Однако ему предстояло нечто другое. Насиловать барон его не собирался, он даже не знал, что такое возможно. В монастырских школах барон не обучался, про содомский грех не слыхивал, а воображение его работала в строго отведенных пределах. Клирику повезло, сказал он, повстречаться с таким благородным и великодушным человеком, как владетель этих мест. Не бить, не убивать, всего-то связать и сунуть голой задницей в муравейник. Доживет он до утра – значит повезло, на ноги поставим и наградим. А ежели муравьи все потроха ему выжрут – судьба его такая.
В ту ночь он понял, что самое страшное в пытке – не боль. Самое страшное – это беспомощность и унижение. Именно они уводят за грань, отведенную человеческому терпению. Понял – неверное слово. Он это пережил. И впервые увидел то, что впоследствии назвал ПУСТОТОЙ. Но тогда он этого не сознавал. Он просто лишался чувств, А возвращаясь, облепленный муравьями, отравленный ядом, бродившим по всем закоулкам тела, он клялся, что отомстит, непременно отомстит своим мучителям, сторицею воздаст за каждый миг страданий. Каждый миг в мире кто-нибудь страдает, и никогда не смолкают подобные клятвы, а исполняются единожды среди сотен тысяч. Не сбываются даже те проклятия, которые обрывает смерть.
Он тоже мог бы умереть. Не от яда, так от холода – была осень, и ночи стояли холодные. Утром баронские егеря не пришли за ним – не по злобе, не по склонности к мучительству, упаси Господи! Они просто забыли о нем. Его выволок из леса и выходил корчмарь. И он возненавидел корчмаря за это.
С тех пор начались приступы, провалы во тьму и странные озарения. Дар, проснувшийся в нем в ночь боли и унижения, проявлял себя, а он считал это безумием. Годы спустя, после Кракова, он снова вернулся в эти края. Он еще не применял свой Дар на практике, но уже знал, что может использовать его, дабы отомстить.
Оказалось, что по этим местам прогулялась чума. И все они умерли – и барон-шутник, и его любовница, приходившаяся, кстати, ему племянницей, и даже корчмарь.
Он принял это, как знак судьбы. Для его ненависти слишком мало было одного этого барона. Он ненавидел их всех, бряцающих оружием, упивающихся телесной силой, тупых и кичливых. Их шлюх и приспешников – тоже, но высокородных господ – больше всего. И убийства было слишком мало для его мести. Убийство – для шлюх. А высокородным господам придется изведать, кто истинный хозяин над их жизнью и смертью.
Когда он встретил принца Раднора, тот показался Лозоику Поссару воплощением всего, что он ненавидел. И дважды доктор права решил сделать его своей игрушкой.
Игрушка послушно служила хозяину, и за это ей был обещан престол. Почему бы нет? Править за него все равно будет другой. А расчистка пути для Раднора предоставляла возможность совершенствовать собственное мастерство. А о пережитом в ту ночь он забыл. Это оказалось труднее, чем забирать память у других, но зато сделано было основательно. Он воздвиг вокруг этих воспоминаний такие стены, рядом с которыми городские укрепления Тримейна показались бы травяной плетенкой. И все шло, как он хотел, и те, кто служил ему, покорно отдавали свою силу, и мир внешний, и Пустота между мирами были покорны.
До тех пор, пока ему не показали его самого – голого, жалкого и дрожащего.
Тот, кто ходит через Пустоту, не должен ничего забывать. Он должен помнить все зло, которое причинили ему, и которое причинил он.
* * *
Он сидел на полу и дрожал. Пол был холодный, и с площади Трех коллегий в комнату вползал промозглый рассвет.
Стуре распахнул запертые с вечера ставни, и подался вперед. Окно еще в давние времена, когда жизнь в квартала была более бурной, и школяры, не довольствуясь домами филистеров, случалось, грабили и коллегии, забрали резной деревянной решеткой. Ухватился за решетку и принялся трясти. Наставник не обратил внимания на эти странные его действия. Он даже не сделал попытки встать и найти для отдыха более удобное место.
