Рогова Ольга И.. Богдан Хмельницкий

   Не успел Хмельницкий отпустить этого посла, как привели еще одного от Севских воевод к Вишневецкому.
   Хотя воеводы сулили свою помощь только против татар, но Хмельницкий отлично понимал, что это значит, и на уверение посла, что против казаков ничего не замышляется, говорил:
   – Ваши воеводы хорошо знают, что ляхи воюют с казаками, а не с татарами. Зачем же они сулят помощь нашим врагам?
   Посол, видимо, смутился, а Хмельницкий написал еще грамоту Севским воеводам.
   Как-то вечером подъехал к дому, где остановился Хмельницкий, и посланный Адама Киселя, Петроний Ляшко. Он постучал у крыльца. Дверь отворил Ивашко. Петроний видел его мельком, когда он привез Катрю в Гущу; но память у монаха была замечательная: он тотчас же узнал казака.
   – Здравствуй, пан казак, я привез тебе поклон от панны Катри.
   Ивашко просиял. Он поспешил провести Петрония в свою каморку, под предлогом, что сейчас видеть Богдана нельзя, и осыпал монаха вопросами, так что тот едва поспевал отвечать.
   – Не торопись, не торопись, пан казак! – останавливал Петроний. –Язык-то, ведь, у меня один, нельзя же так вот все сразу. И здорова, и весела твоя панна, цветет, как роза, поет, что птичка: пан и пани души в ней не слышат. Просил я у нее письмеца к твоей милости, – прибавил монах лукаво, – да оказалось, что ты в грамоте не силен, так вот уж на словах передаю все, что знаю. А теперь, пан казак, буду тебе очень благодарен, если ты меня накормишь и напоишь, а завтра утром доложишь обо мне пану гетману.
   Ивашко угостил монаха как нельзя лучше, уложил его на свою постель, а сам лег на сеновале, и монах в душе благословлял Катрю за ее поручение.
   На другое утро Петроний представлялся Хмельницкому и вручил ему письмо Киселя.
   – Очень, очень рад, что старый мой приятель Адам обо мне вспомнил, –говорил Богдан Петронию, – посмотрим, что он нам пишет.
   Богдан распечатал письмо и стал читать. Петроний зорко следил за ним и видел, что по временам тонкая усмешка появлялась на губах Хмельницкого. Внимательно перечитав письмо, Богдан поднял голову и пристально посмотрел в глаза монаху.
   – Красноречив пан Адам, надо отдать ему справедливость, – сказал он, – так красноречив, что я, пожалуй, возьму и поверю ему.
   – Разве пан гетман не верит дружбе пана воеводы? – спросил Петроний. – Рад бы верить, – отвечал Хмельницкий, – да только зачем воевода мне пишет одни письма, а в Севск, в Хотмыш, да в Москву – другие?
   – Это неверные слухи, – возразил Петроний. – Кто-нибудь пану гетману наклеветал на моего повелителя.
   – Святой отец, кажется, поверенный пана Адама? Так вот не помнит ли он этого письма? – сказал Хмельницкий, вынимая из шкатулки письмо Киселя к московскому двору.
   – Он, наверное, вспомнит, что нас тут обзывают и мятежниками, и грабителями, и бунтовщиками и просят Московское государство обуздать нас. Петроний быстро взглянул на письмо и отвечал:
   – Это писано давно, с тех пор многое переменилось; пан Адам желает помочь гетману в его затруднениях с сеймом, и если только пан Богдан отошлет татар, он надеется успеть в этом.
   – Пусть будет по-вашему, – сказал Хмельницкий, подумав, – но сам я ничего не могу решить. Завтра созову раду, прочту письмо казакам… Как решат, так и будет…
   На другой день Хмельницкий прочел казакам письмо Киселя; но толпа не хотела и дослушать до конца.
   – Что с ляхами переговоры вести! – кричали они, – бить их надо так, чтобы ни одного ляха на Украине не осталось.
