Страница:
Однако обычно дом Коракла пуст, и по ночам чаще, чем днем. Дверь, закрытая на замок, свидетельствует, что обитателя нет дома. И лишь большая охотничья собака, тоже опасное животное, охраняет это место. Впрочем, вряд ли что-нибудь в доме может привлечь вора. То, что в нем находится, не стоит уносить; а снаружи можно найти только коракл, подпертый веслом под навесом. Он тоже не всегда здесь, и когда его нет, можно заключить, что его хоязин отправился по делам вверх или вниз по реке. Собака тоже не всегда дома: ее отсутствие говорит, что хозяин занят сухопутной частью своей профессии – охотится на зайцев или кроликов.
Сегодня вечер того дня, когда останки Мэри Морган упокоились на кладбище у церкви переправы Рага. Вечер темный и ненастный. Осеннее равноденствие позади, и ветер уже сорвал листву с деревьев. Вокруг дома Дика Демпси толстым слоем лежит опавшая листва, покрывая землю словно золотом; временами этот покров разрывает на куски ветер, он вздымает листья в воздух и вертит их там.
Время от времени ветер бросает листья на дверь, закрытую, но не на замок. Петля свисает свободно, замок открыт. Под навесом виден коракл; собаки снаружи нет – она в доме, лежит у весело горящего огня. Тут же сидит и ее хозяин, поглядывая на котелок, висящий над огнем; время от времени он снимает крышку и помешивает содержимое ложкой с длинной металлической ручкой. Что в котелке, можно судить по запаху: жаркое с большим количеством лука. Коракл готовит зайца. Браконьер умеет не только поймать дичь, но и приготовить ее.
Жаркое готово, выложено на тарелку и стоит на столе, пуская пар; здесь уже приготовлены нож и вилка с двумя зубцами. Помимо этого, кувшин с водой, бутылка с бренди и стакан.
Подтащив стул к столу, Коракл принимается есть. Заяц молодой, зайчонок, которого он поймал в стерне, нежный и сочный, вкусный даже без соуса из красной смородины, которого у Коракла нет и о котором он не скучает. Тем не менее еда словно не доставляет ему удовольствия, и он ест, как человек, которому только необходимо утолить голод. Время от времени, поднеся вилку ко рту, он застывает с куском мяса на ее зубцах и прислушивается к звукам снаружи.
В это время у него напряженное и внимательное лицо; когда необычно сильный порыв ветра ударяет веткой о дверь, Коракл вздрагивает: ему кажется, что это стучит своей дубинкой полицейский.
Браконьер боится не того, что его привлекут к ответственности за ночные похождения. Если бы только это, он ел бы зайчонка так спокойно, словно заплатил за него. Но в мыслях у него другое: он боится увидеть предписание судьи и наручники у себя на руках, боится, что его отведут в тюрьму графства, там он предстанет перед судом и будет повешен!
У него есть причины опасаться этого. Несмотря на всю его хитрость, несмотря на то, что он все проделал очень быстро, могли быть свидетели его преступления. Ему показалось, что, помимо шума потока и криков тонущей девушки, были и другие крики – мужские. Голос показался ему знакомым. Это голос отца Роже. Судя по тому, что он узнал с тех пор, он в этом уверен. Не оставило сомнений расследование коронера, на котором он сам не присутствовал, но слышал рассказы о нем. Он не уверен только, видел ли его отец Роже у моста, а если видел, то узнал ли. Правда, священник на следствии ничего о нем не сказал; тем не менее у Коракла сохраняются подозрения, и теперь они мучают его так, словно доказано его вмешательство в состояние моста. Неудивительно, что он ужинает без удовольствия и после каждого куска глотает бренди, чтобы подддержать свой дух.
Тем не менее он не раскаивается. Когда он вспоминает короткий подслушанный на празднике урожая диалог, а потом более продолжительный, под старым вязом, на лице его не раскаяние, а дьявольское удовлетворение сделанным. Но его мщение еще не закончено. И не будет закончено, пока он не отнимет еще одну жизнь – жизнь Джека Уингейта. Он нанес молодому лодочнику удар, который поразил и его самого; только нанеся еще один удар, смертельный, он облегчит свои страдания. Он давно уже планирует убийство своего соперника, но пока не нашел безопасного способа его совершить. И теперь цель кажется не ближе – а сегодня вечером еще дальше, чем обычно. В таком состоянии, страшась виселицы, он рад был бы отступиться и позволить Уингейту жить!
Вздрагивая при каждом порыве ветра, он продолжает есть, торопливо, как зверь, поглощая мясо; покончив с едой, ставит тарелку на пол для собаки. Потом зажигает трубку, придвигает бутылку и сидит некоротое время курит.
Но вскоре он слышит шум у двери – на этот раз не удары ветки от ветра, а стук костяшками пальцев. Хотя звук осторожный и еле слышный, собака знает, что это стук, что видно по ее поведению. Оставив полуобглоданную кость и вскочив на ноги, она начинает сердито рычать.
Хозяин собаки вскочил и теперь стоит дрожа. В доме есть запасной задний выход, через который можно ускользнуть. Он смотрит в ту сторону, как будто собирается воспользоваться выходом. Свечу он может погасить, но с огнем в камине этого не сделать, поленья в нем еще ярко горят.
Испытывая нерешительность, он слышит повторный стук, на этот раз громче, и сопровождающий его голос:
– Откройте дверь, мсье Дик.
Значит не полицейский – всего лишь священник!
Глава двадцать седьмая
Глава двадцать восьмая
Глава двадцать девятая
Сегодня вечер того дня, когда останки Мэри Морган упокоились на кладбище у церкви переправы Рага. Вечер темный и ненастный. Осеннее равноденствие позади, и ветер уже сорвал листву с деревьев. Вокруг дома Дика Демпси толстым слоем лежит опавшая листва, покрывая землю словно золотом; временами этот покров разрывает на куски ветер, он вздымает листья в воздух и вертит их там.
Время от времени ветер бросает листья на дверь, закрытую, но не на замок. Петля свисает свободно, замок открыт. Под навесом виден коракл; собаки снаружи нет – она в доме, лежит у весело горящего огня. Тут же сидит и ее хозяин, поглядывая на котелок, висящий над огнем; время от времени он снимает крышку и помешивает содержимое ложкой с длинной металлической ручкой. Что в котелке, можно судить по запаху: жаркое с большим количеством лука. Коракл готовит зайца. Браконьер умеет не только поймать дичь, но и приготовить ее.
