я не суеверен.
   Однако сейчас… Это зрелище… Воскресший из мертвых Хопкинс в форме капитана — все это страшно напоминало старые, смешные рассказы о привидениях.
   Если бы я только мог сдвинуться с места, пойти за ним в Синюю комнату… Но время тянется так медленно…
   Наконец — то! Стук кованых башмаков по камню… Пришла смена!
   Мы вернулись в караулку.
   — Видел? — шепнул я Альфонсу, когда мы поставили карабины.
   — Я что — слепой? — проворчал он и нервно закурил. Альфонс и нервы! Немало нужно для этого!
   Больше мы не говорили об этом. Если кто-нибудь здесь выяснит, что представляет из себя Хопкинс, ему конец. Дело нешуточное…
   Входит начальник караула.
   — Идете? — спрашивает у меня Ярославский и смотрит на часы.
   — Да.
   — Вернуться точно! — говорит он предостерегающе и снова смотрит на часы.
   — Можете быть спокойны, господин капрал. Я вернусь вовремя.
   Я выхожу. Альфонс даже не глядит на меня, хотя отлично понимает, что сейчас я попытаюсь разыскать Синюю комнату…
   …Я углубился в гущу громадного дворцового парка. Со своими великолепными рододендронами, густыми зарослями мимоз и тридцатиметровыми пальмами, обвитыми лианами, парк напоминал искусственно созданные джунгли. Тяжелый, сладковатый, одуряющий запах теплой и влажной земли был так силен, что начинала кружиться голова. По боковой тропинке я вышел к неподвижному, гладкому пруду.
   Ночь была какой-то и впрямь таинственной. Я уже говорил, что не суеверен — хотя в тот день, когда в Саутхемптоне умер мой дедушка, у меня в Нью-Йорке со стенки камеры отвалился кусок штукатурки.
   Несмотря на то, что не суеверен, я верю в то, что бывают такие странные, гнетущие ночи, когда человек заранее предчувствует, что… что что-то случится!…
   Я осторожно продвигался по тропинке, чтобы выйти из зарослей только у задней стены здания.
   По огромному диску луны быстро проплывали серебристые полоски облаков, и ее белый свет, свободно проходивший через эту своеобразную облачную призму, тоже разделялся на параллельные полоски.
   Я так подробно пишу обо всем этом, чтобы передать вам как можно полнее впечатление от этой загадочной ночи. Представьте себе этот заросший, дикий парк в узких снопах лунного света — и вот за одним из поворотов тропинки я наталкиваюсь на незнакомца.
   Все выглядело, словно на гигантской цветной открытке. Неправдоподобно ярко. Густая трава, посредине большой бассейн из коричневатого мрамора и на краю его стоящий неподвижно, как статуя, фламинго, а впереди на тропинке, прислонившись к стволу платана, стоит этот незнакомец. Как мне описать его? У него было бледное лицо, длинные, небрежно причесанные волосы падали на высокий, умный лоб. На нем были неглаженные полотняные брюки в какую-то странную полоску, уродливые башмаки и белая рубашка с небрежно распахнутым воротом. Не знаю почему, но я сразу почувствовал, что этот человек из благородного сословия. С ним было что-то неладно, он был болен или опустился, но по посадке головы, по серьезному, спокойному лицу это все равно чувствовалось.
   С каким-то странным, полным боли, задумчивым выражением незнакомец смотрел вверх, на облака… Я сделал шаг вперед. При первом же моем движении он обернулся ко мне.
   — Вы пришли за мной? — спросил он тихо.
   — Нет, — ответил я спокойно. — Что вы здесь делаете?
   — Не знаю.
   — Кто вы?
   — Почему вы об этом спрашиваете?
   — Я — часовой!
   Он, скрестив руки, оглядел меня.
   — Где же ваша винтовка?
   — Я только что сменился.
   — Как же вы могли без разрешения покинуть караульное помещение?
   Что? Похоже, что я должен объясняться перед ним.
   — Это вас не касается. Скажите лучше, как вы попали сюда?
   — Перелез через внешнюю стену.
   — Зачем?
   — Не знаю.
   Суровое, спокойное лицо смотрело на меня с каким-то безжизненным холодом. Руки его были скрещены на груди. Вопреки нескольким прядям седых волос, он не выглядел пожилым. Лет сорок — не больше. У меня почему-то мороз пробежал по коже.