   Хмельницкий дал казакам вдоволь накричаться и нашуметься, и тогда начал свою речь:
   – Как хотите, братья казаки, – говорил он, – так и будет; только Адам Кисель совсем не лях; он такой же православной веры, как и мы, и написал нам письмо от чистого сердца… Если он будет стоять за нас на сейме, нашего дела от этого не убудет. Мой совет таков: попробовать сперва с панами мирным путем, а не послушают, тогда уж их вина…
   – Что правда, то правда! – согласились старшины. – Если Адам Кисель не хитрит и не обманывает нас, то отчего нам и не принять его услуг… Только пусть он сам приедет на Украину для переговоров.
   – Вот теперь я могу дать пану Киселю утвердительный ответ, – сказал Богдан Петронию, возвратясь с рады.
   Он позвал Выговского.
   – Будущий пан писарь, вот тебе для начала поручение: составь письмо к общему нашему приятелю, Адаму Киселю, да только смотри в самых отборных выражениях; пан Адам сам знаменитый ритор, как раз осудит.
   В коротких словах он передал ему содержание письма и к вечеру Выговский принес черновик.
   – Ничего, для начала недурно! – сказал Богдан, с видимым удовольствием перечитав составленное. – Пускай пан Адам думает, что мы готовы раздружиться с татарами, помириться с Речью Посполитой, а мы тем временем постараемся собрать побольше полков. Пойдут паны на мировую, полки не помешают, а заупрямится, мы на них с этими полками нагрянем. Прошли июнь и июль. Казаки ожидали возвращения своих депутатов с сейма; но о них не было ни слуху, ни духу. Стали поговаривать, что паны посадили их на кол. Пришло и достоверное известие, что поляки собрали тридцатишеститысячное войско и избрали троих вождей: Доминика Заславского, Александра Конецпольского и Николая Остророга.
   – Ну, уж и отличились ляхи, – смеялся Хмельницкий, – не нашли они воинов получше, выбрали перину, детину да датину. Будет Доминик, что перина, с боку на бок переворачиваться, пан староста, что дитя малое, во всякую опасность очертя голову бросаться, а уж латина чем им поможет, этого я и придумать не могу: в библии он только знает, зато в ратном деле ничего не смыслит. Да они, я думаю, тотчас перессорятся друг с другом, всякий захочет быть старшим, а уж где старших много, там войско нездорово…
   – Что ж, батько, долго будем мы стоять здесь на месте? – спрашивали казаки. – Видишь, паны нас обманывают.
   – Вижу, вижу! Пора и нам за дело приняться! – отвечал Хмельницкий и отдал приказание двигаться вперед.
   Слухи относительно казацких депутатов оказались ложными. Они вернулись в табор и привели с собой панского посла с грамотой от сейма. Вслед за ними явились и послы Киселя с комисарским листом. Послы объявили, что Кисель и сам едет в качестве комисара с несколькими другими панами.
   В собрании старшин прочли грамоту сейма и комисарский лист, но паны предъявили неисполнимые условия: они требовали, чтобы казаки возвратили им все оружие, отослали татар и казнили всех предводителей загонов.
   – Как это можно, – говорили казаки, чтобы мы сами себя отдали панам в неволю, чтобы сами казнили лучших наших воинов, отдали ляхам все добытое нами в честном бою. Не бывать этому! – кричали раздраженные казаки. –Богдан тоже виляет, он тянет сторону панов, он нас нарочно не ведет на ляхов…
   Хмельницкий слышал этот глухой ропот и понял, что медлить дольше опасно.
   – Вижу сам, панове казаки, – говорил он, – что Речь Посполитая и не думает идти с нами на мировую; они собираются заманить нас в свои сети, а потом поступят с нами так, как поступили с Павлюком.
