И такие речи Бетти подействовали на меня, пожалуй, даже больше, чем мольбы матери, и моряком мне стать уже больше не хотелось. Я терпеть не мог Бетти Макуорти из-за ее постоянной ворчливости. Но она кривила душой лишь в одном – когда ругала нас. На самом деле это была добрая женщина, и, если ее не сердить, она тут же все прощала, совсем как мыло, которое жжет глаза, но стоит его положить в воду, как оно начинает таять и совсем не щиплется.
   Хотя в те годы я еще не сознавал этого, а понял гораздо позже, насколько трудно уяснить, чего хочет женщина. Но оставим это. Страх, которого я натерпелся в долине Дунов, кое-чему научил меня, и теперь я не отваживался путешествовать по лесам без сопровождения Джона Фрэя. Джон сначала удивлялся моей привязанности, но это даже льстило его самолюбию, и так как нам приходилось частенько оставаться вдвоем, мало-помалу я рассказал ему все, что приключилось со мной в тот день, за исключением, разумеется, встречи с Лорной. Эта тайна касалась только моего сердца. Кроме того, я немного стыдился говорить об этом с Джоном. Я думал о Лорне, но тогда я был всего-навсего мальчишкой, а в этом возрасте мальчики не дружат с девочками и считают их некими капризными созданиями, годными только для домашних дел. Во всяком случае, когда я разговаривал с приятелями о девчонках (если вообще мы опускались до этой темы), то все сводилось к одному – девчонка – существо низшее и место ей – нянчить младших братьев и сестер.
   Хотя лично для меня сестричка Энни значила гораздо больше, чем все мальчишки нашего прихода и из Брендона, и из Каунтисбери вместе взятые. Правда, я не говорил этого вслух, иначе меня бы высмеяли. Энни была очень симпатичная, некоторые говорили, что она даже похожа на маленькую леди. Она всегда пыталась всем помочь, а если это ей не удавалось, Энни плакала, но так, чтобы никто об этом не узнал, потому что ей казалось, будто только она одна виновата во всех несчастьях. А когда у нее что-то выходило, ее небесно-голубые глаза начинали светиться от счастья, что она кому-то полезна, щечки розовели, и она становилась похожей на молоденькую яблоньку. Нельзя было не любоваться такой красавицей. И взрослые всегда рады были ее приласкать.
   Когда же приезжали гости, она радостно встречала их во дворе, помогала распрягать лошадей, а потом каждый раз приходила, чтобы напомнить, что обед готов и она всех ждет к столу.
   Потом Энни превратилась в стройную красивую девушку с соблазнительной фигурой и огромной копной волнистых светлых волос, переливающихся на солнце. Но увы! Бедная Энни, и как большинство красивых девушек, она – но… чу! – об этом пока мне рассказывать рановато. Замечу только, что после красоты Лорны я перестал обращать внимание даже на Энни.

Глава 10
Счастливое спасение и отчаянная езда

   Это случилось ноябрьским вечером. Мне было уже пятнадцать, я очень быстро рос и набирался сил, а Энни как раз исполнилось тринадцать. Шли постоянные дожди, все канавы заполнились мутной коричневатой водой, да так, что во двор было выйти страшно. Мы с Энни сидели дома, как вдруг услышали странные звуки. Это крякали наши утки вместо того, чтобы как обычно, чинно прогуливаться. Мы тут же выбежали во двор, чтобы посмотреть, не случилось ли чего. Всего у нас было тринадцать уток – три обычных и десять белоснежных (правда, крякали они все довольно противно, невзирая на цвет).
   Перед нашими глазами возникла необычная картина. Утки как будто приплясывали на месте, разевая свои золотистые клювы (как всегда, грязные) и подпрыгивая на розовых лапах-треугольниках. Некоторые время от времени начинали носиться взад-вперед, вытягивая шеи и размахивая крыльями.
   – Ути-ути-ути! – позвала Энни, призывая птиц к порядку. Но вместо того, чтобы успокоиться, они, как ненормальные, принялись кричать в три раза громче. Потом они вдруг стихли, потрясли хвостами, и все началось заново. Они прыгали так, что у нас с Энни в конце концов зарябило в глазах.