   — Ну? Так что вам угодно?… — спросил он.
   — Я хочу знать, кто вы…
   — Этого я не скажу…
   Похоже, он думает, что меня можно напугать. Я шагнул вперед.
   — Не советую вам шутить со мной. Если по какой-то причине вам не охота связываться с полицией, выкладывайте, в чем дело. Ясно? Я — парень неплохой, но шуток не люблю!
   — А мне безразлично, что вы любите, — ответил он угрюмо.
   Я придвинулся вплотную к нему и схватил его за плечо. Точнее говоря, схватил бы…
   Внезапно все передо мной потемнело. А ведь он только схватил меня за горло и крепко сжал мое плечо. Но рука у него была твердой, как железо.
   Вообще-то вы могли уже заметить, что, несмотря на всю мою кротость, если меня начнут задирать, я не брошусь наутек и перед дюжиной парней. О моих мускулах и о моей грудной клетке врач из сумбавской тюрьмы даже заметку написал в какой-то журнал, однако в руках этого незнакомца я, должен признаться, чувствовал себя куском малость размякшего на солнце масла.
   Он спокойно, не спеша отпустил меня.
   Я перевел дыхание, словно ловец жемчуга, только что вынырнувший из воды.
   — А теперь, если хотите, можете арестовывать меня, — сказал незнакомец, — я сопротивляться не буду. Действуйте.
   — Я не фараон какой-нибудь. А вас что — должны арестовать?
   — Завтра утром меня приговорят к смертной казни.
   — За что?
   — За измену родине и двадцатидвухкратное убийство. Вы могли заметить, что я подхожу к преступникам с неслишком уж суровыми нравственными мерками. Но это было все-таки чересчур…
   — Шутите?
   — Нет. Завтра утром мне вынесут приговор, а еще через день приведут его в исполнение. На помилование у меня нет шансов…
   — Но как же приговор приведут в исполнение, когда вы здесь — на свободе?
   — И все же меня казнят, потому что я вернусь в тюрьму. Я ведь не бежал, а только отпущен на пару часов.
   — Слушайте, что за чушь вы мне рассказываете?
   — Поосторожнее с выражениями! Я не привык лгать! Меня на несколько часов отпустили из тюрьмы, чтобы перед смертью я еще хоть недолго смог побыть свободным человеком.
   — И… вы вернетесь?
   — Разумеется.
   — Кто же вы?
   — Капитан Ламетр.
   Матерь божья!
   Имя капитана Ламетра в те дни было известно всему миру. Что уж там говорить обо мне, столько времени проторчавшем в Оране без работы, по милости проклятой бюрократии.
   — И… вы вернетесь, потому что… дали слово? — спросил я недоверчиво.
   — Человек, отпустивший меня, был артиллеристом и служил у меня во время войны. Сейчас он — главный надзиратель.
   — Что же вы, капитан… не хотите жить? Он вздохнул.
   — Хочется, конечно… но подвести Барра я не могу. У вас не найдется сигареты?
   — Пожалуйста… Знаете ли, для предателя и убийцы у вас что-то слишком мягкое сердце.
   Черт его знает, было в этом капитане что-то, заставлявшее ему повиноваться. Словно вокруг его голой шеи по-прежнему витал призрак воротника с серебряными галунами.
   Он жадно выкурил сигарету, а потом оглядел меня, словно взвешивая, чего можно от меня ожидать.
   — Вы похожи на порядочного малого…
   — Полагаю, что такой я и есть.
   — Надежды у меня мало, мне остается всего несколько часов свободы… Но мне кажется, если бы я смог поговорить с одним человеком, который сейчас находится здесь, в здании…
   Оборвав фразу, он задумался.
   — Послушайте, — сказал я. — Не знаю, в чем там у вас дело, кто прав и кто виноват, но вы мне нравитесь… Короче говоря, если я могу чем-то помочь…
   — Можете. Если я смогу войти во дворец, может быть, мне удастся найти помощь или, по крайней мере, умереть со спокойной душой. Мне необходимо поговорить с одним человеком…
   — Я же не могу провести вас.
   — Но если вы поменяетесь со мной одеждой, я смогу пройти.
   — Каким образом?
   — Скажу часовому у заднего входа, что мне велено передать приказ одному из офицеров.