Жаркое готово, выложено на тарелку и стоит на столе, пуская пар; здесь уже приготовлены нож и вилка с двумя зубцами. Помимо этого, кувшин с водой, бутылка с бренди и стакан.
Подтащив стул к столу, Коракл принимается есть. Заяц молодой, зайчонок, которого он поймал в стерне, нежный и сочный, вкусный даже без соуса из красной смородины, которого у Коракла нет и о котором он не скучает. Тем не менее еда словно не доставляет ему удовольствия, и он ест, как человек, которому только необходимо утолить голод. Время от времени, поднеся вилку ко рту, он застывает с куском мяса на ее зубцах и прислушивается к звукам снаружи.
В это время у него напряженное и внимательное лицо; когда необычно сильный порыв ветра ударяет веткой о дверь, Коракл вздрагивает: ему кажется, что это стучит своей дубинкой полицейский.
Браконьер боится не того, что его привлекут к ответственности за ночные похождения. Если бы только это, он ел бы зайчонка так спокойно, словно заплатил за него. Но в мыслях у него другое: он боится увидеть предписание судьи и наручники у себя на руках, боится, что его отведут в тюрьму графства, там он предстанет перед судом и будет повешен!
У него есть причины опасаться этого. Несмотря на всю его хитрость, несмотря на то, что он все проделал очень быстро, могли быть свидетели его преступления. Ему показалось, что, помимо шума потока и криков тонущей девушки, были и другие крики – мужские. Голос показался ему знакомым. Это голос отца Роже. Судя по тому, что он узнал с тех пор, он в этом уверен. Не оставило сомнений расследование коронера, на котором он сам не присутствовал, но слышал рассказы о нем. Он не уверен только, видел ли его отец Роже у моста, а если видел, то узнал ли. Правда, священник на следствии ничего о нем не сказал; тем не менее у Коракла сохраняются подозрения, и теперь они мучают его так, словно доказано его вмешательство в состояние моста. Неудивительно, что он ужинает без удовольствия и после каждого куска глотает бренди, чтобы подддержать свой дух.
Тем не менее он не раскаивается. Когда он вспоминает короткий подслушанный на празднике урожая диалог, а потом более продолжительный, под старым вязом, на лице его не раскаяние, а дьявольское удовлетворение сделанным. Но его мщение еще не закончено. И не будет закончено, пока он не отнимет еще одну жизнь – жизнь Джека Уингейта. Он нанес молодому лодочнику удар, который поразил и его самого; только нанеся еще один удар, смертельный, он облегчит свои страдания. Он давно уже планирует убийство своего соперника, но пока не нашел безопасного способа его совершить. И теперь цель кажется не ближе – а сегодня вечером еще дальше, чем обычно. В таком состоянии, страшась виселицы, он рад был бы отступиться и позволить Уингейту жить!
Вздрагивая при каждом порыве ветра, он продолжает есть, торопливо, как зверь, поглощая мясо; покончив с едой, ставит тарелку на пол для собаки. Потом зажигает трубку, придвигает бутылку и сидит некоротое время курит.
Но вскоре он слышит шум у двери – на этот раз не удары ветки от ветра, а стук костяшками пальцев. Хотя звук осторожный и еле слышный, собака знает, что это стук, что видно по ее поведению. Оставив полуобглоданную кость и вскочив на ноги, она начинает сердито рычать.
Хозяин собаки вскочил и теперь стоит дрожа. В доме есть запасной задний выход, через который можно ускользнуть. Он смотрит в ту сторону, как будто собирается воспользоваться выходом. Свечу он может погасить, но с огнем в камине этого не сделать, поленья в нем еще ярко горят.
Испытывая нерешительность, он слышит повторный стук, на этот раз громче, и сопровождающий его голос:
– Откройте дверь, мсье Дик.
Значит не полицейский – всего лишь священник!
Глава двадцать седьмая
Загадочный договор
– Всего лишь священник! – говорит себе Коракл, но не испытывает особого облегчения по сравнению с появлением полисмена.
Ногой откинув собаку, он открывает дверь, спрашивая при этом:
– Это вы, отец Роже?
– C’est moi (Это я, фр. – прим. перев.)! – отвечает священник, заходя без приглашения. – А, mon bracconier (Мой браконьер, фр. – Прим. перев.)! У вас что-то вкусное на ужин. Судя по запаху, рагу из зайца. Надеюсь, я вас не потревожил. Это заяц?
– Был, ваше преподобие. Небольшой зайчонок.
–Был! Значит, вы его прикончили. Все съели?
– Да. Остатки у собаки, как видите.
Коракл показывает на тарелку на полу.
– Жаль. Мне нравится зайчатина. Однако ничего не попишешь.
– Если бы я знал, что вы придете. Проклятый пес!
– Нет, нет! Не вините беднягу. Несомненно, ему тоже нравится зайчатина. Наверно, сечас много зайчат и ловить их стало легче. Ведь они не могут прятаться в зерне.
– Да, ваше преподобие. Их сейчас много.
– В таком случае если вам попадется еще один зайчонок и вы принесете его мне, я сам смогу судить. Кстати, что у вас в бутылке?
– Бренди.
– Что ж, мсье Дик, был бы благодарен вам за глоток.
– Будете пить неразведенный или с водой,
– Неразведенный. Ночь холодная, и коньяк ее нейтрализует. Я промерз до костей и немного устал, борясь с бурей.
– Ужасная ночь. Я удивляюсь, как это ваше преподобие вышли… в такую погоду!
– Для меня любая погода одинакова – когда призывает долг. Сейчас у меня небольшое дело, не выносящее отлагательства.
– Дело – ко мне?
– К вам, mon bracconier!
– Какое же дело, ваше преподобие?
– Садитесь, и я вам расскажу. Дело слишком важное, чтобы обсуждать его стоя.
Вступительный разговор не успокоил браконьера; напротив, лишь усилил его страх. Однако он послушно садится за стол, священник усаживается напротив, держа в руке стакан с бренди.
Отхлебнув, он продолжает следующим замечанием:
– Если не ошибаюсь, вы бедный человек, мсье Демпси?
– Не ошибаетесь, отец Роже.
– А вы хотели бы разбогатеть?
Лицо браконьера слегка освещается, он приободрился. Улыбаясь, отвечает:
– Я бы не возражал. Наоборот, мне бы этого очень хотелось.
