Страница:
В воскресенье 24 марта 1918 года немцы открыли огонь по Парижу из дальнобойного орудия. Столица была охвачена паникой. Еще накануне немцы находились в 60 милях от города, а сейчас, после первых же выстрелов, многие были уверены, что враг приблизился на расстояние 12-15 миль от парижских укреплений. Правительственное сообщение быстро рассеяло эти страхи. Хотя один из первых снарядов и попал в церковь, полную молящихся женщин и детей, все же эта величайшая из всех "Больших Берт" была охарактеризована как типичное немецкое орудие устрашения, не имеющее практической военной ценности.
Специалисты из французской ставки уже мобилизовали силы на борьбу с невероятным крупповским чудовищем. Одна из артиллерийских служб несла ответственность за борьбу с артиллерийскими новинками неприятеля - это был вновь учрежденный особый отдел армии, ведавший разведкой и контрразведкой, поскольку они имели отношение к артиллерии. Кликнули добровольцев, и из 70 с лишним человек, предложивших свои услуги, отобрали пятерых искусных сотрудников контрразведки. В ту же ночь на самолетах их переправили через линию фронта и сбросили с парашютами в смежных секторах, образующих воображаемый треугольник, по углам которого находились города Ла-Фер, Куси-ле-Шато и Анизи-ле-Шато. В пределах этого треугольника были засечены перемежающиеся, но несомненные детонации от залпов нового орудия; сделано это было частично средствами интенсивной воздушной разведки, частично с помощью звукоулавливающей аппаратуры.
Предвидя это, германские артиллеристы старались замаскировать местонахождение сверхтяжелого дальнобойного орудия. Время от времени они выпускали холостые снаряды, разрыв которых так же сотрясал воздух, как и обычный снаряд. Несмотря на это, уже через несколько часов после того, как первые снаряды обрушились на Париж, специалисты единогласно определили зону расположения орудия. И вот пятеро контрразведчиков глухой ночью отправились на поиски пушки. Через неделю двое из них вернулись с удачей. Третий был убит, а четвертый ранен, но не разоблачен как шпион. Пятый убедился, что не сможет добраться до самолета, который должен был доставить его обратно в Шантильи; он двинулся пешком к голландской границе, но предварительно отправил с почтовым голубем обстоятельный доклад о дальнобойной пушке.
Как только показаниями агентуры было установлено, что дальнобойное орудие размещено на опушке Сен-Гобенского леса, ураганный огонь союзных батарей и бомбежка с самолетов изолировали засеченный район. Донесения разведки подтвердили, что германское орудие "кочует", т. е. передвигается с места на место; поэтому треугольная зона непрерывно подвергалась действию артиллерийского огня и бомбардировкам с воздуха.
Но в лесу находились и фальшивые орудия, также замаскированные сетками и листвой, чтобы вводить в заблуждение воздушных наблюдателей и разведчиков. И так как в Эссене изготовили несколько таких мощных орудий, одно из них могло постоянно поддерживать беспокоящий огонь. Заставить "Большуб Берту" замолчать насовсем, несмотря на все усилия артиллеристов, наблюдателей, летчиков, специалистов по звукоулавливанию и разведчиков, никак не удавалось. Нужны были специальные математические вычисления, чтобы точным огнем накрыть пресловутое чудище Круппа.
Немцы никогда не знали точно, какой участок Парижа они обстреливают. Еще за несколько дней до того, как "Берта" начала обстрел, немцы отрядили агентов для ежедневного доклада о точках поражения, человеческих жертвах и действии бомбардировок на дух населения
Между тем в Париже были организованы летучие команды, которые немедленно убирали мусор, чинили мостовые и вообще врачевали раны, наносимые городу обстрелом. Нередко следы разрушения удавалось ликвидировать за каких-нибудь 5-6 часов. И все-таки даже при таких темпах немецкие шпионы ухитрялись определять место попадания снаряда, посланного из Сен-Гобена. Полковник Николаи рассказывает, что он регулярно получал обстоятельные донесения о пораженных участках и обо всех последствиях бомбардировки; главным образом такие сведения добывала и передавала некая шпионка Ида Калль.
Французы не отрицают, что она долго и успешно занималась этой опасной деятельностью. Они понимали, что из такого космополитического города, как Париж, выкурить всех шпионов слишком трудно, и заботились главным образом о том, чтобы укрыть от них весьма секретный материал военного или политического характера.
Что касается французской разведки, то в ней служил по меньшей мере один шпион, сумевший во время войны обосноваться в главной квартире германской армии. Этот агент действовал в качестве комиссара полевой полиции и своей работой так хорошо себя зарекомендовал, что неизменно переезжал вместе со ставкой по мере того, как сама ставка перемещалась из Шарлевиля в Стенэ, Крейцнах и Плесси. По иронии судьбы, шпион Вегеле обязан был охранять верховное командование германской армии от покушений или слежки неприятельских, т е антантовских, агентов. При этом герр - или мсье - Вегеле не мог позволить себе ни малейшего промаха. Он должен был действовать эффективнее самых талантливых из своих коллег по полицейской службе. В личной жизни ему приходилось вести себя с величайшей осмотрительностью, выбирать друзей с большим разбором и в то же время не казаться чудаком или нелюдимом. Нужно было также обладать большой изобретательностью, чтобы благополучно лавировать между скалами и отмелями национальной и международной политики. С одной стороны, легко было запутаться в противоречивых германских делах, а с другой - не менее легко было выдать себя повышенным интересом к делам французским.
В то же время он не мог носить дешевой маски фанатичного врага Франции, чтобы не испортить этим своей карьеры тайного французского агента. Умные деятели контрразведки справедливо не доверяют фанатикам. Такой человек, как Вегеле, непременно привлек бы к себе пытливое внимание. Почему он ненавидит французов? Что они ему сделали? Обманула ли его француженка, или разорила французская фирма? Или он жил во Франции или в одной из колоний, нарушил там законы и до сих пор в этом не сознался? Самой возможности возникновения таких вопросов нужно было всячески избегать.