   Лично я отношусь к уткам довольно прохладно, мне неважно, живые они или жареные. В крайнем случае я могу вынести их в спокойном настроении, когда они чинно следуют друг за другом, похожие на послушных солдат. Впрочем, так оно обычно и бывало, поэтому столь странное поведение птиц меня насторожило. Видимо, что-то произошло в их утиной компании. Энни начала считать их, а делала она это быстро, как настоящая птичница, и сразу же выяснила, что одной утки не хватает.
   Мы начали искать по двору, но утки помогли нам сами и вывели в самый конец двора, где стоят два ясеня возле небольшого ручья. И тут нам сразу стало понятна причина их переполоха. Наш самый старый белый селезень, отец всего утиного семейства, отважный в схватках с собаками, галантный и элегантный, попал в весьма затруднительное положение. Тем не менее он держался стойко и лишь изредка крякал, как мне показалось, с оттенком некоторой гордости и независимости. Дело в том, что ручей, тот самый ручей, который наш селезень знал уже не первый год, в котором он всегда ловил тритонов, головастиков и прочую пищу, где он лакомился самыми разнообразными водорослями и считал его вторым домом, так вот, этот коварный ручей теперь разлился до неузнаваемости. Вода пенилась и неслась коричневым потоком, волна шла за волной, и подобное зрелище испугало бы самую храбрую утку, а наши, надо признаться, к числу храбрых не относились.
   Через ручей был перекинут мостик, вернее, нечто вроде ограды, которая отделяла наши земли от соседских. Сейчас эта ограда, которая обычно не касалась воды, была наполовину затоплена. Между досками вода несла разный мусор: ветви деревьев, мотки водорослей и прочую ерунду. Но забавнее всего, что наш опытный селезень по непонятным причинам решил заплыть именно в это самое опасное место и там благополучно застрять между двух досок. Цепи, на которых держалась ограда, угрожающе звенели, готовые вот-вот сорваться, и зрелище становилось еще более смешным.
   Я чуть не расхохотался, глядя на нашего беднягу, особенно в тот момент, когда он скосил на меня свой единственный глаз (ибо второй он потерял в схватке с индюком) и жалобно крякнул. Но крякнул он весьма некстати, потому что именно в этот момент его накрыло с головой очередный волной. Видимо, поняв всю тщетность попыток освободиться самому, бедный селезень раскрыл клюв, ожидая скорой смерти после следующей волны, а уж тогда лягушки бы порадовались, глядя на его бездыханное тело.
   Энни рыдала и заламывала руки, и я уже был готов прыгнуть в воду, хотя такая перспектива меня не устраивала, как вдруг на берегу ручья возник всадник.
   – Эй, мальчик, – крикнул он с противоположного берега, – отойди от воды. Поток унесет тебя, как соломинку. Я сам все сделаю, не волнуйся.
   Он пригнулся в седле и начал разговаривать с лошадью. Это была великолепная кобыла светлой масти, мне даже показалось, что ее шкура отдает цветом давленой клубники, настолько красива она была. Лошадь по-лебединому выгнула шею, хотя ей не хотелось нырять в эту пучину, но, повинуясь хозяину, она готова была совершить любой подвиг. Лошадь вошла в воду, прядая ушами и фыркая, глаза ее были огромны и столь выразительны, будто она понимала каждое слово. Поток становился сильнее с каждым шагом, но она все шла и шла вперед, полностью доверившись хозяину. Когда вода дошла ей до холки, она задрала вверх голову и тут всадник, извернувшись в седле, быстрым движением выхватил нашего застрявшего в заборе селезня, пристроил его в седле и засмеялся, когда тот два раза крякнул ему в знак благодарности. В этот момент потоком воды всех троих понесло вниз по течению.
   На берег они выбрались только метров через тридцать, там, где ручей проходит через наш огород, рядом с капустными грядками. Мы с Энни перебрались через изгородь и от всей души стали благодарить незнакомца, но он не стал отвечать нам, пока не переговорил с лошадью, словно объясняя ей всю необходимость подобного поступка.