– Можете разбогатеть, если захотите.
– Хочу, как я уже сказал. Но как, ваше преподобие? В этом жестоком мире разбогатеть нелегко.
– Вам будет легко. Без особого труда; не сложнее, чем перенести ваш коракл на пять-шесть миль по лугам.
– Это имеет отношение к кораклу?
– Нет. Потребуется лодка побольше – на трех-четырех человек. Вы можете взять такую или арендовать?
– Думаю, смогу. У меня есть друг, по имени Роб Троттер, у него как раз такая лодка. Он мне ее одолжит, конечно.
– Если не захочет, наймите ее. Не обращайте внимания на цену. Я заплачу.
– Когда она вам понадобится, ваше преподобие?
– В четверг вечером, в десять или чуть позже, скажем, в половине одиннадцатого.
– И куда мне ее привести?
– К переправе; лодка должна быть у берега под церковным клабдищем; там вы должны дождаться меня. Не оставляйте ее, не ходите в «Арфу» или еще куда-нибудь. И если возможно, пусть никто не видит ни вас, ни лодку. Ночи в это время темные, и вы сможете приплыть незаметно. Но главное: никто не должен знать, что вы делаете или что я вам говорю. Мне нужна тайная услуга, о которой нельзя болтать.
– Могу я узнать, в чем она?
– Не сейчас; узнаете в должное время. Со мной будет еще один человек, может быть, двое, чтобы помогать в деле. От вас потребуется немного проворства, какое вы проявили в вечер субботы.
Нет необходимости подчеркивать последние слова, чтобы произвести впечатление на убийцу. Он слишком хорошо понимает намек и вздрагивает, словно его ужалила оса.
– Как? Где? – в смятении и страхе произносит он.
Вопросы задаются машинально. Бесполезно пытаться делать вид, что не понял. Но он получает ответ, холодный и сознательно четкий.
– Вы задали два вопроса, мсье Дик, и на них нужно дать разные ответы. На первый вопрос «Как?» предоставляю ответить вам самому. Я уверен, что ответ вы хорошо знаете. Что касается второго, отвечу подробней, если хотите. Место – там, где некий мостик песекает некий ручей, вблизи фермы Аберганн. Он – я имею в виду мостик – вечером в прошлую субботу почему-то решил оправиться вплавь к Уаю. Нужно ли говорить, кто его туда отправил, Ричард Демпси?
Человек, к которому относится вопрос, выглядит не просто смущенным – он в ужасе, он едва не сошел с ума от страха. Возбужденно вытянув руку, он сжимает бутылку, наполняет свой стакан и залпом пьет. Он почти желает, чтобы это был яд, который мгновенно убил бы его!
– Не хочу знать ни того, ни другого. К дьяволу мостик! Какое мне дело?
– Не следует богохульствовать, мсье Дик. Не подобает так себя вести – особенно в присутствии вашего духовного советника. Однако я вижу, как вы возбуждены, и это вас извиняет.
– Прошу прощения, ваше преподобие. Я действительно немного волнуюсь.
Теперь он слегка успокаивается: дела в конце концов оказываются не так плохи. Последние слова священника, кажется, обещают сохранение тайны. Еще больше он успокаивается, когда слышит продолжение:
– Забудем об этом. Поговорим впоследствии. Я говорил вам – и не раз, если правильно помню, – что нет такого греха, который не мог бы заслужить прощения. Вечером в четверг вы получите возможность заслужить это прощение. Так будете там с лодкой?
– Буду , ваше преподобие. Это так же верно, как то, что меня зовут Ричард Демпси!
И не зря дает он обещание. Придет, как если бы его привели на поводке. Ибо он знает, что на шее у него петля, и один конец веревки держит в руках отец Роже.
– Достаточно! – отвечает священник. – Если понадобится еще что-нибудь сообщить вам до четверга, я приду – завтра вечером. Поэтому будьте дома. Тем временем позаботьтесь о лодке. Не допускайте в этом деле никаких ошибок, coute que coute (Любой ценой, во что бы то ни стало, фр. – Прим. перев.). И позвольте еще раз напомнить о необходимости молчания – никому ни слова, даже вашему другу Робу. Verbum sapientibus! Но вы ведь не ученый, мсье Коракл. Думаю, моя латынь вам непонятна. Если перевести на ваш родной язык, это означает: держите рот на замке, если не хотите получить вместо галстука веревку из материала грубее шелка или хлопка. Вы поняли?
На сатанинский юмор священника браконьер отвечает слабой улыбкой6
– Понял, отец Роже, все понял.
– Прекрасно. А теперь, mon bracconier, мне пора идти. Но перед уходом еще немного воспользуюсь вашим гостеприимством. Еще одна капля, чтобы защититься от холодного ветра.
С этими словами он наливает себе еще бренди – кстати, это лучший коньяк из «Уэльской арфы», выпивает, говорит «bon soir!» и выходит.
Проводив его до двери, браконьер стоит на пороге и смотрит ему вслед. Он думает о разговоре, и мысли его отнюдь не приятные. Никогда не радовался он так уходу гостя. Правда, дела обстоят не так плохо, как он опасался и мог ожидать. Однако все равно они плохи. Он в западне, в прочной сети, которую в любой момент могут затянуть; и трудно решить, кто лучше: полицейский или священник. Для собственных целей священник позволяет ему жить, но это все равно что жить, продав душу дьяволу!
Рассуждая так, он слышит звук, который делает его мысли еще более мрачными. По поляне разносится умоляющий голос – дикий стонущий крик, словно в крайнем отчаянии. Кораклу почти кажется, что это крик тонущей женщины. Но слух его слишком привык к лесным звукам, чтобы он мог обмануться. То, что он слышит, лишь слегка изменено ветром.
– Ба! – восклицает он, узнав крик малой ушастой совы, – Это всего лишь проклятая птица! Каким дураком страх делает человека!
И с этим пошлым замечанием он возвращается в дом, закрывает изнутри дверь и ложиться в постель – не спать, но долго лежать без сна, испытывая все тот же страх.
Ногой откинув собаку, он открывает дверь, спрашивая при этом:
– Это вы, отец Роже?
– C’est moi (Это я, фр. – прим. перев.)! – отвечает священник, заходя без приглашения. – А, mon bracconier (Мой браконьер, фр. – Прим. перев.)! У вас что-то вкусное на ужин. Судя по запаху, рагу из зайца. Надеюсь, я вас не потревожил. Это заяц?
