– Я что-то неправильно понимаю, так? – подойдя, процедила я и начала гневно застегивать рубашку. – Придется принести извинения!
– Только не нужно обижаться…
Уолтер сделал попытку взять меня за руку, чего я, понятное дело, не позволила.
– Я не обиделась! Я завелась! – Не сводя с Уолтера свирепого взгляда, я покончила с пуговками, схватила валявшийся на диване пиджачок и стала шарить по карманам в поисках сигарет. – Теперь мое возбуждение находит выход в ярости! Где, черт возьми, эти сигареты?!
– Курить вредно.
– Вы мой адвокат, а не сожитель, так что нечего читать мораль! Сама как-нибудь разберусь, что вредно, а что нет!
Сунув сигарету в зубы, я снова принялась шарить по карманам, теперь уже в поисках зажигалки. Я не так много курю, но предпочитаю держать пачку наготове, на всякий случай – к примеру, на случай жестокого унижения от мужика, которого домогалась. Чтоб они все провалились!
– Ну извините, – примирительно сказал Уолтер. – Вы правы, меня это не касается.
– Можно хоть узнать, в чем дело? – спросила я, яростно жуя сигарету. – Может, вы голубой?
– Вот уж нет! – возмутился он и провел рукой по лбу. – Как неловко все получилось…
– Нет уж, выкладывайте, раз такое дело! – наступала я. – Вы женаты? Не знаете, чего хотите? Пылаете жаждой мести к женщинам? Готовитесь принять монашеский обет? Должна же, черт возьми, быть какая-то причина?!
Тут я наконец нащупала зажигалку и чисто автоматически бросилась к выходу на балкон, потому что всегда курила там. Уолтер вышел следом, прикрыл за нами дверь и ждал, когда я закурю.
– Ничего из того, что вы перечислили, – наконец заговорил он вполголоса. – Просто это было… слишком внезапно.
– Внезапно. Ага. Понимаю.
Мы помолчали, наблюдая за тем, как голубая струйка дыма завивается в воздухе в кольца, а потом тает, исчезая. Живу я, конечно, далеко не в лучшей части города, но вид с балкона открывается великолепный. Мукомольный завод, как обычно, дымил вовсю, и над ним стелилось белесое марево, похожее на дымку перламутрового тумана. Казалось, что под его пологом дремлет сказочный город, безупречно чистый, хрупкий и бесконечно прекрасный.
Молчание длилось до тех пор, пока почти догорела сигарета.
– Значит, судебный иск отменяется?
– Отменяется.
– Ну и хорошо.
Уолтер шагнул к двери. Остановился. Снова шагнул и снова помедлил. Я ждала, опустошенная и безразличная.
– Знаете, я ведь…
И все. Я так и не узнала, что «ведь», потому что Уолтер вышел, не сказав больше ни слова.
Глава 3
– Только не нужно обижаться…
Уолтер сделал попытку взять меня за руку, чего я, понятное дело, не позволила.
– Я не обиделась! Я завелась! – Не сводя с Уолтера свирепого взгляда, я покончила с пуговками, схватила валявшийся на диване пиджачок и стала шарить по карманам в поисках сигарет. – Теперь мое возбуждение находит выход в ярости! Где, черт возьми, эти сигареты?!
– Курить вредно.
– Вы мой адвокат, а не сожитель, так что нечего читать мораль! Сама как-нибудь разберусь, что вредно, а что нет!
Сунув сигарету в зубы, я снова принялась шарить по карманам, теперь уже в поисках зажигалки. Я не так много курю, но предпочитаю держать пачку наготове, на всякий случай – к примеру, на случай жестокого унижения от мужика, которого домогалась. Чтоб они все провалились!
– Ну извините, – примирительно сказал Уолтер. – Вы правы, меня это не касается.
– Можно хоть узнать, в чем дело? – спросила я, яростно жуя сигарету. – Может, вы голубой?
– Вот уж нет! – возмутился он и провел рукой по лбу. – Как неловко все получилось…
– Нет уж, выкладывайте, раз такое дело! – наступала я. – Вы женаты? Не знаете, чего хотите? Пылаете жаждой мести к женщинам? Готовитесь принять монашеский обет? Должна же, черт возьми, быть какая-то причина?!
Тут я наконец нащупала зажигалку и чисто автоматически бросилась к выходу на балкон, потому что всегда курила там. Уолтер вышел следом, прикрыл за нами дверь и ждал, когда я закурю.
– Ничего из того, что вы перечислили, – наконец заговорил он вполголоса. – Просто это было… слишком внезапно.
– Внезапно. Ага. Понимаю.
Мы помолчали, наблюдая за тем, как голубая струйка дыма завивается в воздухе в кольца, а потом тает, исчезая. Живу я, конечно, далеко не в лучшей части города, но вид с балкона открывается великолепный. Мукомольный завод, как обычно, дымил вовсю, и над ним стелилось белесое марево, похожее на дымку перламутрового тумана. Казалось, что под его пологом дремлет сказочный город, безупречно чистый, хрупкий и бесконечно прекрасный.
Молчание длилось до тех пор, пока почти догорела сигарета.
– Значит, судебный иск отменяется?
– Отменяется.
– Ну и хорошо.
Уолтер шагнул к двери. Остановился. Снова шагнул и снова помедлил. Я ждала, опустошенная и безразличная.
– Знаете, я ведь…
И все. Я так и не узнала, что «ведь», потому что Уолтер вышел, не сказав больше ни слова.
Глава 3
Всю следующую неделю мы провели втроем: я, телевизор и Альберт – бутылка шотландского виски марки «Шивас ригал». Вообще-то я опустошила несколько бутылок, но каждую называла Альбертом (если такой приемчик сработал с хозяевами Лесси, почему бы ему не сработать со мной?).
Короче, я накачивалась виски и таращилась в телевизор. Упорно наблюдая новости на «Фокс ньюс», я чуть было не влилась в ряды республиканцев. Переключившись на Си-эн-эн, чуть не пополнила собой ряды идиотов и сочла за лучшее скакать с канала на канал, перемежая сценки из жизни животных калейдоскопом заморской экзотики.
В пятницу, взглянув в зеркало, я пришла в ужас. Вот почему столько книг написано о том, что нельзя подолгу оставаться в полутемном замкнутом помещении, а главное, пить там в одиночку много дней подряд! Из зеркала на меня смотрело жуткое создание с тупыми, налитыми кровью глазами и желтой, как старый пергамент, кожей.
Даже огородное пугало выглядит симпатичнее.
В тот же день мне позвонила Фей Уиттл. Душка-милашка Фей с ее вечным «мне так жаль, так жаль, что тебя чуть не разнесло на куски» и «как печально лишить тебя последних грошей теперь, когда ты без работы». Ну не то чтобы совсем уж дословно, но в этом роде. Звонок не из тех, что лечат от депрессии.
