Страница:
Однако несмотря на свою дружбу к Хмелю, на полную готовность услужить казаку, Кисель частенько отговаривал Катрю от ее намерения выйти замуж за запорожца.
– Подумай только, панна, ведь тебе придется табак растирать своему мужу; придется, пожалуй, сапоги смазывать дегтем; они, ведь, ленивые, эти хохлы. Катря смеялась в ответ.
– А если бы я вышла замуж за такого пана, как Чаплинский, – говорила она, – разве это было бы лучше. Он бы меня, пожалуй, плетью стегал.
– А ты думаешь, запорожец не будет? Будет, будет, наверно будет, –шутил Кисель. Катря отсмеивалась и старалась отклонять разговор в другую сторону. Чутким своим умом она поняла, что Кисель уважает больше панство, чем казачество, и избегала столкновений по этому поводу. Веселая, живая, подвижная, она сразу оживила старинный замок Киселя, сумела внести в серенькую жизнь свет и радость, старики только вздыхали, когда думали, что им придется скоро расстаться с молодой девушкой.
В церкви на этот раз было много народа; пожилой благообразный священник с особым одушевлением сказал проповедь о том, что каждый христианин должен защищать свою веру до последней капли крови, должен бояться всякого отступничества, а так как истинная вера есть православная, то в настоящее тяжелое время каждый православный должен быть постоянно настороже. При этом священник часто посматривал на пана Киселя; с ним он сильно расходился во мнениях по этому предмету.
Пану Киселю проповедь, видимо, не нравилась; он несколько раз с неудовольствием посматривал на проповедника, но тот не обращал внимания на его строгие взгляды и продолжал ратовать за православие.
По окончании обедни священник вынес пану большую просфору и поздравил с праздником.
– Милости прошу батюшку к нам откушать, – пригласил пан.
Священник с почтительным поклоном принял приглашение. Через полчаса все сидели за роскошной закуской со всякими печеньями, соленьями и вареньями. Пани воеводша, как хорошая хозяйка, сама присматривала за кухней.
– И зачем это батюшка так уж нападает на панов, – укоризненно говорил Кисель, – нехорошо раздражать чернь. Хлопы и так возбуждены: наше дело сдерживать их, а не подготовлять восстание для этого мятежника.
– Так пан воевода считает Богдана Хмельницкого мятежником, а не верным сыном церкви, готовым положить свою жизнь за восстановление православной веры, попранной и поруганной жидами?
– Хорош верный сын церкви, вступающий в союз с татарами! – с иронией возразил пан Кисель.
– Но, ведь, это только слухи, – немного смутясь, возразил священник. – Какие тут слухи, я имею верные известия от бояр московских, что он поступает в хлопство к Крымскому хану. Они советуют нам не допускать его до этого. Хорошо им говорить, а тут повсюду волнение, повсюду измена, каждый хлоп только и смотрит, как бы бежать на Запорожье.
Священник вздохнул и задумчиво ответил:
– Что ж? Чудны дела Божии и неисповедимы пути Его; может быть Господь рукой неверных восстановит церковь Свою и защитит ее от всякого поругания…
– Дожидайтесь! – отвечал Кисель с досадой. – Стоит только показать татарам дорогу в страну, а уж распорядятся они в ней сами. Не рад будет и Хмельницкий, что навел эту саранчу на свою родину. Нет, уж прошу батюшку, – решительно прибавил он, – оставить эти проповеди. Будем надеяться, что славное польское войско остановит мятежного казака в его замыслах и не даст ему соединиться с неверными.
Священник ничего не ответил и опустил голову. Он, видимо, не хотел спорить с паном воеводой, но был совершенно противоположного мнения о Хмельницком.
В это время вошедший слуга доложил, что какой-то казак желает видеть пана.
– Позови сюда, – проговорил Кисель.
В комнату вошел Выговский, одетый по-казацки, в широких шароварах и коротком кафтане.
– Пана ли Ивана я вижу? – с удивлением проговорил Кисель, вставая навстречу гостю. – Что за странный наряд? Уж не поступил ли пан на службу к запорожцам?