– Был, ваше преподобие. Небольшой зайчонок.
–Был! Значит, вы его прикончили. Все съели?
– Да. Остатки у собаки, как видите.
Коракл показывает на тарелку на полу.
– Жаль. Мне нравится зайчатина. Однако ничего не попишешь.
– Если бы я знал, что вы придете. Проклятый пес!
– Нет, нет! Не вините беднягу. Несомненно, ему тоже нравится зайчатина. Наверно, сечас много зайчат и ловить их стало легче. Ведь они не могут прятаться в зерне.
– Да, ваше преподобие. Их сейчас много.
– В таком случае если вам попадется еще один зайчонок и вы принесете его мне, я сам смогу судить. Кстати, что у вас в бутылке?
– Бренди.
– Что ж, мсье Дик, был бы благодарен вам за глоток.
– Будете пить неразведенный или с водой,
– Неразведенный. Ночь холодная, и коньяк ее нейтрализует. Я промерз до костей и немного устал, борясь с бурей.
– Ужасная ночь. Я удивляюсь, как это ваше преподобие вышли… в такую погоду!
– Для меня любая погода одинакова – когда призывает долг. Сейчас у меня небольшое дело, не выносящее отлагательства.
– Дело – ко мне?
– К вам, mon bracconier!
– Какое же дело, ваше преподобие?
– Садитесь, и я вам расскажу. Дело слишком важное, чтобы обсуждать его стоя.
Вступительный разговор не успокоил браконьера; напротив, лишь усилил его страх. Однако он послушно садится за стол, священник усаживается напротив, держа в руке стакан с бренди.
Отхлебнув, он продолжает следующим замечанием:
– Если не ошибаюсь, вы бедный человек, мсье Демпси?
– Не ошибаетесь, отец Роже.
– А вы хотели бы разбогатеть?
Лицо браконьера слегка освещается, он приободрился. Улыбаясь, отвечает:
– Я бы не возражал. Наоборот, мне бы этого очень хотелось.
– Можете разбогатеть, если захотите.
– Хочу, как я уже сказал. Но как, ваше преподобие? В этом жестоком мире разбогатеть нелегко.
– Вам будет легко. Без особого труда; не сложнее, чем перенести ваш коракл на пять-шесть миль по лугам.
– Это имеет отношение к кораклу?
– Нет. Потребуется лодка побольше – на трех-четырех человек. Вы можете взять такую или арендовать?
– Думаю, смогу. У меня есть друг, по имени Роб Троттер, у него как раз такая лодка. Он мне ее одолжит, конечно.
– Если не захочет, наймите ее. Не обращайте внимания на цену. Я заплачу.
– Когда она вам понадобится, ваше преподобие?
– В четверг вечером, в десять или чуть позже, скажем, в половине одиннадцатого.
– И куда мне ее привести?
– К переправе; лодка должна быть у берега под церковным клабдищем; там вы должны дождаться меня. Не оставляйте ее, не ходите в «Арфу» или еще куда-нибудь. И если возможно, пусть никто не видит ни вас, ни лодку. Ночи в это время темные, и вы сможете приплыть незаметно. Но главное: никто не должен знать, что вы делаете или что я вам говорю. Мне нужна тайная услуга, о которой нельзя болтать.
– Могу я узнать, в чем она?
– Не сейчас; узнаете в должное время. Со мной будет еще один человек, может быть, двое, чтобы помогать в деле. От вас потребуется немного проворства, какое вы проявили в вечер субботы.
Нет необходимости подчеркивать последние слова, чтобы произвести впечатление на убийцу. Он слишком хорошо понимает намек и вздрагивает, словно его ужалила оса.
– Как? Где? – в смятении и страхе произносит он.
Вопросы задаются машинально. Бесполезно пытаться делать вид, что не понял. Но он получает ответ, холодный и сознательно четкий.
– Вы задали два вопроса, мсье Дик, и на них нужно дать разные ответы. На первый вопрос «Как?» предоставляю ответить вам самому. Я уверен, что ответ вы хорошо знаете. Что касается второго, отвечу подробней, если хотите. Место – там, где некий мостик песекает некий ручей, вблизи фермы Аберганн. Он – я имею в виду мостик – вечером в прошлую субботу почему-то решил оправиться вплавь к Уаю. Нужно ли говорить, кто его туда отправил, Ричард Демпси?
Человек, к которому относится вопрос, выглядит не просто смущенным – он в ужасе, он едва не сошел с ума от страха. Возбужденно вытянув руку, он сжимает бутылку, наполняет свой стакан и залпом пьет. Он почти желает, чтобы это был яд, который мгновенно убил бы его!
– Не хочу знать ни того, ни другого. К дьяволу мостик! Какое мне дело?
– Не следует богохульствовать, мсье Дик. Не подобает так себя вести – особенно в присутствии вашего духовного советника. Однако я вижу, как вы возбуждены, и это вас извиняет.
– Прошу прощения, ваше преподобие. Я действительно немного волнуюсь.
Теперь он слегка успокаивается: дела в конце концов оказываются не так плохи. Последние слова священника, кажется, обещают сохранение тайны. Еще больше он успокаивается, когда слышит продолжение:
– Забудем об этом. Поговорим впоследствии. Я говорил вам – и не раз, если правильно помню, – что нет такого греха, который не мог бы заслужить прощения. Вечером в четверг вы получите возможность заслужить это прощение. Так будете там с лодкой?
– Буду , ваше преподобие. Это так же верно, как то, что меня зовут Ричард Демпси!
И не зря дает он обещание. Придет, как если бы его привели на поводке. Ибо он знает, что на шее у него петля, и один конец веревки держит в руках отец Роже.
– Достаточно! – отвечает священник. – Если понадобится еще что-нибудь сообщить вам до четверга, я приду – завтра вечером. Поэтому будьте дома. Тем временем позаботьтесь о лодке. Не допускайте в этом деле никаких ошибок, coute que coute (Любой ценой, во что бы то ни стало, фр. – Прим. перев.). И позвольте еще раз напомнить о необходимости молчания – никому ни слова, даже вашему другу Робу. Verbum sapientibus! Но вы ведь не ученый, мсье Коракл. Думаю, моя латынь вам непонятна. Если перевести на ваш родной язык, это означает: держите рот на замке, если не хотите получить вместо галстука веревку из материала грубее шелка или хлопка. Вы поняли?