Наконец, решетка сломалась – наверное, дерево подгнило изнутри. Но руки об обломки при этом Стуре себе рассадил. Несколько мгновений он смотрел на свои ладони – крупные, мощные, на которых набухали, выступая из порезов, алые капли. Потом тихо, безнадежно заскулил. Лозоик Поссар по-прежнему не обернулся. Продолжая всхлипывать, Стуре высунулся наружу и бросился вниз.
Но окно было не слишком высоко, и он лишь сломал ногу и пару ребер.
* * *
Представители императорской фамилии редко посещали университетский квартал. Мягко говоря. Ян-Ульрих, в молодости живо интересовавшийся всеми столичными делами, в том числе и университетскими, не был здесь никогда. Тем важнее было посещение Тримейнского университета правителем Йоргом-Норбертом. Разумеется, правитель – это еще не император, но все же…
Вообще-то, этого следовало ожидать. Было хорошо известно, что принц с юных лет питал склонность к ученым занятиям, его наставником был один из университетских профессоров, а в настоящее время Йоргу-Норберту нужно было заручиться поддержкой всех сословий, в том числе и ученого, из рядов которого вышло немало прославленных богословов и законоведов. Однако известие о том, что принц намерен нанести визит в университет, заставило почтенного Бенона Битуана изрядно поволноваться. Школяры – публика непредсказуемая, вдруг да вспомнят некстати о вольностях своих и правах, и поведут себя непотребно? А правитель даже близкому родичу не простил оскорбления, что же сделает он с alma mater? А если вспомнить о некоторых событиях, что случились в квартале не далее, как на этих днях?
Но все прошло как нельзя лучше. Студентам польстила оказанная честь, и они встретили принца со свитой, въехавшего через Университетские ворота, приветственными криками.
Денег в топу не швыряли, но по кварталу уже несколько дней бродили слухи о каких-то крупных пожертвованиях университету из государственной казны, а уж о том, что с торжественного обеда, который будет устроен в Главной коллегии, перепадет и вечно голодным студентам, известно было точно. И они, глотая слюну, с чувством вопили: «Yivat, crescat, floreat!»[17]
На площади правителя встретила торжественная процессия, возглавляемая ректором. Почтенный ученый муж сегодня совершенно преобразился. Строгую повседневную мантию сменило парадное одеяние – эпомидем, переливающееся всеми цветами радуги. Академический берет украсило белое перо. На груди лежала витая золотая цепь, а в руках он сжимал серебряный жезл. Служители несли за ним большую печать университета и свитки с его статутами. Далее следовали сплоченными рядами профессора, водительствуемые деканами факультетов и приорами коллегий.
Когда правитель спешился (студенты, коим ездить верхом было запрещено, с видом знатоков обсуждали стати его гнедого коня), ректор обратился к нему с витиеватой речью, по традиции произносимой по латыни, где принц назывался питомцем муз и Аполлона, наследником Августа, каковой в грядущем славой затмит Юстиниана-законодателя, и так далее, и тому подобное. Потом Бенон Битуан остановился, дабы перевести дух, а затем изложить все то же самое на доступном пониманию языке. Но тут вступил принц. Он отвечал ректору также по латыни – что с радостью принимает изъявление преданности от alma mater, и обещает впредь так же уважать древние статуты университета, как университет хранит верность короне. Его речь не была исполнена таких стилистических красот, как у ректора, но все же изъяснялся он на языке ученых мужей довольно бегло, и все слушатели умилились душой. А затем было моралите, представленное студентами на помосте перед Главной коллегией. А затем тот самый торжественный обед – правитель со свитой и профессора вкушали его в зале коллегии, а для студентов накрыли столы во дворе, и туда же выкатили бочки с пивом. Пробст коллегии расстарался, закупая провизию на рынках Тримейна, и обед, пусть и не равнялся с придворными, ничем не уступал пасхальным банкетам в ратуше.