– Совершенно верно угадал пан воевода, – отвечал с поклоном Выговский. – Состою на службе у пана гетмана Богдана Хмельницкого ил, вернее сказать, намереваюсь состоять, пока же нахожусь на испытании.
– Пан Иван шутит? – проговорил Кисель, недоверчиво на него посматривая. – Богдан Хмельницкий, по-первых, не гетман, а мятежник; польские войска с Божьей помощью приведут его в повиновение.
– Польские войска? – усмехнулся Выговский. – Пан воевода, видимо, не знает самых свежих новостей. Могу его уверить, что польских войск больше не существует, они наголову разбиты Хмельницким.
Кисель с изумлением слушал его.
– Пан Иван, надеюсь, не шутит? – серьезно проговорил он.
– Нисколько, пан воевода! Я сам участвовал в сражении при Желтых водах, был взят в плен с другими панами и присутствовал при смерти молодого Потоцкого.
– Боже мой! Боже мой! – воскликнул Кисель, набожно крестясь. – За что ты прогневался на бедную Украину? И пан Иван так спокойно говорит обо всем этом? – обратился он к Выговскому.
– Я православный, как и пан Кисель, – отвечал Выговский.
Кисель пожал плечами.
– Однако, пан, наверное, сказал в шутку, что служит пану Хмельницкому?
– Нет, я говорю это серьезно. Я имею намерение сделаться писарем при пане Богдане.
– Ах, пан Иван, пан Иван! – укоризненно проговорил Кисель. – Попасть пану с ним вместе на виселицу!
– Не думаю, пан воевода, – с лукавой усмешкой проговорил Выговский. –Напротив, я уверен, что Хмельницкий подымется очень высоко. Во имя старой дружбы советую и пану воеводе переменит мнение о пане Богдане. Он, по-видимому, доброжелатель пана Киселя, а теперь не следует пренебрегать его расположением.
Кисель угрюмо молчал.
– Собственно говоря, я к пану Киселю по делу, – меняя тон, проговорил Выговский и недоверчиво посмотрел на священника.
– Если это дело касается пана Хмельницкого, – с иронией отвечал Кисель, – то пан будущий писарь смело может его изложить в присутствии отца Василия: он тоже один из почитателей этого казака.
– Пан Хмельницкий послал меня в Чигирин с некоторыми поручениями, при чем велел заехать и к пану воеводе. Ему известно, что пан в хороших отношениях с московскими соседями, поэтому он просит пана обратиться к знакомым воеводам и расположить их к казацкому дело.
– Вот чего захотел пан Хмельницкий, – проговорил Кисель. – Он желает союза с Москвой? А если московские люди не захотят иметь с ним дело и дадут помощь панам?
– Пан Богдан надеется на влияние пана воеводы, – отвечал Выговский.
Кисель задумался; казалось он что-то соображал.
– И пан Иван говорит, что у Богдана много войска? – спросил он.
– У него несметное войско! – подтвердил Выговский. – Известный татарский богатырь Тугай-бей заключил с ним вечный союз, да и хана Крымского с минуты на минуту ожидают с его ордой.
– Не говорил ли я отцу Василию?!.. – воскликнул Кисель, обращаясь к священнику. – Я подумаю, пан Выговский, – ответил он посланному, – и тогда пришлю ответ пану Богдану. Это дело слишком серьезно, чтобы решить его поспешно. Оно тем более серьезно для меня, так как я сразу могу встать в дурные отношения с благородным шляхетством, а как православному, мне уже и без того не оказывают большого доверия.
Пан Выговский стал откланиваться.
– Желаю пану всего хорошего на его новом поприще, – с некоторым оттенком иронии сказал Кисель, провожая гостя.
В тот же вечер пан воевода написал два письма: одно к воеводе Севскому, другое в Москву, к одному из бояр. Воеводу он просил подать помощь против мятежного казака, не допустить его при содействии татар разгромить Украину и Польшу, а также просил передать об этом воеводе Хотмышскому. В Москву он сообщил узнанные им новости и благодарил московских бояр за готовность подать помощь против мятежника. Затем он велел просить к себе монаха Петрония Ляшко и имел с ним долгое совещание. Он сообщил ему все новости, услышанные от Выговского, и прибавил:
– Как ты полагаешь, Петроний, что мне теперь делать?
