Рогова Ольга И.. Богдан Хмельницкий

   – Зачем же казаки не откроют глаза отцу? – спросил Тимош.
   – Не слушает он нас; ты видел, как он ушел из-под Замостья. Ему нынче никто не смеет перечить, он знает, что сильнее всех. Нет, уж лучше подожду три недели; попрошу кого-нибудь грамотного написать письмо Катре.
   Вечером Выговский имел долгий разговор с митрополитом Иосафом, сопровождавшим Хмельницкого в качестве духовника и священнослужителя.
   – Советую вам, святой отец, не противиться браку пана гетмана. Пани Марина – женщина умная; она поймет выгоду союза с Москвой.
   – Но она католичка! – возразил Иосаф.
   – Она примет православие! Она никогда не была за казаков. Сама природная пани, она усвоила все привычки образованного общества…
   – А как вы думаете, пан Выговский, скоро пан гетман согласится на союз с Москвой?
   Выговский сомнительно покачал головой.
   – Думаю, что не скоро: новый король совсем вскружил ему голову своими милостями. Вот почему я и прошу вас ускорить брак. Если мне удастся склонить на нашу сторону пани Марину, в чем я не сомневаюсь, то гетман будет у нас в руках. Пани Марина – давнишняя его привязанность; она сумеет настоять на своем и гетман ей покорится.
   – Предположим, что вы и правы, – отвечал Иосаф, – но что же дальше. Для крепости союза с Москвой необходимо, чтобы Богдан отказался от своих сношений с поляками и чтобы он прогнал татар. Его дружба с мурзами, поедающими конину, совсем уже не вяжется с православием и повредит ему во мнении московского царя…
   – Не все так скоро делается, как хочется, – отвечал Выговский с улыбкой. – Верю, что православному пастырю не могут быть приятны татары, а на мой взгляд, это самый покладистый народ. Что касается до дружбы с поляками, то она вовсе не прочна. Гетман хитер и увертывается от Речи Посполитой, как лисица. Стоит только королю не исполнить его требований, и вся приязнь рушится. Для меня гораздо опаснее казаки, окружающие его. Один Чорнота чего стоит, а там еще Вешняк, Богун да Ивашко, да мало ли их…
   – Да! – со вздохом отвечал Иосаф, – трудно укротить этих сынов степей, они и моих пастырских внушений не слушают. Когда гетман пирует с казаками, мне и самому приходится только держаться в стороне.
   Выговский двусмысленно улыбнулся и молча раскланялся с митрополитом.

21. КОРОЛЕВСКИЕ ПОСЛЫ

 
Бог святий знае,
Бог святий и вiдае,
Що Хмельницький думае-гадае.
 

   Было ясное морозное январское утро. Обширные предместья Киева кишели народом, постоянно прибывавшим со всех сторон. Ждали торжественного въезда казацкого гетмана, остановившегося в нескольких верстах от Киева. В то время предместья были обширнее нынешних и тянулись вплоть до Золотых ворот. Они захватывали весь Подол и всю ту часть нынешнего Киева, где находится здание университета. Самый город имел скромный вид с узкими улицами и небольшими двухэтажными деревянными домами. Только храмы выделялись своим великолепием, но они были почти все повреждены, а многие и совсем разрушены; некоторые из них оставались в совершенном запустении. Самая густая масса толпилась у Ярославских ворот, представлявших одни развалины; на них живописно расположились уличные мальчишки. В толпе пробирались бурсаки со своим ректором; им пришлось раздать много пинков, пока они добрались до собора св. Софии, где стояло городское духовенство с митрополитом во главе.
   Около десяти часов показалась торжественная процессия. Хмельницкий, окруженный казацкими полковниками, въехал в предместье, и толпы народа встретили его радостными криками.
   Богдан ехал в богатой одежде, блестевшей разноцветными каменьями; гетманская мантия красиво ниспадала с его плеч, а в руке красовалась золотая булава. Перед ним несли польские хоругви, везли польское оружие, военную добычу. На казацких полковниках блестело польское золото и серебро, пестрели богатые польские кунтуши, опушенные дорогими мехами. Оруженосцы гетмана бросали народу мелкую монету, а народ кричал долгие лета победителю, спасителю Украины, грозе панов, защитнику казацкой свободе.
