Кроме прекрасно защищенной крепости, Дуны тщательно подбирали и своих людей. Каждый из них по праву считался великаном – высокий, стройный, весом под сто килограммов. Всех сыновей и внуков как самих Дунов, так и их челяди по достижении 24-летнего возраста подвергали необычной проверке. Босыми ногами юноша должен был встать в дверном проеме дома самого сэра Энзора. Нормой считалось, если головой молодой человек достигал притолоки, а плечами упирался в косяки. Если же юноша не подходил под этот стандарт, то его с позором выкидывали в ущелье, с тем, чтобы тот (если, конечно, по капризу судьбы он выживет) как может, влачил свое жалкое существование. А дверь эта в высоту имела под два метра и сантиметров шестьдесят в ширину. Правда, мне достоверно известно, так как я знал многих из них, что из всех потомков Дунов (не считая, конечно, советника, которого держали за мудрость) только двое или трое не смогли пройти эту жестокую проверку и были предоставлены своей судьбе.
   Впрочем, лично меня такое испытание не страшило, ибо, если бы Дуны решили привести меня к той двери, когда мне исполнилось двадцать, я бы вынес ее вместе с косяком, но я скорее исключение среди наших жителей, которые, конечно, значительно уступали Дунам. К тому же все в их клане были превосходными стрелками и попадали из карабина кролику в голову за семьдесят метров, даже мальчики. Некоторые из вас могут похвастаться и лучшими результатами, но только Дуны стреляли так метко и с плеча, и навскидку. Я, например, не верю в легенды о Робин Гуде, где описывается, как он расщеплял стрелой очищенные от коры веточки на расстоянии полутора сотен метров. Тот, кто сочинял эти сказки, и не представляет себе, что стрела, даже попав в такую палочку, не расщепит ее, а соскользнет в сторону. Пусть он самолично возьмет лук и попробует проделать подобный опыт, отойдя метров на десять от цели, или даже на пять.
   Итак, если вы внимательно прочитали все то, что изложено здесь, вы уже имеете представление о Дунах, хотя я рассказал далеко не все, а только то, что мне особенно запомнилось. Теперь вы поймете, почему никто не обратился к правосудию по поводу смерти моего отца. Нам частенько приходилось возвращаться домой в темноте, и кто знает, что могло случиться, попадись нам по дороге жаждущий мести сын или внук Дуна…
   Поэтому мы тихо и без лишнего шума похоронили отца на небольшом церковном кладбище Оара, рядом с которым протекает река Линн. Мать, конечно, голосила и причитала, остальные держались более или менее спокойно. Могил на кладбище было не так и много, поскольку всю местность занимают либо крестьянские угодья, либо болота, а население здесь невелико. Если мы хоронили кого-то раз в три года, то потом вспоминали об этом событии месяцами, и похороны на долгое время служили главной темой для разговоров – до следующих похорон.
   Энни на кладбище не пустили, потому что она ужасно рыдала. Ее оставили дома, и она смотрела из окна, не переставая реветь, как отбившийся от стада теленок. Элиза пошла вместе с нами, но она не проронила ни единой слезинки. Да и сам обряд похорон ее скорее удивил, чем опечалил, поскольку ничего подобного она в жизни своей еще не видела. Бедняжка, она была просто еще очень мала и не понимала, слава Богу, что это значит – потерять отца.

Глава 6
Необходимая практика

   Я мало что помню о событиях той зимы, скажу только, что мне очень не хватало отца, особенно когда дело доходило до охоты или обучения пастушьих собак. Я частенько с завистью смотрел на отцовское ружье, которое давным давно нашли в море близ Гленторна и которым он очень гордился, хотя это был всего-навсего старинный мушкет. Я вспоминал, как держал фитиль, пока он прицеливался в кроликов, а один раз нам даже попался олень, кормившийся в кустах. Но тогда я зря надеялся, что мне удастся пострелять. Уже гораздо позже я увидел, что Джон Фрэй решил снять мушкет со старой полки, где отец оставил его, и, увидев, как небрежно Фрэй обращается с оружием, я чуть не расплакался от обиды.
