Рогова Ольга И.. Богдан Хмельницкий

   Мурза принял Богдана ласково, усадил его подле себя, пригласил сеть и прочих казаков и начал:
   – Тотчас после того, как вы ушли из дворца, у нас был совет, хан передал вашу просьбу, но прибавил, что боится измены со стороны казаков. Он думает, не подослан ли ты, Хмель, к нам нарочно от короля. Что, как вы выманите татар в поле, да и наведете на польское войско?
   Говоря это, мурза пытливо посматривал на Хмельницкого, наблюдая, какое действие произведут его слова.
   Хмельницкий гордо поднял голову и отвечал:
   – Я не обманщик и не изменник! Все, что говорил хану, истинная правда, а если хан мне не верит, то я могу присягнуть ему.
   – Не поверит хан присяге, – сомнительно покачивая головой, сказал Али, – поляки тоже присягали, что будут платить дань, а вот не платят же. – Ну, так я оставлю хану в заложники моего сына, – решительно проговорил Богдан, – слышишь, Тимош, останешься здесь, в заложниках?
   – Как прикажешь, отец, – отозвался Тимош, – отчего же и не остаться. Дело наше чистое, мы не обманщики, не предатели… Однако, жаль, что не придется мне за родину постоять…
   – Вон какого богатыря себе вырастил! – с удовольствием посматривая на Тимоша, проговорил мурза, – славный вояка!..
   – Успеет еще навоеваться, – сказал Богдан, – войны с панами на всех хватит…
   – Так я передам хану о том, что ты готов присягнуть и оставить заложником сына?
   – Готов, – подтвердил Хмельницкий.
   Пошли шли переговоры Ивашко незаметно скользнул в дверь: он увидел в другой комнате знакомое лицо, пристально смотревшее на него из толпы слуг. – Гей, хлопец! – сказала Катря по-татарски, когда Ивашко приблизился, – мы с тобой, кажется, виделись, когда я был еще у гяуров? Не пойдешь ли ко мне? Мать тебе тоже будет рада.
   Она вязла Ивашку за руку и увела его.
   Это никому не показалось странным, все знали, что татарченок долго жил с урусами, значит, у него могли быть и знакомства с казаками.
   Уходя от мурзы, Богдан хватился Ивашка, но татары сказали ему, что казак нашел старого знакомого и пошел к нему в гости.
   – Мы позовем его, это тут недалеко… – предложил кто-то.
   – Не надо, – отвечал Богдан, – пусть его, сам отыщется.
   Через несколько часов Ивашко, действительно, как вихрь ворвался к Богдану, позабыв свою обычную сдержанность.
   – Что ты, хлопец, с ума сошел? – остановил его Хмельницкий.
   – Батько, батько, ведь, Катря нашлась! – проговорил Ивашко, – я ее сейчас видел…
   И он рассказал Богдану, как Катря очутилась со своей мамкой в Бахчисарае, в услужении у мурзы.
   – Поздравляю, братику, поздравляю, – сказал Богдан, – только теперь надо подумать, как нам высвободить твою невесту. Разве уж мне в это дело вмешаться и выпросить у мурзы его молодого слугу? Ну, да об этом мы еще подумаем…
   На другой день состоялась новая аудиенция у хана. Теперь хан уже с большим доверием отнесся к Богдану. Он протянул ему свою саблю и сказал:
   – Клянись мне на этой сабле в том, что не замышляешь против нас никакой измены.
   Хмельницкий поцеловал саблю и, окруженный мурзами и сановниками торжественно произнес:
   – Боже, Создатель всей видимой и невидимой твари! Клянусь Тобой, чего ни потребую, чего ни попрошу у его ханской милости – все буду делать без коварства и измены. Если бы я замыслил что-либо ко вреду его ханской милости, то да отсечет, Боже, эта сабля мою голову!
   – Теперь мы верим тебе! – сказал хан и милостиво пожал Богдану руку в знак союза.
   Его примеру последовали и все мурзы.
   – Значит, я могу рассчитывать на твою помощь, высокий повелитель? –весело спросил Богдан, когда церемония кончилась.