   Гетман был, видимо, взволнован и, когда подъехал к Ярославским воротам, слезы полились у него из глаз. Он набожно перекрестился и при громком колокольном звоне проследовал в собор св. Софии. Ректор академии приветствовал его длинной витиеватой речью, называл его Моисеем православной веры, новым Маккавеем. Богдан слушал его почтительно, но искусственное красноречие не произвело на него никакого впечатления; все эти приемы и обороты хорошо были ему известны, он и сам умел подчас блеснут ими. Довольно спокойно выслушал он и речь митрополита, осенившего его крестом, приветствовавшего его в стенах попранной и поруганной святыни, теперь восстановленной геройскими подвигами истинно Богом данного гетмана. Но когда ученики бурсы запели малорусскую думу, сложенную в честь Богдана, гетман не выдержал, вторично прослезился и воскликнул:
   – О, Украина, мати моя! Пусть не будет в тебе ни одного жида, ни одного ляха!
   Торжественно отслужили молебен в стенах древнейшего русского храма. Гетман усердно молился перед образом Богоматери; потом отправился к Иерусалимскому патриарху Паисию, собиравшемуся ехать в Москву.
   Он не пожелал, чтобы его сопровождал кто-либо из приближенных, и Ивашко, воспользовавшись случайным отпуском, бросился наводить справки о Катре. Оказалось, что она с пани Кисель все еще живет в том монастыре, куда они скрылись после разгрома Гущи. До монастыря было слишком день пути, и Тимош посоветовал Ивашку подождать возвращения гетмана, чтобы испросить у него формальный отпуск.
   – Ну, уж нет, ждать его больше не буду! Еще какое-нибудь дело даст да задержит, а у меня ни одна косточка на месте не сидит.
   – Да, ведь, он на тебя осерчает, – говорил Тимош.
   – А пусть серчает, – беспечно отозвался Ивашко, вскочив на коня и усаживаясь в седле.
   Поздно вечером Ивашко подъехал к воротам монастыря и едва достучался.
   При виде казака весь монастырь переполошился, побежали докладывать матери-игуменье и долго продержали Ивашка за воротами, расспрашивая его, зачем он приехал, по какому делу, как его зовут; и только когда слух о казаке дошел до Катри, она сама побежала к игуменье.
   – Да точно ли это тот казак, дитя мое? – недоверчиво спросила ее старуха. – Откуда он взялся в такую ночную пору? Быть может обман, мы отворим ворота, а тут где-нибудь в засаде гайдамаки.
   Но Катря не отставала со своими просьбами и мать игуменья послала с ней одну из старших монахинь, строго наказав Катре, посмотреть сначала тот ли это казак и нет ли какого обмана.
   Через несколько минут Ивашко уже сидел в скромной келье и передал свежие новости пани Кисель и своей невесте. Решено было, что он отвезет их в Киев, где пани Кисель будет дожидаться своего мужа. Пану Адаму предлагали Киевское воеводство на место старого Тышкевича.
   – Я боюсь только одного, – говорила пани, – ваш гетман слишком часто пирует с казаками и тогда, сказывают, с ним нет никакого сладу. Я и прежде не слишком-то любила его, а теперь, по рассказам, он совсем зазнался.
   – Ничего, с ним можно ладить, только не надо перечить ему! – отвечал Ивашко.
   – Я слышала, он скоро женится? – спросила Катря.
   – Да, через месяц, а может быть, и раньше.
   Разговорились о свадьбе Катри, рассчитывали сыграть ее тоже до поста. Катря после свадьбы решила остаться в семействе Киселя, так как ни за что не хотела расставаться с пани Кисель.
   Мать-игуменья пожелала видеть жениха Катри, долго расспрашивала его, что делается на Украине, и советовала ему после свадьбы оставить боевую жизнь и уехать куда-нибудь подальше в спокойный уголок.
   – Довольно тебе проливать кровь, – говорила она, – Бог посылает тебе такую хорошую жену не за тем, чтобы ты ее бросил на произвол судьбы; я ее полюбила, как дочь родную, и буду за вас молить Бога, чтобы вы были счастливы.
   Ивашко низко поклонился доброй старушке и отвечал на ее увещания:
   На все воля Божья, а гетмана я оставить не могу, он мне жизнь спас, я должен ему служить до самой смерти.
   На другой день Ивашко с пани и панной приехали в Киев. Гетман встретил их милостиво и даже просил пани Кисель быть посаженной матерью. Приготовления к свадьбе гетмана заняли около двух недель и только в конце января гетман мог отправиться в Переяславль, где уже ждала его невеста.
