Страница:
Трудно сказать. У девочек в тринадцать лет бывают странные фантазии. И хоть и удивительно, но верно: тридцатилетний мужчина легче привлечет их внимание, чем когда они станут на десять лет старше. Их юные сердца, не знающие обмана, легче поддаются инстинктам природной невинности и, подобно воску, меняются под действием тех, кто вызвал их восторг. А позже знакомство с коварством и жестокостью мира учит их скрытности и подозрительности.
За эти двенадцать дней Мейнард много думал о девочке, лицо которой он видел в зеркале, и часто пытался догадаться, что думает она о нем.
Но вот показался мыс Клие, а Мейнард знал о девочке не больше, чем во время расставания на Сэнди-Хук. И никаких перемен в этом отношении не происходило. И вот, стоя на палубе – корабль проходил мимо его родины, рядом с ним стоял австриец, – Мейнард повторил слова, сказанные ввиду Стейтен Айленда:
– У меня предчувствие, что эта девочка будет моей женой!
Вторично он повторил их в устье реки Мерси, когда к огромному океанскому пароходу подошло вспомогательное судно – тендер, и пассажиры начали переходить на него. И среди них сэр Джордж с дочерью. Возможно, они никогда больше не встретятся.
Каков смысл предчувствия, кажущегося таким абсурдным? Оно возникло с первого же взгляда, когда девочка смотрела на него на палубе; продолжалось во время редкого обмена взглядами в зеркале кают-компании; и вот она бросает последний взгляд, направляясь к трапу на тендер. Каково может быть значение этого взгляда?
Он, тот, кому был адресован взгляд, не мог ответить на этот вопрос. И мог лишь повторить весьма неудовлетворительный ответ, который часто слышал от мексиканцев: Quien sabe (Кто знает, исп. – Прим. перев.)?
Он мало думал о том, как осуществится его предчувствие.
Когда пассажиры переходили с парохода на тендер, произошла непредвиденная случайность.
Аристократ экс-губернатор, не желая смешиваться с толпой, пережидал остальных. Его багаж уже перенесли. На сходнях оставались только Мейнард, Роузвельдт и еще несколько человек, вежливо уступая очередь сэру Джорджу.
Тот ступил на подмостки, вслед за ним двинулась дочь; мулатка с сумкой в руке была чуть сзади.
На Мерси дул резкий ветер и было сильное боковое течение; по какой-то случайности буксир, удерживавший два корабля рядом, неожиданно лопнул. Пароход, стоявший на якоре, остался на месте, а тендер начало сносить. Трап, соединявший корабли, пошатнулся, один его конец выскочил из крепления как раз в тот момент, когда сэр Джордж ступил на палубу тендера. С грохотом трап рухнул на нижнюю палубу.
Служанка успела сделать только шаг на подмостки, ведущие к трапу, и ее легко оттащили назад. Но девочка, проделавшая уже полпути, могла упасть в воду. Все сразу это поняли, и с обоих кораблей послышались крики. Девочка ухватилась за веревку и повисла на ней: наклонные подмостки почти не давали ей опоры.
Еще мгновение, и они оторвутся от тендера, который быстро уносило течением. Вот подмостки оторвались и с плеском упали в кипящую воду; но за мгновение до этого человек, скользнув по склону, обнял висевшую в опасном положении девочку и отнес ее в безопасность, на палубу парохода!
Больше между сэром Джорджем Верноном и капитаном Мейнардом не было холодности: потому что именно капитан Мейнард спас ребенка.
Когда они расставались на Ливерпульской пристани, пожимали друг другу руки, обменялись карточками, и свою карточку английский баронет сопроводил приглашением посетить его в его деревенском поместье; на карточке был указан адрес «Вернон Парк, Семь Дубов, Кент».
Стоит ли говорить, что Мейнард пообещал ответить на приглашение и тщательно записал адрес.
Девочка с благодарностью смотрела на него в окно кареты, в которой сэра Джорджа вместе со всеми принадлежностями увозили из гавани, а Мейнард снова ощутил странное предчувствие, более сильное, чем когда-либо.
Он долго смотрел вслед карете, а потом еще долго думал о ней.
И совсем не обрадовался, когда его оторвали от мыслей, хотя прозвучал голос друга – Роузвельдта.
Граф стоял рядом с ним, держа в руке газету.
Это был лондонский «Таймс» с новостями со всего света.
Новости не были удивительными. Лоцман принес на пароход газеты – как обычно, трехдневной давности, и пассажиры были подготовлены. Теперь они только прочли подтверждение.
– Это правда! – сказал Роузвельдт, показывая на крупный заголовок.
– Проклятие! – воскликнул он. – Вечное проклятие этому клятвопреступнику русскому царю! И этим глупым северным немцам! Я знал, что он не сдержит свое слово!
Мейнард, хотя и расстроился, был возбужден меньше. Возможно, ему помогло преодолеть разочарование воспоминание о золотоволосой девочке. Она в Англии; и он должен здесь остаться.
Таково было его первое соображение. Не решение, нет, только спокойная мысль.
Но она исчезла сразу же, после того как Роузвельдт продолжить читать газету.
«Кошут все еще держится в Венгрии; хотя сообщается, что русская армия приближается к Араду».
– Слава Богу! – воскликнул Роузвельдт. – Туда мы еще успеем!
– Не стоит ли подождать наших людей? Боюсь, от нас двоих будет мало пользы.
Воспоминание об ангельском ребенка превращало самого Мейнарда в ангела.
– Мало пользы! Сабля, такая, как ваша, и моя! Прошу прощения! Кто знает, дорогой капитан, может я еще сумею пронзить ею черное сердце Габсбургов. Отправляемся в Венгрию! Это такое же дело, как наше!
– Согласен, Роузвельдт. Я колебался только потому, что австрийская почва для вас опасна.
– Пусть меня повесят, если смогут. Но не смогут, если только мы доберемся до Кошута и его смелых товарищей Аулича, Перецеля, Дембинского, Наги, Сандора и Дамьянича. Мейнард, я знаю их всех. Когда окажемся среди них, веревка нам не будет грозить. Если и умрем, то с саблей в руке и среди героев. Отправляемся к Кошуту!
– К Кошуту! – повторил Мейнард, и золотоволосая девочка была забыта!
Глава XXV
Глава XXVI
Глава XXVII
За эти двенадцать дней Мейнард много думал о девочке, лицо которой он видел в зеркале, и часто пытался догадаться, что думает она о нем.