   – Сам я не могу сейчас тебе ничем помочь, потому что в Диване еще не обсудили, начинать ли нам войну с ляхами, а без согласия с Диваном я ничего не могу сделать. Но я позволю своему мурзе Тугай-Бею идти с тобой. Вы начните, а когда Диван решит объявить войну ляхам, то и я к вам нагряну.
   Приходилось помириться и на этом.
   Настала Пасха 2 апреля. Казаки шумно христосовались, стреляли из ружей. По всему городу разнеслась весть, что урусы справляют свой "байрам-великий", и татары бежали к скромному домику армянина смотреть на пирующих.
   – Что случилось? – спросил хан, услыхав шум и выстрелы.
   Ему объяснили в чем дело.
   – Ну, так свезти ему три бочки вина, пять быков и пятнадцать баранов, – приказал хан, – да поздравить их от моей милости с их великим байрамом. Казаки с восторгом встретили ханский подарок. Остряки-бандуристы тут же сложили лихую песню про славного хана с припевом:
   Гей, гей, хан Гирей Раздобрився дюже! Гей, гей, хан Гирей, Ты казаков друже!
   Далеко за полночь пировали казаки. У Богдана тоже шел пир: он угощал на прощанье мурзу Али и еще несколько знатных татар и, между прочим, завел с мурзой разговор о его слуге.
   – Великое бы ты мне одолжение сделал, если бы отпустил твоего молодого мальчика со мной: он дружен с одним из моих казаков, пусть бы поучился у него военному делу. Самому-то ему больно охота пришла пороху попробовать.
   – Что же, я не прочь, только вряд ли его мать отпустит, ей уж сколько раз предлагали взять его в поле, да она и слышать не хочет.
   Но на этот раз Олешка оказалась очень сговорчивой и живо согласилась. К великому удивлению всех она тоже стала собираться в путь.
   – А ты-то куда? – спрашивали ее.
   – Побреду за ними, пока сил моих хватит, – говорила хитрая старуха со слезами, – а умру в степи, так туда мне и дорога.
   Наконец, хан дал Богдану прощальную аудиенцию.
   – Передай слуге нашему Тугай-Бею, сказал Ислам-Гирей, вручая свою ханскую грамоту, что мы разрешаем ему идти с тобой, но с тем условием, чтобы ляхи не знали об этом нашем позволении. Пусть они думают, будто Тугай-Бей сам по себе напал на них. Сыну твоему будет у нас хорошо, об нем не беспокойся.
   – Прощай, Тимош, – говорил Богдан сыну, – пользуйся случаем и присмотрись к здешней жизни, в ней много найдешь для себя интересного; не пропускай случая сводить знакомство со здешними знатными мурзами, почем знать, быть может, когда-нибудь тебе и самому их помощь пригодится. Главное же, старайся понравиться хану; нам казакам пока одна только и надежда на татарскую помощь…
   Катря с Олешкой отправилась вместе с казаками: мурза подарил своему мнимому слуге прекрасного коня и богатую одежду. Хмельницкий тоже получил богатые подарки от хана: черкесский панцирь, колчан, лук и стрелы, розовый кафтан из златоглава, темно-зеленый кунтуш французского сукна и позолоченную саблю. В провизии у казаков тоже недостатка не было, их с избытком снабдили мясом, вином и хлебом. По дороге им надо было заехать в Перекоп к Тугай-бею. Богдан предложил Ивашку с Катрей и олешкой отделиться и ехать прямо в Сечь.
   – Как же ты сделаешься в Сечи? – спросил он. – Ведь, там нельзя держать женщин!
   – Я знаю такой остров и такую пещеру, где их никто не найдет, –отвечал Ивашко.
   – Эй, хлопец, не попадись, не лучше ли тебе свезти ее в Украйну?
   – На Украйне теперь неспокойно, куда и к кому ее везть? – возразил Ивашко. – Да и в Сечи, ведь, мы пробудем недолго, а там я уж найду где-нибудь ей пристанище.
   – Ну, как знаешь, – согласился Богдан.