   – Родная моя, я знаю, что ты бы запросто перемахнула этот ручеек, – начал он, соскочив с седла и ласково похлопывая лошадь по шее. – Но так нужно было, понимаешь? И на это у меня есть свои веские причины.
   Лошадь посмотрела на хозяина своими огромными глазами, еще раз фыркнула, и они поняли друг друга. Потом незнакомец вынул из кармана перечный стручок, угостил им нашего селезня и подтолкнул его к тому месту, где в ограде была небольшая лазейка. Тот отряхнулся, несколько раз взмахнул крыльями и вразвалку отправился к своей утиной семье. Птицы загалдели от счастья и вытянули клювы к небу, словно благодарили Господа за чудесное избавление от смерти своего предводителя и отца.
   Когда инцидент был исчерпан и все обошлось благополучно, юный джентльмен повернулся к нам, довольный тем, что смог быть полезен. Мы стояли молча и рассматривали его. Он был невысок, примерно как Джон Фрэй, может быть, чуточку повыше, но весьма крепкого телосложения. Казалось, всю свою жизнь он провел в седле и даже немного разучился ходить, во всяком случае походка у него была немного подпрыгивающая, словно он никак не мог привыкнуть к собственным ногам. Для мальчика моего возраста он казался зрелым мужчиной – ему было уже за двадцать, и при этом он носил густую бороду. Как выяснилось потом, ему только что исполнилось двадцать четыре. Всадник был румян, с веселыми и пронзительными голубыми глазами, и что-то было в его манерах резковатое, словно он постоянно ожидал нападения и всегда был готов дать отпор, словно взведенное ружье. Во всяком случае, видя таких людей, каждый понимает, что для своего же блага лучше бы их не задевать.
   – Ну, и что же вас так заинтересовало? – с улыбкой спросил незнакомец, потом ущипнул Энни за подбородок, а мне весело подмигнул.
   – Ваша кобыла, – не задумываясь, ответил я, при этом расправляя плечи, чтобы казаться повыше. – Никогда не видел такой красавицы, сэр. Вы позволите мне прокатиться на ней?
   – Ты думаешь, что сумеешь? Она никому не позволяет сесть в седло, кроме меня. Чего доброго, ты еще разобьешься!
   – Не разобьюсь! – произнес я уверенно, потому что лошадь показалась мне довольно доброй и послушной. – Нет такой лошади во всем Экзмуре, с которой я не смог бы справиться за полчаса. Только я не привык ездить в седле. Если можно, снимите его, сэр.
   Всадник оценивающе посмотрел на меня, присвистнул и сунул руки в карманы бриджей. Этого я вынести не мог. А Энни так вцепилась в меня, что я чуть не взбесился. Незнакомец рассмеялся, но, что хуже всего – он ничего мне не ответил.
   – Уйди отсюда, Энни, – рассердился я на сестру и снова обратился к молодому человеку: – Неужели вы считаете меня глупцом, добрый господин? Поверьте мне, я не стану загонять вашу лошадь.
   – А у тебя это и не получится, сынок. Скорее она тебя самого загоняет. Правда, земля сейчас стала мягкой после дождей, так что падать будет не больно. А теперь пойдем во двор, иначе мы перетопчем тут всю капусту твоей матери. Лучше всего, конечно, подошла бы солома, ибо каждого падения лучше поберечься. Я кузен твой матери, сынок, и сейчас пойду к вам. Меня зовут Том Фаггус, что известно во всей округе, а это моя кобыла Уинни.