На сатанинский юмор священника браконьер отвечает слабой улыбкой6
– Понял, отец Роже, все понял.
– Прекрасно. А теперь, mon bracconier, мне пора идти. Но перед уходом еще немного воспользуюсь вашим гостеприимством. Еще одна капля, чтобы защититься от холодного ветра.
С этими словами он наливает себе еще бренди – кстати, это лучший коньяк из «Уэльской арфы», выпивает, говорит «bon soir!» и выходит.
Проводив его до двери, браконьер стоит на пороге и смотрит ему вслед. Он думает о разговоре, и мысли его отнюдь не приятные. Никогда не радовался он так уходу гостя. Правда, дела обстоят не так плохо, как он опасался и мог ожидать. Однако все равно они плохи. Он в западне, в прочной сети, которую в любой момент могут затянуть; и трудно решить, кто лучше: полицейский или священник. Для собственных целей священник позволяет ему жить, но это все равно что жить, продав душу дьяволу!
Рассуждая так, он слышит звук, который делает его мысли еще более мрачными. По поляне разносится умоляющий голос – дикий стонущий крик, словно в крайнем отчаянии. Кораклу почти кажется, что это крик тонущей женщины. Но слух его слишком привык к лесным звукам, чтобы он мог обмануться. То, что он слышит, лишь слегка изменено ветром.
– Ба! – восклицает он, узнав крик малой ушастой совы, – Это всего лишь проклятая птица! Каким дураком страх делает человека!
И с этим пошлым замечанием он возвращается в дом, закрывает изнутри дверь и ложиться в постель – не спать, но долго лежать без сна, испытывая все тот же страх.
Глава двадцать восьмая
Игра в обиду
Солнце зашло в день рождения Гвен Винн, ее двадцать первый день рождения, но в поместье продолжается грандиозный праздник – бал!
Вечер темный, но тьма не мешает развлечениям; напротив, она усиливает их великолепие, подчеркивая иллюминацию. Вдоль всех прогулочных дорожек развешаны разноцветные лампы, они висят на деревьях, окна первого этажа дома открыты, и в них заходят и выходят, как в двери. Гостиная в этот вечер отведена для танцев; ее ковер убран, пол натерт воском и стал скользким, как каток, – отвратительный обычай! Хотя комната большая, она вмещает не больше половины желающих потанцевать; и, чтобы исправить этот недостаток, кадриль можно танцевать и снаружи, на газоне; струнный и духовой оркестр из соседнего городка играет так громко, что слышно всем.
К тому же не все заняты этим великолепным развлечением. Роскошно накрытый в столовой стол, с превосходным выбором вин, привлекает немало гостей; Другие предпочитают прогуливаться по дорожкам, даже за пределами света ламп; некторые не считают, что здесь темно: напротив, для них чем темней, тем лучше.
Присутствует по крайней мере половина элиты графства, и мисс Линтон, которая все еще хозяйка, в превосходном настроении осуществляет верховное правление. Поскольку это последнее развлечение в Ллангоррене, на котором она официально является старшей, можно было бы подумать, что она воспримет его по-другому. Но она остается жить в Ллангоррен Корте, привилегии ее нисколько не уменьшаются, и она может не опасаться будущего. Напротив, эту ночь она живет, как жила в молодости; ей кажется, что она вернулась в Челтхем, в дни своей славы и танцеут с «первыми джентльменами Европы». Если ее звезда заходит, то заходит она во славе, как знаменитая песня умирающего лебедя.
Странно, что на таком празднике, со всеми связанными с ним обстоятельствами, старая дева, до этого бывшая хозяйкой поместья, счастливей, чем молодая, будущая хозяйка! Но так оно и есть. Несмотря на красоту и богатство – теперь оно не в будущем, а на самом деле принадлежит ей, – несмотря на окружающие ее веселье и великолепие, на дружеские приветствия и теплые поздравления со всех сторон, Гвен Винн совсем не весела. Напротив, она почти несчастна!
И по самой нелепой причине, хотя она так не считает; и не подозревает, что сама виновата. Они с капитаном Райкрофтом играют в игру, которая распространена в любовных историях и встречается часто, – это игра в обиду. И играют со всем мастерством и искренностью, какими обладают. Но мастерства у них немного, потому что ревность – плохое оружие. Хотя считается острым, оно часто тупое и слепое, как сама любовь; и не будь они оба под ее влиянием, тут же поняли бы всю нелепость своего поведения. Влюбленные друг в друга до безумия, они сегодня вечером ведут себя так, как будто стали злейшими врагами или – в лучшем случае – разошедшимися друзьями.
Начала эту игру Гвен; но невинно, и даже с похвальными намерениями; будь ему известны эти намерения, ничего бы не встало между ними. Но когда, побуждаемая сочувствием к Джорджу Шенстону, она несколько раз подряд за вечер танцевала с ним, а в перерывах продолжала с ним разговаривать – слишком фамильярно, как заключил капитан Райкрофт, – и все это с обручальным кольцом на пальце, которое он сам на него одел, – неудивительно, что жених начал ревновать; и соответственно начал вести себя так, чтобы и она возревновала. Стратегия, старая, как горы, как сама любовь.
И в своих попытках он, к несчастью, слишком преуспел: нашел готовое средство под рукой, человека, охотно пошедшего ему навстречу. А именно мисс Пауэлл, ту самую, что в прошлое воскресенье плавала в лодке Джека Уингейта, девушку, настолько привлекательную, что в тот вечер она могла соперничать с Гвен Винн.
Хотя гусарского офицера только что ей представили, его имя ей знакомо, известен и рассказ о его героизме. Его внешность говорит сама за себя и производит такое впечатление на леди, что она тут же вписывает его имя в свою карточку для танцев, причем не раз, а несколько раз подряд.
И вот чувство ревности и в нем, и в Гвен, вначале легкое, разгорается ярким пламенем – зеленоглазое чудовище все растет в продолжение вечера.
С обеих сторон оно достигает максимума, когда мисс Винн после вальса, опираясь на руку Джорджа Шенстона, выходит в сад и останавливает, разговаривая, в тенистом месте.
Капитан Райкрофт стоит недалеко, ему все видно, однако слов разговора он не может услышать. Если бы он был ближе, услышанное мгновенно прекратило боль в его сердце и нарочитое ухаживание за мисс Пауэлл – положило бы конец и ее ожиданиям, если таковые у нее возникли.