Доктор Битуан совсем размяк от такого благолепия, и даже позволил себе выпить пару кубков мальвазии, позабыв о том, как будет мучить его изжога и колотье в боку. И замечание правителя о том, что он хочет побеседовать с ректором приватно, не вселило в его трепетную душу никакой тревоги. Он предположил, что речь пойдет о тех самых субсидиях университету, что сулили слухи. И присутствие бывшего ученика, а ныне свежеиспеченного управляющего императорской канцелярией Вайфара, укрепляло эти предположения.
Правитель, Битуан и референдарий проследовали в ректорский кабинет. И, расположившись в предложенном кресле, правитель сказал:
– Я не заметил среди профессоров доктора Лозоика Поссара. Где он?
Приятное опьянение вмиг испарилось. Значит, слухи все же дошли…
– Он болен, ваше высочество, и не покидает своей квартиры.
– У доктора, видимо, слабое здоровье. В прошлом месяце он также болел, не так ли? Прискорбно, ведь он еще не стар…
– Да, но…
– И что-то странное происходит с его учениками. Что там было с этим молодым человеком, который выбросился из окна и называл себя убийцей?
– Он помешан, ваше высочество, не понимает, что говорит… Мы заключили его в университетскую лечебницу.
– Осенью, помнится, один студент тоже помешался, и доктор Поссар позаботился, чтоб его передали под опеку Святого Трибунала… Больше о нем никто ничего не слышал. Сейчас доктор почему-то не вмешивается, хотя этот Стуре Касперсон и его приплел к своим признаниям. Но вы все равно постарались замять дело. Студент в лечебнице, где его посадят на цепь, и он впрямь помешается, а доктор Поссар – вне подозрений.
– Но – ваше высочество… бред безумного…честь университета…
– Да, ректор. Честь – великое дело. Ради нее можно на многое решиться. Позабыть о колдовстве и убийствах. Не говоря уж о клевете на императорский дом.
Ректор молчал. Кровь отлила с его пухлых щек.
– Вообще-то, ваше высочество, это не первый случай, когда университетские замешаны в тяжких преступлениях. Правда, это было давно… – мягко вступил рефендарий Вайфар.
– Вы о нападении студентов на купеческие кварталы? – доброжелательно уточнил правитель.
– Именно, ваше высочество. Вы не помните, вас еще на свете не было, но тогда творились чудовищные злодеяния.
– Да, я читал отчеты в архивах. И ведь насколько мне известно, некоторые зачинщики ушли от возмездия?
– Потому-то дела и не закрыты, ваше высочество. И преступников по прежнему можно привлечь к суду.
Доктор Битуан тяжело опустился на табурет. Казалось, еще мгновение, и он стечет с табурета, как студень.
– Вот, например, некий Бенни, по прозванию Пискун, – продолжал Вайфар, не глядя на своего бывшего наставника. – За ним много чего числится. Изнасилование, поджог, нанесение увечий, повлекших за собой смерть…
– Но, как явствует из дела, того оружейника он забил не в одиночку, а с целой бандой школяров.
– Он был тутором, как показало расследование. Следовательно, нес ответственность за младших студентов. И представьте, едва ударил набат, сбежал и бросил их. Скрылся. Вот как бывает, ваше высочество. Человек двадцать лет университетского квартала не покидает, все его скромностью восторгаются, а он просто боится, что его опознают. Ждет, чтоб все забыли. И многие забыли…
– А есть возможность, что его опознают? Все-таки столько лет прошло.
– Отчего же нет? Обесчещенная им женщина, правда, умерла, но у нее остался младший брат. А у оружейника – сын. Тут вот какая трудность, ваше высочество. Суд может и не возобновить дело за давностью лет. Однако этот сын оружейника… он сам теперь оружейник. Тогда ему было восемь лет, теперь, стало быть, за тридцать… но он все прекрасно помнит. И пришел в страшную ярость, когда услышал, что убийца отца может быть, еще жив. И сказал – ему, чтобы прикончить мерзавца, банды прихвостней не понадобится. И, знаете – я посмотрел на этого оружейника – и поверил ему…
Бенон Битуан все же сполз с табурета и мягко шлепнулся перед правителем на колени.