Об успехах шпиона Вегеле в германской ставке мало что известно. Установлено только, что он заранее оповещал о большинстве крупных передвижений немцев как на Восточном, так и на Западном фронте. Достижения его не соответствовали огромному риску, которому он подвергался, и трудностям его работы. В мае 1918 года, когда Гинденбург, Людендорф и их помощники-специалисты из германского главного штаба готовили большое наступление против 6-й французской армии, Вегеле все разузнал, и оказалось, что он не переоценил опасности. "27 мая предстоит крупная атака на Шмен-де-Дам" - таково было отправленное им предостережение. Но 6-й армии это не спасло, ибо французская разведка доставила это предупреждение в Шантильи с опозданием на десять дней.
ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ
Цензор на секретной службе
В один из пасмурных дней первой военной зимы некий цензор английской почты сидел за своим письменным столом, просматривая корреспонденцию и пакеты, адресованные в нейтральные страны. Он наткнулся на газету, посланную в Амстердам по адресу, который значился в его последнем "Списке подозрительных лиц". После того, как он тщательно исследовал газету и нигде не обнаружил сколь-нибудь заметных чернильных или карандашных пометок, смахивающих на шифр или код, он отложил её в сторону, чтобы произвести установленные испытания на тайнопись. В лаборатории были обнаружены признаки тайного сообщения. На полях газеты химическими чернилами было написано несколько английских слов. Сообщалось, что "С" отправился "на север и "посылает из 201" На газете стоял почтовый штемпель Дептфорда.
Как будто немного, однако с этим не согласился бы ни один контрразведчик. Здесь было все же указано место - Дептфорд, номер 201 и "С" на севере. Немедленно вызванный инспектор Скотленд-Ярда первым делом позвонил по телефону в дептфордскую полицию. Он хотел узнать, что означает цифра "201": сколько улиц в городе могут иметь дом с таким большим номером.
- Только одна, - последовал ответ, - Хай-стрит.
В доме № 201 сыщики Скотленд-Ярда нашли Петера Гана, "булочника и кондитера", натурализовавшегося в Англии немца. Тот упорно твердил, что никогда ничего не писал на полях газеты, безусловно не отправлял ничего в Амстердам и не знает никакого "С". Но когда в его булочной произвели обыск, то нашли старый башмак, в котором был спрятан пузырек невидимых чернил и особое нецарапающее перо для писания такими чернилами. Так как булочник продолжал отпираться, его посадили в тюрьму.
Расследование, произведенное в Дептфорде, вскоре дало ответ на многие вопросы из тех, на которые упорно не отвечал Петер Ган. Соседи вспомнили, что к нему часто захаживал приятель - человек изысканной наружности, рослый, хорошо одетый; его принимали за русского. Был внимательно проштудирован список всех лондонских "бординг-гаузов" - меблированных комнат с пансионом. Контрразведчики сосредоточили свои поиски на районе Блумсбери, где взволнованная хозяйка узнала по приметам своего жильца и сообщила, что фамилия его Мюллер, что он русский и недавно уехал по личному делу в Ньюкасл.
Ошибки быть не могло. "С" действительно находился на севере. У хозяйки даже оказалась его фотокарточка.
На следующий день Мюллера арестовали в Ньюкасле и препроводили в Лондон. Он оказался опытным секретным агентом, хорошо знающим морское дело. Разъезжая по Англии, он собирал всевозможные сведения, нужные и полезные германскому морскому ведомству. И так как практиковавшийся им способ передачи этих сведений отличался новизной, этот шпион мог работать ещё долгие месяцы и оставаться в тени, если бы не бдительность почтового цензора. В обнаруженной цензором газете и как и в других сообщениях, отправленных Мюллером, был использован остроумный код, изобретенный самим шпионом. Он попросту помещал в провинциальных английских газетах объявления о сдаче комнат, о продаже вещей, о розыске книг, составленные по определенному плану, и отправлял эти газеты по различным явочным адресам в нейтральные страны.
Являя чуть ли не стандартный тип профессионального международного шпиона, Мюллер до 1914 года был бродягой, спекулянтом, основателем дутых торговых товариществ, а заодно и героем романтических историй. Его успех у впечатлительных молодых женщин нетрудно объяснить, ибо он был человек воспитанный, по-английски говорил без малейшего акцента и столь же бегло изъяснялся на пяти других языках. Как уроженец Либавы, он мог называть себя русским, но в сущности был настоящим космополитом; его "русская внешность" была лишь простой и удобной маской. Может быть, она давала ему возможность более или менее вразумительно отвечать на глупые вопросы, но в конце концов помогла контрразведчикам его выследить.
Петер Ган, которого считали послушным орудием Мюллера, согласился работать на него, потому, что вечно нуждался в деньгах. За два года до войны дептфордский булочник обанкротился, пассив его составил 1 800 фунтов стерлингов при активе в три фунта. С помощью германской разведки он поправил дела. Так как он был натурализованным английским подданным, его преступление являлось в сущности государственной изменой, и вынесенный ему приговор - семь лет тюремного заключения - можно было считать необычайно мягким.
Мюллера как германского шпиона приговорили к расстрелу и казнили в лондонском Тауэре. Что же касается столь ловко придуманных им кодов и системы газетных объявлений, они были разгаданы специалистами "Комнаты 40 О. В." британского адмиралтейства. После казни Мюллера чины разведки продолжали печатать объявления, составленные по кодам казненного шпиона и вводившие в заблуждение немцев, а деньги, время от времени поступавшие на мя Мюллера, конфисковывались. До того, как немцы осознали бесполезность своих действий, в Англию было переправлено около 400 фунтов стерлингов шпионского жалования. В конце концов Мюллера уведомили, что его увольняют со службы. Британская разведка рекомендовала всем цензорам следить за возможным поступлением денежных сумм на имя Мюллера от нейтральных фирм из Голландии, Шейцарии, Дании, или Испании.
Успех в деле Гана - Мюллера поощрил цензоров Великобритании к дальнейшей сообразительности в таком же духе. Мы приведем здесь лишь один пример такой секретной работы. В данном случае нельзя сказать, что германского шпиона погубил какой-нибудь глупый и неумелый сообщник.
Роберт Розенталь родился в Магдебурге в 1892 году. В молодости он служил подмастерьем у пекаря, а затем занялся подлогами. Едва только этот полупрофессиональный жулик и бродяга вышел из германской тюрьмы, он сразу же взялся за шпионаж.