   В Перекопе они расстались. Богдан отправился к Тугай-Бею, а Ивашко повез Катрю с Олешкой в Сечь. Они благополучно проехали степь и прибыли ночью к переправе, где у Ивашка была спрятана лодка. Коней пустили вплавь, привязав их за поводья к лодке, и, таким образом, добрались до пустынного острова, где в одной из скал была довольно просторная пещера, скрытая в расщелине.

13. ОПЯТЬ НА СЕЧИ

 
И ти Чигирине, мiсто украинне, не меньшую славу
Теперь в собi маешь, коли оглядаешь в руках булаву
Зацного Богдана, мудрого гетьмана, доброго молодця,
Хмельницкого чигиринського, давного запорозьця.
 

   Стояла теплая погожая весна. Сечь кишмя кишела народом, но никто не принимался за промыслы. Рыболовы хотя и чистили самопалы, но не для охоты на зверя. Шинкарям был сущий праздник: Сечь пропивала последнее и гуляла с утра до ночи. Тем не менее стекавшиеся со всех концов хлопцы не знали, против кого готовится воевать Сечь. Кошевой все еще держал втайне намерения Хмельницкого и поджидал его самого. Многочисленная конница пасла своих коней около Днепра на заливных днепровских лугах, так как в самой Сечи ей совсем не было места.
   Яркий пурпурный закат расстилался причудливыми полосами по небу, когда Богдан в сопровождении своих спутников, с четырьмя татарскими начальниками подъехал к Сечи. Вечер стоял чудный, тихий, теплый; вся Сечь высыпала навстречу прибывшим. Они прошли прямо к кошевому, куда стала собираться и войсковая старшина. Богдан представил кошевому и старшинам татарских начальников и сообщил добрую весть, что мурза Тугай-бей стоит со своей ордой на реке Базавлуке.– И мы готовы! – отвечал кошевой. – Народу в Сечь нагрянуло столько, как никогда не бывало.
   – А знает Сечь о нашем деле? – спросил Хмельницкий.
   – Нет, никому еще ничего не объявлено. Вот завтра соберем раду, тогда и объявим.
   На следующий день раздались один за другим три пушечные выстрела, и вмиг вся площадь покрылась народом, опоздавшим не было места. На крыльцо вышел кошевой с войсковой старшиной, а за ним Богдан в сопровождении казаков и татар.
   Кошевой привычным взором окинул волновавшуюся толпу и подозвал к себе есаулов, суетившихся с тяжелыми жезлами.
   – Всему народу не поместиться на площади, – сказал он, – надо перейти за крепость, на поле, там всем место найдется.
   Есаулы громко объявили толпе запорожцев, что кошевой просит их перейти на открытое поле. Прошло добрых полчаса, пока все перешли на другое место, и установился порядок. Довбиши ударили в котлы в знак того, что рада началась.
   – Панове запорожцы! – начал кошевой. – Собрали мы вас для важного дела, выслушайте и рассудите; какова будет ваша воля, на том мы и решим. Недобрые дела творятся на Украине: вера святая поругана, иезуиты преследуют ее, а униаты творят, что хотят и над священниками, и над церквами. Жиды завладели всем, берут церковь на откуп у пана и не позволяют справлять треб. Да и не одни жиды, самое войско панское гуляет по селам и хуторам, грабит и жжет дотла, убивает и мучит православных. Нет казакам ни от кого защиты: ни король, ни сейм не слушают их просьб, а паны своевольничают, как им вздумается. Вот перед вами стары казак, бывший войсковой писарь, заслуженный, ни в чем неповинный, не раз проливавший кровь свою за отечество, – чего же он дождался за свою службу? У него все отняли, его гонят, преследуют, осудили его на смерть, и все это только потому, что так хочется панам. Потерпим ли мы, други и братия, такие обиды? Пора проучить панов, пора вступиться за веру православную и за братьев украинцев.