– Мне не удалось выручить ту сумму, на которую я надеялась!
Я почти слышала скрежет ее «Паркера» во время подписания бумаг в домике на пляже.
– Я вполне здорова, Фей. Спасибо, что позвонила. Спохватившись, она исторгла из груди вздох сочувствия, но продолжала гнуть свое:
– Адвокаты дорого обходятся, Ванда, ты сама знаешь. После всех выплат я, можно сказать, остаюсь на нуле.
– Значит, мне причитается половина этого нуля.
– Но, Ванда! – Фей нервно хохотнула. – Ты ведь это не всерьез, да? Какая половина? Вспомни, ведь на воздух взлетел мой бизнес, дело моей жизни!
– Вместе с моей задницей. А ты, между прочим, в это время прохлаждалась в ближайшем баре с молочным коктейлем в руке.
Эту маленькую деталь я выяснила совсем недавно и сгорала от желания бросить Фей в лицо. Ради такого можно поступиться и причитающимися деньгами.
– Я не прохлаждалась! – взвизгнула она. – Я разменивала деньги! У меня не было мелочи на звонок в газовую компанию!
Я бросила трубку, немного поразмыслила и отключила связь на распределительном щитке. В ушах, словно по заказу, тут же зазвучала проклятая мелодия, но я сделала телевизор погромче и пошла на кухню – смотреть в распахнутый холодильник, что обычно делала в семь часов вечера.
Неделя была кошмарная. Не в настроении готовить и даже сервировать, я ела преимущественно из банок и упаковок прямо на ходу, так что теперь холодильник мог похвастаться только остатками клюквенного морса и баночкой оливок с анчоусами, которые непонятно откуда там взялись (я решительно не помнила, чтобы их покупала). «Покажи мне свои запасы продуктов – и я скажу, кто ты». На данный момент обо мне просто нечего было сказать.
Время, проведенное перед опустошенным холодильником, странным образом всколыхнуло мою память. К примеру, я вспомнила Дебби Мэйн, соседку по общежитию с первого курса, которая умела найти положительный момент абсолютно во всем. Думаю, она бы сказала, что пустые полки – добрый знак. Так сказать, чистая доска, и в моей власти вывести на ней новые письмена, дать жизни новый толчок, отоварившись продуктами лучшего качества, известных марок и за более высокую цену – то есть переоценить ценности. Что-нибудь в этом роде.
Я представила, как с широченной улыбкой покупаю авокадо и карамболу… и возненавидела Дебби всеми фибрами души.
Вообще-то я и раньше ее ненавидела, но втайне, а в общении с ней была неизменно дружелюбной. Иначе было просто невозможно. Грубить таким людям – все равно что пинать папу римского. Однако необходимость долгое время терпеть присутствие Дебби, слушать ее и говорить с ней оставила след в моей ранимой душе. Что-то вроде неизлечимого солнечного ожога.
Помнится, когда Майк Бенедетто дал мне отставку и при этом еще хотел одолжить мою машину, чтобы взять Мэри Энн Шили на банкет своего институтского «братства», я впала в глубокую депрессию. Дебби неотлучно находилась при мне, гладила по голове, подсовывала печенье и долдонила о том, что депрессия имеет свои преимущества: это дно, с которого непременно начинается путь наверх, к свету и радости. Не будь депрессии, нам не с чем было бы сравнивать и жизнь казалась бы серой.
«Невозможно по-настоящему оценить солнечный свет, если не знаешь, что такое кромешная тьма», – вещала она, а я лежала, жевала печенье и тихо ее ненавидела, возможно, именно потому, что в ней просто нечего было ненавидеть. Внешне она была хорошенькая, в общении ровная, в поступках рассудительная. Изучала систему йогов. Дала обет не вступать в интимные отношения до брака и, по-моему, никогда даже не чувствовала искушения его нарушить. Иными словами, это была милая чудачка.
По самым последним сведениям, Дебби жила теперь в пасторальном предместье Сиракьюса, штат Нью-Йорк, глубоко полноценной жизнью: домохозяйки, супруги во всех отношениях приятного и преуспевающего человека; матери двух здоровых мальчишек. Слушая общих знакомых, я улыбалась и ахала, но в душе знала, что так не бывает. Наверняка где-нибудь в углу комода у нее припрятаны наркотики, а когда дети в школе, а муж на работе, она развлекается с садовником. Разумеется, это очень некрасиво с моей стороны, но так хоть можно жить дальше.
И вот теперь, сидя на полу перед телевизором и баюкая в объятиях бутылку виски, я думала о Дебби с каким-то новым чувством. В мою нетрезвую голову впервые пришло, что Дебби может быть счастлива в полном смысле этого слова, что ей удалось то, к чему впустую стремится столько людей, что она как-то сумела вычислить формулу удачи и успеха и теперь пребывала там, куда мне и таким, как я, не удалось достучаться. Что она на коне. И никогда не выпадет из седла, не может выпасть в принципе.
Значит, оно возможно, возвышенное и прекрасное чувство принадлежности к миру счастья и добра, и существуют некие пути в этот мир – в мир, о котором твердят Опра и ей подобные!
Но тут на выбранном канале началось ток-шоу о людях, жизнь которых зашла в тупик, и я опять вспомнила, что есть только один мир – мрачная дыра, доверху набитая всевозможным дерьмом.
В субботу рано утром в дверь начали ломиться.
Это и в самом деле была несусветная рань для выходного дня. Восемь часов утра.
– Ванда!
Дверь несколько заглушала голос, но он все равно был мне слышен, так как на этот раз я отрубилась на коврике в прихожей.
– Ванда!
Дзинннь. Дзинннь. Бум-бум-бум.
– Да ну вас всех к такой-то матери… – пробормотала я в коврик, однако стук продолжался и, между прочим, отдавался у меня в голове ударами кузнечного молота. Повисая на дверной ручке, я кое-как поднялась на ноги и приложилась к «глазку».
Уолтер. Самое время.
Я отперла дверь, предварительно накинув цепочку, и вставила физиономию в десятисантиметровую щель.
– Ну чего-о?!!.. – простонала я.
– Вы не поднимали трубку, – сказал Уолтер. Голос у него был встревоженный, вид… не могу сказать: глаза у меня наотрез отказывались открываться.
– Со мной все в порядке.
После короткой паузы послышалось резкое:
– Открой эту чертову дверь!