   С многочисленной свитой поехал гетман к пани Марине. Она ждала его в богатой атласной плахте, вся в жемчугах и драгоценных камнях, тоже окруженная свитой самых знатных казачек; между ними были и шляхтянки.
   – Вот и привел Бог свидеться, – сказал Богдан, – отвешивая Марине низкий поклон. – Надеюсь, пани не жалеет, что спасла изгнанника?
   – Пан гетман хорошо знает, что сердце мое всегда принадлежало ему, –кокетливо ответила Марина, подавая руку.
   Она дружески поцеловала Катрю и немного свысока поздоровалась с пани Кисель.
   – Пани воеводша думает жить в Киеве, пан воевода полагает, что поладит с казаками?
   – Отчего же ему и не ладить? – отвечала пани.
   – Оттого, что двум господам служить не можно, пани.
   Пани Кисель ничего на это не ответила; но по нетерпеливому ее движению было видно, что она не слишком-то польщена приемом будущей гетманши.
   Свадьбу назначили через несколько дней. На это торжество съехались почти все казацкие полковники, рассеявшиеся со своими загонами по Волыни. Приехал и Джеджалык из Турции вместе с турецким посланником Агою-Османом. Хмельницкий посылал его в Константинополь с предложением отдаться под покровительство Турции, если турки будут ему помогать.
   – Что, как дела? – спросил Хмельницкий у Джеджалыка, уводя его в свою комнату.
   – Я все исполнил, что приказал мне гетман, – скромно отвечал Джеджалык. – Крымскому хану уже дано приказание идти на помощь со своей ордой, да и паша Силистрийский обещает послать отряд.
   – А что они возьмут за эту помощь? – спросил Богдан.
   – Как приказал пан гетман, я обещал им часть Польши.
   Хмельницкий угрюмо посмотрел на него.
   – Я, кажется этого не приказывал, можно было бы предложить условия и повыгоднее, мы теперь в силе; нечего слишком-то кланяться туркам; не помогут они, поможет Москва.
   – А пан гетман думает, что под московской властью казакам будет лучше? Я видел, как христиане живут в Турции, они гораздо счастливее панских хлопов или казаков.
   – Я сам поставлю условия турецкому послу, – сказал Хмельницкий. –Пускай турки не запрещают нам ездить по Черному морю и Архипелагу и не берут пошлин, тогда и мы будем защищать их.
   На другой день Хмельницкий торжественно принимал московского посла Унковского, только что прибывшего из Переяславля. На этом приеме присутствовали послы Молдавии и Валахии, Трансильвании и Турции. Унковский привез гетману богатые подарки: дорогие одежды, собольи меха и выразил ласковое пожелание всяких благ от лица его царского величества царя Алексея Михайловича.
   Богдан с должным вниманием выслушал длинную речь посла и отвечал:
   – Все это хорошо, только нам этого мало. Пока его царское величество дружит с Польшей и потакает панам, врагам нашим, мы не можем верить его пожеланиям.
   – Его царское величество не может еще разорвать союза с Польшей, –уклончиво отвечал посол.
   – А если не может, то и разговаривать нечего, – резко отвечал Хмельницкий.
   Не поклонившись послу, он встал и ушел к себе.
   – Не беспокойтесь, – уговаривал Выговский встревоженного посла, – на него иногда находит; к вечеру он забудет свой гнев и станет разговаривать с вами, как ни в чем не бывало.
   Настал наконец день свадьбы гетмана. Ее отпраздновали согласно с казацкими обычаями шумно и весело. За день до свадьбы целая процессия казаков рука об руку с казачками отправились приглашать гостей. У каждого из них на руке висел венок из искусственных цветов за неимением живых. Во главе всех шел Ивашко с тростью в руке, говорил приветствие и от имени всего казачества приглашал на свадьбу гетмана. Марина согласно обычаю оделась в длинное суконное платье кофейного цвета, надела цветочный венок на распущенные по плечам волосы. Близких родственников у нее не оказалось, и в церковь вел ее Иван Выговский. Туда и обратно их сопровождала музыка, дудки и скрипки, дома подавалось домашнее пиво, а молодая обносила всех горилкой в золотых кубках.
   Через несколько дней пронеслась весть, что едут польские послы. Хмельницкий давно уж поджидал их. Воевода Кисель ехал со своим племянником и несколькими панами в сопровождении многочисленной свиты в качестве комисара для заключения трактата. Польшу они проехали беспрепятственно, но границе Украины должны были остановиться и послали к гетману просить охраны.