   Запорожцы молча, понурив головы, слушали кошевого, и, когда он кончил, это молчание длилось еще несколько секунд. Потом сразу все заговорили, зашумели, трудно было разобрать, что именно кричал народ. Молодые кричали: "Пусть Хмельницкий ведет нас на ляхов"! Но закаленные в бою, опытные казаки не так-то легко отдавались первому увлечению, хотя и они тоже были за войну. "Хорошо постоять за веру православную, отомстить панам за обиды, но у ляхов сильное войско"! – говорили они. "Нам одним не совладать, много уж погибло казацкой силы в борьбе с поляками".
   Кошевой с намерением не сразу все высказал. Теперь он продолжал:
   – Хмельницкий только что приехал из Крыма, он бил челом хану, и хан обещал нам помощь. Орда Тугай-бея стоит уже наготове за Сечью. Дело только за нами.
   Известие о татарской помощи сразу разрешило все сомнения. Курени стали совещаться между собой и выслали своих выборных. Выборные просили слова.
   – Слава и честь тебе, Богдан! – с поклоном сказали они. – Сам Бог дает тебя нам, чтобы ты вел нас против панов, и мы все, сколько нас тут есть, готовы сложить головы за святое дело.
   Кошевой подозвал писаря и сказал ему:
   – Принеси клейноты из скарбницы!
   Писарь отправился и возвратился, неся королевскую хоругвь, дарованную Владиславом, бунчук с позолоченным шаром, позолоченную булаву с каменьями и серебряную войсковую печать.
   Кошевой принял из рук писаря клейноты и, с поклоном передавая Хмельницкому, сказал:
   – Славное Запорожское войско признает тебя, Богдан Хмельницкий, своим гетманом и просит тебя принять эти клейноты, знаки твоего нового звания. Богдан низко поклонился на все стороны и проговорил:
   – Благодарю вас, панове запорожцы, за доверие ко мне и принимаю эти клейноты, но прошу не называть меня еще гетманом, пока я не заслужу этого звания, пока все городовые казаки не признают над собою мою власть, как их предводителя.
   – Слава и честь Хмельницкому! – подобно раскату грома прогудело в толпе казаков. – Будем слушать тебя во всем, будем служить тебе до последнего издыхания!..
   Рада кончилась. Все направились в церковь. Священник в полном облачении уже ожидал их; он отслужил литургию и благодарственный молебен и благословил запорожское войско на святое дело.
   – А теперь, панове, – пригласил кошевой, – просим милости моего хлеба-соли откушать.
   Богдан и войсковые старшины отправились к кошевому на обед, а курени выкатили бочки с горилкой, чтобы попраздновать перед походом. В походе пить горилку строго воспрещалось.
   Вечером снова раздался бой котлов, и запорожцы снова собрались на площадь.
   – Панове запорожцы, – объявил кошевой, – мы решили с Хмельницким, что всем идти с ним незачем: достаточно татар и восьми тысяч запорожцев. В Украине пристанут к нашему войску еще городовые казаки. Остальные же разойдитесь до господы и будьте наготове явиться по первому требованию. Теперь Богдан уже имел власть над всем войском запорожцев. Он как будто вырос, приказания отдавал не торопясь, толково, готовился к походу умело и уверенно.
   Ой взяв свою миленьку За рученьку биленьку Повив и в комирочку…
   Ивашко Довгун в это время был занят своими делами. Он устраивал Катрю с Олешкой в их новом помещении и целыми днями пропадал на острове.
   – Кажись, совсем свихнулся хлопец, – махнул на него рукой Богдан.
   Как-то вечером Ивашко вернулся домой сильно возбужденный и на вопрос Хмельницкого отрывисто проговорил:
   – С Никитой Кустарем поссорился!
   – С каким Никитой? – переспросил Богдан.
   – Да тоже с запорожцем, мы с ним давно не в ладах. Еще мальчишками дрались, когда верхние курени выходили на нижние. Он мне всюду и во всем старается шкоду учинить: то потраву устроит, то землю оттянет; все я ему прощал, а уж на этот раз не спущу, хотя бы до самого кошевого дойти пришлось, уж быть Никитке битым.
   – Что же он тебе сделал? – спросил Богдан.