   – Не повезло твоему отцу, Джон, – начал Фрэй, – Была бы эта штуковина с ним, вместо того чтобы пылиться в сарае, он бы так просто не достался этим негодяям. Ты только посмотри, какой огромный ствол. Да ты чего раскис, малыш? Да, зря я завел эту беседу…
   – Джон Фрэй, я вовсе не раскис. Вот ты сейчас ухаживаешь за Энни, а я вспомнил, что зимой, когда я кашляю, отец всегда дает мне сладкий ликер. То есть, я хотел сказать, раньше давал… Послушай, Джон, дай мне подержать мушкет.
   – Тебе? Да ты знаешь, сколько весит это ружье? У тебя и силенок не хватит взгромоздить его на плечо. Я и сам-то его с трудом поднимаю! – проворчал Фрэй.
   – Да его и не надо держать на плече, Джон. Видно, ты ничего не понимаешь в оружии. Осторожней, не заглядывай в дуло, может быть, мушкет заряжен, – предупредил я.
   Джон Фрэй отпрыгнул в сторону с такой скоростью, которую он редко проявлял, работая в поле. Я примостил мушкет на деревянной подставке и, поглаживая ствол, ощутил полную уверенность и безопасность. Ведь сейчас я мог разнести в щепки дверь сарая или, по крайней мере, проделать в ней солидную дыру. Правда, Фрэй наотрез отказался дать мне фитиль, но, с другой стороны, я даже был рад этому, поскольку вспомнил слова отца, который уверял, что отдача у мушкета похожа на удар лошадиного копыта. Хотя потом я понял, что если ружье хорошо зарядить, то отдача не так уж и велика, даже когда стреляешь с плеча. Но толщина металла действительно могла удивить даже знатоков, а история самого мушкета еще более занимательна, если, конечно, ее пересказывают без вранья. Впрочем, людям свойственно ошибаться. А может, так оно и есть на самом деле. Так вот, у нас в семье все были убеждены, что этот древний мушкет принадлежал какому-то благородному испанцу, капитану корабля из флота Непобедимой Армады, которую Англия все-таки сумела покорить с помощью Господа Бога и благоприятствующей погоды около века тому назад.
   Когда Джон Фрэй убил крысу из мушкета моим единственным зарядом, который я берег как зеницу ока, то я подумал и решил, что пора и мне учиться стрелять из приличного оружия, поскольку мушкетон, принадлежащий Джону, больше напоминал колокольчик, привязанный к палке. Конечно, лучшей целью для начинающего стрелка были бы вертящиеся крылья мельницы, но в наших местах не строят ветряных мельниц, зато на болотах есть несколько заброшенных амбаров, и никто не станет сердиться, если я начну стрелять по их дверям. А если хорошенько зарядить ружье и, плотно прижавшись щекой к прикладу, прицелиться, ничего при этом не боясь, вполне возможно попасть в дверь такого амбара. Постепенно я освоился и послал почти весь свинец, украденный с порога нашей церкви, в амбарную дверь, о чем я впоследствии горько сожалел, особенно, когда меня выбрали церковным старостой. А с другой стороны, я прекрасно понимал всех мальчишек, которые тоже покушались на этот свинец.
   Долгое время я бродил по горам или полям, принадлежавшим отцу, постоянно думая о нем. Я вспоминал отца, даже беседуя с Джоном Фрэем или с матерью, которая тяжело переживала потерю мужа. Иногда мать заходила к служанкам и начинала заново рассказывать, какого доброго и справедливого хозяина они лишились. Но ее уже никто не слушал, потому что девушки мечтали о своих возлюбленных, и тогда она жаловалась на свою участь курам, но те тоже лишь кудахтали да занимались своими делами. Мать считала прислугу эгоистичной и нечуткой, а сама втайне гордилась, что осталась верной мужу и после его смерти. Энни тоже частенько выходила из дома на пасеку и там в амбаре, где зимовали пчелы, забивалась в уголок и тихо плакала. Она никого не хотела видеть в такие минуты и оставалась один на один со своим горем. Несколько раз я заставал ее там в слезах, но мои попытки утешить сестричку кончались неудачей, так что потом я бросил эту затею, а только приходил к ней, чтобы спросить, скоро ли будет обед.