   – А что, видно, плохо пришлось панам? – с насмешкой спросил Хмельницкий посланного.
   – Уж так-то плохо, ясновельможный пан гетман, – отвечал тот, – ни через одно русское село проехать нельзя, того и гляди, что на виселицу потащат. Нигде ничего не достать, за сноп сена и то плати шесть флоринтов. Да еще хорошо, если дадут, а то и так прогонят.
   – Хорошо, я пошлю полковника Тышу с отрядом казаков, – отвечал Хмельницкий. – Пусть разгоняют чернь и охраняют панов. Если же придется панам в дороге попоститься, пусть не взыщут: на то и война.
   Комисарам, несмотря на казацкую охрану, пришлось двигаться все-таки медленно; они ехали точно по пустыне. Где прежде были богатые села и имения знатных панов, теперь торчали обгорелые пни и валялись груды трупов. Толпы ожесточенных хлопов бродили по дорогам, мучили, вешали попавшихся в их руки панов. Тыша не рад был возложенному на него поручению: охранять королевских послов гораздо труднее, чем биться с поляками в открытом поле. Наконец, 9-го февраля комисары прибыли в Переяславль. Хмельницкому заранее дали знать, что они приближаются, и он торжественно встретил их за версту от города, окруженный толпой полковников и сотников; впереди развевалось красное запорожское знамя, а над головой гетмана склонялись бунчуки. Он хотел показать послам, что не нуждается в милости короля.
   – Доброго здоровья, пан Кисель! – крикнул он воеводе еще издали. – Э, да как пан похудел в дороге, его и не узнать. Плохо, видно, пан полковник оберегал пана посла королевского, – обратился он к Тыше, – а я-то на него понадеялся.
   Говоря это, Богдан слез с коня и, подошедши к саням, в которых сидел Кисель, обменялся с ним приветствиями.
   – Не позволит ли мне пан посол сесть с ним рядом, я так рад дорогому гостю.
   Сидевший с Киселем шляхтич тотчас выскочил из саней. Кисель хотел подвинуться влево, но Хмельницкий удержал его.
   – Гостю честь, а хозяину слава. Богдан Хмель сумеет сесть и по левую руку. Прошу пана откушать моего хлеба-соли и взглянуть на мое молодое хозяйство, я только что женился.
   – Имею честь поздравить гетмана, – вежливо отвечал Кисель. – Почту за особое счастье быть его гостем.
   В эту минуту раздался пушечный залп с городского вала и Кисель невольно вздрогнул.
   – Не бойтесь, пан комисар! – весело сказал Хмельницкий. – Это только приветствие. Мы хоть и живем просто, по-казацки, а гостей должны встречать по чину.
   На улицах толпилось много народу; все смотрели на послов далеко не дружелюбно.
   – Ляхи, ляхи! – проносился сердитый шепот повсюду, где они проезжали. Но при виде гетмана все сторонились от послов, как от зачумленных. Богдан как будто не замечал этого, он весело рассказывал Киселю про свою свадьбу, про Марину, про Ивашка с Катрей и беспечно посматривал на окружавшие их суровые лица казаков.
   Когда они подъехали к крыльцу, пани Марина встретила их с подносом в руках и гетман любезно предложил гостям кубки.
   – За здоровье его милости короля! – провозгласил Богдан, залпом осушая кубок.
   Примеру его последовали паны, но невольно поморщились, потому что в кубках оказалась самая крепкая казацкая горилка. Пан Кисель, привыкший к тонким иностранным винам, даже поперхнулся; казаки весело смеялись.
   – Пану послу поперек горла стало казацкое угощенье, – вполголоса проговорил Чорнота.
   Гости вошли в комнаты, где их ждали чужеземные послы и множество приглашенных. Тут же была и пани Кисель с Катрей. Пани воеводша так обрадовалась приезду мужа, так засыпала его вопросами, что он едва успевал отвечать ей.
   – Жинка, табаку гостям! – крикнул Хмельницкий, лукаво подмигнув Марине.
   Марина проворно взяла черепок и тут же стала растирать табак и набивать им люльки, которые подавала ей дочь Богдана.
   Пыль крепкого казацкого табака неприятно щекотала носы послам, а казаки смеялись над изнеженными панами.
   – Что, панове, наши люльки крепки для вас?
   Кисель пожимал плечами, московский посол Унковский опустил глаза в землю и неодобрительно покачивал головой, а венгерский посол потихоньку проговорил:
   – Poenitet me ad istes bestias crudeles venisse (Раскаиваюсь, что прибыл к этим свирепым зверям).