   — Но скоро смена караула…
   — К тому времени я вернусь. Впрочем, если вы боитесь, что попадете из-за меня в беду, не надо.
   Это я — то боюсь!
   Я уже снимал ремень и расстегивал гимнастерку.
   По бледному, суровому лицу капитана пробежала улыбка.
   — Вы мне тоже нравитесь, друг мой, — заметил он. Фламинго улетел, луну снова затянули облака. Мы обменялись одеждой.
   Увидев его в форме, я должен был признать в душе, что с лучшей выправкой солдат я еще не встречал (включая и самого себя).
   — Если по какому-то стечению обстоятельств я не успею вернуться с вашей формой вовремя, скажете, что я отнял ее у вас силой. Для меня это отягчающим обстоятельством не будет — так или иначе послезавтра расстреляют.
   Сказал он это таким тоном, будто сообщал, что так или иначе, но побриться все-таки будет нужно.
   — А… разве нет надежды, что ваш разговор… ну, спасет вас?
   — Нет. Честно говоря, я надел вашу форму не ради надежды.
   Он крепко пожал мою руку.
   — Назовите свое имя, чтобы я знал, кого как последний подарок послала мне судьба.
   — Джон… Фаулер… Копыто.
   Чего только не бывает на свете. Я почувствовал, что у меня запершило в горле.
   — Спасибо, Джон Фаулер!
   — Господин капитан!, а не может… суд все-таки… какой-нибудь другой приговор?
   — Нет. К завтрашнему дню у них будет еще больше оснований расстрелять меня. Потому что этой ночью я убью одного человека.
   — Убьете… человека?
   — Да. Одного лживого, жирного капитана, который втирает людям очки своею раной в голову…
   — Что?!.
   Он скользнул в гущу деревьев.
   — Стойте, господин капитан! Выслушайте меня, пожалуйста…
   Его уже не было видно… Два-три раза я еще услышал треск веток, а потом он словно растворился в зарослях и наступила полная тишина…
   Фью — ю… Вот чушь-то какая! Он ведь сейчас пойдет и убьет Чурбана Хопкинса. Раз сказал, значит, убьет — это уж точно. И нет сомнений, что говорил он о Чурбане.
   Надо что — то сделать. Не могу же я бросить Чурбана в беде. Кое-какое преимущество у меня есть, потому что я знаю, что Хопкинс в Синей комнате, а капитану надо еще его найти.
   С другой стороны, он под видом посыльного легко проникнет в здание, а мне в таком виде это будет несколько потруднее.
   Я быстро обошел угол здания. На посту у заднего входа стоял Жювель, бывший зубной техник.
   Погодите-ка! Тут еще можно и попробовать. Я крикнул из темноты:
   — Жювель!
   Он узнал мой голос.
   — Чего тебе?
   — Приказ начальника караула: через каждые пять минут постовым подходить ко внешней стене! В парке видели какого-то подозрительного типа!
   — Ладно… — проворчал он голосом человека, вынужденного примириться с чьей-то глупой причудой.
   Я отошел чуть подальше. Через пять минут Жювель, сделав уставной полуоборот, тронулся с места… Когда он свернул на тропинку, ведущую к стене, я прошмыгнул в дверь.
   Я бесшумно поднялся по винтовой лестнице и очутился в коридоре. За поворотом виднелся застеленный красным ковром переход, ведущий в галерею с пригашенными огнями… Судя по всему, там должны были находиться личные комнаты губернатора.
   Только бы поскорее смешаться с гостями… Прижавшись к стене, я осторожно продвигался вперед… На лестнице появился какой-то лакей. Одновременно справа отворилась дверь одной из комнат, и оттуда вышел элегантный мужчина в снежно-белом смокинге. На белом фоне эффектно выделялась широкая розовая лента. А в петлице — ленточка ордена Почетного легиона…
   Ну и ну… Вот это да!
   Альфонс!
   — Эй… дружок, — обратился он к слуге. — Я, кажется, заблудился в этой избушке на курьих ножках…
   — Пожалуйте направо… все время направо, — ответил лакей и удалился.
   Я в четыре прыжка догнал друга.
   — Альфонс!
   Он повернулся быстро, как волчок. Потом, подняв к глазу монокль, чуть снисходительно проговорил:
   — Странно, однако же, ты представляешь появление безупречного джентльмена на званом вечере.