Но вот показался мыс Клие, а Мейнард знал о девочке не больше, чем во время расставания на Сэнди-Хук. И никаких перемен в этом отношении не происходило. И вот, стоя на палубе – корабль проходил мимо его родины, рядом с ним стоял австриец, – Мейнард повторил слова, сказанные ввиду Стейтен Айленда:
– У меня предчувствие, что эта девочка будет моей женой!
Вторично он повторил их в устье реки Мерси, когда к огромному океанскому пароходу подошло вспомогательное судно – тендер, и пассажиры начали переходить на него. И среди них сэр Джордж с дочерью. Возможно, они никогда больше не встретятся.
Каков смысл предчувствия, кажущегося таким абсурдным? Оно возникло с первого же взгляда, когда девочка смотрела на него на палубе; продолжалось во время редкого обмена взглядами в зеркале кают-компании; и вот она бросает последний взгляд, направляясь к трапу на тендер. Каково может быть значение этого взгляда?
Он, тот, кому был адресован взгляд, не мог ответить на этот вопрос. И мог лишь повторить весьма неудовлетворительный ответ, который часто слышал от мексиканцев: Quien sabe (Кто знает, исп. – Прим. перев.)?
Он мало думал о том, как осуществится его предчувствие.
Когда пассажиры переходили с парохода на тендер, произошла непредвиденная случайность.
Аристократ экс-губернатор, не желая смешиваться с толпой, пережидал остальных. Его багаж уже перенесли. На сходнях оставались только Мейнард, Роузвельдт и еще несколько человек, вежливо уступая очередь сэру Джорджу.
Тот ступил на подмостки, вслед за ним двинулась дочь; мулатка с сумкой в руке была чуть сзади.
На Мерси дул резкий ветер и было сильное боковое течение; по какой-то случайности буксир, удерживавший два корабля рядом, неожиданно лопнул. Пароход, стоявший на якоре, остался на месте, а тендер начало сносить. Трап, соединявший корабли, пошатнулся, один его конец выскочил из крепления как раз в тот момент, когда сэр Джордж ступил на палубу тендера. С грохотом трап рухнул на нижнюю палубу.
Служанка успела сделать только шаг на подмостки, ведущие к трапу, и ее легко оттащили назад. Но девочка, проделавшая уже полпути, могла упасть в воду. Все сразу это поняли, и с обоих кораблей послышались крики. Девочка ухватилась за веревку и повисла на ней: наклонные подмостки почти не давали ей опоры.
Еще мгновение, и они оторвутся от тендера, который быстро уносило течением. Вот подмостки оторвались и с плеском упали в кипящую воду; но за мгновение до этого человек, скользнув по склону, обнял висевшую в опасном положении девочку и отнес ее в безопасность, на палубу парохода!
Больше между сэром Джорджем Верноном и капитаном Мейнардом не было холодности: потому что именно капитан Мейнард спас ребенка.
Когда они расставались на Ливерпульской пристани, пожимали друг другу руки, обменялись карточками, и свою карточку английский баронет сопроводил приглашением посетить его в его деревенском поместье; на карточке был указан адрес «Вернон Парк, Семь Дубов, Кент».
Стоит ли говорить, что Мейнард пообещал ответить на приглашение и тщательно записал адрес.
Девочка с благодарностью смотрела на него в окно кареты, в которой сэра Джорджа вместе со всеми принадлежностями увозили из гавани, а Мейнард снова ощутил странное предчувствие, более сильное, чем когда-либо.
Он долго смотрел вслед карете, а потом еще долго думал о ней.
И совсем не обрадовался, когда его оторвали от мыслей, хотя прозвучал голос друга – Роузвельдта.
Граф стоял рядом с ним, держа в руке газету.
Это был лондонский «Таймс» с новостями со всего света.
Новости не были удивительными. Лоцман принес на пароход газеты – как обычно, трехдневной давности, и пассажиры были подготовлены. Теперь они только прочли подтверждение.
– Это правда! – сказал Роузвельдт, показывая на крупный заголовок.
РУССКИЕ ВОЙСКА ВЗЯЛИ РАШТАДТ! БАВАРСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ КОНЧИЛАСЬ!С его уст сорвалось дикое проклятие, достойное разбойников Шиллера. Граф топнул, словно хотел разбить доски пристани под собой.
– Проклятие! – воскликнул он. – Вечное проклятие этому клятвопреступнику русскому царю! И этим глупым северным немцам! Я знал, что он не сдержит свое слово!
Мейнард, хотя и расстроился, был возбужден меньше. Возможно, ему помогло преодолеть разочарование воспоминание о золотоволосой девочке. Она в Англии; и он должен здесь остаться.
Таково было его первое соображение. Не решение, нет, только спокойная мысль.
Но она исчезла сразу же, после того как Роузвельдт продолжить читать газету.
«Кошут все еще держится в Венгрии; хотя сообщается, что русская армия приближается к Араду».
– Слава Богу! – воскликнул Роузвельдт. – Туда мы еще успеем!
– Не стоит ли подождать наших людей? Боюсь, от нас двоих будет мало пользы.
Воспоминание об ангельском ребенка превращало самого Мейнарда в ангела.
– Мало пользы! Сабля, такая, как ваша, и моя! Прошу прощения! Кто знает, дорогой капитан, может я еще сумею пронзить ею черное сердце Габсбургов. Отправляемся в Венгрию! Это такое же дело, как наше!
– Согласен, Роузвельдт. Я колебался только потому, что австрийская почва для вас опасна.
– Пусть меня повесят, если смогут. Но не смогут, если только мы доберемся до Кошута и его смелых товарищей Аулича, Перецеля, Дембинского, Наги, Сандора и Дамьянича. Мейнард, я знаю их всех. Когда окажемся среди них, веревка нам не будет грозить. Если и умрем, то с саблей в руке и среди героев. Отправляемся к Кошуту!
– К Кошуту! – повторил Мейнард, и золотоволосая девочка была забыта!
Глава XXV
Дом на Пятой авеню
Ньюпортский сезон кончился. Миссис Гирдвуд вернулась в свой великолепный дом на Пятой авеню и вскоре принимала гостя, какие не часто посещают даже Пятую авеню: – английский лорд мистер Свинтон, вельможа инкогнито, принял приглашение на обед.