   И вот где-то в середине декабря, когда отец лежал в могиле уже две недели, я обнаружил, что мои запасы пороха иссякли, и мне нечем будет стрелять, чтобы отомстить за отца. Кстати, при каждом выстреле я повторял про себя: «Это вам, убийцы!» и при этом корчил такие гримасы, что Джон Фрэй приходил в ужас и удивлялся, как ружье не дает осечки. Мне действительно было трудновато с ним управляться, потому что я мог его держать, только уперевшись спиной в стену сарая, но зато мне было приятно слышать выстрелы, и я каждый раз представлял себе, что пуля попадает во врага.
   В тот день я подошел к матери и, не дожидаясь, пока она начнет свое обычное «Ах, Джон, ты становишься похожим на отца как две капли воды, подойди же ко мне и поцелуй меня», я заговорил первым:
   – Мамочка, мне очень нужен шиллинг, дорогая моя, мне очень надо!
   – Сынок, – ответила она, – пока я жива, ты никогда не останешься без шиллинга, только скажи мне, зачем тебе понадобились деньги?
   – Мне надо кое-что купить в Порлоке, мамочка. Может быть, я расскажу тебе потом, что именно. А если и нет, то только ради твоего же спокойствия и благополучия.
   – Благослови Господь этого мальчика! – воскликнула мать. – Он рассуждает, как зрелый мужчина. Ну, хорошо, сынок, поцелуй меня, и я дам тебе шиллинг.
   В те времена я еще не любил целоваться, и это вполне естественно для мальчика моего возраста. Но мне очень нужен был порох, поэтому я подошел к матери и быстро чмокнул ее в щеку, поглядывая в сторону Бетти в надежде, что та ничего не заметит.
   Мать же успела поцеловать меня раз пять или шесть, и за все я получил один-единственный шиллинг. У меня не хватило смелости попросить еще денег, хотя они бы мне, конечно, не помешали. Я выскочил из дома с шиллингом в кармане, вывел Пэгги из конюшни и, не сказав никому ни слова, помчался в Порлок. Мать боялась этой дороги, где каждое дерево казалось ей разбойником, и она все равно не отпустила бы меня одного.
   Говоря по правде, я и сам долгие годы побаивался ездить в Порлок, и даже сейчас, если мне встречается кто-нибудь на том самом роковом месте, где убили отца, я чувствую себя весьма неуютно. Но тогда я был бесстрашен, тем более, что я захватил мушкетон Джона. Я вглядывался в каждый куст, но по пути мне попадались только овцы, коровы и иногда олени. Влетев в Порлок, я тут же отправился к господину Пуке, безошибочно отыскав его по вывеске «Вертел и Решетка».
   Господин Пуке дремал, поскольку у него сейчас не было посетителей. Я привязал Пэгги во дворе у жаровни, и она тут же начала отфыркиваться и бить копытом после быстрой скачки. Я вошел в дом как настоящий мужчина, держа в руках мушкетон Джона Фрэя.
   Тимоти Пуке был человеком миролюбивым и спокойным, ни с кем никогда не ссорился, а я выглядел уже тогда довольно внушительно и грозно. Открыв глаза и завидев меня, Тимоти спрятался за прилавком, а потом высунулся оттуда, держа над головой сковороду, будто к нему пришли сами Дуны с целью грабежа, поскольку они как раз любили совершать налеты после ярмарочного дня вечером. Мне было и странно, и приятно одновременно, что кто-то ошибочно принял меня за разбойника.