– Ва-ва-ва… – Он никак не мог выговорить титул. По морщинам заструились слезы.
– Утритесь, ректор, – брезгливо сказал принц. – У меня нет никакого желания копаться в вашем старом дерьме. И я охотно переложу решение проблемы на оружейника… если вы не искупите прежней вины.
– Я все! Все, что угодно!
– Всего не надо. Запоминайте. Университет должен выдать властям Лозоика Поссара и Стуре Касперсона. Имперским властям, а не Святому Трибуналу, усвойте это. И университет же выступит с обвинением. Как же иначе? Черная магия, убийства, государственная измена – все это бросает тень в первую очередь на университет. И вам следует постараться, дабы тень эта не превратилась в несмываемое пятно.
– Клянусь вам… немедля…
– И клясться не надо. Надо все правильно сформулировать. У вас для этого достаточно правоведов… кроме Поссара.
Когда правитель покидал университетский квартал, студенты и профессора заметили на лице ректора следы слез. В продолжающемся, особенно после обильных возлияний, приступе благодати, они сочли их слезами благодарности. И, в общем, не ошиблись.
9. Тримейн. Старый Дворец. Дом с яблоком.
В эти недели он спал урывками, и в Старом Дворце проводил столько же времени, сколько и в Новом. Ему доносили, что в городе со страхом говорят об излишней суровости и строгости правителя, не принимающего обычных человеческих слабостей. Какая там строгость нрава! Он и рад был бы отдохнуть и развлечься, но не доставало времени. Кроме того, хотя делом Раднора занимались умудренные опытом юристы, вести допросы Норберт не мог доверить никому. Разумеется, никаких допросов с пристрастием – как бы он не относился к Раднору, нельзя было создавать прецедент, подвергнув пыткам племянника императора и тем самым унизить достоинство всей императорской фамилии. Этого и не требовалось. Раднор и его сообщники были вполне откровенны. Особенно Раднор. Этот идиот допросы считал задушевными беседами, а заточение – недоразумением, которое скоро разрешится. Правда, содержали его не так строго, как полагалось бы при обвинении в государственной измене. У него были приличные стол и постель, в камеру приносили свечи, его посещал цирюльник. Но, будь Раднор чуть поумнее, он понял бы, к чему идет развитие событий. Однако этого «чуть» дано ему не было. Вдобавок он помнил, что дядя всегда был к нему милостив и снисходителен. Возможно, он предполагал, что супруга его, верная долгу, пала в ноги правителю и умоляет отпустить отца ее сыновей.
Увы. После болезни его императорское величество Ян-Ульрих забыл о многих вещах. Правда, понятие о них где-то в глубине его сознания сохранилось, и если ему о чем-то говорили, он вспоминал, как это делается. Поэтому ему ежедневно напоминали, что проголодавшись, надобно сесть за стол и принимать пищу, а перед отправлении естественных надобностей или отходом ко сну следует хотя бы частично разоблачаться. А вот о существовании любимого племянника ему никто не напоминал. Поэтому Ян-Ульрих сохранял возможное при его состоянии телесное здоровье и душевное равновесие.
Что касается принцессы, то она не замедлила прислать Йоргу-Норберту заверения в своей совершенейшей преданности, и принесла присягу правителю как от своего имени, так и от имени сыновей. За строками ее послания читалось – в тот день, когда голова Раднора упадет на плахе, счастливей ее не будет женщины в империи. И если суд не торопился выносить приговор, то лишь потому, что Норберт желал получить в ходе процесса некоторые дополнительные сведения. И Раднор охотно говорил, а Норберт внимательно слушал.