Прием должен был быть тихим и семейным. Миссис Гирдвуд по-другому и не могла устроить: круг ее знакомых, достойных такого почетного гостя, весьма ограничен. Она поселилась в этом доме совсем недавно, незадолго до смерти мужа, розничного торговца, который купил этот дом по ее настойчивым просьбам.
В сущности поговаривали, что именно этот грандиозный особняк привел его к смерти. Дом был слишком великолепен для удобства и требовал полной смены привычек; возможно, покойного беспокоили и расходы: ему пришлось потратить много денег, которые он экономил всю жизнь.
Какова бы ни была причина, под этим величественным потолком душа его страдала; побдродив три месяца по просторным апартаментам, слушая собственные одинокие шаги, мистер Гирдвуд лег на роскошный диван и умер.
После его смерти в доме стало веселей; однако элита по-прежнему его не посещала. Мистер Свинтон будет первым представителем своего класса, который протянет ноги под столом красного дерева в доме Гирдвудов. Но зато какой представитель! Хорошее начало, рассуждала вдова Гирдвуд.
– Вы ни с кем у нас не встретитесь, милорд. Мы слишком заняты подготовкой к путешествию в Европу. Только девочки и я. Надеюсь, вас это не расстроит.
– Пуошу вас, мадам, не говойите об этом. У вас такая интейесная семья; именно такие вещи доставляют мне удовольствие.Хуже всего эти большие пйиемы.
– Я рада этому, милорд. Ждем вас в следующий вторник. Не забудьте, мы обедаем в семь.
Этот короткий разговор происходил в Ньюпотре, в Оушн Хаус; миссис Гирдвуд собиралась сесть в наемную карету, чтобы отправиться на нью-йоркский пароход.
Наступил вторник, и мистер Свинтон точно в семь вечера переступил порог дома на Пятой авеню.
Дом был ярко освещен и принаряжен. Хозяйка, ее дочь и племянница одевались с особой тщательностью.
Но пришли еще не все: ожидали еще двоих. Скоро они явились.
Это были мистер Лукас и его приятель. Они тоже вернулись в Нью-Йорк. Еще в Ньюпорте через посредство Свинтона они познакомились с миссис Гирдвуд и получили приглашение.
Теперь пришли все, и гости распределились пропорционально: три леди и столько же джентльменов, набор из шести. Впрочем, по мнению мужчин сама миссис Гирдвуд была излишней. Лукас мечтал о Джули, а его друга привлекали голубые глаза Корнелии. Львом приема был, конечно, мистер Свинтон. Ведь он иностранец, англичанин, и поэтому повышенное внимание в к нему вполне естественно. Миссис Гирдвуд ужасно хотелось рассказать, какой он большой лев. Но мистер Свинтон взял с нее слово хранить тайну.
Беседа за обеденным столом велась непринужденная. У представителей разных народов, говорящих на одном языке, всегда найдутся общие темы. Этими темами их снабжают их страны. Говорили об Америке, но больше об Англии. Миссис Гирдвуд отправлялась туда со следующим пароходом – каюты были уже заказаны. Вполне естественно, что она расспрашивала.
– Относительно ваших отелей в Лондоне, мистер Свинтон. Конечно, мы хотим остановиться в лучшем. А какой вы считаете лучшим?
– Клайендон, конечно. Клайендон на Бонд-стйит. Этот лучший во всех отношениях, мадам.
– Кларендон, – повторила миссис Гирдвуд, взяла записную книжку и записала. – Бонд-стрит, вы говорите?
– Бонд-стйит. Это наша модная улица для пуогулок; там лучшие магазины.
– Мы остановимся там, – сказала миссис Гирдвуд, записывая адрес и возвращая записную книжку в сумочку.
Нет необходимости подробно передавать последующую беседу. Обычно разговор за столом, когда собеседники мало знакомы друг с другом, не очень интересен, а гости миссис Гирдвуд подходили под эту категорию.
Тем не менее вечер прошел хорошо и даже весело,только Джули иногда выглядела задумчивой и тем вызвала легкое раздражение у Свинтона и Лукаса.
Однако время от времени она бросала на них взгляд своих темно-карих глаз, который внушал им надежду на будущее.
Опасные глаза у Джули Гирдвуд. Их взгляд был способен лишить душевного спокойствия даже таких маловосприимчивых мужчин, как Луис Лукас и Ричард Свинтон.
Обед закончился, и джентльмены собрались уходить.
– Когда можно ждать вас в Англии, милорд? – спросила миссис Гирдвуд у мистера Свинтона, отведя его в сторону.
– Следующим пауоходом, мадам. Сожалею, что не могу отплыть с вами. У меня в этой стауне небольшое дельце, связанное в бйитанским пуавительством. Такое неудобное пйепятствие, но я ничего не могу поделать.
– Мне тоже жаль, – ответила миссис Гирдвуд. – Было бы очень приятно путешествовать с вами. И я уверена, что мои девочки тоже очень этому радовались бы. Но надеюсь, мы встретимся по ту сторону.
– Несомненно, мадам. Я был бы очень уасстойен, если бы мы больше не встйетились. Вы, конечно, напуавляетесь пйямо в Лондон? Скольк вйемени вы намейены там оставаться?
– О, долго. Может, всю зиму. Потом отправимся на Рейн – в Вену, в Париж, в Италию. Мы намерены совершить обычный тур.
– Вы говойите, что остановитесь в Клайендоне?
– Да, по вашей рекомендации. Будем жить там, пока остаемся в Лондоне.
– Я позволю себе пйедставиться, как только вейнусь в Англию.
– Милорд, мы будем ждать вас.
– Куда теперь? – спросил Лукас, когда они остановились на тротуаре Пятой авеню. – Ложиться спать еще рано.
– Весьма уазумное замечание, дууг Лукас! – сказал Свинтон, вдохновленный большим количеством вина за столом вдовы. – А куда вы пйедложите?
– Ну, я бы предложил немного поразвлечься. У вас с собой есть деньги, мистер Свинтон?
Мистер Лукас по-прежнему не знал, что его спутник – лорд.
– О, да, да. Тысяча ваших пйоклятых доллауов, мне кажется.
– Простите за такой вопрос. Я спросил на случай, если вам захочется сделать ставку. Если хотите, мой кошелек к вашим услугам.
– Спасибо, спасибо. Я готов поуазвлечься.
Лукас провел с Пятой авеню на Бродвей и вниз по Бродвею в «ад» – одно из тех маленьких уютных заведений на боковых улицах, где ужин подают только посвященным.