   Какой же я болван, что не узнал его сразу! Это был сам Том Фаггус, известный разбойник на своей знаменитой чистокровной кобыле. Слухов о ней ходило не менее чем о ее хозяине, и теперь мне в десять раз больше захотелось прокатиться на ней. Но вместе с этим в душе зародилось и чувство страха. Не потому, что я боялся лошадиного норова, а просто проехаться на такой красавице уже было для меня слишком большой удачей, и, кроме того, люди поговаривали, что это не лошадь вовсе, а самая настоящая ведьма. Тем не менее она выглядела как лошадь, только очень статная, с выразительными, почти человеческими глазами. Я не могу сказать, была ли она местных кровей или потомком арабских скакунов, которые только недавно появились у нас, поскольку плохо разбираюсь в этом и знаком в основном только с нашими крестьянскими лошадками. А на ферме самое главное, чтобы у коня было четыре ноги, и чтобы он мог работать.
   Господин Фаггус подмигнул лошади, и она последовала за ним. Это была гордая красивая кобыла, но она оставалась преданной хозяину – как высшему и более сильному созданию. Так всегда, впрочем, поступают и женщины, если они, конечно, уверены в том, кого боготворят.
   – Ну что, парень, ты еще не передумал? – поинтересовался Фаггус, и мне показалось, что и он и его кобыла поглядывают на меня вызывающе.
   – А она умеет прыгать, сэр? На этом берегу ручья есть прекрасный забор.
   Господин Фаггус рассмеялся и повернулся к Уинни, будто приглашая ее расхохотаться вместе с ним. И мне показалось, что она все же сумела оценить шутку.
   – Ты боишься слететь с нее во время прыжка? Ничего с тобой не случится. Я немного знаком с вашей семьей и имею представление о твердости ваших голов.
   – Ну, тогда снимайте седло, – решился я, хотя последняя фраза меня немного обидела. – А я уж постараюсь не сломать пятками бока вашей лошади, если, конечно, она не начнет взбрыкивать.
   Господин Фаггус ничего не ответил, но, видимо, моя речь произвела на него некоторое впечатление. К этому времени к нам подбежали Джон Фрэй, Билл Дэдс и еще с полдюжины работников. Слава этой лошади распространялась на несколько графств, и что означала по сравнению с этим моя жалкая жизнь? Но теперь отступать было некуда, и я обязан был показать искусство верховой езды во всех тонкостях, чтобы не ударить в грязь лицом. Тем не менее я чувствовал, что ноги мои дрожат в коленях, а руки висят, как плети.
   Видимо, Фаггус заметил это, но все же подошел к лошади и, заглянув ей в глаза, проговорил:
   – Не усердствуй, дорогая, скинь его поаккуратней в навозную кучу. Этого будет достаточно.
   С этими словами он сбросил седло, и я стрелой взлетел на спину Уинни. Поначалу она пошла рысью, но так плавно, что я удивился и подумал, что, может быть, ей тоже приятно носить столь легкое тело. Поэтому мне не хотелось мучить ее прыжками.
   – Но, пошла! – весело прикрикнул я, заметив, что зрителей становится все больше, потому что рабочий день на ферме как раз закончился. – Покажи, на что ты способна!
   Я стукнул ее пятками по бокам, и в этот момент Билли Дэдс победно подбросил в воздух шляпу.
   Уинни выпучила глаза, чем сразу же напугала Энни, Джон Фрэй на всякий случай вооружился палкой, а лошадь встала на дыбы, отчаянно перебирая в воздухе передними ногами. Фаггус резко свистнул, лошадь остановилась как вкопанная и тут я понял, что может означать этот сигнал.
   Она снова встала на дыбы, но на этот раз слишком резко, так, что я всем лицом врезался в ее загривок и из носа у меня сразу закапала кровь. Потом передние ноги она опустила в солому, зато задние взвились под самые небеса. Поняв, что от меня так просто не отделаться, Уинни бросилась вскачь, да с такой скоростью, которую я от лошади даже не мог ожидать.
   – Джек, падай в солому! – визжала Энни.
   Но я держался на Уинни, словно приклеенный. Мои бриджи лопались по швам, но я решил сражаться до конца. «Если мне суждено разбиться, ты погибнешь вместе со мной», – мысленно повторял я. Одним махом лошадь перелетела через дворовую ограду, и я сильно прикусил язык. Уинни полетела по лугам, а я прижался к ней, как ребенок к материнской груди, и жалел о том, что вообще появился на свет. Земля мчалась куда-то назад, мне казалось, что и весь воздух остался у нас за спиной.