   Он двинулся вперед и дошел до Случи, границы казацкой Украины, а затем пошел к Константинову. Каждый день к нему стекались предводители загонов со своими ватагами. Городки и села сдавались без всякого сопротивления. Там, где паны хотели остановить движение, хлопы восставали на господ и убивали их.
   Кисель, по окончании сейма, отправился в Киев, где он рассчитывал встретиться с Хмельницким. Оказалось, однако, что путешествие по Волыни было далеко не безопасно: всюду бродили шайки гайдамаков и панам комисарам каждую минуту приходилось дрожать за свою жизнь. Кисель думал по пути заехать в свое имение и повидаться с женой; но верстах в десяти от Гущи к нему привели одного из его хлопов в растерзанной одежде, облитого кровью. Пан Адам побледнел, увидев его.
   – Говори, говори скорее, что случилось? – дрожащим голосом спросил он его.
   – Все погибло, пан воевода, камня на камне не осталось!
   – А пани? – едва мог выговорить Кисель.
   – Пани с панною пропали, как в воду канули, – отвечал тот.
   Кисель опустился на лавку и схватился за голову. Несколько минут он сидел молча, наконец вскочил и не своим голосом прокричал:
   – Коня!
   В сопровождении двух своих ретаров, он поскакал туда, где недавно еще стоял его замок. Ехать пришлось час с слишком, так как кони притомились, да и местность была болотистая, они вязли по колено в жидкой грязи и отказывались идти далее. Киселю это путешествие показалось целой вечностью. Наконец, вот и замок… Но что это? Вместо горделивых высоких башен с причудливыми зубцами и украшениями, вместо массивного старинного дедовского здания лежала на пустынном поле только груда камней, перемешанных с пеплом и мусором. Повсюду валялись трупы изувеченных людей; все хаты окрестных деревень тоже были пожжены, а их обитатели или зарезаны, или повешены. Воевода придержал коня и в недоумении осматривался кругом. Сердце его сжалось какой-то тупой болью, в глазах помутилось, он смотрел и не видел, не понимал, ему казалось, что он ошибся, заблудился, приехал не туда…
   – Боже мой, Боже мой! – простонал он, озираясь, камня на камне не осталось!.. Все, что предки наши копили веками, все, что мы берегли и хранили, как дедовское наследие, все, все погибло… А жена? Неужели я остался одиноким?..
   В отчаянии Кисель горько зарыдал, слез с коня и, ведя его в поводу, долго бродил между трупами, всматривался в лица и содрогался при мысли – вот-вот увидеть лицо мертвой своей жены. Так достиг он одной полуразрушенной хаты. Вместо сломанной крыши торчали обгорелые балки, а вместо окон чернелись какие-то дыры, и ветер со свистом врывался в них. За дверью послышались громкие всхлипывания.
   – Кто там плачет? – сказал Кисель, обращаясь к своим провожатым, –надо посмотреть…
   Но добраться до двери оказалось делом не легким: остатки обвалившихся стен загораживали вход и нужно было отодвинуть в сторону тяжелые балки. Кисель бросил поводья коня и с помощью рейтаров стал прочищать путь. Наконец, он добрался до двери, висевшей на одной петле, толкнул ее ногой и вошел в горницу. Страшная картина представилась ему: на полу лежало несколько трупов обезглавленных, изуродованных, искрошенных в куски, а в обгорелом углу копошился девятилетний мальчик с ожогами на руках и ногах. Его-то плач и услышал пан Адам. Рассмотрев его поближе, Кисель узнал в нем Гриця, внука старого дворецкого Петра.
   – Бедный Гриць! – с участием проговорил Адам. – Жив ли кто-нибудь из твоих?
   Гриць испуганно посмотрел на пана, он не сразу признал его; но через минуту стал радостно целовать его руки, обливая их горючими слезами.