Покончил этот разговор с надеждами Джорджа Шенстона; они долго пребывали в неопределенном состоянии, но этим вечером неожиданно оживились. Обманутый тем, что Гвен вначале согласилась так часто с ним танцевать, потом тем, как она использовала его для контраста, он снова начинает мечтать и не подозревает, что является только орудием в чужих руках. Напротив, набравшись от этого обмана храбрости, подбодренный, как никогда раньше, он делает то, на что никогда не решался, – предлагает Гвен Винн выйти за него замуж. Делает без предисловий, сразу, как берет препятствие на охоте.
– Гвен! Вы знаете, как я вас люблю, я готов отдать за вас жизнь! Станете ли вы… – Только сейчас он колеблется, как лошадь перед прыжком.
– Кем стану? – спрашивает она. Она думает о чем-то другом и потому спрашивает машинально, а не помогая ему.
– Моей женой?
Она вздрагивает, услышав его слова; она тронута его мужеством и искренностью, но понимает, что должна причинить ему боль.
А как это сделать, чтобы ему было легче? Может, самый прямой ответ – самый лучший. Думая так, она отвечает:
– Джордж, это невозможно. Смотрите!
Она протягивает руку, сверкающую драгоценностями.
– На что смотреть? – спрашивает он, не понимая.
– На это кольцо. – Она указывает на несколько бриллиантов на безымянном пальце, добавляя при этом: – Я обручена.
– О Боже! – восклицает он почти со стоном. –Это правда?
– Да.
На какое-то время наступает молчание; ее ответ не рассердил его, а глубоко опечалил.
С отчаянным усилием он берет себя в руки и наконец отвечает:
– Дорогая Гвен! Если я по-прежнему могу называть вас так… вы всегда будете для меня такой… я буду теперь вечно жить во тьме, в ожидании смерти – да, стремясь к ней!
Отчаяние имеет свою поэзию, как и любовь; оно часто превосходит любовь в красноречии; и Джордж Шенстон удивил Гвен и заставил ее почувствовать боль. Она не знает, что ответить, и радуется, когда оркестр заиграл новую кадриль – лансье (Старинная форма кадрили. – Прим. перев.).
По-прежнему партнеры – на танец, но не на жизнь, они возвращаются в гостиную и присоединяются к танцующим; и Шенстон проходит через фигуры кадрили с печальным сердцем и вздохами.
Она тоже опечатлена и даже возмущена, видя капитана Райкрофта визави с мисс Пауэлл; на лице у него довольное, спокойное и почти циничное выражение; а ее лицо сияет торжеством!
В этот момент крайнего несчастья, предельной боли от ревности, повтори Джордж Шенстон свое предложение, она могла бы сорвать кольцо обручения с пальца и ответить:
– Согласна!
Но этого не произошло, как ни сложились обстоятельства. В гороскопе жизни Гвен ждут еще более тяжелые страницы.
Вечер темный, но тьма не мешает развлечениям; напротив, она усиливает их великолепие, подчеркивая иллюминацию. Вдоль всех прогулочных дорожек развешаны разноцветные лампы, они висят на деревьях, окна первого этажа дома открыты, и в них заходят и выходят, как в двери. Гостиная в этот вечер отведена для танцев; ее ковер убран, пол натерт воском и стал скользким, как каток, – отвратительный обычай! Хотя комната большая, она вмещает не больше половины желающих потанцевать; и, чтобы исправить этот недостаток, кадриль можно танцевать и снаружи, на газоне; струнный и духовой оркестр из соседнего городка играет так громко, что слышно всем.
К тому же не все заняты этим великолепным развлечением. Роскошно накрытый в столовой стол, с превосходным выбором вин, привлекает немало гостей; Другие предпочитают прогуливаться по дорожкам, даже за пределами света ламп; некторые не считают, что здесь темно: напротив, для них чем темней, тем лучше.
Присутствует по крайней мере половина элиты графства, и мисс Линтон, которая все еще хозяйка, в превосходном настроении осуществляет верховное правление. Поскольку это последнее развлечение в Ллангоррене, на котором она официально является старшей, можно было бы подумать, что она воспримет его по-другому. Но она остается жить в Ллангоррен Корте, привилегии ее нисколько не уменьшаются, и она может не опасаться будущего. Напротив, эту ночь она живет, как жила в молодости; ей кажется, что она вернулась в Челтхем, в дни своей славы и танцеут с «первыми джентльменами Европы». Если ее звезда заходит, то заходит она во славе, как знаменитая песня умирающего лебедя.
Странно, что на таком празднике, со всеми связанными с ним обстоятельствами, старая дева, до этого бывшая хозяйкой поместья, счастливей, чем молодая, будущая хозяйка! Но так оно и есть. Несмотря на красоту и богатство – теперь оно не в будущем, а на самом деле принадлежит ей, – несмотря на окружающие ее веселье и великолепие, на дружеские приветствия и теплые поздравления со всех сторон, Гвен Винн совсем не весела. Напротив, она почти несчастна!
И по самой нелепой причине, хотя она так не считает; и не подозревает, что сама виновата. Они с капитаном Райкрофтом играют в игру, которая распространена в любовных историях и встречается часто, – это игра в обиду. И играют со всем мастерством и искренностью, какими обладают. Но мастерства у них немного, потому что ревность – плохое оружие. Хотя считается острым, оно часто тупое и слепое, как сама любовь; и не будь они оба под ее влиянием, тут же поняли бы всю нелепость своего поведения. Влюбленные друг в друга до безумия, они сегодня вечером ведут себя так, как будто стали злейшими врагами или – в лучшем случае – разошедшимися друзьями.
Начала эту игру Гвен; но невинно, и даже с похвальными намерениями; будь ему известны эти намерения, ничего бы не встало между ними. Но когда, побуждаемая сочувствием к Джорджу Шенстону, она несколько раз подряд за вечер танцевала с ним, а в перерывах продолжала с ним разговаривать – слишком фамильярно, как заключил капитан Райкрофт, – и все это с обручальным кольцом на пальце, которое он сам на него одел, – неудивительно, что жених начал ревновать; и соответственно начал вести себя так, чтобы и она возревновала. Стратегия, старая, как горы, как сама любовь.