Розенталь каким-то образом вошел в контакт с "Американской коммисией помощи" - благотворительной организации в Гамбурге - а затем поехал в Данию. В Копенгагене он написал письмо одному своему товарищу по берлинскому уголовному миру, в котором с гордостью сообщал, что отправляется в Англию собирать военно-морскую информацию и собирается надуть англичан, выдав себя за коммивояжера, распространяющего новую патентованную газовую горелку. И когда какой-то датский почтовый чиновник по рассеянности сунул это письмо не в тот мешок, на судьбе автора письма сразу был поставлен крест.
Попав не в Берлин, а в Лондон, это письмо очутилось на письменном столе английского цензора, который ведал всей перепиской на немецком языке. Неприятельский агент, разъезжающий с патентованными газовыми горелками! Письму этому, правда, было уже несколько недель; тем не менее цензор поспешил сообщить о нем чиновникам, которые могли разыскать человека, маскирующего свою шпионскую работу коммивояжерством. Хотя надежд выследить Розенталя оставалось мало, агенты контрразведки все же усердно взялись за дело. Просмотрели все журналы высадки пассажиров во всех портах Англии. В списках недавно прибывших иностранцев оказался человек, назвавший себя специалистом по газовым горелкам. В итоге дальнейших спешных изысканий выяснили, что этот человек (разумеется, назвавшийся не своей настоящей фамилией) разъезжает по Шотландии, продавая немного, но, несомненно, наблюдая очень многое по части морских приготовлений Англии на севере.
Подошел, наконец, момент, когда шпиона нужно было либо арестовать, либо убедиться в том, что он исчез из Англии. Да, злополучный Розенталь выехал, но не исчез. Его разыскали на пароходе, который должен был вот-вот отплыть из Ньюкасла. Еще немного - и он стоял бы на палубе нейтрального судна за трехмильной полосой территориальных вод и, чего доброго, издевался бы над английскими властями, бессильными его достать. Но этого не случилось, и он отправился в Лондон в наручниках. Допрошенный Базилем Томпсоном в Скотленд-Ярде, он отрицал свою принадлежность к немецкой нации и свое немецкое подданство и охотно демонстрировал образцы своего почерка. Почерк оказался таким же, как в письме, по ошибке засланном в Англию из Дании.
Письмо это прочли ему вслух. Он тотчас же поднялся, щелкнул каблуками, стал навытяжку и замер.
- Сознаюсь во всем! - воскликнул он. - Я солдат Германии.
По какому-то внезапному побуждению он пытался драматизировать свое критическое положение; в действительности же он ни дня не состоял ни в какой воинской части. Он был осужден за шпионаж, после приговора впал в истерику и дважды пытался покончить с собой. Его не расстреляли, а повесили.
Цензор, работающий, так сказать, за кулисами войны, должен быть не просто бдительным, но и абсолютно беспристрастным. Ничья подпись не могла смягчить суровости цензуры. Греческая королева София - "Мадам Тино" (сестра германского кайзера), шведская королева (бывшая принцесса Баденская) и испанская королева-мать - все трое были настроены явно германофильски. София, в частности, так откровенно интриговала, что попала во все союзные списки подозрительных лиц. Письма, адресованные этим дамам и отправлявшиеся ими, подвергали тщательному обследованию, задерживали, если того требовали обстоятельства, и нередко, как случалось с королевой греческой, вовсе не отправляли по назначению.
Испанская королева-мать склоняла придворные круги Испании на сторону немцев, хотя жена Альфонса и была английской принцессой. Еще откровеннее действовала сестра Вильгельма в Афинах: в противовес царившим в Греции симпатиям к союзникам она сотрудничала с бароном Шенком и полковником фон Фалькенхаузеном. Но когда обнаружилось, что приказы германским агентам и германским подводным лодкам передаются по кабелям в Южную Америку шведским правительственным кодом, нужно было принять какие-то меры. Британская разведка устроила так, что поведение сестры Вильгельма стало известно в Стокгольме, и столицу Швеции потряс громкий скандал.
Перлюстрация частной переписки международных знаменитостей, банкиров, спекулянтов и коммерческих организаций, предпринимаемая для того, чтобы отыскать полезные для контрразведки нити, была делом не только занимательным и выгодным, но и нетрудным. Что касается просмотра банальной и огромной по количеству корреспонденции обычной публики, то он выпал на долю военных цензоров и явился для них поистине страшным бременем. Письма солдат, проходивших военную подготовку, как и уже находившихся в армии, исчислявшиеся миллионами, Письма военнопленных, число которых достигало сотен тысяч, нужно было прочитывать столь же прилежно, как и подозрительные послания и печатный материал распространявшейся немцами якобы "нейтральной" пропаганды.
Нужная немцам информация могла просачиваться через почту, получаемую американской экспедиционной армией, Два миллиона молодых людей, представителей многих рас, были совершенно не искушены в войне и в европейских делах. Трезво настроенных американских солдат трудно было убедить, что они защищают свои очаги, находящиеся на расстоянии 6 000 миль от театра войны; но, вполне естественно, всем им хотелось писать домой обо всем, что они делали и видели.
По терпеливому разъяснению ставки, находившейся в Шомоне, "...без основательного знания того, что самые тривиальные на первый взгляд мелочи, если их собрать воедино, дают информацию величайшей важности, никто не вправе определить, что является, а что не является военной информацией. Иллюстрированные открытки, плохо цензурованные письма, найденные чинами разведки, подчас давали нить к разрешению самых сложных проблем и в конечном счете решали исход сражений".
Люди, инстинктивно недоверчиво относящиеся к иностранным фамилиям и "чужеземным" элементам, боялись серьезных нарушений долга и даже сознательного предательства. Но американская экспедиционная армия оказалась самой лойяльной армией в американской истории. Главный цензор за 20 месяцев обнаружил лишь один случай нелойяльности, когда рядовой солдат Джозеф Бентивольо тайно сообщал своим родственникам в Италии новости, располагая их между строчками двух писем. Бентивольо, который, к счастью для себя, казался слишком глупым, чтобы состоять в сговоре с неприятельскими пропагандистами, пользовался фруктовыми соками для тайного сообщения такого рода сведений: "Наши дела здесь плохи. Еда дрянь. Не верь тому, что печатается в газетах. Нас тут всех укокошат". За это его предали военно-полевому суду. Американская цензура во Франции в 1917-1918 годах указала всего на 143 других случая, вызвавших необходимость дисциплинарных мер; в частности, некий штабной офицер отдал понравившейся женщине целую пачку конвертов с заранее проставленными штампами: "Просмотрено военной цензурой". В таких конвертах она могла бы посылать куда угодно любые письма.