   Тем не менее, я продолжал скакать, гордясь тем, что сумел так долго продержаться, хотя уже прекрасно понимал, что победа будет за Уинни. Лошадь решила испытать новый прием и стала прыгать через живую изгородь туда-сюда в надежде все-таки скинуть меня. Ветви орешника исхлестали мне лицо, спина ныла, и я решил сдаться. Но как раз в этот момент со стороны дома раздался пронзительный свист, и, прядая ушами, Уинни рванулась на зов хозяина. Она неслась, как стрела, как ласточка в небе. Я и не представлял себе, что лошадь способна на такое. Ее полет напоминал бриз, несущий корабль и летнюю молнию одновременно. Я выпрямился, хотя чувствовал себя изрядно вымотанным. И в самый последний момент, когда она перелетела через ворота, я плавно скатился прямо в кучу навоза.

Глава 11
Заслуженный ужин

   – Неплохо, совсем неплохо, – подытожил господин Фаггус. Я выбрался из навоза, немного удрученный, но, тем не менее, довольный (впрочем, я умудрился упасть на голову, как это обычно у меня получалось). Джон Фрэй начал истошно хохотать, и мне захотелось немедленно врезать ему в ухо. – Прекрасно, мой мальчик, я думаю, со временем из тебя выйдет великолепный наездник. Честно говоря, я и не думал, что ты сумеешь столько продержаться.
   – Я бы и дольше продержался, сэр, но у вашей лошади мокрые бока, и я случайно соскользнул.
   – В этом ты прав, мой мальчик, правда, эта случайность произошла именно в том месте, где захотела сама кобыла. Не огорчайся, Джек, что я над тобой немного подтруниваю. Для меня Уинни – самое дорогое существо на этом свете, и мы с ней прекрасно понимаем друг друга. Если бы ты победил, я бы этого, наверное, не перенес. Только я могу ездить на своей лошади.
   – Стыд и позор тебе, Том Фаггус, – выкрикнула внезапно подбежавшая мать, да так злобно, что мы с Энни невольно переглянулись. – Усадить мальчика, моего мальчика, на свою зверюгу, будто его жизнь не стоит и пенса! Он единственный сын своего отца, тихий, спокойный, между прочим, честный, а не паршивый разбойник с большой дороги! А он бы мог одной левой схватить и тебя, и твою поганую кобылу и утопить в пруду! Да я тебя сама сгною, если с его головы упадет хоть волосок. Сынок, сынок мой дорогой! Что бы я без тебя делала? Ну-ка, подними руки, Джонни.
   Во время этой пламенной речи мать обнимала и ощупывала меня, а Фаггус стоял рядом, сгорая от стыда и не зная, как следует себя повести в данном случае.
   – Мама, да ты только посмотри на его куртку! – выкрикнула Энни. – А бриджи! Да он порвал бриджи, за которые мы уплатили целый шиллинг!
   – Да плевать я хотела на бриджи! Пошла вон, гусыня! – С этими словами мать влепила Энни такую пощечину, что та отлетела в сторону и угодила как раз в объятия Тома Фаггуса, который тут же прижал к себе девочку и поцеловал. – Будь ты проклят! – кричала мать, разозленная на Тома еще больше тем, что ей пришлось из-за него ударить Энни. – И это после всего того, что мы для тебя сделали! Да мы спасли твою никчемную голову, а ты собирался угробить моего сына! Чтобы никогда твоя кобыла в наших краях не показывалась, раз ты так платишь за добро! Спасибо вам огромное и тебе, Джон Фрэй, и тебе, Билл Дэдс! Так-то вы заботитесь о сыне вашего хозяина! Свора трусов и негодяев! Сами испугались этой твари, так решили усадить на нее моего мальчика!