И в своих попытках он, к несчастью, слишком преуспел: нашел готовое средство под рукой, человека, охотно пошедшего ему навстречу. А именно мисс Пауэлл, ту самую, что в прошлое воскресенье плавала в лодке Джека Уингейта, девушку, настолько привлекательную, что в тот вечер она могла соперничать с Гвен Винн.
Хотя гусарского офицера только что ей представили, его имя ей знакомо, известен и рассказ о его героизме. Его внешность говорит сама за себя и производит такое впечатление на леди, что она тут же вписывает его имя в свою карточку для танцев, причем не раз, а несколько раз подряд.
И вот чувство ревности и в нем, и в Гвен, вначале легкое, разгорается ярким пламенем – зеленоглазое чудовище все растет в продолжение вечера.
С обеих сторон оно достигает максимума, когда мисс Винн после вальса, опираясь на руку Джорджа Шенстона, выходит в сад и останавливает, разговаривая, в тенистом месте.
Капитан Райкрофт стоит недалеко, ему все видно, однако слов разговора он не может услышать. Если бы он был ближе, услышанное мгновенно прекратило боль в его сердце и нарочитое ухаживание за мисс Пауэлл – положило бы конец и ее ожиданиям, если таковые у нее возникли.
Покончил этот разговор с надеждами Джорджа Шенстона; они долго пребывали в неопределенном состоянии, но этим вечером неожиданно оживились. Обманутый тем, что Гвен вначале согласилась так часто с ним танцевать, потом тем, как она использовала его для контраста, он снова начинает мечтать и не подозревает, что является только орудием в чужих руках. Напротив, набравшись от этого обмана храбрости, подбодренный, как никогда раньше, он делает то, на что никогда не решался, – предлагает Гвен Винн выйти за него замуж. Делает без предисловий, сразу, как берет препятствие на охоте.
– Гвен! Вы знаете, как я вас люблю, я готов отдать за вас жизнь! Станете ли вы… – Только сейчас он колеблется, как лошадь перед прыжком.
– Кем стану? – спрашивает она. Она думает о чем-то другом и потому спрашивает машинально, а не помогая ему.
– Моей женой?
Она вздрагивает, услышав его слова; она тронута его мужеством и искренностью, но понимает, что должна причинить ему боль.
А как это сделать, чтобы ему было легче? Может, самый прямой ответ – самый лучший. Думая так, она отвечает:
– Джордж, это невозможно. Смотрите!
Она протягивает руку, сверкающую драгоценностями.
– На что смотреть? – спрашивает он, не понимая.
– На это кольцо. – Она указывает на несколько бриллиантов на безымянном пальце, добавляя при этом: – Я обручена.
– О Боже! – восклицает он почти со стоном. –Это правда?
– Да.
На какое-то время наступает молчание; ее ответ не рассердил его, а глубоко опечалил.
С отчаянным усилием он берет себя в руки и наконец отвечает:
– Дорогая Гвен! Если я по-прежнему могу называть вас так… вы всегда будете для меня такой… я буду теперь вечно жить во тьме, в ожидании смерти – да, стремясь к ней!
Отчаяние имеет свою поэзию, как и любовь; оно часто превосходит любовь в красноречии; и Джордж Шенстон удивил Гвен и заставил ее почувствовать боль. Она не знает, что ответить, и радуется, когда оркестр заиграл новую кадриль – лансье (Старинная форма кадрили. – Прим. перев.).
По-прежнему партнеры – на танец, но не на жизнь, они возвращаются в гостиную и присоединяются к танцующим; и Шенстон проходит через фигуры кадрили с печальным сердцем и вздохами.
Она тоже опечатлена и даже возмущена, видя капитана Райкрофта визави с мисс Пауэлл; на лице у него довольное, спокойное и почти циничное выражение; а ее лицо сияет торжеством!
В этот момент крайнего несчастья, предельной боли от ревности, повтори Джордж Шенстон свое предложение, она могла бы сорвать кольцо обручения с пальца и ответить:
– Согласна!
Но этого не произошло, как ни сложились обстоятельства. В гороскопе жизни Гвен ждут еще более тяжелые страницы.
Глава двадцать девятая
Ревнив, как тигр
Сейчас чуть позже двух ночи, и бал заканчивается. Не очень поздно, но многие живут далеко и им придется еще долго ехать по дорогам в холмах.
По обычаю танцы завершаются галопом. Музыканты, спрятав инструменты в чехлы, уходят из зала; вскоре зал совершенно пустеет, лишь двое слуг гасят в нем лампы, поглядывая, не обронил ли кто из гостей ленту или другое украшение.
Гости джентльмены дольше задерживаются в столовой за кларетом и шампанским; а в прихожей стоит шум, и на лестнице поток леди, в плащах и капюшонах, спускающихся к выходу.
Вскоре толпа редеет, гости усаживаются в поджидающие экипажи и разъезжаются.
Среди них и сквайр Пауэлл; и капитан Райкрофт, не без внимания многих, провожает девушку, с которой так часто танцевал, до самых дверей.
После обычных церемоний прощания он остается на крыльце. Это большой портик, с коринфскими колоннами, и капитан стоит в тени одной из таких колонн. На лице у него еще более глубокая тень, а в сердце тьма, какой он никогда в жизни не испытывал. Он чувствует, что погубил себя, но не испытывает ни сожаления, ни раскаяния. Напротив, в груди его кипит гнев. И он считает этот гнев оправданным. Вот женщина – не мисс Пауэлл, а Гвен Винн, – женщина, которой он отдал сердце и в ответ получил ее признание; и не только признание в любви; он сделал ей предложение, и она приняла его; он сам одел ей на палец кольцо; и теперь, после всего этого, она откровенно, в его присутствии, флиртует!
Не в первый раз замечает он флирт между нею и сыном сэра Джорджа Шенстона; правда, все это мелочи, но они заставляли его тревожиться. Однако сегодня дело обернулось серьезно и причиняет ему всепроникающую боль.
Сейчас он не думает о своем собственном поведении. Ибо к влюбленным прежде всего относится поговорка о бревне в собственном глазу. Он думает только о ее неподобающем поведении, не помня о своем. Если она просто дразнит его, кокетничает, то и это достойно осуждения. Но ему ее поведение кажется бессердечным, зловещим, чем-то гораздо хуже обмана. Флиртовать, будучи обрученной, – что же она будет делать, выйдя замуж?