– Полагаю, не следует показывать и вида, что пан воевода не одобряет действий Хмельницкого. Надо отвести ему глаза, постараться подействовать на него своим красноречием, упирая особенно на то, что и пан воевода также предан православной вере, умолять его послать депутацию на сейм и обещать ему свое содействие для примирения с панами…
– Я и сам так думал, – отвечал пан воевода, – и, конечно, мог бы как-нибудь примирить Хмельницкого с сеймом… Я знаю, что этот казак не прочь дружить с панами, но меня смущает одно: дружба его с татарами… Разве убедить его отослать орду, по крайней мере, на время переговоров?
– О, пан воевода, конечно, сумеет ему написать самое убедительное послание! – не без лести проговорил поверенный пана.
– А ты, отец Петроний, будешь моим посланным, только, смотри, не проговорись о чем-нибудь, чего ему знать не следует… Пусть он вполне доверяет нам и надеется на нашу дружбу.
На следующее утро Петроний Ляшко собрался в путь и распростился со своими домашними.
– Отец Петроний, – застенчиво проговорила Катря, – провожая его за ворота, где ожидал его конь. – Когда ты будешь в казацком таборе, отыщи там запорожца Ивашка Довгуна, передай ему от меня поклон и скажи, что я здорова и что мне здесь очень хорошо живется.
– А письмеца не будет? – лукаво спросил отец Петроний.
– Ивашко не умеет читать! – закрасневшись, отвечала панна, – а я не хочу, чтобы мое письмо читал кто-нибудь другой.
– Эх, пана Катря, – проговорил Петроний шутя, – какого ты жениха-то выбрала, и читать не умеет. Сама ты такая умница, тебе бы пана образованного…
– Ну, много ли и панов-то образованных? – вспылила девушка. – Вовсе мне не нравятся такие латинисты, как пан Остророг: все и сидит за своей библией.
– Что делать, о вкусах не спорят, – отвечал Петроний, – усаживаясь в седло, – словесно передадим твое поручение славному пану казаку, –прибавил он и, поклонившись девушке, двинулся в путь.
Кисель также стал собираться в дорогу; к девятому июня ему надо было поспеть на сейм в Варшаву. В это время разнеслась весть, что король Владислав умер. Ехать в то время было далеко не безопасно, так как повсюду уже вспыхнуло восстание, а потому Кисель должен был взять с собой порядочный отряд для охраны. Его сопровождал значительный обоз с провизией, так как ходили слухи, что хлопы прячут съестное и ни за какие деньги не хотят ничего продавать панам. Наконец, сборы были окончены, Кисель уехал, а пани воеводша с панной Катрей остались одни хозяйничать в имении.
Прошли июнь и июль. Восстание росло. Обе женщины с ужасом слышали, что по соседству то то, то другое имение выжжено и разорено. Как-то вечером они сидели и чистили ягоды, как вдруг к ним вбежала одна из крестьянок, работавших в поле, и в ужасе, задыхаясь, едва могла проговорить:
– Гайдамаки близко!
Пани воеводша и Катря вскочили с места; женщины работавшие вместе с ними, заметались, завыли, мужчины схватились за оружие; но ни хозяйка имения, ни молодая девушка не были уверены в намерениях хлопов защищать господ; им невольно пришли на мысль все рассказы о происходивших по соседству неистовствах: как прислуга резала своих господ или выдавала их в руки казаков. В отчаянии они скрылись в самую дальнюю комнату и не знали, что им предпринять.
– Нет ли здесь где-нибудь скрытого места, где бы мы могли переждать опасность? – спросила Катря.
– Ведь они все сожгут, дитя мое!
– Но, может быть, какой-нибудь подвал?
– Подвал? – в раздумье повторила пани. – Есть подвалы, да что в них толку: гайдамаки по подвалам-то и пойдут, разыскивая вина… Разве вот что, – проговорила она, соображая, – есть у нас потайной ход, только я сама хорошенько не знаю, где он. Его завалили камнями и, говорят, что там ходят страшные привидения…
– Не знает ли кто из прислуги, где этот ход? Привидения нам теперь не так страшны, как живые люди.