Одна из выгод политкорректности состоит в том, что можно добиваться поразительных результатов, время от времени переходя на грубость. Я грублю слишком часто, поэтому у меня этот фокус не срабатывает. В случае же с Уолтером он сработал магически: я тут же сняла цепочку, отворила дверь и отступила в сторону, давая дорогу. Он быстрее молнии влетел в квартиру, схватил меня за плечи и внимательно оглядел:
– И это ты называешь «все в порядке»? Даты похожа на черта!
– Спасибо, ты очень любезен… – Я потащилась на кухню, мешком осела на табурет и прижалась щекой к прохладной поверхности стола. – А вообще, какого черта тебе здесь надо?..
– Ты не поднимала трубку.
– Нечего было звонить! – прокаркала я, как простуженная ворона.
В горле царила сушь, похлещи, чем в иной пустыне. Проклятый Альберт выжал меня, как лимон.
Уолтер выключил на кухне свет и распахнул окно.
– Зачем это?
– Здесь не слишком приятно пахнет.
– Это от меня, – мрачно съязвила я. – Я не мылась пять дней.
После короткого молчания меня сграбастали в охапку и грубо поволокли – иначе не скажешь. Опомнилась я под душем, между прочим, под ледяным. Я оказалась там как была, то есть в пижаме.
– Мойся! – приказал Уолтер. – Я подожду в гостиной.
Пока мылась, я ругала его на чем свет стоит, но когда процесс подошел к концу, была уже в состоянии оценить прелесть прикосновения чистой одежды к свежевымытой коже. И не просто оценить. Я себя чувствовала заново рожденной, как христианин после крещения.
В гостиной было отчасти прибрано и витал запах кофе. Уолтер пристраивал в моечной машине последнюю тарелку. Из раковины не только исчезла гора грязной посуды – сама раковина оказалась до блеска вычищенной.
– Спасибо…
Я сказала это так тихо, что усомнилась, достигла ли моя благодарность цели, однако Уолтер ответил легким кивком. Прошелся по столешнице губкой, потом бумажным полотенцем. Разлил кофе по кружкам и подтолкнул одну ко мне. Придвинув табурет к столу, я уселась. Воцарилось молчание и длилось так долго, что я начала изобретать какое-нибудь пустенькое замечание, просто чтобы вступить в разговор.
– Я потерял жену…
От неожиданности я чуть не свалилась с табурета. Попробовала поймать взгляд Уолтера, но тот упорно смотрел в кружку.
– То есть?
Моим первым осознанным чувством был стыд, и именно поэтому я приготовилась изобразить бурное негодование. Всю свою взрослую жизнь я до смерти боялась связаться с женатым и разбить семью. И вот, кажется, свершилось. А главное, некого винить, кроме себя самой, – Уолтер сопротивлялся до последнего.
Я открыла рот, собираясь швырнуть ему в лицо гневные обвинения, но, к счастью, не успела ничего сказать.
– Это случилось восемь лет назад. Ее сбила машина – по нелепой случайности, – когда она шла на почту за каким-то заказным письмом.
Голос заметно дрогнул. До меня медленно, с натугой начало доходить. Сердце упало, стыд сменился состраданием.
– Она была в коме восемь месяцев. – Уолтер поднял на меня бесстрастный взгляд. – Я не вылезал из больницы, сидел у ее постели днем и ночью. Доктора уверяли, что шансов никаких. Чтобы отключить систему жизнеобеспечения, нужно согласие родных. Восемь месяцев… столько мне потребовалось, чтобы принять решение, а потом не было дня, чтобы я о нем не жалел.
Горло перехватило, чему я была только рада. Что можно сказать на такое? «Мне очень жаль» или «Блин, вот дерьмо-то»? Это тот случай, когда любой вариант неуместен. Мое сострадание нужно было Уолтеру, как прошлогодний снег. Да и я сама тоже.
– Я не солгал, когда сказал, что мой клиент лежал в Хейстингской больнице одновременно с тобой. И, проходя мимо твоей палаты, я увидел… – он отпил кофе и беззвучно поставил кружку на стол, – увидел, что ты совсем одна.
Я промолчала, зная, что позорно разревусь, стоит только открыть рот. В коме, и никого у постели – вот уж действительно душераздирающее зрелище! Выходит, он меня просто пожалел. Загадка разрешилась, но, ей-богу, уж лучше бы Уолтер Бриггс оказался извращенцем, который шастает по палатам в поисках возможности облапать бесчувственное тело. Во всяком случае, это было бы не так мучительно для меня.
– Ее звали Мэгги.
Уолтер ловил мой взгляд, но теперь уже я занималась упорным изучением содержимого своей кружки и жалела, что кружка слишком мала для того, чтобы в ней можно было утопиться.
– Ванда! Не думай, что я пришел поплакаться тебе в жилетку, и не сочти меня слабаком, который не способен оправиться от потери близкого человека. Все дело в том, что я совершил ошибку, а за ошибки приходится платить.
О чем это он? О какой ошибке? Что вообще со мной связался? Что сидел со мной в ресторане? Или что целовался со мной? А может, все, вместе взятое?
– Жизнь – это вечное крушение наших надежд… – прошептала я и передернулась от неуместного пафоса этого заявления.
Уолтер пожал плечами и слегка улыбнулся. Сочувственно так. Как видно, решил, что из нас двоих я куда больше заслуживаю жалости. А может, он с самого начала жалел меня. Быть объектом жалости мужика в расцвете сил! Лучше уж сыграть в ящик.
Он вдруг протянул руку. Я не отодвинулась, просто физически не могла. К моей щеке прижалась ладонь – теплая, мягкая, живая. И буквально излучающая энергию.
– Жизнь – это то, что мы сами из нее делаем.
С этим он ушел.
Минут двадцать я сидела, глядя перед собой, потом бросилась в ближайший бар – купить молочный коктейль и газету с объявлениями.
С шумом потягивая через соломинку коктейль, я водила тупым концом красного фломастера по строчкам раздела вакансий. Сборочный цех «Мазда» искал контролера в отдел запчастей. Я заключила это в красный овал. В зубоврачебный кабинет требовалась ассистентка. Я обвела и это. Я даже обвела «посредника для продажи «новы» 73-го года выпуска», но тут же сообразила, что не потяну.
Мысли мои блуждали, но все время возвращались к Уолтеру Бриггсу. Я не могла забыть выражения его лица в тот момент, когда он говорил о жене. Нетрудно было представить его склонившимся над ее неподвижным телом в больничной палате. Я вообразила себе день их венчания: белое платье, свадебный торт, счастливые лица. Как каждая история с трагическим концом, история их жизни теперь представлялась сказочной, безупречной. Мое воображение наделило эту пару всеми возможными достоинствами, и я убедила себя, что никто никогда не любил друг друга так беззаветно, как Уолтер и Мэгги, никто не был так привязан друг к другу и не жил в такой полной гармонии, как они. Разумеется, это было не так. Скорее всего он вечно забывал вынести мусор, и это ее невыносимо раздражало, а она… Ну, скажем, она обожала поп-корн и потом ковыряла в зубах, за что он ее просто ненавидел…
Я заставила себя вернуться к объявлениям и просмотреть все сначала, уже как следует. Фломастер снова заскользил по строчкам, готовый заключить в красный овал вакансию, которая была бы просто создана для меня.