   – Ах, вельможный пане, это вы! – Никого, никого они в живых не оставили: и мать убили, и отца изрубили в куски, и деда старого не пожалели… А уж как я просил их за него. Они схватили меня и бросили в огонь… Ах, зачем я не сгорел? Зачем огонь пожалел меня? – в отчаянии, рыдая, воскликнул мальчик.
   – Спасся ли еще кто, кроме тебя? – спросил Адам.
   – Мало спаслись. Я ходил сегодня смотреть убитых, много, много, почти все перерезаны и перевешаны… Только пани с панной спаслись… –проговорил он в раздумье, – им теперь хорошо в монастыре, если бы не болели у меня ноги и руки, и я туда пробрался бы…
   – Спаслись, говоришь ты? – встрепенулся Адам. – Да правда ли это? –усомнился он. – Почем ты знаешь?
   – Я сам приводил им лошадей, дедушка Петро спас их, провел потайным ходом…
   – Где же они теперь? Говори, говори! – торопил Кисель.
   – Они в монастыре, – отвечал мальчик.
   Кисель не долго думая, подхватил ребенка на руки, бережно посадил его на заводного коня, вскочил на другого и по обугленным трупам и развалинам помчался в монастырь.

18. НОВЫЕ УДАЧИ КАЗАКОВ

 
Тодi тиш ляхи як стояли,
Так и пропали…
 

   Ерема идет, Ерема идет! – кричали все в маленьком местечке Погребище, в одном из многочисленных имений князя Вишневецкого.
   Мирное селение представляло теперь чрезвычайно воинственный вид. Около низеньких покосившихся хат на улице толпился народ и свой, и чужой, пришедший из соседних деревень. У всех у них блестели доморощенные сабли и ножи, перекованные из кос и серпов. У многих были и самопалы, а кое у кого виднелись и пистолеты. Очевидно, жители сельца составили свой гайдамацкий загон и, наверное, не испугались бы никакого войска, но Ерема нагонял на них панический страх. И старый, и малый спешили к низенькой деревянной церкви, где на паперти стояла группа сельских священников.
   Один из них, высокий худощавый старик с суровыми чертами лица держал в руках крест и осенял им торопливо подходивший народ. Он только что кончил длинную речь, хотел еще сказать несколько слов, как вдруг пронесся откуда-то крик: "Ерема идет!", и все гайдамаки бросились под защиту креста.
   И, действительно, не прошло и десяти минут, как отовсюду нахлынули жолнеры, драгуны, загромыхала артиллерия, и над всем этим воинством возвышалась фигура невысокого, худощавого всадника, с блестящими проницательными глазами и решительными быстрыми движениями. Он быстро окинул взором всю толпу гайдамаков и отдал приказание. Артиллерия ловко заняла центр, жолнеры – одно крыло, драгуны – другое, и в несколько мгновений этот железный отряд охватил кольцом и сжал оторопевших столпившихся хлопов. Чувство самосохранения придало храбрость защищавшимся, они стойко выдержали первый натиск; но железное кольцо, раздвинувшись немного, снова сжалось и при втором натиске сломило беспорядочную толпу, не успевшую даже выстроиться. Жолнеры Вишневецкого, прекрасные фехтовальщики, ловкими привычными движениями повыбивали из рук противников сабли и стали наносить меткие удары направо и налево. Большая часть легла на месте, но многих взяли в плен, в числе их были и священники.
   Князь Иеремия приказал всех пленников вывести на поле за селом.
   – Ставить колья, разжечь костры, приготовить буравы! – коротко приказал князь.
   Работа быстро закипела. Жолнеры обтесали толстые колья, натаскали хвороста и дров для костров, принесли буравы. Начались страшные неслыханные казни. Князь Иеремия гарцевал на своем коне и отдавал приказания. Прежде всего принялись за священников. Им буравили и выкалывали глаза, ломали кости руки ног, сдирали кожу и измученных, полуживых бросали на костры или обливали горячей смолой. Хлопов сажали на кол или вешали за ребро и подпаливали медленным огнем. Но Иеремии и этого было недостаточно.