Свинтон стал одним из них. У Лукаса были причины, чтобы его представить. Рассуждал он так:
«Похоже, у англичанина есть деньги, и он не знает, что с ними сделать. Но в Ньюпорте он ничего не тратил. Напротив, он даже увеличил свой капитал, пощипав голубей, которых я ему представил. Любопытно бы поглядеть, как у него получится с ястребами. Теперь он среди них».
Представивший Свинтона думал также и о Джули Гирдвуд.
«Надеюсь, они доберутся до его долларов, очистят его. Он это заслужил. Мне кажется, он очень хитрый тип».
В основе этого желания была ревность.
И еще до того как объявили, что игра закрывается на ночь, фальшивый друг увидел, что его надежды сбываются.
Вопреки обычной хитрости и проницательности, бывший гвардеец действовал под влиянием выпитого. Ужин с бесплатным шампанским довел его до состояния одного их голубей, которых она сам щипал, и он оставил гнездо ястребов без единого доллара в кармане.
Лукас заплатил за наемную карету, которая доставила его в отель; и эти двое расстались.
Прием должен был быть тихим и семейным. Миссис Гирдвуд по-другому и не могла устроить: круг ее знакомых, достойных такого почетного гостя, весьма ограничен. Она поселилась в этом доме совсем недавно, незадолго до смерти мужа, розничного торговца, который купил этот дом по ее настойчивым просьбам.
В сущности поговаривали, что именно этот грандиозный особняк привел его к смерти. Дом был слишком великолепен для удобства и требовал полной смены привычек; возможно, покойного беспокоили и расходы: ему пришлось потратить много денег, которые он экономил всю жизнь.
Какова бы ни была причина, под этим величественным потолком душа его страдала; побдродив три месяца по просторным апартаментам, слушая собственные одинокие шаги, мистер Гирдвуд лег на роскошный диван и умер.
После его смерти в доме стало веселей; однако элита по-прежнему его не посещала. Мистер Свинтон будет первым представителем своего класса, который протянет ноги под столом красного дерева в доме Гирдвудов. Но зато какой представитель! Хорошее начало, рассуждала вдова Гирдвуд.
– Вы ни с кем у нас не встретитесь, милорд. Мы слишком заняты подготовкой к путешествию в Европу. Только девочки и я. Надеюсь, вас это не расстроит.
– Пуошу вас, мадам, не говойите об этом. У вас такая интейесная семья; именно такие вещи доставляют мне удовольствие.Хуже всего эти большие пйиемы.
– Я рада этому, милорд. Ждем вас в следующий вторник. Не забудьте, мы обедаем в семь.
Этот короткий разговор происходил в Ньюпотре, в Оушн Хаус; миссис Гирдвуд собиралась сесть в наемную карету, чтобы отправиться на нью-йоркский пароход.
Наступил вторник, и мистер Свинтон точно в семь вечера переступил порог дома на Пятой авеню.
Дом был ярко освещен и принаряжен. Хозяйка, ее дочь и племянница одевались с особой тщательностью.
Но пришли еще не все: ожидали еще двоих. Скоро они явились.
Это были мистер Лукас и его приятель. Они тоже вернулись в Нью-Йорк. Еще в Ньюпорте через посредство Свинтона они познакомились с миссис Гирдвуд и получили приглашение.
Теперь пришли все, и гости распределились пропорционально: три леди и столько же джентльменов, набор из шести. Впрочем, по мнению мужчин сама миссис Гирдвуд была излишней. Лукас мечтал о Джули, а его друга привлекали голубые глаза Корнелии. Львом приема был, конечно, мистер Свинтон. Ведь он иностранец, англичанин, и поэтому повышенное внимание в к нему вполне естественно. Миссис Гирдвуд ужасно хотелось рассказать, какой он большой лев. Но мистер Свинтон взял с нее слово хранить тайну.
Беседа за обеденным столом велась непринужденная. У представителей разных народов, говорящих на одном языке, всегда найдутся общие темы. Этими темами их снабжают их страны. Говорили об Америке, но больше об Англии. Миссис Гирдвуд отправлялась туда со следующим пароходом – каюты были уже заказаны. Вполне естественно, что она расспрашивала.
– Относительно ваших отелей в Лондоне, мистер Свинтон. Конечно, мы хотим остановиться в лучшем. А какой вы считаете лучшим?
– Клайендон, конечно. Клайендон на Бонд-стйит. Этот лучший во всех отношениях, мадам.
– Кларендон, – повторила миссис Гирдвуд, взяла записную книжку и записала. – Бонд-стрит, вы говорите?
– Бонд-стйит. Это наша модная улица для пуогулок; там лучшие магазины.
– Мы остановимся там, – сказала миссис Гирдвуд, записывая адрес и возвращая записную книжку в сумочку.
Нет необходимости подробно передавать последующую беседу. Обычно разговор за столом, когда собеседники мало знакомы друг с другом, не очень интересен, а гости миссис Гирдвуд подходили под эту категорию.
Тем не менее вечер прошел хорошо и даже весело,только Джули иногда выглядела задумчивой и тем вызвала легкое раздражение у Свинтона и Лукаса.
Однако время от времени она бросала на них взгляд своих темно-карих глаз, который внушал им надежду на будущее.
Опасные глаза у Джули Гирдвуд. Их взгляд был способен лишить душевного спокойствия даже таких маловосприимчивых мужчин, как Луис Лукас и Ричард Свинтон.
Обед закончился, и джентльмены собрались уходить.
– Когда можно ждать вас в Англии, милорд? – спросила миссис Гирдвуд у мистера Свинтона, отведя его в сторону.
– Следующим пауоходом, мадам. Сожалею, что не могу отплыть с вами. У меня в этой стауне небольшое дельце, связанное в бйитанским пуавительством. Такое неудобное пйепятствие, но я ничего не могу поделать.
– Мне тоже жаль, – ответила миссис Гирдвуд. – Было бы очень приятно путешествовать с вами. И я уверена, что мои девочки тоже очень этому радовались бы. Но надеюсь, мы встретимся по ту сторону.
– Несомненно, мадам. Я был бы очень уасстойен, если бы мы больше не встйетились. Вы, конечно, напуавляетесь пйямо в Лондон? Скольк вйемени вы намейены там оставаться?
– О, долго. Может, всю зиму. Потом отправимся на Рейн – в Вену, в Париж, в Италию. Мы намерены совершить обычный тур.