И Норберт не знал, смеяться этим откровениям или плакать над ними. При том, что не был он от природы ни особенно смешлив, ни склонен ронять слезу. И хотелось ему знать, почему Раднор бездействовал в недели практического безвластия в Тримейне, когда император был прикован к постели, а наследник еще не прибыл из герцогства Эрдского. Эльфледа и заговорщики-южане не имели надлежащего влияния на императорскую гвардию и горожан, а знать вполне способна была поддержать Раднора. И, вместо того, чтобы поднять вассалов, бунтовать гарнизоны и захватывать Тримейн, он, как нарочно, медлил до тех пор, пока не стало поздно. В непогоду, которая якобы задержала выступление, Норберт не верил. Конечно, как правило, зимой военные действия стараются не вести, но в исключительных обстоятельствах приходится к этим обстоятельствам приноравливаться. Пришлось поверить. «Так метель же была!» – твердил Раднор, недоумевая, почему до кузена не доходит очевидное – «Метель, а потом снег валил целыми днями, Что я, ума лишился, через заносы пробираться?»
По мере углубления в дело, выяснилось, что этот великий стратег и тактик, прославивший свое имя военными подвигами, в действительности не участвовал ни в одном сражении. То есть – сжечь деревни, порубить во главе рыцарской конницы толпу, разнести город, который защищает лишь бюргерское ополчение – это да, это случалось. А вот встретиться с врагом опытным, хорошо обученным и вооруженным, в открытом поле – как-то не выпало. Вовсе не по трусости. Ему все время мешали разные недостойные благородного человека препятствия. То снег, то дождь, то грязь и бездорожье, а то на охоту вздумалось съездить, или пирушка затянулась… В результате враг всегда оказывался не там, где Раднор намеревался его найти. Что воспринималось принцем как проявление исключительного коварства.
Вальграм? Да, он приказал его казнить. Но разве у него не было на то права? Вальграм был мятежник. Так ему сказали. Сражался с мятежниками? Да, вроде бы что-то такое было. Ну и что? Какого черта этот выскочка украл победу, которая принадлежала тому, кто не в пример благороднее его, а потом посмел с наглым видом являться в ставку? И герцог дал ему полную власть над Вальграмом и его армией… Как это было? Да не помнит он, переговорами советник занимался. Подробнее о советнике? Ты что, кузен, о такой чепухе… разве принцам крови пристало беседовать о столь мелкой сошке? Вообще, этот Поссар – такая сволочь! Как нужен он – так его нет. Вот барон и Гвернинак к нему приехали, а Поссар – нет. Вообще-то правильно, нечего ему с рыцарями равняться, он место свое знает, не высовывается… Кстати, где он? Пусть сам рассказывает.
Но Раднор все равно рассказывал, а Норберт слушал. Потому что допрашивать принца может только правитель либо император. И суд над ним не подобает выносить на общее обозрение, и то, что за судом последует.
Иное дело – доктор Поссар и его сообщник, находившиеся сейчас в Свинцовой башне, в условиях murus strictissimus, строжайшего заключения – в подземелье, в ручных и ножных оковах. Как и Раднор, их преступление квалифицировалось как сrimen exceptum, исключительное, для которого суд имеет особые полномочия и не связан правилами обычного судопроизводства, но считалось также crimen fori mixtum, преступлением смешанного характера, как против духовных, так и против светской властей, и разбиралось смешанной же комиссией из духовных и светских лиц. Получалось так, что церковь сама извергла из своих рядов преступника и предала его светским властям. Норберт ни разу не посетил допросов и заседаний комиссии, но внимательнейшим образом читал протоколы и отчеты, доставляемые рефендарием Вайфаром. Ректор Битуан также включился в работу комиссии, однако после визита в университет правитель с ним не общался. Для этого достаточно было Вайфара. Этот человек вообще оказался чрезвычайно полезен, схватывал на лету, чего от него хотят, и на данный момент устраивал Норберта в качестве исполнителя приказов больше, чем Бесс, как ни нелепо было это сравнение. Норберт был не вовсе лишен чувства благодарности, и понимал, что обязан этой женщине спасением рассудка, и, возможно, жизни. Но как раз по этой причине она напоминала ему о многом, что ему хотелось бы забыть. За Вайфаром шлейф неприятных воспоминаний не тянулся, а беспринципность его не раздражала. Напротив, это выгодно отличало Вайфара от Бессейры, которая слишком часто позволяла выказывать собственное мнение.