   – Приветствую вас, господин Пуке, – начал я так вежливо, как нас учили в Тивертоне. – Неужели вы думаете, что я не умею обращаться с оружием? Вот если бы я заявился сюда со старинным испанским мушкетом, который стреляет за десять миль и еще ни разу не дал осечки – вот тогда можно было бы испугаться. Так что я могу даже наставить дуло прямо на вас и стоять так хоть целый час, и ничего не случится, если, конечно, я не нажму на спусковой крючок, вот так, только немножечко посильней, господин Пуке.
   – Ради всего святого, Джон Рид, не надо этого делать, – взмолился Тимоти. – Опусти, прошу тебя, свое ружье, и я дам тебе все, что только есть в моем магазине.
   – Ладно, – согласился я и мотнул дулом так, что с полки полетели все свечи, – просто сейчас у меня руки замерзли, я долго скакал по болотам, – а иначе я запросто мог бы простоять целый час, и ничего плохого не произошло бы. Я прекрасно владею оружием.
   Но несмотря на все заверения, господину Пуке захотелось как можно скорее избавиться и от меня и от моего ружья. Надо сказать, что никогда я больше не покупал такого дешевого пороха, как в тот день. Всего за один шиллинг Тимоти выдал мне два мешочка пороха, да таких, что они не уместились у меня в карманах, и впридачу огромный кусок свинца. Все это я положил на спину Пэгги и надежно прикрутил веревкой. Но и это показалось несчастному Пуке недостаточным, и он добавил от себя большой пакет со сладостями для Энни, доброта и миловидность которой покоряли всех в округе.
   День клонился к вечеру, когда я тронулся в обратный путь, размышляя по дороге, волнуется ли мать из-за моего отсутствия, или, дай Бог, она ничего не заметила. Мешки с порохом так сильно бились друг о друга, что я испугался, как бы они не взорвались от трения, а тогда бы я точно свалился через голову лошади со своего шерстяного подседельника. Надо сказать, что отец всегда клал на спину лошади шерстяной плед, когда отправлялся в дальний путь, чтобы в случае чего использовать его или как попону для коня, или укрыться самому. Отец считал, что седло – это излишнее баловство и предназначено для слабых и ленивых, поэтому никто из наших работников – ни стар ни млад – никогда не пользовались седлами, опасаясь, что хозяин, прознав про это, просто выгонит их. Сам я только один раз попробовал проехать на лошади под седлом ради любопытства, а потом целых два дня с трудом мог передвигаться – до такой степени натер себе ноги.
   Итак, я мчался вперед. Пэгги всхрапывала, выпуская каждый раз маленькое облачко пара. Вскоре вышла луна, и мне стало поспокойнее, я перестал оглядываться на каждое подозрительное дерево. И тем не менее я был готов выстрелить в любого, кто преградил бы мне путь, поскольку верил в свои силы и умение владеть мушкетоном. Когда мы проезжали то памятное место, где Дуны убили отца, сердце мое замерло от страха, я закрыл глаза и крепче прижался к шее Пэгги. Но там никого не оказалось, и вскоре мы подъехали ко двору. Мать громко плакала, а Бетти Максворти ворчала в углу, занимаясь своими делами.
   – Пошли со мной, – шепнул я Энни сразу после ужина, – и если будешь держать язык за зубами, я кое-что тебе покажу.
   Она так проворно соскочила со скамьи, раскрасневшись от радости из-за оказанного ей особого доверия, что Бетти бросила на нас сердитый взгляд. Ей почему-то показалось, что я припрятал кое-что в шкафу за часами, и когда я отрицательно покачал головой, сомнения ее не только не рассеялись, но, напротив, возросли. Она не могла уличить меня во лжи, поскольку я всегда говорил только правду и ей, и матери, и возлюбленной, когда она вошла в мою жизнь. Нет, просто Бетти была женщиной пожилой, давным-давно она вышла замуж за садовника, и тех пор убедилась в том, что все мужчины от рождения до смерти неисправимые лжецы, а женщины, обращающие на них внимание – просто дуры.