Он не оскорбляет ее прямыми обвинениями. Подозрения недостойны и его и ее; он еще не вполне им поддался. Тем не менее ее поведение кажется ему непростительным и необъяснимым; но он все же хочет получить объяснение, и потому медлит, когда все остальные разъезжаются.
Но он в нерешительности. Помимо полупечального, полунегодующего выражения, на лице его также выражение неуверенности. Он колеблется, спорит с самим собой, как действовать дальше; может быть, уйти не попрощавшись? Он настолько рассержен, что готов вести себя неприлично; и если бы дело было только в вежливости, он не остался бы. Но дело не только в этом. Он считает, что имеет право знать причину.
И вот, когда он приходит к такому решению, ему предоставляется возможность. Попрощавшись с миссис Линтон, он возвращается к двери и стоит здесь со шляпой в руке, уже надев пальто. Мисс Винн тоже здесь, прощается с гостями, своими близкими друзьями, которые оставались в числе последних. Когда они уходят, он приближается к ней; она словно случайно задерживается у входа. Но это все притворство с ее стороны; на самом деле она заметила, что он задерживается, и несколько раз посматривала в его сторону, прощаясь с друзьями. И ее удивление тоже притворно, когда, отвечая на его приветствие, она говорит:
– Капитан Райкрофт! Я думала, вы уже час как уехали!
– Мне жаль, мисс Винн, что вы считаете меня способным на такую невежливость.
«Капитан Райкрофт» и «мисс Винн» вместо «Вивиана» и «Гвен»! Плохое начало, предвещающее еще более плохой конец.
Его ответ, почти исповедь, лишает ее преимущества, и она почти смущенно отвечает:
– О, конечно, нет, сэр. Но тут было так много народу, и в таком случае можно не обращать внимания на формальности.
– Верно. И, рассчитывая на это, я давно мог бы уйти, как вы и предполагали, если бы не…
– Если бы не что?
– Если бы не хотел поговорить с вами – наедине. Можно?
– О, конечно.
– Не здесь? – спросил он с намеком.
Она осмотрелась. Вокруг суетились слуги, ходили взад и вперед, из столовой выходили музыканты: там их кормили холодной дичью, ветчиной и поили остатками вина.
По обычаю танцы завершаются галопом. Музыканты, спрятав инструменты в чехлы, уходят из зала; вскоре зал совершенно пустеет, лишь двое слуг гасят в нем лампы, поглядывая, не обронил ли кто из гостей ленту или другое украшение.
Гости джентльмены дольше задерживаются в столовой за кларетом и шампанским; а в прихожей стоит шум, и на лестнице поток леди, в плащах и капюшонах, спускающихся к выходу.
Вскоре толпа редеет, гости усаживаются в поджидающие экипажи и разъезжаются.
Среди них и сквайр Пауэлл; и капитан Райкрофт, не без внимания многих, провожает девушку, с которой так часто танцевал, до самых дверей.
После обычных церемоний прощания он остается на крыльце. Это большой портик, с коринфскими колоннами, и капитан стоит в тени одной из таких колонн. На лице у него еще более глубокая тень, а в сердце тьма, какой он никогда в жизни не испытывал. Он чувствует, что погубил себя, но не испытывает ни сожаления, ни раскаяния. Напротив, в груди его кипит гнев. И он считает этот гнев оправданным. Вот женщина – не мисс Пауэлл, а Гвен Винн, – женщина, которой он отдал сердце и в ответ получил ее признание; и не только признание в любви; он сделал ей предложение, и она приняла его; он сам одел ей на палец кольцо; и теперь, после всего этого, она откровенно, в его присутствии, флиртует!
Не в первый раз замечает он флирт между нею и сыном сэра Джорджа Шенстона; правда, все это мелочи, но они заставляли его тревожиться. Однако сегодня дело обернулось серьезно и причиняет ему всепроникающую боль.
Сейчас он не думает о своем собственном поведении. Ибо к влюбленным прежде всего относится поговорка о бревне в собственном глазу. Он думает только о ее неподобающем поведении, не помня о своем. Если она просто дразнит его, кокетничает, то и это достойно осуждения. Но ему ее поведение кажется бессердечным, зловещим, чем-то гораздо хуже обмана. Флиртовать, будучи обрученной, – что же она будет делать, выйдя замуж?
Он не оскорбляет ее прямыми обвинениями. Подозрения недостойны и его и ее; он еще не вполне им поддался. Тем не менее ее поведение кажется ему непростительным и необъяснимым; но он все же хочет получить объяснение, и потому медлит, когда все остальные разъезжаются.
Но он в нерешительности. Помимо полупечального, полунегодующего выражения, на лице его также выражение неуверенности. Он колеблется, спорит с самим собой, как действовать дальше; может быть, уйти не попрощавшись? Он настолько рассержен, что готов вести себя неприлично; и если бы дело было только в вежливости, он не остался бы. Но дело не только в этом. Он считает, что имеет право знать причину.
И вот, когда он приходит к такому решению, ему предоставляется возможность. Попрощавшись с миссис Линтон, он возвращается к двери и стоит здесь со шляпой в руке, уже надев пальто. Мисс Винн тоже здесь, прощается с гостями, своими близкими друзьями, которые оставались в числе последних. Когда они уходят, он приближается к ней; она словно случайно задерживается у входа. Но это все притворство с ее стороны; на самом деле она заметила, что он задерживается, и несколько раз посматривала в его сторону, прощаясь с друзьями. И ее удивление тоже притворно, когда, отвечая на его приветствие, она говорит:
– Капитан Райкрофт! Я думала, вы уже час как уехали!
– Мне жаль, мисс Винн, что вы считаете меня способным на такую невежливость.
«Капитан Райкрофт» и «мисс Винн» вместо «Вивиана» и «Гвен»! Плохое начало, предвещающее еще более плохой конец.
Его ответ, почти исповедь, лишает ее преимущества, и она почти смущенно отвечает:
– О, конечно, нет, сэр. Но тут было так много народу, и в таком случае можно не обращать внимания на формальности.
– Верно. И, рассчитывая на это, я давно мог бы уйти, как вы и предполагали, если бы не…
– Если бы не что?
– Если бы не хотел поговорить с вами – наедине. Можно?
– О, конечно.
– Не здесь? – спросил он с намеком.
Она осмотрелась. Вокруг суетились слуги, ходили взад и вперед, из столовой выходили музыканты: там их кормили холодной дичью, ветчиной и поили остатками вина.