«Делай хоть что-нибудь стоящее».
И только. Вот такое было объявление.
Я уставилась на него с разинутым ртом. «Делай хоть что-нибудь стоящее».
Кровь бросилась мне в голову. Кто бы он ни был, этот тип, он слишком о себе возомнил! «Делай хоть что-нибудь стоящее», ишь ты! В смысле, кто ничего стоящего не делает, тот может удавиться, так, что ли? А что, позвольте спросить, понимать под этим самым «стоящее»? Работу вообще? А если потерял работу, ты уже никому на фиг не нужен? Тебе нет места под солнцем? Ну и отлично! Как раз то, что требуется выброшенному за борт, – чтобы в него тыкал пальцем какой-то надутый ублюдок, высмеивая его с помощью идиотских объявлений в долбанных газетенках!
– Значит, делать хоть что-нибудь стоящее, да, гад ползучий? – процедила я, трясясь от ярости. – Я тебе покажу «стоящее»! Я тебе плюну в рожу! Надеюсь, это достаточно стоящий поступок для такого урода, как ты?
– «Хейстингс дейли репортер», отдел объявлений, у телефона Дженнифер. У вас есть уникальная возможность: первая неделя – четыре строчки всего за четыре доллара! Вас это интересует?
– Нет, спасибо, меня интересует совсем другое. В последнем выпуске, в разделе вакансий, было одно объявление… короче, мне нужно знать, кто его поместил.
Я заметила, что говорю не совсем внятно, и сообразила, что сжимаю зубами колпачок от фломастера. Выплюнула. Колпачок удачно отскочил от стола и приземлился в раковине.
– А что, в объявлении это не указано?
– Нет.
– Тогда там должен быть телефон.
– И телефона нет.
– Очень странно. Зачем же тогда было помещать?
Дженнифер не говорила, а вещала, как-то свойственно красивым южанкам. Я представила ее себе – высокую, стройную и белокожую, с волнистыми рыжими волосами, которые без всякого ущерба для внешности можно завязать в хвост на затылке. Таких я ненавидела просто из принципа.
– Вот именно. И, тем не менее, тут нет ни адреса, ни номера, ни чего-то еще. Совершенно не за что зацепиться. Всего пять слов: «Делай хоть что-нибудь стоящее». – Я шумно втянула в себя коктейль.
– Вы нашли это в разделе вакансий? – с сомнением уточнила Дженнифер.
– Да. И хочу подать жалобу.
– Жалобу? Но почему? Мне, например, это объявление очень нравится.
– Потому что у вас есть работа.
Это заткнуло Дженнифер на добрых полминуты.
– Так кому и как я могу подать жалобу? Есть у вас контроль за печатной информацией или что-то в этом роде? Кто-нибудь может разыскать этого мерзкого ублюдка и дать ему по шее от моего имени?
– Боюсь, что нет. В смысле, контроль у нас имеется, но подавать жалобу нет смысла. Мы мало что можем в тех случаях, когда объявление вызывает нарекания. Поместили – значит, поместили. И потом, это может быть даже не объявление, а лозунг. Знаете, как на плакатах: «Ведите здоровый образ жизни». Мы же не обижаемся на лозунги, правда? Они нас вдохновляют!
Пока Дженнифер вещала, я с трудом подавляла «скрежет зубовный».
– Значит, жалоба отменяется… – Я постучала фломастером по столу. – Могу я по крайней мере поместить объявление?
– Сколько угодно! Четыре строчки всего за четыре доллара.
– Отлично. Записывайте: «"Стоящему". Что это ты о себе возомнил, умник? Ванда требует ответа. 555-8936».
Пару минут слышалось кликанье клавиатуры, потом Дженнифер прочитала напечатанное.
– А теперь, пожалуйста, номер вашей кредитной карты.
– Сейчас. – Я схватилась за сумочку.
– С вас пятьдесят шесть долларов.
– Что?! – Сумочка чуть не вылетела у меня из рук. – Каких еще пятьдесят шесть? А как же насчет четырех долларов за четыре строчки?
– Это только за первую неделю, а объявление обычно работает месяц. Это еще три недели, каждая из которых стоит дороже.
– Ну, знаете! Ни стыда у вас, ни совести!
– Так как насчет кредитной карты? Она у вас вообще-то имеется?
– Имеется, но не для таких кровопусканий!
– Ладно, – сказала Дженнифер со вздохом. – Вот как мы поступим: я постараюсь уложиться в две строчки – ну, вы знаете, мелким шрифтом и поменьше пробелов – и запущу ваше объявление всего на две недели. Двадцать два доллара вам по силам?
Я уставилась на мерзкий лозунг. «Делай хоть что-нибудь стоящее». Неужто я в самом деле настолько вне себя от ярости, чтобы выложить за ответный выпад двадцать два доллара? Так ли уж мне необходимо устроить этому типу словесную порку? Что я, в самом деле, настолько озлоблена на весь мир, чтобы тратить время на крысиные бега?
Да, я такая!
– Вот вам номер моей карты, пишите!
В положении безработного есть одна очень неприятная сторона: он изнемогает от скуки и при этом слишком подавлен, чтобы чем-то заняться. Я могла бы провести время с большей пользой. Добровольцы всегда нарасхват. Можно помогать тем же безработным, бездомным, беспардонным или бессовестным – да мало ли кому! Вместо этого я торчала у телевизора, просиживая диван, обзаводясь складками на заду и боках, перескакивала с одного канала на другой и накапливала бессмысленную информацию, причем на повышенном уровне громкости, чтобы заглушить музыку в голове. И ждала. Ждала, когда смогу нанести удар.
«Жизнь – это вечное крушение наших надежд».
Я вздрагивала от стыда, когда вспоминала этот момент, каждый раз заново осознавая, что Уолтер меня просто пожалел. А ведь я больше всего ненавидела именно жалость. Вот уж никогда не думала, что опущусь до того, чтобы меня жалели. И конечно, даже в самом страшном сне мне не могло привидеться, что жалеть будет интересный мужчина.
Мне следовало встряхнуться, позвонить в сборочный цех машин «Мазда» и так ловко преподнести себя, чтобы за меня ухватились обеими руками. Чтобы иметь возможность показать миру нос. Увы, одна мысль о том, что предстоит рыться в накладных и фактурах, повергала меня в глубокую депрессию.