   – Мучьте, мучьте их больше! – восклицал он с ожесточением, – мучьте так, чтобы они чувствовали, что умирают!
   Сотни искалеченных тел уже лежали на поле, а рассвирепевший князь и не думал униматься. Он велел поставить кресты и распинать пленников, распиливать их пополам, обливать кипятком и кипящим маслом. Наконец, никого не осталось в живых. Голодное войско бросилось на поиски провизии, но в пустых хатах не нашлось ни кусочка хлеба, ни горсточки муки: хлопы все спрятали и не осталось никого в живых, кто бы указал, где спрятана провизия. Впрочем воины Вишневецкого казались вылитыми из стали: они привыкли переносить всякие лишения.
   – Что делать, панове! – говорил Вишневецкий собравшейся шляхте, –сегодня нам придется лечь спать с голодным желудком. Пан Барановский тотчас поедет в Немиров и потребует нам у немировцев продовольствия. Барановский низко поклонился и поскакал исполнять данное ему поручение, а Вишневецкий с отрядом двинулся к местечку Ободному.
   На другой день к полудню шляхтич вернулся, но без продовольствия.
   – Что это значит, – спросил Иеремия, – где же провиант? – Немировцы ничего не дали, – отвечал Барановский.
   – Как не дали, этого не может быть! Пан, вероятно, не сказал, что требует от моего имени?
   – Как я мог не исполнить приказания князя! Но они меня и в город не впустили. Когда я стал стучать в ворота, они мне крикнули, что не знают другого пана, кроме пана Хмельницкого.
   Вишневецкий вспыхнул от злобы.
   – Презренные рабы! – крикнул он, – я им покажу, кому они должны повиноваться! Седлай коней! – приказал он.
   Все засуетились. Жолнеры, только что расположившиеся отдыхать, бросились к коням, торопясь исполнить приказание разгневанного начальника. Все знали, что князь Иеремия не любит приказывать дважды.
   В полнейшем порядке отряд двинулся под Немиров и обложил город.
   Князь Иеремия скомандовал: "На приступ!”
   В городе все закопошились, ударили в набат, взялись за оружие. Священники осеняли осажденных крестным знаменем; все столпились у деревянных стен. Осаждающим удалось пробить стену и они ворвались в город. Немировцы бились отчаянно, но сильный натиск воинов князя сломил их. Большинство полегло на месте боя, остальные или сдались в плен, или попрятались, кто мог.
   – Подавайте мне изменников! – кричал князь горожанам, просившим о помиловании.
   – Это все казаки затеяли, – отвечали они, – мы ни в чем не виноваты. – Хорошо, – грозно сказал князь, – пусть тогда все горожане соберутся на площадь и укажут зачинщиков.
   На другой день все попрятавшиеся жители выползли из своих нор; испуганные дрожащие собрались они на площади. Каждый хотел себя выгородить, один показывал на другого. Нашлось множество виновных.
   Вишневецкий приказал всех их схватить. Опять начались пытки и казни, а Вишневецкий с злобной радостью смотрел, как лилась кровь ненавистных ему хлопов, и успокоился лишь тогда, когда из схваченных никого не осталось в живых.
   На следующее утро Вишневецкий велел своим жолнерам собрать всех оставшихся в живых и привести на площадь. Как не прятались немировцы, слуги Вишневецкого находили их везде и тащили к князю. Никто уже не надеялся больше на помилование, все ждали новых казней; но князь, пресыщенный местью, гордо сказал:
   – Прощаю вас. Будьте впредь верными моими слугами и вы узнаете мою милость, а теперь выдайте нам провиант и затем расходитесь!