   – То и сделал, что вздумал своих волов на моем лугу пасти, да еще там, где Катря, на островке. Прочуял он, видно, что я часто на тот островок езжу; который день за мной, как кошка за мышью, крадется. Сегодня утром подъезжаю к острову, а он уж тут как тут со своими волами. Я его гнать, не идет… Что тут делать? По счастью Олешка, видно, подслушала наш разговор, – ни она, ни Катря не показались. Постоял, постоял я…
   И уехал с острова. Нарочно пальцем не тронул, буду на него суду жаловаться, на счет потравы у нас строго… Пусть его хоть раз проучат.
   Хмельницкий попробовал было отговаривать Ивашка, но тот и слушать не хотел.
   На другой день рано утром Довгун отправился в паланку, так назывался окружной суд, помещавшийся на границе самой Сечи и ведавший дела запорожцев, живших вне куреней. Этих паланок было несколько. Ивашко отправился в свою, к которой принадлежал его участок. Он изложил свое дело паланковому судье и дождался, пока послали за обидчиком. Никита Кустарь явился с калачем, также как и Ивашко. Скромно положил он его на стол перед судьей и остановился в почтительной позе. Это был ловкий, видный казак с рыжим чубом и длинными рыжими усами, с рысьими глазками и немного рябоватым лицом.
   – Жалуется на тебя казака Ивашко Довгун, – начал судья, что ты на его лугу пас своих волов. Что ты на это скажешь?
   – Доложу вам, пане добродзею, – отвечал Никита, что я точно пас своих волов на лугу на островке, а что этот луг Ивашкин, я не знал.
   – Я ему говорил, пан судья, – вмешался Довгун, – что этот луг мой, а он все-таки остался пасти волов.
   – Смею вам доложить, пане добродзею, – невозмутимо возразил Никита, –что Ивашко приехал на остров, накричал что-то, накричал, а толком ничего не сказал.
   Судья старался помирить их.
   – Заплати ему за потраву! – уговаривал он Никиту.
   – Смилуйтесь, пан судья, за что же я буду платить, когда я не знал, что луг чужой.
   – Прости ему эту потраву! – обратился судья к Довгуну.
   – Ну, уж нет, пан судья, я ему много прощал, а на этот раз надо его и поучить.
   Судья развел руками.
   – Если уж вы оба такие упрямые, то я для вас ничего сделать не могу. Идите в Сечь, там вас рассудят.
   Оба казака сели на лошадей и поскакали в Сечь.
   – В чей же курень мы сперва пойдем? – спросил Никита, когда они запаслись хлебом-солью и въехали в ворота крепости.
   – Пойдем, брат, в мой курень! – отвечал Довгун.
   – Ну, хорошо, пойдем, пожалуй, и в твой, – согласился Никита. – Здорово, батько! – сказали казаки атаману, входя в курень. – Здоровы будьте, панове молодцы! – отвечал атаман. – Садитесь, гости будете.
   – Нет, батько, некогда нам сидеть, у нас к тебе дело.
   – Ну так говорите, в чем ваше дело.
   Ивашко рассказал обо всем, что случилось, не забыв упомянуть и о суде в паланке.
   Атаман внимательно его выслушал и обратился к Никите.
   – Какого ты куреня, братец?
   – Переяславского, – ответил тот.
   – Гей, хлопцы! – крикнул атаман своих слуг. – Подите, попросите ко мне атамана Переяславского куреня.
   Минут через десять пришел атаман. Выслушав обе стороны, атаманы начали советоваться друг с другом и затем обратились к тяжущимся.
   – Вы уже судились, братцы, в паланке?
   – Судились! – отвечали они с поклоном.
   – Отчего же вы не помирились? Ты, Никита, учинил потраву, ты и должен заплатить. Ты, Ивашко, должен ему простить и не иметь на него никакой обиды.
   – Не заплачу я ему ничего! – упорствовал Никита. – Он меня тоже обидел, и вором, и разбойников назвал, а я чем же виноват, я не знал, что луг чужой.