Итак, я все глубже погружалась в пучину опасного безделья, болталась между ненавистью и презрением и в конце концов начала верить, что в мире не существует ничего, кроме черно-белой Люси, Кусто, в его шапочке и ребят из телешопинга с их назойливыми попытками всучить всевозможное барахло, «без которого вы никак не можете обойтись».
Телефон зазвонил в один из тех дней, когда я больше ненавидела все на свете, чем презирала. Поскольку молчал он уже давно, я схватилась за него, как утопающий за соломинку, не заботясь о том, кто окажется на проводе. По крайней мере мне предстояло услышать живого человека.
– Я звоню по объявлению, – сказал тихий, кроткий, усталый голос, едва слышный за воплями очередного телепродавца.
Я поскорее выключила звук.
– По объявлению? Это по какому?
Я обшарила закоулки памяти и не обнаружила там ничего подходящего к случаю – память у меня была, прямо скажем, коротковата еще и до близкого знакомства с Альбертом.
– По вашему объявлению. Я Лаура.
Лаура. По голосу я представила ее себе замкнутой и печальной. О чем же, в конце концов, речь? Ах да, ответный выпад!
– Как, это сделали вы?
Меня сбило с толку то, что Лаура сразу не пошла в атаку. Мне казалось, с этого и начнется. Разве тот, кто оперирует такими лозунгами, не должен быть по натуре агрессивен? Не должен полагать, что все знает лучше других? А эта женщина казалась такой же одинокой, как и я, и в состоянии той же отчаянной потребности пообщаться хоть с кем-то. И возможно, хоть ненадолго дать отставку своему Альберту.
– Простите? – прозвучало в трубке, и это было не столько извинение, сколько вопрос.
Сейчас начнет вещать, как Дженнифер. Чертовы южанки! Красотки с роскошными шевелюрами, которые не теряют вида даже во сне.
Увы, я уже не могла как следует рассердиться. По правде сказать, все, что мне было нужно, – это услышать «простите».
Я это получила. Хорошо бы еще оставить за собой последнее слово.
– Знаете что, Лаура? Забудем эту историю. Просто в следующий раз, когда вам в голову взбредет что-нибудь подобное, не спешите помещать объявление.
Я забросила телефон в угол, на кучу снятого с постели грязного белья, и включила звук телевизора громче прежнего. Сеанс телешопинга закончился, началась реклама краски для волос, мгновенно действующей методом распыления. Мир становился все более опасным местом для идиотов со свободными деньгами.
…Я в рыбацкой лодке вместе с тремя детишками и поросенком – никто из них не имеет ко мне отношения, но все явно ждут от меня каких-то действий. На мне платье, которое я надевала на выпускной бал, и роскошные черные туфельки почти сплошь из ремешков. Я принимаюсь истово грести, чтобы спасти наши пять жизней, но хотя берег буквально в двух шагах, он почему-то не приближается.
Короче, я накачивалась виски и таращилась в телевизор. Упорно наблюдая новости на «Фокс ньюс», я чуть было не влилась в ряды республиканцев. Переключившись на Си-эн-эн, чуть не пополнила собой ряды идиотов и сочла за лучшее скакать с канала на канал, перемежая сценки из жизни животных калейдоскопом заморской экзотики.
В пятницу, взглянув в зеркало, я пришла в ужас. Вот почему столько книг написано о том, что нельзя подолгу оставаться в полутемном замкнутом помещении, а главное, пить там в одиночку много дней подряд! Из зеркала на меня смотрело жуткое создание с тупыми, налитыми кровью глазами и желтой, как старый пергамент, кожей.
Даже огородное пугало выглядит симпатичнее.
В тот же день мне позвонила Фей Уиттл. Душка-милашка Фей с ее вечным «мне так жаль, так жаль, что тебя чуть не разнесло на куски» и «как печально лишить тебя последних грошей теперь, когда ты без работы». Ну не то чтобы совсем уж дословно, но в этом роде. Звонок не из тех, что лечат от депрессии.
– Мне не удалось выручить ту сумму, на которую я надеялась!
Я почти слышала скрежет ее «Паркера» во время подписания бумаг в домике на пляже.
– Я вполне здорова, Фей. Спасибо, что позвонила. Спохватившись, она исторгла из груди вздох сочувствия, но продолжала гнуть свое:
– Адвокаты дорого обходятся, Ванда, ты сама знаешь. После всех выплат я, можно сказать, остаюсь на нуле.
– Значит, мне причитается половина этого нуля.
– Но, Ванда! – Фей нервно хохотнула. – Ты ведь это не всерьез, да? Какая половина? Вспомни, ведь на воздух взлетел мой бизнес, дело моей жизни!
– Вместе с моей задницей. А ты, между прочим, в это время прохлаждалась в ближайшем баре с молочным коктейлем в руке.
Эту маленькую деталь я выяснила совсем недавно и сгорала от желания бросить Фей в лицо. Ради такого можно поступиться и причитающимися деньгами.
– Я не прохлаждалась! – взвизгнула она. – Я разменивала деньги! У меня не было мелочи на звонок в газовую компанию!
Я бросила трубку, немного поразмыслила и отключила связь на распределительном щитке. В ушах, словно по заказу, тут же зазвучала проклятая мелодия, но я сделала телевизор погромче и пошла на кухню – смотреть в распахнутый холодильник, что обычно делала в семь часов вечера.
Неделя была кошмарная. Не в настроении готовить и даже сервировать, я ела преимущественно из банок и упаковок прямо на ходу, так что теперь холодильник мог похвастаться только остатками клюквенного морса и баночкой оливок с анчоусами, которые непонятно откуда там взялись (я решительно не помнила, чтобы их покупала). «Покажи мне свои запасы продуктов – и я скажу, кто ты». На данный момент обо мне просто нечего было сказать.
Время, проведенное перед опустошенным холодильником, странным образом всколыхнуло мою память. К примеру, я вспомнила Дебби Мэйн, соседку по общежитию с первого курса, которая умела найти положительный момент абсолютно во всем. Думаю, она бы сказала, что пустые полки – добрый знак. Так сказать, чистая доска, и в моей власти вывести на ней новые письмена, дать жизни новый толчок, отоварившись продуктами лучшего качества, известных марок и за более высокую цену – то есть переоценить ценности. Что-нибудь в этом роде.
Я представила, как с широченной улыбкой покупаю авокадо и карамболу… и возненавидела Дебби всеми фибрами души.
Вообще-то я и раньше ее ненавидела, но втайне, а в общении с ней была неизменно дружелюбной. Иначе было просто невозможно. Грубить таким людям – все равно что пинать папу римского. Однако необходимость долгое время терпеть присутствие Дебби, слушать ее и говорить с ней оставила след в моей ранимой душе. Что-то вроде неизлечимого солнечного ожога.