   Но гетману как-будто и дела не было до вытянутых лиц. За обедом, разгоряченный горилкой, он стал бранить Вишневецкого и Чаплинского, говоря, что они больше всех виноваты во всем, что случилось. Когда его спросили, где он назначит место для аудиенции, он небрежно ответил:
   – Конечно, на улице!
   Молодой хорунжий, племянник Киселя, даже вспыхнул от гнева и схватился за эфес сабли.
   – Он смеется над нами, – вполголоса проговорил он дяде. – Это обида для Речи Посполитой.
   – Молчи, молчи! – испуганно остановил его Кисель. – Ты можешь испортить все дело. Не все ли равно, где будет происходить аудиенция?
   – Но ведь это унижение! – настаивал молодой человек. – Мы будем играть жалкую роль в глазах черни, в присутствии иноземных послов.
   – Что же делать? – отвечал Кисель. – Мы теперь в лагере Тамерлана и зависим от его каприза.
   После обеда несколько казаков предложили послам отвести их на квартиры.
   – Как! – удивился Кисель, – разве мы будем жить не вместе?
   – Пану гетману угодно разместить вас в разных частях города, –отвечали казаки.
   – Но зачем это? – с сердцем заметил хорунжий. – Нам вместе веселее.
   – Вероятно, пан гетман не желает, чтобы паны часто ходили друг к другу в гости, – сказал один из провожатых.
   – Это ни на что не похоже! – горячились молодые паны. – Мы не пленники!
   – Что ж такое, – успокаивал Кисель, – не все ли равно, где жить?
   Но оказалось не совсем все равно, так как к послам были приставлены провожатые, и они не могли видеться без того, чтобы об этом не узнал Хмельницкий. Под предлогом охраны казаки следовали за ними всюду, и не могли в присутствии их ни о чем совещаться.
   На другой день в двенадцать часов на улице перед домом гетмана состоялась торжественная аудиенция.
   Хмельницкий стоял на крыльце в богатом собольем кобеняке, крытым парчей кирпичного цвета, осененный многими бунчуками. Его окружали полковники с булавами, а пониже на ступеньках помещалась старшина.
   Вся улица была покрыта народом, в окнах, на крышах домов, повсюду виднелись головы. Чужеземные послы находились тут же в почетной толпе, окружавшей гетмана. На особо устроенном возвышении помещалась музыка: бубны, трубы и литавры. При появлении послов эти инструменты загудели, загремели и смешались с шумом народной толпы. Кисель торжественно поднес булаву, осыпанную сапфирами, и королевскую грамоту. Он встал в позу оратора и приготовился уже произнести длинную речь.
   – Его величество, король, дарует ясновельможному гетману и всему войску казацкому свою высочайшую милость…
   Но продолжать речь ему не пришлось. Полковник Джеджалык громко перебил его:
   – Король, как король, а вы, королевята, много наделали, и ты Кисель, кость от костей наших, отщепился от нас и пристаешь к ляхам.
   – Молчи! – крикнул Хмельницкий. – Что ты суешься не в свое дело!
   Джеджалык грозно махнул булавой и скрылся в толпе.
   Произошло некоторое смятение. Смущенный Кисель потерял нить своего красноречия, поскорее вручил булаву и грамоту гетману. Тот с поклоном принял королевский дар; но хитрая усмешка не сходила у него с лица. Молодой хорунжий поднес гетману красное знамя с изображением белого орла с крупной надписью: Johannes Casimirus rex.
   Хмельницкий принял знамя с поклоном и велел читать королевскую грамоту. Но вдруг толпа зашумела и послышались голоса:
   – Не нужно нам ляхов! Зачем нам эти панские игрушки! Знаем мы их: они опять хотят нас в неволю заполонить!
   Из толпы снова вынырнул Джеджалык, он смело выступил вперед и, потрясая булавой, дерзко проговорил:
   – Обманут нас, опять наденут на нас панское ярмо, знаем мы их сладкие речи, не словами, а саблями надо с ними расправляться! Владейте вы своей Польшей, а Украину оставьте нам, казакам!
   Хмельницкий с притворной досадой посмотрел на полковника и крикнул:
   – Опять ты сунулся некстати! Я только что собрался отвечать панам, а ты и выбил у меня ответ из головы!
   Джеджалык скрылся в толпе, откуда послышался громкий смех. Хмельницкий обратился тогда к панам и проговорил:
   – Что сталось, то сталось! Видно такой злой час приключился! Пожалуйте-ка лучше ко мне откушать, а за обедом пан Кисель доскажет свою прерванную речь.