– Старик дворецкий знает, но можно ли на него положиться?.. Никому из хлопов теперь доверять нельзя.
– Ничего, все лучше довериться одному, чем всем, – бодро отвечала Катря и побежала разыскивать дворецкого.
– Петро, – говорила она старику, – спаси нас, укрой в потайном ходу; пани говорит, что ты знаешь, где этот ход.
Старик посмотрел на нее и вздохнул.
– Знать-то знаю, да страшно! Конечно, я старый слуга, – рассуждал он, – и ничем не был обижен ни от пана, ни от пани, да что скажут другие хлопы?
Он понизил голос.
– Они собираются выдать и пани, и панну гайдамакам: тогда, говорят, их никто не тронет… Если я вас укрою, они со свету сгонят.
– Беги с нами! – предложила Катря.
– Нет, панна, стар я, чтобы бросить родную семью. Эх, панночка, жалко мне вас! – прибавил он. – Не так жалко старую пани, ей все равно скоро умирать, а вам бы только жить начинать. Ну, что бы там ни было, – решил он, махнув рукой, – а старый Петро попробует вас спасти. Выйдите вместе с пани за сенной сарай, там я буду вас ждать и захвачу вам обеим крестьянской плахты и свиты, возьму их тайком у невестки; только торопитесь, теперь самое время, не то попадете в руки хлопам.
Катря побежала назад, в страхе посматривая на людскую; ей казалось, что вот-вот сейчас ее схватят, она крестилась и шептала молитву. Ей надо было еще забежать к Олешке, жившей наверху в светелке, и она, поднимаясь по лестнице, постоянно оглядывалась по сторонам, боясь встретить кого-либо из прислуги. Но хлопы в это время находились по другую сторону дома, и три женщины, никем не замеченные, проскользнули к сенному сараю, стоявшему поодаль от остальных построек, подле господского парка.
Старый Петро уже ждал их и повел в парк. Он угрюмо молчал, не отвечал на расспросы пани и быстро шагал по извилистой тропинке, терявшейся в сплошной стене густых кустов. Они дошли до небольшого озерка и свернули немного в сторону к невысокому пригорку с какой-то полуразрушенной беседкой. Подле пригорка лежала куча камней, набросанная как попало, может быть свалившихся сверху; сбоку лежал довольно большой камень. Петро отвалил его, разрыл немного лежащий на земле щебень и взялся за скобу потайной двери, сделанной на подобии люка. Дверь со скрипом поднялась, за нею открылся ход с несколькими ступенями. Пахнуло сыростью, гнилью… Женщины невольно отступили назад…
– Идите, идите! – торопил Петро.
Они спустились по лестнице. Петро вынул из кармана огниво и тонкую восковую свечу. Он высек огня, зажег свечу и только тогда запер люк.
– Ну, теперь с Богом! – сказа он, набожно крестясь. – Свечку эту я взял от образа, нечистая сила не посмеет тронуть нас; идите за мною смело, ход этот приведет нас за три версты от имения, к "Дикому Овражку", а там ждут вас добрые кони, Петро обо всем позаботился.
Восковая свечка едва теплилась и слабо освещала стены узкого, низкого коридора. Кое-где в стенах попадались какие-то странные углубления, Петро со страхом от них сторонился.
– Много здесь душ погублено, ой, много! – со вздохом сказал он. Действительно, кое-где валялись черепа и под ноги попадались человеческие кости.
– Давно это было, – говорил Петро, – один из панов рассердился на хлопов и задумал погубить их. Всех их загнали сюда в подземелье, и мужчин, и женщин, и детей, и уморили голодом, а пан приходил в беседку, слушать их стоны и тешился их мученьем. Вот с тех пор и бродят здесь приведения, но нам их нечего бояться: святая свеча всех их разгонит.
– А отчего, Петро, ты знаешь этот ход? – спросила Катря.
– Потому, панночка, что я не в первый раз иду здесь, – отвечал он. –Третий раз в моей жизни приходится мне спускаться сюда. Раз, когда я был еще мальчиком, я нечаянно набрел на этот ход, тогда он еще не был завален камнем. Забраться-то, забрался шутя, а едва выбрался; целые сутки водила меня нечистая сила; от страха все у меня в голове помутилось, да видно молитва матери спасла, выполз я таки в "Дикий Овражек" и долго потом боялся этого места.