Помнится, когда Майк Бенедетто дал мне отставку и при этом еще хотел одолжить мою машину, чтобы взять Мэри Энн Шили на банкет своего институтского «братства», я впала в глубокую депрессию. Дебби неотлучно находилась при мне, гладила по голове, подсовывала печенье и долдонила о том, что депрессия имеет свои преимущества: это дно, с которого непременно начинается путь наверх, к свету и радости. Не будь депрессии, нам не с чем было бы сравнивать и жизнь казалась бы серой.
«Невозможно по-настоящему оценить солнечный свет, если не знаешь, что такое кромешная тьма», – вещала она, а я лежала, жевала печенье и тихо ее ненавидела, возможно, именно потому, что в ней просто нечего было ненавидеть. Внешне она была хорошенькая, в общении ровная, в поступках рассудительная. Изучала систему йогов. Дала обет не вступать в интимные отношения до брака и, по-моему, никогда даже не чувствовала искушения его нарушить. Иными словами, это была милая чудачка.
По самым последним сведениям, Дебби жила теперь в пасторальном предместье Сиракьюса, штат Нью-Йорк, глубоко полноценной жизнью: домохозяйки, супруги во всех отношениях приятного и преуспевающего человека; матери двух здоровых мальчишек. Слушая общих знакомых, я улыбалась и ахала, но в душе знала, что так не бывает. Наверняка где-нибудь в углу комода у нее припрятаны наркотики, а когда дети в школе, а муж на работе, она развлекается с садовником. Разумеется, это очень некрасиво с моей стороны, но так хоть можно жить дальше.
И вот теперь, сидя на полу перед телевизором и баюкая в объятиях бутылку виски, я думала о Дебби с каким-то новым чувством. В мою нетрезвую голову впервые пришло, что Дебби может быть счастлива в полном смысле этого слова, что ей удалось то, к чему впустую стремится столько людей, что она как-то сумела вычислить формулу удачи и успеха и теперь пребывала там, куда мне и таким, как я, не удалось достучаться. Что она на коне. И никогда не выпадет из седла, не может выпасть в принципе.
Значит, оно возможно, возвышенное и прекрасное чувство принадлежности к миру счастья и добра, и существуют некие пути в этот мир – в мир, о котором твердят Опра и ей подобные!
Но тут на выбранном канале началось ток-шоу о людях, жизнь которых зашла в тупик, и я опять вспомнила, что есть только один мир – мрачная дыра, доверху набитая всевозможным дерьмом.
В субботу рано утром в дверь начали ломиться.
Это и в самом деле была несусветная рань для выходного дня. Восемь часов утра.
– Ванда!
Дверь несколько заглушала голос, но он все равно был мне слышен, так как на этот раз я отрубилась на коврике в прихожей.
– Ванда!
Дзинннь. Дзинннь. Бум-бум-бум.
– Да ну вас всех к такой-то матери… – пробормотала я в коврик, однако стук продолжался и, между прочим, отдавался у меня в голове ударами кузнечного молота. Повисая на дверной ручке, я кое-как поднялась на ноги и приложилась к «глазку».
Уолтер. Самое время.
Я отперла дверь, предварительно накинув цепочку, и вставила физиономию в десятисантиметровую щель.
– Ну чего-о?!!.. – простонала я.
– Вы не поднимали трубку, – сказал Уолтер. Голос у него был встревоженный, вид… не могу сказать: глаза у меня наотрез отказывались открываться.
– Со мной все в порядке.
После короткой паузы послышалось резкое:
– Открой эту чертову дверь!
Одна из выгод политкорректности состоит в том, что можно добиваться поразительных результатов, время от времени переходя на грубость. Я грублю слишком часто, поэтому у меня этот фокус не срабатывает. В случае же с Уолтером он сработал магически: я тут же сняла цепочку, отворила дверь и отступила в сторону, давая дорогу. Он быстрее молнии влетел в квартиру, схватил меня за плечи и внимательно оглядел:
– И это ты называешь «все в порядке»? Даты похожа на черта!
– Спасибо, ты очень любезен… – Я потащилась на кухню, мешком осела на табурет и прижалась щекой к прохладной поверхности стола. – А вообще, какого черта тебе здесь надо?..
– Ты не поднимала трубку.
– Нечего было звонить! – прокаркала я, как простуженная ворона.
В горле царила сушь, похлещи, чем в иной пустыне. Проклятый Альберт выжал меня, как лимон.
Уолтер выключил на кухне свет и распахнул окно.
– Зачем это?
– Здесь не слишком приятно пахнет.
– Это от меня, – мрачно съязвила я. – Я не мылась пять дней.
После короткого молчания меня сграбастали в охапку и грубо поволокли – иначе не скажешь. Опомнилась я под душем, между прочим, под ледяным. Я оказалась там как была, то есть в пижаме.
– Мойся! – приказал Уолтер. – Я подожду в гостиной.
Пока мылась, я ругала его на чем свет стоит, но когда процесс подошел к концу, была уже в состоянии оценить прелесть прикосновения чистой одежды к свежевымытой коже. И не просто оценить. Я себя чувствовала заново рожденной, как христианин после крещения.
В гостиной было отчасти прибрано и витал запах кофе. Уолтер пристраивал в моечной машине последнюю тарелку. Из раковины не только исчезла гора грязной посуды – сама раковина оказалась до блеска вычищенной.
– Спасибо…
Я сказала это так тихо, что усомнилась, достигла ли моя благодарность цели, однако Уолтер ответил легким кивком. Прошелся по столешнице губкой, потом бумажным полотенцем. Разлил кофе по кружкам и подтолкнул одну ко мне. Придвинув табурет к столу, я уселась. Воцарилось молчание и длилось так долго, что я начала изобретать какое-нибудь пустенькое замечание, просто чтобы вступить в разговор.
– Я потерял жену…
От неожиданности я чуть не свалилась с табурета. Попробовала поймать взгляд Уолтера, но тот упорно смотрел в кружку.
– То есть?
Моим первым осознанным чувством был стыд, и именно поэтому я приготовилась изобразить бурное негодование. Всю свою взрослую жизнь я до смерти боялась связаться с женатым и разбить семью. И вот, кажется, свершилось. А главное, некого винить, кроме себя самой, – Уолтер сопротивлялся до последнего.
Я открыла рот, собираясь швырнуть ему в лицо гневные обвинения, но, к счастью, не успела ничего сказать.
– Это случилось восемь лет назад. Ее сбила машина – по нелепой случайности, – когда она шла на почту за каким-то заказным письмом.
Голос заметно дрогнул. До меня медленно, с натугой начало доходить. Сердце упало, стыд сменился состраданием.