   Но пану Киселю не повезло на этот раз с его красноречием. Как он не старался превозносить милости короля, как ни увещевал он гетмана, что он должен быть благодарен королю за дарованное прощение, на этот раз упрямый казак оказался особенно нечувствительным и, по-видимому, нисколько не тронулся оказанными ему милостями.
   – Я еще не получил полного удовлетворения, – говорил он, – враги мои непременно должны быть наказаны. Пусть король выдаст мне Чаплинского, пусть накажет Вишневецкого за смуту и кровопролитие. Пока этого не будет, ничего не выйдет из всех ваших переговоров. Либо мне со всем Запорожским войском, либо всей земле Ляшской, всем сенаторам, дукам, королькам и шляхте сгинуть. Вы тут переговоры ведете, а христианская кровь льется. Радзивилл сажает русских на кол и я уже пообещал, что отплачу ему тем же, у меня больше четырехсот пленников…
   – Вельможный гетман, – заметил на это ксендз Лентовский, – быть может до пана дошли неверные слухи…
   – Молчи, поп! – крикнул на него чигиринский полковник Вешняк и замахнулся булавой. – Твое ли дело учить нас!
   Сидевшие подле казаки удержали разгорячившегося полковника, и он в гневе вышел из комнаты, ворча про себя. Все зашумели, каждый говорил что-нибудь оскорбительное послам, а Хмельницкий горячился и отвечал колкостями на красноречивые комплименты Киселя. Женщины встали и ушли поскорее из комнаты, Катря едва успокоила пани Кисель. Старушка разрыдалась и призывала всех в свидетели, что никого не может быть хуже казаков.
   – И что за охота пану Адаму говорить с этими неучами, никакого толка из его посольства не будет, только одни оскорбления…
   Чтобы успокоить женщин, Ивашко тихонько нагнулся к Киселю и посоветовал ему поскорее убраться домой.
   – Пан воевода видит, что гетман и казаки пили много горилки; теперь недолго и до драки… Пусть пан едет до дому по добру, по здорову.
   Пан Адам собрался с духом, поднялся со своего места и стал вежливо откланиваться.
   – Прошу пана гетмана на завтра к обеду, – прибавил он, – со всеми полковниками.
   – Хорошо, – отвечал Хмельницкий, – если только не забуду, приду.
   На другой день пани воеводша уже с утра хлопотала по хозяйству. Она привыкла к своему поместью, где все было под руками, свое, все свежее и хорошее, и никак не могла примириться с городскими ценами и городской провизией. Все нужно было достать при посредстве жидов, в их руках была вся торговля, и они брали цену, какую хотели.
   – И было бы для кого хлопотать, – ворчала старая пани, – а то для пьяниц казаков, им бы заварить побольше саламаты да вареников, да выкатить бочку горилки… Право, если бы не паны комисары, не стала бы хлопотать, –с неудовольствием закончила она, сбивая яйца для баб и пляцек.
   Пан Адам не любил хозяйственных хлопот и с утра ушел из дома. Он собрал панов комисаров и предложил им пройтись по городу. Это было второе воскресенье великого поста. Из открытых шинков доносился гул и крик пьянствовавшей толпы, по улицам гуляли толпы рабочих с дудками и бандурами и, косясь на панов, отпускали остроты на их счет. За каждым из панов комисаров чинно шествовал провожатый казак и они скорее походили на пленников, чем на гостей.
   – Не мешало бы нам воспользоваться свободой и переговорить с московским послом, пан воевода, – вполголоса заметил один из комисаров.
   – Попробуем, – отвечал пан Адам. – Боярин Унковский человек набожный и теперь, вероятно, в церкви.
   Они направились к собору и несмотря на косые взгляды своих провожатых, начали было разговор с московским послом, только что вышедшим на паперт.
   – Паны послы, этого не можно! – решительно возразили казаки, провожавшие их, – поздоровались и будет, гулять гуляйте, а разговаривать с другими послами вам нельзя.
   – Это еще что? Какое вам дело? – вспылил было молодой хорунжий.
   – Там дело или не дело, да батько не велел, и нам из-за вас в ответе не быть.
   Почтенный боярин, мягкий и обходительный, враг всякой ссоры, поспешил раскланяться с панами и уйти.
   Паны комисары в недоумении смотрели друг на друга и не знали, что им начать.