   Так и не найдя ничего в шкафу, Бетти оттолкнула меня к двери, а сама подошла к Энни и, ласково называя ее «госпожа Энни», стала гладить ее по длинным волосам, что-то нашептывая на ухо. Мать уже засыпала, изнервничавшись за меня, а отцовская любимая собака по кличке Кусай уютно пристроилась у нее в ногах.
   – Энни, ты идешь со мной? – нетерпеливо спросил я, потому что она нужна была мне, чтобы держать ковшик для расплавленного свинца. – Если нет, тогда я позову Лиззи, и покажу ей то, что обещал тебе.
   – Нет-нет, – заволновалась Энни. – Ты так не поступишь, Джон. – Лиззи ничегошеньки еще не понимает, она даже бульон как следует сварить не может, и ей все равно, что ветчина, что язык – лишь бы было вкусно, правда, Бетти? Какой толк в том, что она учится читать книги?
   – Слава Богу, что этого нельзя сказать про меня, – проворчала Бетти. Она вступала в спор только тогда, когда была уверена в своей правоте. – Каждое утро я славлю Господа за то, что он вел меня правильным путем. Все мужчины лжецы, а образованные люди – тем более. Но самое опасное – это книги. Простаки верят всему, что там написано, хотя в основном в книгах – одни выдумки. Да простит Бог тех, кто читает их!
   Бетти упрямо верила в то, что человек должен жить сердцем, а не печатным словом. Она сама не умела читать и никогда не хотела учиться. Бетти считала, что книги обманывают, как колдуны – в них все ненастоящее. И даже образованность пастора не могла переубедить ее. У нас на ферме она прожила лет сорок. Бетти нянчила еще моего отца, шила для него одежду, готовила еду, а потом сама одевала его для похорон. Поэтому она пользовалась огромным авторитетом и никто бы не осмелился ей перечить.
   Энни была ее любимицей. Ради Энни Бетти была готова на все, даже на улыбку, когда ее маленькая хозяйка начинала хохотать или танцевать. Не знаю почему, но Энни у всех в душе вызывала только добрые чувства. Она казалась такой очаровательной, милой и безобидной, что невольно хотелось погладить ее по детской головке. В ее голубых глазах светилась радость от того, что ей удалось сделать кому-то приятное. Она научилась прекрасно готовить именно потому, что получала наслаждение, смотря на довольные лица всех, кто попробовал ее угощение. Я многое повидал на этом свете, в чем вы позже убедитесь, но ни один человек, встречавшийся мне на пути, не мог сравниться с Энни по душевной доброте.

Глава 7
Опасный подъем

   Долгие зимние вечера мы провели вместе с Энни. Шипели блестящие круглые пули, скатываясь в воду, а рядом сестра поджаривала мне большие красные яблоки на сковороде. Мы ютились на маленьком чердачке над кухней, куда поместились стол и два стула, несмотря на то, что почти все пространство занимала труба. Направо стояла духовка, где Бетти грозилась нас испечь, когда мы шалили, а справа коптились свиные окорока, которые постепенно меняли цвет с розового на коричневый. Бекон делался из самых любимых и откормленных свиней, которых Энни помнила по кличкам, иногда подходя к ним в момент лирического настроения и даже спрашивала каждую свинью, как ей живется и когда именно ей хочется быть съеденной. Возвращалась она в слезах и я, тронутый ее заботой, в знак солидарности клялся, что не притронусь больше к бекону.
   Но, конечно, это были только слова, ведь каждое утро за завтраком, после трехчасовой прогулки по болотам, я забывал о своей клятве и с удовольствием налегал на аппетитные ломтики свинины. У нас любят хорошо поесть, как, наверное, и во всей Англии. Ведь кто хорошо ест, тот хорошо работает, и сам воздух наших просторов способствует приятным воспоминаниям о прошлом и вдохновляет на подвиги в будущем. Поэтому, когда вы садитесь за стол, вы готовы съесть все, что бы вам ни подали.