– Вы говойите, что остановитесь в Клайендоне?
– Да, по вашей рекомендации. Будем жить там, пока остаемся в Лондоне.
– Я позволю себе пйедставиться, как только вейнусь в Англию.
– Милорд, мы будем ждать вас.
***
Гостиную закрыли, леди остлись в доме, а три джентльмена спустились в прихожую, где лакей и дворецкий помогали им одеться. Хотя пришли они порознь, вышли вместе.– Куда теперь? – спросил Лукас, когда они остановились на тротуаре Пятой авеню. – Ложиться спать еще рано.
– Весьма уазумное замечание, дууг Лукас! – сказал Свинтон, вдохновленный большим количеством вина за столом вдовы. – А куда вы пйедложите?
– Ну, я бы предложил немного поразвлечься. У вас с собой есть деньги, мистер Свинтон?
Мистер Лукас по-прежнему не знал, что его спутник – лорд.
– О, да, да. Тысяча ваших пйоклятых доллауов, мне кажется.
– Простите за такой вопрос. Я спросил на случай, если вам захочется сделать ставку. Если хотите, мой кошелек к вашим услугам.
– Спасибо, спасибо. Я готов поуазвлечься.
Лукас провел с Пятой авеню на Бродвей и вниз по Бродвею в «ад» – одно из тех маленьких уютных заведений на боковых улицах, где ужин подают только посвященным.
Свинтон стал одним из них. У Лукаса были причины, чтобы его представить. Рассуждал он так:
«Похоже, у англичанина есть деньги, и он не знает, что с ними сделать. Но в Ньюпорте он ничего не тратил. Напротив, он даже увеличил свой капитал, пощипав голубей, которых я ему представил. Любопытно бы поглядеть, как у него получится с ястребами. Теперь он среди них».
Представивший Свинтона думал также и о Джули Гирдвуд.
«Надеюсь, они доберутся до его долларов, очистят его. Он это заслужил. Мне кажется, он очень хитрый тип».
В основе этого желания была ревность.
И еще до того как объявили, что игра закрывается на ночь, фальшивый друг увидел, что его надежды сбываются.
Вопреки обычной хитрости и проницательности, бывший гвардеец действовал под влиянием выпитого. Ужин с бесплатным шампанским довел его до состояния одного их голубей, которых она сам щипал, и он оставил гнездо ястребов без единого доллара в кармане.
Лукас заплатил за наемную карету, которая доставила его в отель; и эти двое расстались.
Глава XXVI
Да здравствует Кошут
Осеннее солнце только что взошло над равниной желтой Тиссы, когда два путника выехали из ворот старинной крепости Арад и направились к деревне Вилагос, расположенной в двадцати милях.
Вряд ли стоит уточнять, что они были верхом. Пешком не передвигаются по равнинам Пушты.
Военные костюмы всадников соответствовали обстановке. Конечно, это не обычное, нормальное состояние, когда на равнине пастухи обходят свиные стада или объезжают группы полудиких коров с их телятами. Но сегодня Арад – штабквартира венгерской армии, и в этот ранний час по всем дорогам движутся гонведы и гусары.
Армия патриотов, насчитывающая около тридцати тысяч человек, передвинулась к Вилагосу, чтобы там встретиться с наступающими силами австрийцев и русских, которые превосходили ее в четыре раза по численности; войсками венгров командовал Гергей, войсками противника – Редигер.
Всадники добрались до Арада накануне вечером, приехав с запада. Приехали они слишком поздно,, чтобы сразу присоединиться к армии патриотов, и сейчас, по-видимому, торопились.
Хотя, как мы сказали, всадники были одеты по-военному, мундиры у них не венгерские. Не напоминали они и разнообразную форму противника. Оба были одеты почти одинаково: повседневный сюртук из синей ткани, синие панталоны с золотой полосой и фуражки с лентой.
Вместе с револьверами кольт, которые тогда почти не были известны, с саблями в поношенных ножнах и с ружьями за спиной костюм всадников выглядел вполне военным; было очевидно, что всадники намерены сразиться на одной из сторон.
Это становилось ясно из тревожных взглядов, которые они бросали вперед, из того, как они торопили лошадей, словно боялись опоздать.
Возраст у них был разный: одному больше сорока, второму около тридцати.
– Не нравится мне то, что происходит в Араде, – сказал старший, когда они ненадолго остановились, чтобы дать передышку лошадям.
– Почему, граф? – спросил его спутник.
– В воздухе дурное электричество – какое-то всеобщее недоверие.
– Недоверие к кому?
– К Гергею. Я вижу, что люди утратили веру в него. Его даже подозревают в предательстве, в том, что он собирается сдаться врагу.
– Что! Гергей – их любимый полководец! Разве это не так?
– В старой армии – да. Но не у новобранцев или вообще у населения. По моему мнению, это самое плохое, что могло случиться. Старая история – вражда регулярных частей к добровольцам. Он ненавидит гонведов и Кошута за то, что тот их создал, как в нашей мексиканской войне выпускники Вест Пойнта не любили недавно созданные части.
– В Венгрии, как и в Соединенных Штатах, тысячи ослов верят, что человек, чтобы стать солдатом, должен пройти обычную подготовку. Они забывают об английском Кромвеле, о Джексоне (Генерал и седьмой президент США. – Прим. перев.) в Америке и о сотнях других подобных. Эти люди считают, что поскольку Гергей был офицером регулярной австрийской армии, ему можно доверять; и поэтому они его приняли и поверили, ни о чем не спрашивая. Я его хорошо знаю. Мы вместе были в военной школе. Холодный расчетливый человек, с головой химика и сердцем алхимика. Сам по себе он ничего не совершил. Великолепные победы, достигнутые венгерской армией – а они действительно великолепны, – вызваны романтическим энтузиазмом этих свирепых мадьяров и уму и смелости таких генералов, как Наги Сандор, Дамьянич и Гион. Нет никакого сомнения, что после успехов в верховьях Дуная армия патриотов могла беспрепятственно двинуться на Вену и здесь продиктовать условия Австрийской империи. Охваченные паникой войска императора не могли защищаться. И вот в этот момент, вместо того чтобы преследовать врага, победоносный полководец поворачивает армию и осаждает крепость Офен! Чтобы захватить незначительный гарнизон численностью меньше шести тысяч человек! Шесть недель потрачены на абсурдные обходные маневры, вопреки советам Кошута, который, не переставая, настаивал на наступлении на Вену. Гергей сделал именно то, чего хотели австрийцы: дал время подойти их союзнику с севера; и теперь он пришел.