   Наконец, атаманам надоели уговоры. Они вместе с казаками отправились к войсковому судье. Казаки опять запаслись хлебом-солью. Сперва вошли атаманы, поклонились, поздоровались с судьей. Затем вошли и казаки.
   – Кланяемся вам, пане добродзею, хлебом и солью.
   – Спасибо, панове молодцы, за хлеб и за соль! – отвечал судья и, обращаясь к атаманам продолжал:
   – А какое у этих казаков дело?
   Ивашкин атаман подробно изложил дело. Судья внимательно выслушал и обратился к Никите.
   – Ты, братец, я вижу упрям. Судили вас и паланка, и атаманы, да и я присуждаю тоже; ты со всех сторон виноват и должен удовлетворить обиженного… Согласен, что ли?
   – Нет, пане добродзею!
   Судья даже вскочил с места.
   – Ну, уж и казаки же у вас, панове атаманы, – ведите их к кошевому, там им будет конечный суд и расправа. А вы, братцы, забирайте с собой ваш хлеб-соль, мне его не нужно.
   – Да ни, добродзею! Мы себе опять купим на базаре.
   – Забирайте, забирайте! – строго крикнул на них судья и сунул им калачи в руки. – Не держите атаманов, да и меня не задерживайте: у меня не одно ваше дело.
   Делать нечего, отправились к кошевому. Опять пошли поклоны, хлеб-соль, допросы и расспросы, опять все дело было подробно рассказано. Кошевой помолчал немного, подумал и потом обратился к Никите.
   – Ну, так как же, братец, думаешь рассчитаться с этим казаком? Решала вас и паланка, и атаманы, и судья войсковой, дошло дело и до меня. Я признаю, что дело ваше решено справедливо, ты во всем один виноват: забрался с волами на чужой луг, волы траву поели, казак тебя гнал, ты не пошел, значит, надо тебе за потраву платить. Что же ты мне скажешь? –Согласен ли ты удовлетворить обиженного?
   – Ни, вельможный пане, не согласен, воля ваша!
   – Гм! – промычал кошевой, с любопытством рассматривая казака. –Так-таки и не согласен? Ну, хорошо.
   Он встал и вышел из куреня.
   Атаманы и казаки думали, что суд кончился, и, кланяясь, проговорили: – Прощай, вельможный пане!
   – Прощайте, панове молодцы, прощайте, да нас не забывайте.
   И крикнул при этом на весь двор:
   – Гей, сторожа, киев!
   Вмиг сбежались слуги и принесли целые связки палок.
   – Ну-ка, ложись, братец! – обратился кошевой к Никите, – мы тебя поучим, как упрямится и правду не уважать.
   – Смилуйся, вельможный пане! – закричал Никита не своим голосом.
   – Нет, братец, теперь уж нет помилования.
   Никиту схватили и отсчитали ему палок пятьдесят, пока кошевой не крикнул: "Довольно!”
   Сторожа подняли палки на плечи, а казаки придержали Никиту, ожидая последнего решения.
   – Согласен ты теперь, братец, заплатить казаку столько, сколько следует?
   – Все заплачу, вельможный пане, что прикажешь.
   – Ну, так сейчас же и расплачивайся на моих глазах, – приказал кошевой, – а кии пойдут тебе в пользу, чтобы ты в другой раз не мудрствовал, не упрямился. А может быть тебе и еще прибавить?
   – Нет уж, вельможный пане, будет с меня и этого, на век хватит, –пробормотал Никита.
   – Ну, будет, так будет! Отпускайте, хлопцы, казака на волю, а палки прячьте подальше. Где же твои деньги, расплачивайся!
   Но у Никиты денег при себе не оказалось. Тогда кошевой обратился к атаману Никитиного куреня.
   – Пан атаман, – принеси сейчас деньги из твоего куреня и удовольствуй обиженного, а со своим хлопцем ведайся потом, как знаешь.
   – Ну, уж погоди же ты, Ивашко, – прошипел Никита, выходя следом за своим противником. – Будешь ты меня помнить, отзовутся и тебе кии, что я получил сегодня.
   Ивашко оглянулся на него, но ничего не ответил.