   Все в нашей округе знают прелесть окрестностей фермы Бэрроуз. Темные горы, могучие и безлюдные, возносят вершины к самому небу, а около нашего дома их сменяют долины, манящие своим теплом и уютом. Зеленеет трава, а в фруктовых садах деревья растут так густо, что вы не сразу заметите ручей, а скорее услышите, как весело журчит вода. Широкий ручей течет и по территории нашей фермы, в паводок он начинает бурлить, но в другое время Линн спокойно несет свои воды, сверкая и переливаясь на солнце. Ниже по течению, мили через две, в Линн впадает речка Бэгворти, и ширина реки становится весьма значительной. Линн постепенно набирает силу у подножья безлесной горы и уходит дальше к скалам, а оттуда снова в леса, где теряется в зарослях, образуя заводи.
   По всей реке можно наловить много рыбы, но чем дальше забредешь, тем крупнее попадется добыча. Частенько летом, когда мать отпускала меня с фермы на несколько часов, мы с Энни налавливали по целой корзинке мелкой форели и пескарей. В качестве наживки мы пользовались либо червем, либо мухой.
   Из всего того, чему меня учили в Блюнделе, я усвоил только две вещи: страсть к рыбной ловле и умение плавать. Надо заметить, что обучение детей плаванию проводилось весьма жестоким способом. Старшеклассники брали с собой малышей и начинался процесс, который они сами в шутку называли «купание ягнят». На лугу недалеко от школы была большая заводь на реке Лоуман, где она сливается с ручьем Тонтон, поэтому ее так и называли «заводь Тонтон». Сначала река течет ровно и довольно быстро, а потом неожиданно сворачивает, и там, где в нее впадает ручей, берег глинистый, достигает высоты полутора метров и более, а на противоположной стороне – плоский, покрытый галькой и очень удобный для выхода. Итак, старшеклассники брали в охапку визжащих и сопротивляющихся малышей и волокли их на крутой берег. Там им приказывали раздеваться до бриджей. Малыши, стоя на коленях, молили о пощаде, но тщетно. Тем более, что старшие хорошо знали – такие уроки будут только на пользу. Одного за другим мальчиков бросали с берега в воду. Сначала они, разумеется, шли на дно, а потом выныривали, барахтаясь и отплевываясь. Зрелище, уверяю вас, довольно приятное, тем более, что все мы знали, что бояться тут нечего – поток все равно вынесет на гальку. Меня пришлось бросить всего один раз, потому что жалкий Лоуман – ничто по сравнению с нашей могучей Линн. Тем не менее, по-настоящему плавать я научился именно в школьные годы, как и все другие мальчики. Самое главное было усвоить, что это необходимо и ты должен суметь выплыть. Я с детства любил воду и не могу без нее долго обходиться, но даже те ребята, которые испытывали к ней отвращение от природы, научились плавать только тогда, когда их в течение года или двух подвергали этому испытанию.
   Но вернемся к рассказу. Хотя Энни всегда сопровождала меня на рыбалку, причуды Линн ей не были страшны. Если она не могла перепрыгнуть речушку или пройти по камушкам, приподняв юбку, я просто переносил ее на руках. Мы излазали Линн вдоль и поперек, но почему-то получилось так, что мы никогда не бывали в тех местах, где Линн сливается с Бэгворти. Мы слыхали, что рыбы там гораздо больше, почти столько же, сколько гальки на берегу, и мечтали исследовать эти дикие места, куда даже коровы не ходили на водопой. Не могу сказать, боялись ли мы этих мест, потому что много лет прошло с той поры, но отрицать не стану, потому что Бэгворти вытекает из долины Дунов, где-то примерно через милю от устья.