   – Миссис, ну что мы могли поделать? – начал оправдываться Джон Фрэй. – Джон сам захотел прокатиться, мы же…
   – Какой он тебе Джон! – возмутилась мать. – Для тебя он господин Джон, если угодно, не забывай этого. А теперь, Том Фаггус, будь любезен, убирайся отсюда подобру-поздорову, покуда цел. А если я увижу еще раз твою кобылу, я собственноручно переломаю ей ноги, если уж мои работнички не осмелятся подойти к этой твари.
   Все стояли молча, пораженные. Мы знали, что мать тихая и спокойная женщина, которую можно запросто обвести вокруг пальца. Теперь же работники забрали лопаты и потихоньку стали расходиться, чтобы рассказать своим женам о случившемся. Уинни тоже недоумевающе смотрела на мать, словно не понимая, что же она такого наделала. Потом лошадь подошла ко мне, задрожала и нагнула шею, как будто извинялась, что поступила так жестоко.
   – Уинни останется на ночь здесь, – заявил я, поскольку сам Фаггус до сих пор не произнес ни слова, а начал медленно собирать вещи, ибо знал, что с женщинами лучше не спорить. – Мама, она останется здесь, иначе я уйду вместе с ней. Я раньше и знать не знал, что такое кататься на настоящей лошади.
   – Молодой человек, – начал Том, продолжая собираться в путь, – вы знаете о лошадях больше, чем кто-либо другой во всем Экзмуре. Ваша мать должна гордиться этим и ничего не бояться. Уж если я, Том Фаггус, кузен вашего отца, позволил вам сесть на кобылу, равной которой нет ни у герцогов, ни у принцев, значит, я увидел отвагу и мужество в ваших глазах. С самого начала я знал, что вы справитесь с лошадью и победите. Но женщины нас не понимают. Прощайте, Джон. Я горжусь вами и надеюсь, что смог доставить вам удовольствие. Впрочем, я приехал, чтобы рассказать вам массу таких историй, от которых у вас волосы стали бы дыбом. И хотя со вчерашнего дня у меня не было во рту ни крошки, поскольку весь хлеб я отдал одной несчастной вдове, теперь я поскачу на болота и буду там голодать, вместо того, чтобы отпробовать самый роскошный ужин в том доме, где меня уже забыли.
   С этими словами Том тяжело вздохнул, вспоминая, видимо, моего отца, и неторопливо сел на Уинни. Он приподнял шляпу, прощаясь с матерью, но ей так ничего и не сказал, а опять обратился ко мне:
   – Открывай ворота, кузен Джон. Пожалуйста, если не трудно. Ты победил Уинни, и она теперь не сможет перепрыгнуть их, бедняжка.
   Но перед тем как лошадь развернулась, мать подошла к Тому, одной рукой прижимая к глазам край фартука, а другую протягивая кузену. Но тот сделал вид, что не замечает этого.
   – Остановись, Том, – попросила мать. – Я хочу с тобой поговорить.
   – Господь Бог услышал мои молитвы! – воскликнул Фаггус, и лицо его переменилось так, словно уже не он, а совсем другой человек сидел в седле. – Неужели это моя любимая кузина Сара? Я считал, что все стыдятся меня и никто не пригласит на ночлег с тех пор, как погиб мой кузен Джон Рид. «Приходи ко мне, – говаривал он частенько, – приходи ко мне, Том, когда тебе будет худо, и моя жена всегда приютит и накормит тебя». «Конечно, дорогой Джон, – отвечал я тогда, – я знаю, что именно так она и обещала моей матери, но люди обо мне плохого мнения, может быть, и кузина Сара не захочет меня видеть». Это был настоящий мужчина! Если бы вы знали, что он ответил мне! Но не будем об этом. Теперь я никто. С тех пор, как погиб мой кузен Джон Рид, я уже не чувствую себя человеком.
   Он тронул поводья, но мать не дала ему уехать.
   – О Том, это была страшная потеря. Я ведь теперь тоже никто без него. Ты должен понять меня, ведь кроме тебя, наверное, меня никто не поймет.
   И она расплакалась, а я стоял и удивлялся, потому что сам уже давно перестал плакать.