   В несколько часов все нужное для воинов князя было доставлено, немировцы торопились выпроводить грозного пана и дали ему все, что могли. Уезжая, Иеремия оставил в Немировке отряд в двести драгун, сам же отправился в глубь своих владений… Через несколько переходов, на одном из привалов, к князю явился драгун, израненный, утомленный, покрытый густой пылью. Немировцы, по удалении князя, пригласили один из гайдамацких загонов и с его помощью перерезали драгун; ему одному удалось только случайно спастись.
   Вишневецкий тотчас же решил вернуться в Немиров, но на дороге он увидел скачущий навстречу ему небольшой отряд. Это был киевский воевода Тышкевич. Подъехав к Иеремии, он прерывающимся голосом проговорил ему:
   – Как я рад, как я рад, что встретил князя! Князь один может спасти меня.
   – Что с вами случилось, пан воевода? – спросил его князь.
   – Кривонос напал на мою Махновку, он разорил соседний монастырь, а замком моим едва не овладел посредством хитрости; теперь мои жолнеры охраняют замок, но где им устоять… Может быть уже и поздно… Прошу, Бога ради, помочь мне…
   – Так вы говорите на ваш замок напал Кривонос? – переспросил князь. –Это вполне сходится с моими намерениями. Я иду к нему навстречу… Хотел было наказать своих мятежных хлопов, да теперь некогда с ними возиться! Отряд князя отправился к Махновке и в сумерках прибыл к замку.
   Казацкая пехота уже разрушила деревянные стены, разбила ворота и бросилась на жолнеров. В этот момент сзади нее послышались крики воинов Вишневецкого. Они ударили на казаков и те очутились между двух огней. Уже ближайшие ряды казаков полегли; они, видимо, изнемогали, как вдруг в тылу отряда Вишневецкого появился Кривонос с конницей. Теперь князь Иеремия попал в западню. Казаки дружно и с фронта, и с тыла ударили на хоругви Вишневецкого.
   – Ага, Еремка, не уйдешь от меня! – вскричал Кривонос и бросился на князя с копьем на перевес.
   Еще минута и казак проколол бы князя насквозь, но тот быстрым движением повернул коня в сторону, сильно осадил его назад и, отбиваясь от противника, отступил к драгунам. Конница князя, теснимая Кривоносом, спешилась и, отражая удары неприятеля, шаг за шагом отступала… Ночная тьма, наконец, прекратила битву. Тышкевич, потерявший последнюю надежду на успех, советовал воспользоваться темнотой и уйти.
   – Мы ничего не поделаем с казаками и только раздражим их, – говорил он, – а войско даром погубим. Если бы нам удалось занять замок, тогда другое дело, теперь же об этом и думать нечего…
   Казаки оставили преследование и вернулись в Махновку. Воевода с князем увидели зарево пожара: горел замок, куда ворвались казаки, положив на месте жолнеров. Теперь уж нечего было защищать и с рассветом Иеремия отступил, предоставив казакам грабить окрестности.
   Польское коронное войско постепенно собиралось под Константиновым. Лагерь раскинулся на огромном пространстве и казался скорее какой-то ярмаркой, а не военным лагерем. Все пестрело, переливалось всевозможными цветами: все было нарядно, роскошно. Каждый пан стоял, как маленький царек, окруженный своими подчиненными; у него были своя конница, своя пехота, около него располагались свои шляхтичи; бесчисленное множество слуг состояло при его громадном обозе. Паны рядились так богато, как будто собирались на пир: их бархатные кунтуши с дорогой меховой опушкой переливали всеми цветами радуг; на кунтушах ярко выделялись толстые золотые цепи, спускаясь на груди до пояса; на шапках красовались целые кисти драгоценных камней; сабли блестели дорогими рукоятками. Но паны щеголяли не одними нарядами; они привезли с собой и всю обстановку: чудный фарфор, массивное серебро украшали их столы; конфеты, варенья, дорогие вина подавались за их роскошными обедами. Спали паны на пуховиках в прекрасных кроватях; утром брали ванны или умывались в изящных серебряных тазах. Жолнеры еще в июне получили жалованье вперед за три месяца; теперь это жалованье из подражания панам было проедено и пропито и коронное войско, посланное для охраны страны, грабило и разоряло жителей не хуже неприятеля.