– Но Кошут был губернатором – диктатором! Разве он не мог приказать начать наступление, о котором вы говорите?
– Он приказывал, но ему не подчинялись. Гергей уменьшил его влияние, настроив против него военных руководителей, раскольников, которые поддержали его; он противопоставлял старые части новым и гонведам. "«Кошут не военный, он только юрист"» – повторяли они, и этого оказалось достаточно. Несмотря на все их разговоры, Кошут проявил больше способностей военного и полководца, чем вся их клика. Он вывел на поле битвы двухсоттысячную армию, вооружил и снабдил ее. И создал ее на абсолютно пустом месте! У патриотов было всего двести фунтов пороха и ни одной пушки, когда началось восстание. . Начали добывать селитру, выплавлять железо и отливать пушки. И через три месяца возникла армия, которой гордился бы сам Наполеон. Мой дорогой капитан, это лучшее доказательство военного гения, чем выигрыш дюжины сражений. И все это благодаря одному Кошуту. Он один все это организовал – все до мелочей. Лайош Кошут не полководец?! В подлинном смысле слова таких не было со времен Наполеона. Даже в этом последнем деле с Офеном, как все сейчас признают, он был прав; нужно было прислушаться к его совету: на Вену!
– Конечно, это была печальная ошибка.
– Совсем не очевидно, капитан, совсем не очевидно. Хотел бы я, чтобы так было. Есть основания опасаться худшего.
– О чем вы, граф?
– Я говорю о предательстве.
– Ха!
– Эта бесполезная осада очень напоминает предательство. А это постоянное отступление по правому берегу Тисы, не пересекая реку и не соединяясь с Сандором. С каждым днем армия редеет, из нее бегут тысячами. Sacre! Если это так, мы проделали долгий путь зря. И бедная свобода скоро увидит последнюю безнадежную схватку на равнине Пушты. Может, самую последнюю во всей Европе! Ах!
С этим восклицанием граф ударил шпорами и перешел на галоп, словно торопился принять участие в схватке, пусть и безнадежной.
Младший всадник, по-видимому, повинуясь такому же желанию, поскакал за ним.
Они скакали галопом, пока не показались окраины Вилагоса; над рощами олив и акаций, окружающих любую венгерскую деревню, показались крыши.
Снаружи просторно раскинувшегося поселка всадники увидели палатки с флагами над ними, эскадронами передвигалась кавалерия, строилась рядами пехота, тут и там сказали всадники в гусарских мундирах, за ними тянулись свободно свисающие доломаны. Слышался бой барабанов, звуки сигнальных рожков и гул больших пушек.
– Кто идет? – раздался неожиданно возглас на венгерском языке. У входа в пастуший шалаш стоял солдат. В шалаше находился караульный пост.
– Друзья! – ответил австрийский граф на том же языке. Друзья общего дела. Да здравствует Кошут!
Услышав эти магические слова, солдат опустил карабин, а из шалаша выбралось с полдюжины его товарищей.
Пароль,полученный графом в Араде, сделал переговоры короткими, и под крики «Да здравствует Кошут!» путники двинулись дальше.
Вряд ли стоит уточнять, что они были верхом. Пешком не передвигаются по равнинам Пушты.
Военные костюмы всадников соответствовали обстановке. Конечно, это не обычное, нормальное состояние, когда на равнине пастухи обходят свиные стада или объезжают группы полудиких коров с их телятами. Но сегодня Арад – штабквартира венгерской армии, и в этот ранний час по всем дорогам движутся гонведы и гусары.
Армия патриотов, насчитывающая около тридцати тысяч человек, передвинулась к Вилагосу, чтобы там встретиться с наступающими силами австрийцев и русских, которые превосходили ее в четыре раза по численности; войсками венгров командовал Гергей, войсками противника – Редигер.
Всадники добрались до Арада накануне вечером, приехав с запада. Приехали они слишком поздно,, чтобы сразу присоединиться к армии патриотов, и сейчас, по-видимому, торопились.
Хотя, как мы сказали, всадники были одеты по-военному, мундиры у них не венгерские. Не напоминали они и разнообразную форму противника. Оба были одеты почти одинаково: повседневный сюртук из синей ткани, синие панталоны с золотой полосой и фуражки с лентой.
Вместе с револьверами кольт, которые тогда почти не были известны, с саблями в поношенных ножнах и с ружьями за спиной костюм всадников выглядел вполне военным; было очевидно, что всадники намерены сразиться на одной из сторон.
Это становилось ясно из тревожных взглядов, которые они бросали вперед, из того, как они торопили лошадей, словно боялись опоздать.
Возраст у них был разный: одному больше сорока, второму около тридцати.
– Не нравится мне то, что происходит в Араде, – сказал старший, когда они ненадолго остановились, чтобы дать передышку лошадям.
– Почему, граф? – спросил его спутник.
– В воздухе дурное электричество – какое-то всеобщее недоверие.
– Недоверие к кому?
– К Гергею. Я вижу, что люди утратили веру в него. Его даже подозревают в предательстве, в том, что он собирается сдаться врагу.
– Что! Гергей – их любимый полководец! Разве это не так?
– В старой армии – да. Но не у новобранцев или вообще у населения. По моему мнению, это самое плохое, что могло случиться. Старая история – вражда регулярных частей к добровольцам. Он ненавидит гонведов и Кошута за то, что тот их создал, как в нашей мексиканской войне выпускники Вест Пойнта не любили недавно созданные части.
– В Венгрии, как и в Соединенных Штатах, тысячи ослов верят, что человек, чтобы стать солдатом, должен пройти обычную подготовку. Они забывают об английском Кромвеле, о Джексоне (Генерал и седьмой президент США. – Прим. перев.) в Америке и о сотнях других подобных. Эти люди считают, что поскольку Гергей был офицером регулярной австрийской армии, ему можно доверять; и поэтому они его приняли и поверили, ни о чем не спрашивая. Я его хорошо знаю. Мы вместе были в военной школе. Холодный расчетливый человек, с головой химика и сердцем алхимика. Сам по себе он ничего не совершил. Великолепные победы, достигнутые венгерской армией – а они действительно великолепны, – вызваны романтическим энтузиазмом этих свирепых мадьяров и уму и смелости таких генералов, как Наги Сандор, Дамьянич и Гион. Нет никакого сомнения, что после успехов в верховьях Дуная армия патриотов могла беспрепятственно двинуться на Вену и здесь продиктовать условия Австрийской империи. Охваченные паникой войска императора не могли защищаться. И вот в этот момент, вместо того чтобы преследовать врага, победоносный полководец поворачивает армию и осаждает крепость Офен! Чтобы захватить незначительный гарнизон численностью меньше шести тысяч человек! Шесть недель потрачены на абсурдные обходные маневры, вопреки советам Кошута, который, не переставая, настаивал на наступлении на Вену. Гергей сделал именно то, чего хотели австрийцы: дал время подойти их союзнику с севера; и теперь он пришел.