– Она была в коме восемь месяцев. – Уолтер поднял на меня бесстрастный взгляд. – Я не вылезал из больницы, сидел у ее постели днем и ночью. Доктора уверяли, что шансов никаких. Чтобы отключить систему жизнеобеспечения, нужно согласие родных. Восемь месяцев… столько мне потребовалось, чтобы принять решение, а потом не было дня, чтобы я о нем не жалел.
Горло перехватило, чему я была только рада. Что можно сказать на такое? «Мне очень жаль» или «Блин, вот дерьмо-то»? Это тот случай, когда любой вариант неуместен. Мое сострадание нужно было Уолтеру, как прошлогодний снег. Да и я сама тоже.
– Я не солгал, когда сказал, что мой клиент лежал в Хейстингской больнице одновременно с тобой. И, проходя мимо твоей палаты, я увидел… – он отпил кофе и беззвучно поставил кружку на стол, – увидел, что ты совсем одна.
Я промолчала, зная, что позорно разревусь, стоит только открыть рот. В коме, и никого у постели – вот уж действительно душераздирающее зрелище! Выходит, он меня просто пожалел. Загадка разрешилась, но, ей-богу, уж лучше бы Уолтер Бриггс оказался извращенцем, который шастает по палатам в поисках возможности облапать бесчувственное тело. Во всяком случае, это было бы не так мучительно для меня.
– Ее звали Мэгги.
Уолтер ловил мой взгляд, но теперь уже я занималась упорным изучением содержимого своей кружки и жалела, что кружка слишком мала для того, чтобы в ней можно было утопиться.
– Ванда! Не думай, что я пришел поплакаться тебе в жилетку, и не сочти меня слабаком, который не способен оправиться от потери близкого человека. Все дело в том, что я совершил ошибку, а за ошибки приходится платить.
О чем это он? О какой ошибке? Что вообще со мной связался? Что сидел со мной в ресторане? Или что целовался со мной? А может, все, вместе взятое?
– Жизнь – это вечное крушение наших надежд… – прошептала я и передернулась от неуместного пафоса этого заявления.
Уолтер пожал плечами и слегка улыбнулся. Сочувственно так. Как видно, решил, что из нас двоих я куда больше заслуживаю жалости. А может, он с самого начала жалел меня. Быть объектом жалости мужика в расцвете сил! Лучше уж сыграть в ящик.
Он вдруг протянул руку. Я не отодвинулась, просто физически не могла. К моей щеке прижалась ладонь – теплая, мягкая, живая. И буквально излучающая энергию.
– Жизнь – это то, что мы сами из нее делаем.
С этим он ушел.
Минут двадцать я сидела, глядя перед собой, потом бросилась в ближайший бар – купить молочный коктейль и газету с объявлениями.
С шумом потягивая через соломинку коктейль, я водила тупым концом красного фломастера по строчкам раздела вакансий. Сборочный цех «Мазда» искал контролера в отдел запчастей. Я заключила это в красный овал. В зубоврачебный кабинет требовалась ассистентка. Я обвела и это. Я даже обвела «посредника для продажи «новы» 73-го года выпуска», но тут же сообразила, что не потяну.
Мысли мои блуждали, но все время возвращались к Уолтеру Бриггсу. Я не могла забыть выражения его лица в тот момент, когда он говорил о жене. Нетрудно было представить его склонившимся над ее неподвижным телом в больничной палате. Я вообразила себе день их венчания: белое платье, свадебный торт, счастливые лица. Как каждая история с трагическим концом, история их жизни теперь представлялась сказочной, безупречной. Мое воображение наделило эту пару всеми возможными достоинствами, и я убедила себя, что никто никогда не любил друг друга так беззаветно, как Уолтер и Мэгги, никто не был так привязан друг к другу и не жил в такой полной гармонии, как они. Разумеется, это было не так. Скорее всего он вечно забывал вынести мусор, и это ее невыносимо раздражало, а она… Ну, скажем, она обожала поп-корн и потом ковыряла в зубах, за что он ее просто ненавидел…
Я заставила себя вернуться к объявлениям и просмотреть все сначала, уже как следует. Фломастер снова заскользил по строчкам, готовый заключить в красный овал вакансию, которая была бы просто создана для меня.
«Делай хоть что-нибудь стоящее».
И только. Вот такое было объявление.
Я уставилась на него с разинутым ртом. «Делай хоть что-нибудь стоящее».
Кровь бросилась мне в голову. Кто бы он ни был, этот тип, он слишком о себе возомнил! «Делай хоть что-нибудь стоящее», ишь ты! В смысле, кто ничего стоящего не делает, тот может удавиться, так, что ли? А что, позвольте спросить, понимать под этим самым «стоящее»? Работу вообще? А если потерял работу, ты уже никому на фиг не нужен? Тебе нет места под солнцем? Ну и отлично! Как раз то, что требуется выброшенному за борт, – чтобы в него тыкал пальцем какой-то надутый ублюдок, высмеивая его с помощью идиотских объявлений в долбанных газетенках!
– Значит, делать хоть что-нибудь стоящее, да, гад ползучий? – процедила я, трясясь от ярости. – Я тебе покажу «стоящее»! Я тебе плюну в рожу! Надеюсь, это достаточно стоящий поступок для такого урода, как ты?
– «Хейстингс дейли репортер», отдел объявлений, у телефона Дженнифер. У вас есть уникальная возможность: первая неделя – четыре строчки всего за четыре доллара! Вас это интересует?
– Нет, спасибо, меня интересует совсем другое. В последнем выпуске, в разделе вакансий, было одно объявление… короче, мне нужно знать, кто его поместил.
Я заметила, что говорю не совсем внятно, и сообразила, что сжимаю зубами колпачок от фломастера. Выплюнула. Колпачок удачно отскочил от стола и приземлился в раковине.
– А что, в объявлении это не указано?
– Нет.
– Тогда там должен быть телефон.
– И телефона нет.
– Очень странно. Зачем же тогда было помещать?
Дженнифер не говорила, а вещала, как-то свойственно красивым южанкам. Я представила ее себе – высокую, стройную и белокожую, с волнистыми рыжими волосами, которые без всякого ущерба для внешности можно завязать в хвост на затылке. Таких я ненавидела просто из принципа.
– Вот именно. И, тем не менее, тут нет ни адреса, ни номера, ни чего-то еще. Совершенно не за что зацепиться. Всего пять слов: «Делай хоть что-нибудь стоящее». – Я шумно втянула в себя коктейль.
– Вы нашли это в разделе вакансий? – с сомнением уточнила Дженнифер.
– Да. И хочу подать жалобу.
– Жалобу? Но почему? Мне, например, это объявление очень нравится.