Имея дело с армией, отправленной за океан, американский цензор доказал, что не только умеет задердивать письма, содержащие запрещенную военную информацию, но и понимает, что может вредно влиять на дух армии, на отношение солдат к неполадкам или злоупотреблениям, от которых им приходится страдать, и кто из лиц, с которыми они могут вступить в контакт, внушает подозрения.
Многоязычная американская экспедиционная армия пользовалась 51 наречием, включая диалекты индейцев, кельтские языки и эсперанто, Неудивительно поэтому, что цензурное бюро во Франции, даже располагая 33 офицерами, 183 рядовыми и 27 вольнонаемными штатскими служащими, всегда нуждалось в людях. Написанное по-английски письмо рядового солдата на родину мог прочитать, процензуровать и снабдить разрешением на отправку какой-нибудь из офицеров его части. Но, помимо этого, ежедневно поступало огромное количество почты, требовавшей самого пристального внимания.
Был обнаружен, например, германский агент, писавший тайнописью на папиросной бумаге, которой обвертывали фрукты, поступавшие из Южной Франции и Италии. Цензор обязан был предотвращать распространение такого рода уловок на другие районы.
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
Зильбер и Зиверт, цензоры-шпионы
Жюль-Крофорд Зильбер и Карл Зиверт были германскими секретными агентами, которые так долго находились вдали от своего отечества, что могли выдавать себя за искренних патриотов тех стран, где они обитали. Зильбер во многих отношениях был самым умным и удачливым германским шпионом в период мировой войны 1914-1918 годов. Австрийский агент Зиверт так же ловко окопался в России, как Зильбер в Англии. Зиверт, однако, во многом утсупал Зильберу. Последнего ничто не стесняло в его "работе" на английской земле, и он исчез в самый подходящий для этого момент, когда германским агентам уже больше нечего было делать в Англии. Зиверт же долго держался в России; то, что мы знаем о нем, заимствовано из протоколов его процесса.
Зильбер хорошо знал Британскую империю, большую часть своей жизни в зрелом возрасте провел за границей и во время Англо-бурской войны сумел оказать англичанам кое-какие услуги. Когда в 1914 году началась мировая война, он, безупречно говоривший по-английски, англичанин по внешности и манерам, мог свободно проникнуть в Англию через Америку и Канаду. У Зильбера имелись документы, удостоверявшие его деятельность в пользу англичан против буров, и его просьба о выдаче паспорта в тот первый период войны не могла показаться необычной. Ему разрешили въезд в Англию. Английские чиновники поверили его документам и ухватились за его знание иностранных языков. Его определили в быстро разраставшееся бюро цензуры, и до конца войны этот агент Германии сражался за неё на посту английского почтового цензора. Человек обходительный, он легко приобрел друзей, и это прибавляло кое-что к его регулярным рапортам, хотя и требовало затраты части досуга. А тот нужен был ему для изучения приемов секретной службы.
В немецких разведшколах он не учился. Из Америки он лишь тайно связался с германскими властями. Он не пытался сотрудничать с другими шпионами, и главную опасность для него представляли, похоже, периодические порывы шефов германской разведки "помочь" ему активной поддержкой или советами. Как цензор, Зильбер имел возможность отсылать свои шпионские донесения совершенно свободно. Чтобы заручиться нужными почтовыми штемпелями, он сам отправлял себе письма из разных пунктов Лондона, пользуясь коммерческими конвертами с "прозрачным окошком" (т. е. промасленным четырехугольником) на лицевой стороне. Это давало ему возможность менять адрес, вкладывая новое письмо по вскрытии конверта. Затем он ставил на конверте свою метку и цензорский штемпель и отправлял письмо по назначению на континент.
Зильбер не подвергал себя риску, как это свойственно шпионам-дилетантам, и не использовал один и тот же адрес. Наоборот, он искусно разнообразил свою переписку, справляясь со "Списком подозрительных лиц" самого последнего издания, всегда имевшимся в Цензурном ведомстве, и выбирая оттуда нейтральные адреса лиц, известных британской разведке в качестве поддерживающих связь с немцами. В каждом из этих случаев получатель письма спешно доставлял его донесение в германскую ставку. Одной из лучших "явок" Зильбера был несуществующий бельгийский военнопленный, которому он писал на протяжении многих месяцев. Позднее, когда Зильбера перевели в ливерпульское бюро цензуры, он отправлял секретные сообщения через Нью-Йорк в попадавших к нему пакетах, адресованных видным банкирским фирмам. В такой пакет нетрудно было сунуть письмо с пометкой "прошу переслать", хотя к такому способу Зильбер из осторожности прибегал только по одному разу в отношении каждой банкирской фирмы.
Как цензору, ему пришлось невозмутимо наблюдать за тем, как английская петля медленно захлестывалась вокруг немецких шпионов, которым удавалось проникать в Соединенное Королевство. Он не мог ни предостеречь их, ни придумать для них какой-нибудь способ спасения. Его внимание привлекали и английские шпионы в Германии; но превратиться в контрразведчика и предупредить Николаи и германскую разведку значило бы скомпрометировать свое исключительно выгодное положение. Зильбер убедился, что британские агенты не утруждают себя поисками "явочного" адреса, а просто пишут на адрес действительного или вымышленного знакомого, зная, что их письмо первым делом попадет в цензуру, а затем будет отправлено в соответствующий отдел разведки.
Просматривавшиеся Зильбером письма содержали в себе немало нужных Зильберу, как шпиону, сведений; но он не мог делать записи в присутствии других цензоров, сидевших рядом, и ему каждый день приходилось задавать огромную работу своей памяти. Он никогда не составлял рапортов в той квартире, в которой жил; и для того, чтобы объяснять свои вечерние отлучки в другие места, где он писал шпионские донесения, он регулярно покупал билеты в театры и концерты и по утрам ронял их на пол, как якобы использованные. Он уносил на ночь из своего бюро немало документов и делал с них фотоснимки. Зильбер расходовал сотни метров фотопленки, но остерегался покупать её в количествах, которые заставили бы предположить в нем фанатического любителя фотографии. Материалы такого рода он понемногу закупал в разных концах Лондона.