   Но когда мне исполнилось четырнадцать лет, я надел новые бриджи, синие вязаные гетры и решил исследовать Бэгворти. И вот по какому поводу.
   Моя мать захворала, а мы больше всего волнуемся, когда наши близкие теряют аппетит. Я вспомнил, что как-то раз на праздник принес дорогой маме целый кувшин маринованных гольцов, которых я сам наловил в Лоумане и сварил в уксусе с перцем и лавровым листом. Она еще тогда сказала, что не пробовала в жизни ничего более вкусного. Может быть, это было сказано из вежливости, а может, ей рыба на самом деле понравилась, во всяком случае и все другие, кто пробовал моих гольцов, хвалили их. Так или иначе, я решил наловить рыбы и замариновать ее тем же способом, чтобы мама хоть немного поела.
   Уверен, что далеко не все из вас знают, что такое голец, где он водится, как его нужно ловить и как правильно приготовить. Я не буду рассказывать все об этой замечательной рыбке, иначе голец исчезнет из наших рек раз и навсегда. Ведь гурманов-то много! Маринованные пескари тоже приятны на вкус, но, тем не менее, не идут, ни в какое сравнение с гольцами.
   Итак, решившись во что бы то ни стало, наловить рыбы, я вышел из дома в день святого Валентина, не сказав никому ни слова. Шел 1675 год, а может быть, это случилось и в 1676, точно не припомню. Энни не пошла со мной, потому что вода была еще слишком холодна. Зима выдалась длинная, и кое-где еще лежал снег. Но весна постепенно наступала, и ее теплое дыхание говорило само за себя.
   Странно, почему до сих пор я помню такие мелочи! Тогда я даже не обращал внимания на подобные пустяки. А теперь, будто старик, протирающий очки, я вновь возвращаюсь в детство.
   Но как бы стар я ни был, я никогда не забуду, какая холодная вода была в реке в тот день. Но я смело снял башмаки, чулки, положил их в сумку, висевшую у меня на шее, закатал рукава рубашки почти до плеч и взял в руки трехзубую острогу. Стараясь представить себе, насколько тепла вода, я шагнул вперед к берегу, покрытому галькой. Я прошел почти милю вниз по течению, поднимая каждый камень, поскольку мне хорошо были известны повадки гольцов. Эти хитрецы, похожие на крапчатые камушки, знают, что их в реке почти незаметно, и могут подолгу оставаться на одном месте, при этом даже не шевеля хвостом. Когда же вы его чем-то побеспокоите, он сразу уплывает прятаться в камни, высовывая оттуда одну лишь голову, либо зарывается в песок так, что снаружи торчит только спинной плавник. Именно в этот момент вы и накалываете его на острогу.
   А если голец прячется в своей норке, то его можно спугнуть, бросая в воду гальку. Встревоженный непонятным движением воды, голец сам выплывет вам навстречу, чтобы поискать новое убежище. Вот тут надо быть весьма осторожным, чтобы проследить, куда он спрячется на этот раз. Рыбка прекрасно видна на песке, только подходить к ней нужно очень осторожно. И вот пальцы ваши начинают дрожать в предвкушении добычи, вы подкрадываетесь, и тут – увы! – в самый неожиданный момент голец уплывает, как призрачная тень, оставляя после себя лишь небольшой песчаный вихрь.
   И вот тем ясным прохладным днем я продвигался вперед с твердой целью – добыть побольше рыбы. Казалось, даже мальки почувствовали, что я прибыл к ним в роли разрушителя, ибо человек скорее способен уничтожать, нежели создавать. Если корова подойдет к воде и начнет пить, или зимородок голубой стрелой пролетит над сверкающим потоком, а потом сядет поблизости на сук, зарыв свой длинный клюв в грудку, или даже если выдра проплывет по ручью и пристроится где-нибудь у берега, поглядывая на мир своими маслянистыми глазками, – никакой паники в животном мире это не вызовет. А вот если к реке приблизится человек…