– Потому что у вас есть работа.
Это заткнуло Дженнифер на добрых полминуты.
– Так кому и как я могу подать жалобу? Есть у вас контроль за печатной информацией или что-то в этом роде? Кто-нибудь может разыскать этого мерзкого ублюдка и дать ему по шее от моего имени?
– Боюсь, что нет. В смысле, контроль у нас имеется, но подавать жалобу нет смысла. Мы мало что можем в тех случаях, когда объявление вызывает нарекания. Поместили – значит, поместили. И потом, это может быть даже не объявление, а лозунг. Знаете, как на плакатах: «Ведите здоровый образ жизни». Мы же не обижаемся на лозунги, правда? Они нас вдохновляют!
Пока Дженнифер вещала, я с трудом подавляла «скрежет зубовный».
– Значит, жалоба отменяется… – Я постучала фломастером по столу. – Могу я по крайней мере поместить объявление?
– Сколько угодно! Четыре строчки всего за четыре доллара.
– Отлично. Записывайте: «"Стоящему". Что это ты о себе возомнил, умник? Ванда требует ответа. 555-8936».
Пару минут слышалось кликанье клавиатуры, потом Дженнифер прочитала напечатанное.
– А теперь, пожалуйста, номер вашей кредитной карты.
– Сейчас. – Я схватилась за сумочку.
– С вас пятьдесят шесть долларов.
– Что?! – Сумочка чуть не вылетела у меня из рук. – Каких еще пятьдесят шесть? А как же насчет четырех долларов за четыре строчки?
– Это только за первую неделю, а объявление обычно работает месяц. Это еще три недели, каждая из которых стоит дороже.
– Ну, знаете! Ни стыда у вас, ни совести!
– Так как насчет кредитной карты? Она у вас вообще-то имеется?
– Имеется, но не для таких кровопусканий!
– Ладно, – сказала Дженнифер со вздохом. – Вот как мы поступим: я постараюсь уложиться в две строчки – ну, вы знаете, мелким шрифтом и поменьше пробелов – и запущу ваше объявление всего на две недели. Двадцать два доллара вам по силам?
Я уставилась на мерзкий лозунг. «Делай хоть что-нибудь стоящее». Неужто я в самом деле настолько вне себя от ярости, чтобы выложить за ответный выпад двадцать два доллара? Так ли уж мне необходимо устроить этому типу словесную порку? Что я, в самом деле, настолько озлоблена на весь мир, чтобы тратить время на крысиные бега?
Да, я такая!
– Вот вам номер моей карты, пишите!
В положении безработного есть одна очень неприятная сторона: он изнемогает от скуки и при этом слишком подавлен, чтобы чем-то заняться. Я могла бы провести время с большей пользой. Добровольцы всегда нарасхват. Можно помогать тем же безработным, бездомным, беспардонным или бессовестным – да мало ли кому! Вместо этого я торчала у телевизора, просиживая диван, обзаводясь складками на заду и боках, перескакивала с одного канала на другой и накапливала бессмысленную информацию, причем на повышенном уровне громкости, чтобы заглушить музыку в голове. И ждала. Ждала, когда смогу нанести удар.
«Жизнь – это вечное крушение наших надежд».
Я вздрагивала от стыда, когда вспоминала этот момент, каждый раз заново осознавая, что Уолтер меня просто пожалел. А ведь я больше всего ненавидела именно жалость. Вот уж никогда не думала, что опущусь до того, чтобы меня жалели. И конечно, даже в самом страшном сне мне не могло привидеться, что жалеть будет интересный мужчина.
Мне следовало встряхнуться, позвонить в сборочный цех машин «Мазда» и так ловко преподнести себя, чтобы за меня ухватились обеими руками. Чтобы иметь возможность показать миру нос. Увы, одна мысль о том, что предстоит рыться в накладных и фактурах, повергала меня в глубокую депрессию.
Итак, я все глубже погружалась в пучину опасного безделья, болталась между ненавистью и презрением и в конце концов начала верить, что в мире не существует ничего, кроме черно-белой Люси, Кусто, в его шапочке и ребят из телешопинга с их назойливыми попытками всучить всевозможное барахло, «без которого вы никак не можете обойтись».
Телефон зазвонил в один из тех дней, когда я больше ненавидела все на свете, чем презирала. Поскольку молчал он уже давно, я схватилась за него, как утопающий за соломинку, не заботясь о том, кто окажется на проводе. По крайней мере мне предстояло услышать живого человека.
– Я звоню по объявлению, – сказал тихий, кроткий, усталый голос, едва слышный за воплями очередного телепродавца.
Я поскорее выключила звук.
– По объявлению? Это по какому?
Я обшарила закоулки памяти и не обнаружила там ничего подходящего к случаю – память у меня была, прямо скажем, коротковата еще и до близкого знакомства с Альбертом.
– По вашему объявлению. Я Лаура.
Лаура. По голосу я представила ее себе замкнутой и печальной. О чем же, в конце концов, речь? Ах да, ответный выпад!
– Как, это сделали вы?
Меня сбило с толку то, что Лаура сразу не пошла в атаку. Мне казалось, с этого и начнется. Разве тот, кто оперирует такими лозунгами, не должен быть по натуре агрессивен? Не должен полагать, что все знает лучше других? А эта женщина казалась такой же одинокой, как и я, и в состоянии той же отчаянной потребности пообщаться хоть с кем-то. И возможно, хоть ненадолго дать отставку своему Альберту.
– Простите? – прозвучало в трубке, и это было не столько извинение, сколько вопрос.
Сейчас начнет вещать, как Дженнифер. Чертовы южанки! Красотки с роскошными шевелюрами, которые не теряют вида даже во сне.
Увы, я уже не могла как следует рассердиться. По правде сказать, все, что мне было нужно, – это услышать «простите».
Я это получила. Хорошо бы еще оставить за собой последнее слово.
– Знаете что, Лаура? Забудем эту историю. Просто в следующий раз, когда вам в голову взбредет что-нибудь подобное, не спешите помещать объявление.
Я забросила телефон в угол, на кучу снятого с постели грязного белья, и включила звук телевизора громче прежнего. Сеанс телешопинга закончился, началась реклама краски для волос, мгновенно действующей методом распыления. Мир становился все более опасным местом для идиотов со свободными деньгами.
…Я в рыбацкой лодке вместе с тремя детишками и поросенком – никто из них не имеет ко мне отношения, но все явно ждут от меня каких-то действий. На мне платье, которое я надевала на выпускной бал, и роскошные черные туфельки почти сплошь из ремешков. Я принимаюсь истово грести, чтобы спасти наши пять жизней, но хотя берег буквально в двух шагах, он почему-то не приближается.