Специалисты из французской ставки уже мобилизовали силы на борьбу с невероятным крупповским чудовищем. Одна из артиллерийских служб несла ответственность за борьбу с артиллерийскими новинками неприятеля - это был вновь учрежденный особый отдел армии, ведавший разведкой и контрразведкой, поскольку они имели отношение к артиллерии. Кликнули добровольцев, и из 70 с лишним человек, предложивших свои услуги, отобрали пятерых искусных сотрудников контрразведки. В ту же ночь на самолетах их переправили через линию фронта и сбросили с парашютами в смежных секторах, образующих воображаемый треугольник, по углам которого находились города Ла-Фер, Куси-ле-Шато и Анизи-ле-Шато. В пределах этого треугольника были засечены перемежающиеся, но несомненные детонации от залпов нового орудия; сделано это было частично средствами интенсивной воздушной разведки, частично с помощью звукоулавливающей аппаратуры.
Предвидя это, германские артиллеристы старались замаскировать местонахождение сверхтяжелого дальнобойного орудия. Время от времени они выпускали холостые снаряды, разрыв которых так же сотрясал воздух, как и обычный снаряд. Несмотря на это, уже через несколько часов после того, как первые снаряды обрушились на Париж, специалисты единогласно определили зону расположения орудия. И вот пятеро контрразведчиков глухой ночью отправились на поиски пушки. Через неделю двое из них вернулись с удачей. Третий был убит, а четвертый ранен, но не разоблачен как шпион. Пятый убедился, что не сможет добраться до самолета, который должен был доставить его обратно в Шантильи; он двинулся пешком к голландской границе, но предварительно отправил с почтовым голубем обстоятельный доклад о дальнобойной пушке.
Как только показаниями агентуры было установлено, что дальнобойное орудие размещено на опушке Сен-Гобенского леса, ураганный огонь союзных батарей и бомбежка с самолетов изолировали засеченный район. Донесения разведки подтвердили, что германское орудие "кочует", т. е. передвигается с места на место; поэтому треугольная зона непрерывно подвергалась действию артиллерийского огня и бомбардировкам с воздуха.
Но в лесу находились и фальшивые орудия, также замаскированные сетками и листвой, чтобы вводить в заблуждение воздушных наблюдателей и разведчиков. И так как в Эссене изготовили несколько таких мощных орудий, одно из них могло постоянно поддерживать беспокоящий огонь. Заставить "Большуб Берту" замолчать насовсем, несмотря на все усилия артиллеристов, наблюдателей, летчиков, специалистов по звукоулавливанию и разведчиков, никак не удавалось. Нужны были специальные математические вычисления, чтобы точным огнем накрыть пресловутое чудище Круппа.
Немцы никогда не знали точно, какой участок Парижа они обстреливают. Еще за несколько дней до того, как "Берта" начала обстрел, немцы отрядили агентов для ежедневного доклада о точках поражения, человеческих жертвах и действии бомбардировок на дух населения
Между тем в Париже были организованы летучие команды, которые немедленно убирали мусор, чинили мостовые и вообще врачевали раны, наносимые городу обстрелом. Нередко следы разрушения удавалось ликвидировать за каких-нибудь 5-6 часов. И все-таки даже при таких темпах немецкие шпионы ухитрялись определять место попадания снаряда, посланного из Сен-Гобена. Полковник Николаи рассказывает, что он регулярно получал обстоятельные донесения о пораженных участках и обо всех последствиях бомбардировки; главным образом такие сведения добывала и передавала некая шпионка Ида Калль.
Французы не отрицают, что она долго и успешно занималась этой опасной деятельностью. Они понимали, что из такого космополитического города, как Париж, выкурить всех шпионов слишком трудно, и заботились главным образом о том, чтобы укрыть от них весьма секретный материал военного или политического характера.
Что касается французской разведки, то в ней служил по меньшей мере один шпион, сумевший во время войны обосноваться в главной квартире германской армии. Этот агент действовал в качестве комиссара полевой полиции и своей работой так хорошо себя зарекомендовал, что неизменно переезжал вместе со ставкой по мере того, как сама ставка перемещалась из Шарлевиля в Стенэ, Крейцнах и Плесси. По иронии судьбы, шпион Вегеле обязан был охранять верховное командование германской армии от покушений или слежки неприятельских, т е антантовских, агентов. При этом герр - или мсье - Вегеле не мог позволить себе ни малейшего промаха. Он должен был действовать эффективнее самых талантливых из своих коллег по полицейской службе. В личной жизни ему приходилось вести себя с величайшей осмотрительностью, выбирать друзей с большим разбором и в то же время не казаться чудаком или нелюдимом. Нужно было также обладать большой изобретательностью, чтобы благополучно лавировать между скалами и отмелями национальной и международной политики. С одной стороны, легко было запутаться в противоречивых германских делах, а с другой - не менее легко было выдать себя повышенным интересом к делам французским.
В то же время он не мог носить дешевой маски фанатичного врага Франции, чтобы не испортить этим своей карьеры тайного французского агента. Умные деятели контрразведки справедливо не доверяют фанатикам. Такой человек, как Вегеле, непременно привлек бы к себе пытливое внимание. Почему он ненавидит французов? Что они ему сделали? Обманула ли его француженка, или разорила французская фирма? Или он жил во Франции или в одной из колоний, нарушил там законы и до сих пор в этом не сознался? Самой возможности возникновения таких вопросов нужно было всячески избегать.
Об успехах шпиона Вегеле в германской ставке мало что известно. Установлено только, что он заранее оповещал о большинстве крупных передвижений немцев как на Восточном, так и на Западном фронте. Достижения его не соответствовали огромному риску, которому он подвергался, и трудностям его работы. В мае 1918 года, когда Гинденбург, Людендорф и их помощники-специалисты из германского главного штаба готовили большое наступление против 6-й французской армии, Вегеле все разузнал, и оказалось, что он не переоценил опасности. "27 мая предстоит крупная атака на Шмен-де-Дам" - таково было отправленное им предостережение. Но 6-й армии это не спасло, ибо французская разведка доставила это предупреждение в Шантильи с опозданием на десять дней.
ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ
Цензор на секретной службе
В один из пасмурных дней первой военной зимы некий цензор английской почты сидел за своим письменным столом, просматривая корреспонденцию и пакеты, адресованные в нейтральные страны. Он наткнулся на газету, посланную в Амстердам по адресу, который значился в его последнем "Списке подозрительных лиц". После того, как он тщательно исследовал газету и нигде не обнаружил сколь-нибудь заметных чернильных или карандашных пометок, смахивающих на шифр или код, он отложил её в сторону, чтобы произвести установленные испытания на тайнопись. В лаборатории были обнаружены признаки тайного сообщения. На полях газеты химическими чернилами было написано несколько английских слов. Сообщалось, что "С" отправился "на север и "посылает из 201" На газете стоял почтовый штемпель Дептфорда.
Как будто немного, однако с этим не согласился бы ни один контрразведчик. Здесь было все же указано место - Дептфорд, номер 201 и "С" на севере. Немедленно вызванный инспектор Скотленд-Ярда первым делом позвонил по телефону в дептфордскую полицию. Он хотел узнать, что означает цифра "201": сколько улиц в городе могут иметь дом с таким большим номером.
- Только одна, - последовал ответ, - Хай-стрит.
В доме № 201 сыщики Скотленд-Ярда нашли Петера Гана, "булочника и кондитера", натурализовавшегося в Англии немца. Тот упорно твердил, что никогда ничего не писал на полях газеты, безусловно не отправлял ничего в Амстердам и не знает никакого "С". Но когда в его булочной произвели обыск, то нашли старый башмак, в котором был спрятан пузырек невидимых чернил и особое нецарапающее перо для писания такими чернилами. Так как булочник продолжал отпираться, его посадили в тюрьму.
Расследование, произведенное в Дептфорде, вскоре дало ответ на многие вопросы из тех, на которые упорно не отвечал Петер Ган. Соседи вспомнили, что к нему часто захаживал приятель - человек изысканной наружности, рослый, хорошо одетый; его принимали за русского. Был внимательно проштудирован список всех лондонских "бординг-гаузов" - меблированных комнат с пансионом. Контрразведчики сосредоточили свои поиски на районе Блумсбери, где взволнованная хозяйка узнала по приметам своего жильца и сообщила, что фамилия его Мюллер, что он русский и недавно уехал по личному делу в Ньюкасл.
Ошибки быть не могло. "С" действительно находился на севере. У хозяйки даже оказалась его фотокарточка.
На следующий день Мюллера арестовали в Ньюкасле и препроводили в Лондон. Он оказался опытным секретным агентом, хорошо знающим морское дело. Разъезжая по Англии, он собирал всевозможные сведения, нужные и полезные германскому морскому ведомству. И так как практиковавшийся им способ передачи этих сведений отличался новизной, этот шпион мог работать ещё долгие месяцы и оставаться в тени, если бы не бдительность почтового цензора. В обнаруженной цензором газете и как и в других сообщениях, отправленных Мюллером, был использован остроумный код, изобретенный самим шпионом. Он попросту помещал в провинциальных английских газетах объявления о сдаче комнат, о продаже вещей, о розыске книг, составленные по определенному плану, и отправлял эти газеты по различным явочным адресам в нейтральные страны.
Являя чуть ли не стандартный тип профессионального международного шпиона, Мюллер до 1914 года был бродягой, спекулянтом, основателем дутых торговых товариществ, а заодно и героем романтических историй. Его успех у впечатлительных молодых женщин нетрудно объяснить, ибо он был человек воспитанный, по-английски говорил без малейшего акцента и столь же бегло изъяснялся на пяти других языках. Как уроженец Либавы, он мог называть себя русским, но в сущности был настоящим космополитом; его "русская внешность" была лишь простой и удобной маской. Может быть, она давала ему возможность более или менее вразумительно отвечать на глупые вопросы, но в конце концов помогла контрразведчикам его выследить.
Петер Ган, которого считали послушным орудием Мюллера, согласился работать на него, потому, что вечно нуждался в деньгах. За два года до войны дептфордский булочник обанкротился, пассив его составил 1 800 фунтов стерлингов при активе в три фунта. С помощью германской разведки он поправил дела. Так как он был натурализованным английским подданным, его преступление являлось в сущности государственной изменой, и вынесенный ему приговор - семь лет тюремного заключения - можно было считать необычайно мягким.
Мюллера как германского шпиона приговорили к расстрелу и казнили в лондонском Тауэре. Что же касается столь ловко придуманных им кодов и системы газетных объявлений, они были разгаданы специалистами "Комнаты 40 О. В." британского адмиралтейства. После казни Мюллера чины разведки продолжали печатать объявления, составленные по кодам казненного шпиона и вводившие в заблуждение немцев, а деньги, время от времени поступавшие на мя Мюллера, конфисковывались. До того, как немцы осознали бесполезность своих действий, в Англию было переправлено около 400 фунтов стерлингов шпионского жалования. В конце концов Мюллера уведомили, что его увольняют со службы. Британская разведка рекомендовала всем цензорам следить за возможным поступлением денежных сумм на имя Мюллера от нейтральных фирм из Голландии, Шейцарии, Дании, или Испании.
Успех в деле Гана - Мюллера поощрил цензоров Великобритании к дальнейшей сообразительности в таком же духе. Мы приведем здесь лишь один пример такой секретной работы. В данном случае нельзя сказать, что германского шпиона погубил какой-нибудь глупый и неумелый сообщник.
Роберт Розенталь родился в Магдебурге в 1892 году. В молодости он служил подмастерьем у пекаря, а затем занялся подлогами. Едва только этот полупрофессиональный жулик и бродяга вышел из германской тюрьмы, он сразу же взялся за шпионаж.
Розенталь каким-то образом вошел в контакт с "Американской коммисией помощи" - благотворительной организации в Гамбурге - а затем поехал в Данию. В Копенгагене он написал письмо одному своему товарищу по берлинскому уголовному миру, в котором с гордостью сообщал, что отправляется в Англию собирать военно-морскую информацию и собирается надуть англичан, выдав себя за коммивояжера, распространяющего новую патентованную газовую горелку. И когда какой-то датский почтовый чиновник по рассеянности сунул это письмо не в тот мешок, на судьбе автора письма сразу был поставлен крест.