Передав правителю проект обвинительного заключения, он тоже никак не высказался, предпочитая сперва выслушать суждения вышестоящего.
– Однако Битуан старается, – заметил правитель, проглядев исписанные листы. – Обоснование связи колдовства, ереси и государственной измены получилось логично. Но ведь этот метод, насколько я помню, предложен самим доктором Поссаром в «Сравнении гражданского и канонического права»?
– Да, ваше высочество. Он предложил его в случае исключительных преступлений для сокращения хода судопроизводства. Книга была одобрена на самых высоких инстанциях, и положений, в ней изложенных, никто не отменял.
– Действительно, почему бы и не воспользоваться ею? Но в некоторых параграфах Битуан, по-моему, старается излишне. Он слишком буквально понимает тезис: «Противящийся спасению подобен отцеубийце». Не имею ничего возразить по существу. Но напрямую приравнивать деяния Поссара к отцеубийству и требовать соответсвенного наказания – уже чересчур. Это с одной стороны. А с другой – чего-то в этом обвинительном заключении не хватает. То, что делало бы преступление впрямь исключительным.
– Трудность в том, ваше высочество, что по этому делу можно выдвинуть любое обвинение. Этот Стуре…студент… тот, что лишал жизни молодых девиц… признается абсолютно во всем. Умоляет, чтоб его казнили, поскольку после возвращения памяти жизнь для него стала невозможна.
– А Поссар?
– Он не то чтобы признается… он вообще почти не говорит. То есть – не отрицает.
– Что ж, чем больше будет обвинений, и чем серьезнее они будут, тем меньше оснований у Святого Трибунала вмешиваться в это дело. Университет и церковь от Поссара уже открестились… Если бы в нашем кодексе был закон об оскорблении императорского величия… нет, не то… Поссар ведь жил в славянских странах? Можно инкриминировать ему вероотступничество. Какое, по нашим законам полагается наказание за приятие схизмы?
– Такое же, как за всякое отступление от святой католической веры и принятие ложной веры агарянской, или, прости Господи, жидовской. Изгнание за пределы империи с полной конфискацией имущества.
– Очень мягко. Но для списка обвинений подойдет. Итак – отступничество, переход в православие…
– Но, ваше высочество, Поссар жил в Полонии, а это истинно католическая страна!
– Кому до этого какое дело? Короче, работайте в этом направлении. И вот еще что. Нужен свидетель. Не соучастник, а свидетель обвинения, хотя бы один, но подлинный. Я бы даже побеседовал с ним сам. Но, пожалуй, это задание не для вас…
* * *
– У тебя есть какие-нибудь вести? Вальграм будет оправдан? – Дагмар не могла сдержать нетерпения, узнав, что Бессейра виделась с правителем.
– Об этом мы не говорили. Но ты не должна думать, что все решится так скоро. Поначалу должны судить Раднора и Поссара. И лишь потом займутся оправданием Вальграма. Кроме того, нужно, чтоб его невиновность в предательстве признал герцог Эрдский.
– Ты думаешь, их осудят на смерть? – спросил Джаред.
– А иначе зачем стоило все это затевать?
– Насчет Поссара – согласен. Но Раднор – все-таки близкий родственник правителя. И попытка захватить власть была, прямо скажем, смехотворной.
– Это была попытка захватить власть. За такое короли и князья рубили головы родным братьям, не то что двоюродным. Кроме того, дела Раднора и Поссара тесно связаны. Доктор Поссар совершил преступление для того, чтобы посадить Раднора на императорский трон. То, что принц не знал об этом, для Норберта не имеет значения. Нет, поверь мне, они обречены. И никто не сделал для этого столько, сколько ты.