   Прошло еще несколько дней. Ивашко ездил на остров со всеми предосторожностями, предупреждал Катрю и Олешку, чтобы они по возможности не выходили из своей пещеры.
   Раз как-то Олешка встретила Ивашка перепуганная и объявила, что сегодня на острове был какой-то казак. Он видел ее и Катрю.
   – Какой же это был казак? Высокий, с рыжим чубом и рыжими усами?
   – Он самый! – подтвердила Олешка.
   – Ну, беда! – Пропала моя головушка! Это мой первый враг, Никита. Теперь он уже, наверное, донес на меня. Прощай, Катря, голубка моя, по тех пор ты своего казака и видела.
   – Бежим, Ивашко! – предложила Катря.
   – Сразу не убежишь, а уж Никита ждать не будет. Одна надежда на милость казачью, быть может, и простят.
   Со слезами проводила Катря своего жениха.
   – Мамка, что же я буду делать? Нельзя же так сидеть, надо как-нибудь помочь горю.
   – А вот подумаем, поразмыслим, может, что и придумаем, – отвечала Олешка.
   Ивашко не ошибся. Только что он вернулся домой, его тотчас же арестовали и отправили в его курень. Куренной атаман снял с него допрос.
   – Ты двух женщин укрываешь? – строго спросил он.
   Ивашко опустил голову и тихо проговорил:
   – Да, батько!
   – Разве ты о двух головах, казак? – укоризненно проговорил атаман. –Ты знаешь, что за это полагается…
   – Это моя невеста, – оправдывался Ивашко, – я ее спас от татарской неволи, как же мне ее было бросить?
   – К родным бы ее отвез.
   – У нее никого родных нет, она круглая сирота.
   – Ну, братец, это Сечь разбирать не будет, дело твое плохо… Завтра надо собрать раду, а сегодня посиди под арестом.
   Поздно вечером прибежала Олешка и умоляла его найти какое-нибудь средство спасти Ивашка.
   – Я и сам об этом думаю, жалко хлопца, – отвечал Хмельницкий. – А по законам Сечи ему несдобровать… Впрочем, средство и есть, только удастся ли оно, – прибавил он в раздумье. – Научить-то я вас научу, а там уж сами устраивайте, как знаете, дело мое сторона, мне и мешаться в такое дело не след… Он долго толковал с Олешкой, и она ушла от него несколько успокоенная.
   На другое утро собралась рада. Никита в качестве обвинителя стоял тут же и с торжествующим злобным видом посматривал на Ивашка, приведенного связанным. Виновный был поставлен перед собранием. Куренной атаман обстоятельно изложил дело. Всем, особенно молодым, было жаль Ивашка. Никиту никто не любил за его заносчивый нрав, а в этом деле он еще более оказался несимпатичным, так как подсматривал за Ивашком с целью мести. Когда кошевой спросил мнение собрания, то несколько нерешительных голосов поднялись в защиту Ивашка, стараясь его оправдать.
   – Он, ведь, не в Сечи скрывал девушку, говорили они.
   – Не в Сечи-то не в Сечи, да допустить этого нельзя, тогда и казакам некуда будет деться, когда навезут жен и невест, тогда и Сечи конец.
   – Он, ведь, не хотел ее здесь навсегда оставить, – говорили защитники.
   – А кто его ведает, что он думал, – возражали старики. – Если допустить, чтобы законы Сечи не соблюдались, тогда никакого порядка не будет…
   Кошевой не видел конца пререканиям и дал знак, что хочет говорить. Все сразу замолчали.
   – Панове, запорожцы! Жаль мне казака Довгуна. Казак он добрый, ни в чем дурном до сих пор не был замечен. Знаю я, что и Кустарь не прав, донес он на Довгуна по злобе, да только дело такое, что простить его никак нельзя. Не можно преступать старые законы; по ним жили наши деды и прадеды, и особенно не можно теперь, когда в Сечь нахлынуло столько народа. – Верно он говорит, – подхватили старики, – умная у нас голова наш кошевой; нельзя Сечи пропадать из-за одного казака.