Попав не в Берлин, а в Лондон, это письмо очутилось на письменном столе английского цензора, который ведал всей перепиской на немецком языке. Неприятельский агент, разъезжающий с патентованными газовыми горелками! Письму этому, правда, было уже несколько недель; тем не менее цензор поспешил сообщить о нем чиновникам, которые могли разыскать человека, маскирующего свою шпионскую работу коммивояжерством. Хотя надежд выследить Розенталя оставалось мало, агенты контрразведки все же усердно взялись за дело. Просмотрели все журналы высадки пассажиров во всех портах Англии. В списках недавно прибывших иностранцев оказался человек, назвавший себя специалистом по газовым горелкам. В итоге дальнейших спешных изысканий выяснили, что этот человек (разумеется, назвавшийся не своей настоящей фамилией) разъезжает по Шотландии, продавая немного, но, несомненно, наблюдая очень многое по части морских приготовлений Англии на севере.
Подошел, наконец, момент, когда шпиона нужно было либо арестовать, либо убедиться в том, что он исчез из Англии. Да, злополучный Розенталь выехал, но не исчез. Его разыскали на пароходе, который должен был вот-вот отплыть из Ньюкасла. Еще немного - и он стоял бы на палубе нейтрального судна за трехмильной полосой территориальных вод и, чего доброго, издевался бы над английскими властями, бессильными его достать. Но этого не случилось, и он отправился в Лондон в наручниках. Допрошенный Базилем Томпсоном в Скотленд-Ярде, он отрицал свою принадлежность к немецкой нации и свое немецкое подданство и охотно демонстрировал образцы своего почерка. Почерк оказался таким же, как в письме, по ошибке засланном в Англию из Дании.
Письмо это прочли ему вслух. Он тотчас же поднялся, щелкнул каблуками, стал навытяжку и замер.
- Сознаюсь во всем! - воскликнул он. - Я солдат Германии.
По какому-то внезапному побуждению он пытался драматизировать свое критическое положение; в действительности же он ни дня не состоял ни в какой воинской части. Он был осужден за шпионаж, после приговора впал в истерику и дважды пытался покончить с собой. Его не расстреляли, а повесили.
Цензор, работающий, так сказать, за кулисами войны, должен быть не просто бдительным, но и абсолютно беспристрастным. Ничья подпись не могла смягчить суровости цензуры. Греческая королева София - "Мадам Тино" (сестра германского кайзера), шведская королева (бывшая принцесса Баденская) и испанская королева-мать - все трое были настроены явно германофильски. София, в частности, так откровенно интриговала, что попала во все союзные списки подозрительных лиц. Письма, адресованные этим дамам и отправлявшиеся ими, подвергали тщательному обследованию, задерживали, если того требовали обстоятельства, и нередко, как случалось с королевой греческой, вовсе не отправляли по назначению.
Испанская королева-мать склоняла придворные круги Испании на сторону немцев, хотя жена Альфонса и была английской принцессой. Еще откровеннее действовала сестра Вильгельма в Афинах: в противовес царившим в Греции симпатиям к союзникам она сотрудничала с бароном Шенком и полковником фон Фалькенхаузеном. Но когда обнаружилось, что приказы германским агентам и германским подводным лодкам передаются по кабелям в Южную Америку шведским правительственным кодом, нужно было принять какие-то меры. Британская разведка устроила так, что поведение сестры Вильгельма стало известно в Стокгольме, и столицу Швеции потряс громкий скандал.
Перлюстрация частной переписки международных знаменитостей, банкиров, спекулянтов и коммерческих организаций, предпринимаемая для того, чтобы отыскать полезные для контрразведки нити, была делом не только занимательным и выгодным, но и нетрудным. Что касается просмотра банальной и огромной по количеству корреспонденции обычной публики, то он выпал на долю военных цензоров и явился для них поистине страшным бременем. Письма солдат, проходивших военную подготовку, как и уже находившихся в армии, исчислявшиеся миллионами, Письма военнопленных, число которых достигало сотен тысяч, нужно было прочитывать столь же прилежно, как и подозрительные послания и печатный материал распространявшейся немцами якобы "нейтральной" пропаганды.
Нужная немцам информация могла просачиваться через почту, получаемую американской экспедиционной армией, Два миллиона молодых людей, представителей многих рас, были совершенно не искушены в войне и в европейских делах. Трезво настроенных американских солдат трудно было убедить, что они защищают свои очаги, находящиеся на расстоянии 6 000 миль от театра войны; но, вполне естественно, всем им хотелось писать домой обо всем, что они делали и видели.
По терпеливому разъяснению ставки, находившейся в Шомоне, "...без основательного знания того, что самые тривиальные на первый взгляд мелочи, если их собрать воедино, дают информацию величайшей важности, никто не вправе определить, что является, а что не является военной информацией. Иллюстрированные открытки, плохо цензурованные письма, найденные чинами разведки, подчас давали нить к разрешению самых сложных проблем и в конечном счете решали исход сражений".
Люди, инстинктивно недоверчиво относящиеся к иностранным фамилиям и "чужеземным" элементам, боялись серьезных нарушений долга и даже сознательного предательства. Но американская экспедиционная армия оказалась самой лойяльной армией в американской истории. Главный цензор за 20 месяцев обнаружил лишь один случай нелойяльности, когда рядовой солдат Джозеф Бентивольо тайно сообщал своим родственникам в Италии новости, располагая их между строчками двух писем. Бентивольо, который, к счастью для себя, казался слишком глупым, чтобы состоять в сговоре с неприятельскими пропагандистами, пользовался фруктовыми соками для тайного сообщения такого рода сведений: "Наши дела здесь плохи. Еда дрянь. Не верь тому, что печатается в газетах. Нас тут всех укокошат". За это его предали военно-полевому суду. Американская цензура во Франции в 1917-1918 годах указала всего на 143 других случая, вызвавших необходимость дисциплинарных мер; в частности, некий штабной офицер отдал понравившейся женщине целую пачку конвертов с заранее проставленными штампами: "Просмотрено военной цензурой". В таких конвертах она могла бы посылать куда угодно любые письма.