– Но Кошут был губернатором – диктатором! Разве он не мог приказать начать наступление, о котором вы говорите?
– Он приказывал, но ему не подчинялись. Гергей уменьшил его влияние, настроив против него военных руководителей, раскольников, которые поддержали его; он противопоставлял старые части новым и гонведам. "«Кошут не военный, он только юрист"» – повторяли они, и этого оказалось достаточно. Несмотря на все их разговоры, Кошут проявил больше способностей военного и полководца, чем вся их клика. Он вывел на поле битвы двухсоттысячную армию, вооружил и снабдил ее. И создал ее на абсолютно пустом месте! У патриотов было всего двести фунтов пороха и ни одной пушки, когда началось восстание. . Начали добывать селитру, выплавлять железо и отливать пушки. И через три месяца возникла армия, которой гордился бы сам Наполеон. Мой дорогой капитан, это лучшее доказательство военного гения, чем выигрыш дюжины сражений. И все это благодаря одному Кошуту. Он один все это организовал – все до мелочей. Лайош Кошут не полководец?! В подлинном смысле слова таких не было со времен Наполеона. Даже в этом последнем деле с Офеном, как все сейчас признают, он был прав; нужно было прислушаться к его совету: на Вену!
– Конечно, это была печальная ошибка.
– Совсем не очевидно, капитан, совсем не очевидно. Хотел бы я, чтобы так было. Есть основания опасаться худшего.
– О чем вы, граф?
– Я говорю о предательстве.
– Ха!
– Эта бесполезная осада очень напоминает предательство. А это постоянное отступление по правому берегу Тисы, не пересекая реку и не соединяясь с Сандором. С каждым днем армия редеет, из нее бегут тысячами. Sacre! Если это так, мы проделали долгий путь зря. И бедная свобода скоро увидит последнюю безнадежную схватку на равнине Пушты. Может, самую последнюю во всей Европе! Ах!
С этим восклицанием граф ударил шпорами и перешел на галоп, словно торопился принять участие в схватке, пусть и безнадежной.
Младший всадник, по-видимому, повинуясь такому же желанию, поскакал за ним.
Они скакали галопом, пока не показались окраины Вилагоса; над рощами олив и акаций, окружающих любую венгерскую деревню, показались крыши.
Снаружи просторно раскинувшегося поселка всадники увидели палатки с флагами над ними, эскадронами передвигалась кавалерия, строилась рядами пехота, тут и там сказали всадники в гусарских мундирах, за ними тянулись свободно свисающие доломаны. Слышался бой барабанов, звуки сигнальных рожков и гул больших пушек.
– Кто идет? – раздался неожиданно возглас на венгерском языке. У входа в пастуший шалаш стоял солдат. В шалаше находился караульный пост.
– Друзья! – ответил австрийский граф на том же языке. Друзья общего дела. Да здравствует Кошут!
Услышав эти магические слова, солдат опустил карабин, а из шалаша выбралось с полдюжины его товарищей.
Пароль,полученный графом в Араде, сделал переговоры короткими, и под крики «Да здравствует Кошут!» путники двинулись дальше.
Глава XXVII
Сломанные сабли
Полчаса спустя граф Роузвельдт и капитан Мейнард – именно они были двумя быстрыми всадниками – достигли Вилагоса и оказались в лагере венгерской армии.
Они остановились в центре, перед палаткой главнокомандующего. Прибыли они как раз вовремя, чтобы стать свидетелями необычной сцены, каких не встретишь в военной истории.
Вокруг собрались офицеры всех званий и всех родов войск. Они стояли группами, возбужденно разговаривали, время от времени переходили от группе к группе.
Все свидетельствовало о подготовке к сражению, но что-то загадочно сдерживало эту подготовку. Повсюду мрачные взгляды и мятежные речи.
На расстоянии слышался постоянный гул артиллерии.
Собравшиеся знали, откуда доносится канонада и что ее вызвало. Знали, что стреляют под Темешваром, где Наги Сандор со своим поредевшим героическим отрядом сдерживает армию Редигера.
Да, их замечательный и любимый товарищ Наги Сандор, этот великолепный кавалерийский офицер, которому уступают даже beau sabreur (Отличные рубаки, фр. – Прим. перев.) французы, сражается в неравной битве!
Именно мысль об этом вызывала мрачные взгляды и мятежные речи.
Подойдя к группе офицеров, граф попросил объяснить ему, что происходит. Все они были в гусарских мундирах и казались более возбужденными, чем остальные.
Один из них шагнул вперед и схватил графа за руку, воскликнув:
– Роузвельдт!
Его узнал старый товарищ по службе.
– У вас неприятности? – спросил граф, едва ответив на приветствие. – В чем дело, мой дорогой друг?
– Слышите эти пушки?
– Конечно.
– Это храбрый Сандор сражается против превосходящего противника. А этот коварный химик не отдает нам приказа идти ему на помощь. Сидит в своей палатке, как дельфийский оракул. И словно оглох, потому что ни на что не отвечает. Поверите ли, Роузвельдт: мы подозреваем его в предательстве?
– Если подозреваете, – ответил граф, – то вы большие глупцы, позволяя предательству созреть. Вам следует выступить без его приказа. Со своей стороны – я говорю и от имени своего товарища, – мы здесь не останемся, когда где-то сражаются. Наше дело общее; и мы проехали несколько тысяч миль, чтобы обнажить в его защиту сабли. Мы опоздали в Баден; а если останемся здесь с вами, можем пережить еще одно разочарование. Идемте, Мейнард! У нас нет дел в Вилагосе. Идемте в Темешвар!
С этими словами граф быстро направился к лошади, которая оставалась нерасседланной. Капитан пошел с ним. Но не успели они сесть верхом, как произошла сцена, которая заставила их остановиться, держа в руках поводья.