   Вишневецкий тоже подошел со своим отрядом, но он стал под Константиновым, а под Глинянами и намеревался действовать самостоятельно. Он был сильно оскорблен, что сейм не избрал его предводителем войска, и не хотел признать над собой начальство Заславского.
   Был уже конец сентября, когда Хмельницкий подошел к небольшой речке Пилявке и расположился лагерем. Местность у Пилявки болотистая, а через речку устроена плотина; на другом берегу стояло польское войско, тоже подошедшее к реке.
   Вечером 19-го сентября Хмельницкий сидел в своем шатре и раздавал приказания казацким старшинам. Во всех его движениях была заметна нервность, раздражительность. На замечание кого-то, что в польском лагере нет ни одного храброго воина и что разбить ляхов ничего не стоит после одержанных побед, Хмельницкий угрюмо посмотрел на хвастуна и резко сказал: – Кто знает, что будет: быть может нас ждет победа, а быть может и поражение, о крымцах ни слуху, ни духу, которого гонца к ним посылаю…
   А без них трудно справиться с коронным войском.
   Кривоносу Хмельницкий отдал приказание немедленно отправиться к Константинову в засаду, чтобы отрезать полякам путь, если они вздумают отступать.
   – Послушайте еще, панове атаманы, – сказал Хмельницкий, – передайте все своим казакам, чтобы попавшие в плен пугали ляхов татарами; пусть говорят, что мы дожидаемся самого хана с ордой…
   Затем Хмельницкий отдал приказание нескольким начальникам перейти плотину и окопаться на другом берегу шанцами. Сам он намеревался остаться в Пилявском замке за укреплениями.
   – Главное, не слишком торопитесь нападать на поляков; заманивайте их, старайтесь раздразнить их удаль, но в решительную битву не вступайте; протяните время, быть может, и татары подойдут.
   Угрюмо-серьезное настроение Хмельницкого сообщилось и всему лагерю. Казаки, против обыкновения, не гуляли, не пели; старики удерживали молодых и напоминали им, что скоро, может быть, придется сложить головы.
   – Не петь теперь надо, а молиться, – говорили они.
   И все войско усердно молилось, священники едва поспевали служить молебны; они воодушевляли воинов, напоминая им, что дело их правое, что они стоят за веру православную.
   Не то было в польском лагере. Почти в каждом шатре шла шумная пирушка. Паны, по-видимому, не допускали и мысли, чтобы хлопы могли их победить…
   – Разве стоит тратить пули на этих хлопов? – с презрением говорили они. – Смотрите, как они нас трусят, даже петь забыли. Стоит только приударить хорошенько на этот курятник и, несмотря на то, что он зовется замком, мы разнесем его и не оставим камня на камне.
   Какой-то удалой шутник даже придумал молитву на этот случай и она пошла ходить из уст в уста. Паны молились: "Господи Боже! Не помогай ни нам, ни казакам, а только смотри, как мы разделаемся с этим мужичьем".
   Пан Корецкий, прибывший в лагерь, старался загладить свою вину. Он рвался в битву и выпросил позволение быть в передовом отряде.
   – Не хорошо только, – шептали некоторые, – что мы начнем битву в понедельник: тяжелый это день, лучше его переждать.
   Но отложить битву уже не было возможности; панам хотелось скорее проявить свою удаль. С самого утра начались стычки в одиночку. Казаки, видимо, избегали вступать в общий бой и паны мнили себя уже победителями. Им удалось захватить несколько пленных; когда их допросили, они все в один голос заявили, что Хмельницкий ждет хана с большим войском. Это известие заставило панов призадуматься. Между ними многие уже не в первый раз имели дело с казацким войском.