Имея дело с армией, отправленной за океан, американский цензор доказал, что не только умеет задердивать письма, содержащие запрещенную военную информацию, но и понимает, что может вредно влиять на дух армии, на отношение солдат к неполадкам или злоупотреблениям, от которых им приходится страдать, и кто из лиц, с которыми они могут вступить в контакт, внушает подозрения.
Многоязычная американская экспедиционная армия пользовалась 51 наречием, включая диалекты индейцев, кельтские языки и эсперанто, Неудивительно поэтому, что цензурное бюро во Франции, даже располагая 33 офицерами, 183 рядовыми и 27 вольнонаемными штатскими служащими, всегда нуждалось в людях. Написанное по-английски письмо рядового солдата на родину мог прочитать, процензуровать и снабдить разрешением на отправку какой-нибудь из офицеров его части. Но, помимо этого, ежедневно поступало огромное количество почты, требовавшей самого пристального внимания.
Был обнаружен, например, германский агент, писавший тайнописью на папиросной бумаге, которой обвертывали фрукты, поступавшие из Южной Франции и Италии. Цензор обязан был предотвращать распространение такого рода уловок на другие районы.
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
Зильбер и Зиверт, цензоры-шпионы
Жюль-Крофорд Зильбер и Карл Зиверт были германскими секретными агентами, которые так долго находились вдали от своего отечества, что могли выдавать себя за искренних патриотов тех стран, где они обитали. Зильбер во многих отношениях был самым умным и удачливым германским шпионом в период мировой войны 1914-1918 годов. Австрийский агент Зиверт так же ловко окопался в России, как Зильбер в Англии. Зиверт, однако, во многом утсупал Зильберу. Последнего ничто не стесняло в его "работе" на английской земле, и он исчез в самый подходящий для этого момент, когда германским агентам уже больше нечего было делать в Англии. Зиверт же долго держался в России; то, что мы знаем о нем, заимствовано из протоколов его процесса.
Зильбер хорошо знал Британскую империю, большую часть своей жизни в зрелом возрасте провел за границей и во время Англо-бурской войны сумел оказать англичанам кое-какие услуги. Когда в 1914 году началась мировая война, он, безупречно говоривший по-английски, англичанин по внешности и манерам, мог свободно проникнуть в Англию через Америку и Канаду. У Зильбера имелись документы, удостоверявшие его деятельность в пользу англичан против буров, и его просьба о выдаче паспорта в тот первый период войны не могла показаться необычной. Ему разрешили въезд в Англию. Английские чиновники поверили его документам и ухватились за его знание иностранных языков. Его определили в быстро разраставшееся бюро цензуры, и до конца войны этот агент Германии сражался за неё на посту английского почтового цензора. Человек обходительный, он легко приобрел друзей, и это прибавляло кое-что к его регулярным рапортам, хотя и требовало затраты части досуга. А тот нужен был ему для изучения приемов секретной службы.
В немецких разведшколах он не учился. Из Америки он лишь тайно связался с германскими властями. Он не пытался сотрудничать с другими шпионами, и главную опасность для него представляли, похоже, периодические порывы шефов германской разведки "помочь" ему активной поддержкой или советами. Как цензор, Зильбер имел возможность отсылать свои шпионские донесения совершенно свободно. Чтобы заручиться нужными почтовыми штемпелями, он сам отправлял себе письма из разных пунктов Лондона, пользуясь коммерческими конвертами с "прозрачным окошком" (т. е. промасленным четырехугольником) на лицевой стороне. Это давало ему возможность менять адрес, вкладывая новое письмо по вскрытии конверта. Затем он ставил на конверте свою метку и цензорский штемпель и отправлял письмо по назначению на континент.
Зильбер не подвергал себя риску, как это свойственно шпионам-дилетантам, и не использовал один и тот же адрес. Наоборот, он искусно разнообразил свою переписку, справляясь со "Списком подозрительных лиц" самого последнего издания, всегда имевшимся в Цензурном ведомстве, и выбирая оттуда нейтральные адреса лиц, известных британской разведке в качестве поддерживающих связь с немцами. В каждом из этих случаев получатель письма спешно доставлял его донесение в германскую ставку. Одной из лучших "явок" Зильбера был несуществующий бельгийский военнопленный, которому он писал на протяжении многих месяцев. Позднее, когда Зильбера перевели в ливерпульское бюро цензуры, он отправлял секретные сообщения через Нью-Йорк в попадавших к нему пакетах, адресованных видным банкирским фирмам. В такой пакет нетрудно было сунуть письмо с пометкой "прошу переслать", хотя к такому способу Зильбер из осторожности прибегал только по одному разу в отношении каждой банкирской фирмы.
Как цензору, ему пришлось невозмутимо наблюдать за тем, как английская петля медленно захлестывалась вокруг немецких шпионов, которым удавалось проникать в Соединенное Королевство. Он не мог ни предостеречь их, ни придумать для них какой-нибудь способ спасения. Его внимание привлекали и английские шпионы в Германии; но превратиться в контрразведчика и предупредить Николаи и германскую разведку значило бы скомпрометировать свое исключительно выгодное положение. Зильбер убедился, что британские агенты не утруждают себя поисками "явочного" адреса, а просто пишут на адрес действительного или вымышленного знакомого, зная, что их письмо первым делом попадет в цензуру, а затем будет отправлено в соответствующий отдел разведки.
Просматривавшиеся Зильбером письма содержали в себе немало нужных Зильберу, как шпиону, сведений; но он не мог делать записи в присутствии других цензоров, сидевших рядом, и ему каждый день приходилось задавать огромную работу своей памяти. Он никогда не составлял рапортов в той квартире, в которой жил; и для того, чтобы объяснять свои вечерние отлучки в другие места, где он писал шпионские донесения, он регулярно покупал билеты в театры и концерты и по утрам ронял их на пол, как якобы использованные. Он уносил на ночь из своего бюро немало документов и делал с них фотоснимки. Зильбер расходовал сотни метров фотопленки, но остерегался покупать её в количествах, которые заставили бы предположить в нем фанатического любителя фотографии. Материалы такого рода он понемногу закупал в разных концах Лондона.