Гусарские офицеры, и среди них несколько в высоких званиях – генералы и полковники, – слышали слова Роузвельдта. Друг графа сообщил им его имя.
Им не нужно было сообщать его титул, чтобы придать вес его словам. Слова его послужили горячим углем, который сунули в порох, и эффект был почти мгновенным.
– Гергей должен отдать приказ! – воскликнул один из них. – Или мы выступим без него. Что скажете, товарищи?
– Мы все согласны! – ответило два десятка голосов; говорящие, схватившись за оружие, повернулись в сторону палатки главнокомандующего.
– Слушайте! – воскликнул их предводитель, старый генерал с седыми усами до ушей. – Слышите? Это пушки Редигера. Я слишком хорошо знаю их проклятый язык. Бедный Сандор истратил все боеприпасы. Он, должно быть, отступает!
– Мы остановим отступление! – одновременно воскликнул десяток голосов. – Требуем приказ наступать! В его палатку, друзья, в его палатку!
Невозможно было ошибиться в том, чья палатка имелась в виду; с криками гусарские офицеры устремились к палатке главнокомандующего, остальные бросились за ними.
Несколько вбежали внутрь; вслед за этим послышались громкие голоса.
Вскоре они вышли вместе с Гергеем. Тот был бледен и казался испуганным, хотя скорее это был не страх, а сознание вины.
Тем не менее у него хватило силы духа, чтобы скрыть это.
– Товарищи! – обратился он к окружающим. – Дети мои! Вы ведь доверяете мне? Разве я ради вас не рисковал жизнью – ради нашей любимой Венгрии? Я вам говорил, что наступать бесполезно. Это было бы безумием, катастрофой. У нас здесь превосходящая позиция. Нужно остаться и защищать ее! Поверьте мне, это наша единственная надежда.
Эта речь, как будто бы такая искренняя, заставила мятежников дрогнуть. Кто может сомневаться в человеке, доставившем столько неприятностей Австрии?
Они остановились в центре, перед палаткой главнокомандующего. Прибыли они как раз вовремя, чтобы стать свидетелями необычной сцены, каких не встретишь в военной истории.
Вокруг собрались офицеры всех званий и всех родов войск. Они стояли группами, возбужденно разговаривали, время от времени переходили от группе к группе.
Все свидетельствовало о подготовке к сражению, но что-то загадочно сдерживало эту подготовку. Повсюду мрачные взгляды и мятежные речи.
На расстоянии слышался постоянный гул артиллерии.
Собравшиеся знали, откуда доносится канонада и что ее вызвало. Знали, что стреляют под Темешваром, где Наги Сандор со своим поредевшим героическим отрядом сдерживает армию Редигера.
Да, их замечательный и любимый товарищ Наги Сандор, этот великолепный кавалерийский офицер, которому уступают даже beau sabreur (Отличные рубаки, фр. – Прим. перев.) французы, сражается в неравной битве!
Именно мысль об этом вызывала мрачные взгляды и мятежные речи.
Подойдя к группе офицеров, граф попросил объяснить ему, что происходит. Все они были в гусарских мундирах и казались более возбужденными, чем остальные.
Один из них шагнул вперед и схватил графа за руку, воскликнув:
– Роузвельдт!
Его узнал старый товарищ по службе.
– У вас неприятности? – спросил граф, едва ответив на приветствие. – В чем дело, мой дорогой друг?
– Слышите эти пушки?
– Конечно.
– Это храбрый Сандор сражается против превосходящего противника. А этот коварный химик не отдает нам приказа идти ему на помощь. Сидит в своей палатке, как дельфийский оракул. И словно оглох, потому что ни на что не отвечает. Поверите ли, Роузвельдт: мы подозреваем его в предательстве?
– Если подозреваете, – ответил граф, – то вы большие глупцы, позволяя предательству созреть. Вам следует выступить без его приказа. Со своей стороны – я говорю и от имени своего товарища, – мы здесь не останемся, когда где-то сражаются. Наше дело общее; и мы проехали несколько тысяч миль, чтобы обнажить в его защиту сабли. Мы опоздали в Баден; а если останемся здесь с вами, можем пережить еще одно разочарование. Идемте, Мейнард! У нас нет дел в Вилагосе. Идемте в Темешвар!
С этими словами граф быстро направился к лошади, которая оставалась нерасседланной. Капитан пошел с ним. Но не успели они сесть верхом, как произошла сцена, которая заставила их остановиться, держа в руках поводья.
Гусарские офицеры, и среди них несколько в высоких званиях – генералы и полковники, – слышали слова Роузвельдта. Друг графа сообщил им его имя.
Им не нужно было сообщать его титул, чтобы придать вес его словам. Слова его послужили горячим углем, который сунули в порох, и эффект был почти мгновенным.
– Гергей должен отдать приказ! – воскликнул один из них. – Или мы выступим без него. Что скажете, товарищи?
– Мы все согласны! – ответило два десятка голосов; говорящие, схватившись за оружие, повернулись в сторону палатки главнокомандующего.
– Слушайте! – воскликнул их предводитель, старый генерал с седыми усами до ушей. – Слышите? Это пушки Редигера. Я слишком хорошо знаю их проклятый язык. Бедный Сандор истратил все боеприпасы. Он, должно быть, отступает!
– Мы остановим отступление! – одновременно воскликнул десяток голосов. – Требуем приказ наступать! В его палатку, друзья, в его палатку!
Невозможно было ошибиться в том, чья палатка имелась в виду; с криками гусарские офицеры устремились к палатке главнокомандующего, остальные бросились за ними.
Несколько вбежали внутрь; вслед за этим послышались громкие голоса.
Вскоре они вышли вместе с Гергеем. Тот был бледен и казался испуганным, хотя скорее это был не страх, а сознание вины.
Тем не менее у него хватило силы духа, чтобы скрыть это.
– Товарищи! – обратился он к окружающим. – Дети мои! Вы ведь доверяете мне? Разве я ради вас не рисковал жизнью – ради нашей любимой Венгрии? Я вам говорил, что наступать бесполезно. Это было бы безумием, катастрофой. У нас здесь превосходящая позиция. Нужно остаться и защищать ее! Поверьте мне, это наша единственная надежда.
Эта речь, как будто бы такая искренняя, заставила мятежников дрогнуть. Кто может сомневаться в человеке, доставившем столько неприятностей Австрии?