   – Конечно! – крикнул Том и в одно мгновение соскочил с Уинни, ласково глядя на мать. – Я испытываю то же, что и моя любимая кузина Сара. Может быть, я и в самом деле не очень хороший человек, но я умею ценить добро. Одно ваше слово, и я…
   – Тихо, Том, ради всего святого! – воскликнула мать, с опаской поглядев в мою сторону. В свое время она заставила меня забыть не только о мести, но и том, чтобы я искал справедливости в суде. «Бог сам рассудит», – говорила она мне, и постепенно я свыкся с этой мыслью, отчасти из-за своего мягкого характера и еще потому, что мне твердили, будто отца убили за то, что он напал первым.
   – Спокойной ночи, кузина Сара, спокойной ночи, кузен Джон, – печально проговорил Том, снова устраиваясь в седле. – Ни еды ни ночлега мне не предвидится, а ночь будет темная и холодная. Поделом мне! Ведь я посмел обидеть мальчика, который так похож на него!
   – Кузен Том, – тихо произнесла мать, чтобы мы с Энни не услышали, – ты поступишь несправедливо и не по-родственному, если откажешься от нашего дома. Конечно, мы не можем предоставить тебе развлечений, как в богатых гостиницах, да и яства у нас не такие изысканные. Но сегодня суббота, работники ушли по домам, и у тебя будет в распоряжении комната. Я угощу тебя жареной олениной, свежей ветчиной, вяленой лососиной, холодной свининой и устрицами. А если все это тебе не по вкусу, мы за полчаса поджарим тебе парочку вальдшнепов, а Энни приготовит к ним тосты. А еще у нас на прошлой неделе гостили добрые люди и, уезжая, второпях забыли маленький бочонок джина. Конечно, я не вправе была оставлять его себе, но что может поделать бедная вдова? Иначе его забрал бы себе Джон Фрэй.
   Джон Фрэй действительно подбирался к этому бочонку, и когда я увидел, как он что-то прячет себе под фартук, я тут же остановил его. «Ну что ты, Джон, – ответил тогда Фрэй, – я несу домой полено, жена просит разжечь печь, а у нас, как назло, все дрова сырые». «Ну-ка, покажи его мне, – настаивал я, – странной формы поленья стали рубить дровосеки. Показывай, тебе говорю, не то сам вытащу!»
   Короче говоря, Том остался у нас на ужин и попробовал всего понемногу – сначала несколько устриц, потом вяленой лососины, яичницу с ветчиной, несколько кусков жареной оленины, после чего он отпробовал холодной копченой свинины и напоследок жареного вальдшнепа с тостами, запивая его джином с горячей водой. Сменив белье, он стал ласковым и все время хвалил Энни за прекрасно приготовленный ужин, время от времени причмокивая губами и довольно потирая руки, когда они были свободны от еды.
   Тома переодели в бриджи Фрэя, поскольку он сказал, что одежда отца ему будет великовата. Мать даже обрадовалась, что Том отказался, а Фрэй, в свою очередь, предложил весь свой гардероб, ссылаясь на то, что ему даже будет приятно, что его одеждой, пусть хоть временно, но воспользуется такая знаменитость, как Фаггус.
   Том Фаггус был веселым парнем, он не заострял внимание на пустяках и не искал ссоры ни с кем. Он был настолько добродушен и так ценил благородство, что если путник говорил ему ласковые слова, он даже мог вернуть ему отнятый кошелек. Да, он действительно отбирал у людей деньги, причем чаще силой, нежели обманом, и закон был против него. Но тут я вообще перестаю понимать логику вещей. Я видел много грабителей – и законных и незаконных – и мне трудно судить, где же проходит грань в легальности грабежей. Но не мне рассуждать об этом. Даже сейчас, уважая закон и почитая короля (что мне и положено, как честному подданному и церковному старосте), я не понимаю одного: почему Тома Фаггуса, который много трудился, называли разбойником, тогда как король не занимается ничем (правда, ему и не надо ничего делать в силу своего положения) и, тем не менее, с удовольствием принимает дань в огромных количествах да еще и с благодарностью от верных подданных.