– А второй раз? – спросила Катря.
– Я был уже на службе у пана Адама, лет пятнадцать тому назад; пани, верно, помнит, как пан Адам сам хотел посмотреть потайной ход и пошел сюда с отцом Василием и несколькими слугами. Мы прошли по этому ходу взад и вперед, потом пан велел завалить дверь камнем, и с тех пор я уже здесь больше не был.
Более получаса шли они по извилистому ходу, как вдруг вдали замерцал слабый свет. Это был уже выход в "Дикий Овражек", узкое небольшое отверстие, заросшее травой и кустарником. Пришлось пролезать ползком, после чего все очутились на свободе и могли вдохнуть полной грудью свежий воздух. Трое коней ждали их в овражке, их привел маленький девятилетний Гриць, любимый друг Петра, готовый за него в огонь и воду.
– Куда же мы поедем? – в нерешительности спросила Катря.
– Право не знаю, до Киева далеко, а в окрестных имениях также неспокойно.
– Если пани и молодая панна пожелают послушать совета старого Петро, то им всего лучше ехать в соседний монастырь. До монастыря верст двадцать с небольшим; кони добрые, донесут вас скоро, да и путь туда лежит в стороне от большой дороги.
– Спасибо, Петро, – с благодарностью сказала пани воеводша, – Бог вознаградит тебя за твою верную службу!
Петро снял шапку и низко поклонился.
– Прощайте, пани и панночка, – сказал он, – мне надо торопиться домой, как бы меня там не хватились.
Женщины поскакали по дороге к монастырю, и часа через полтора с небольшим они уже были у высокой каменной ограды.
Мать игуменья, со строгими правильными чертами лица, приняла их ласково, с почетом. Им тотчас же отвели просторную келью, постарались обставить их всякими удобствами, назначили для услуг послушницу, и когда все было готово, сама мать игуменья пришла посмотреть, все ли ее приказания исполнены.
– В нашей обители вы можете жить совершенно спокойно, она стоит в стороне, сюда навряд ли кто заглянет, хотя, конечно, по нынешним временам все в руце Божьей, – прибавила она, набожно крестясь, – прогневается на нас Господь, так и нашу обитель разгромят; будем молиться, чтобы миновала нас чаша сия.
Катря скоро сжилась с однообразной монастырской жизнью, ходила вместе с монахинями в церковь, вышивала по бархату и шелку золотом, гуляла по монастырскому саду и утешала, как могла, пани воеводшу, предававшуюся скорби и отчаянию.
17. ТЩЕТНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ
В местечко "Белая Церковь" стекалась масса народу, хлопы толпами валили из соседних сел и деревень с просьбой принять их в войско казацкое. Восстание достигло таких размеров, каких не ожидал и сам Хмельницкий. Он рассчитывал только попугать панов, заставить их возвратить права казакам, но теперь нечего было и думать об этом. "Веди нас на ляхов!" – кричал народ, и казацкому предводителю оставалось только подчиниться народной воле.
Было утро. Хмельницкий недавно встал и находился в своей роскошной палатке, отобранной у какого-то богатого пана, попавшего в плен. Перед ним сидел уже знакомый нам священник, отец Иван; он только что вернулся из Московии и заехал повидать казацкого гетмана.
– Можно войти? – спросил чей-то голос у палатки.
– Войдите! – отвечал Богдан.
Вошел Иван Выговский и с почтительным поклоном остановился у порога. – Будь здоров, пан шляхтич! – весело приветствовал его Хмельницкий. – А я уже думал, что пан утек до своих.
– Как можно, пан гетман! Я все гетманские поручения выполнил и ожидаю новых приказаний, – почтительно проговорил пан Иван.
– Прошу пана рассказать про все свои дела. Да прошу садиться, –любезно проговорил Богдан, подвигая ему один из табуретов.
Выговский сел с поклоном и начал свой рассказ.
– В Чигирине все только и ждут прибытия пана гетмана. Пан староста уехал на сейм, с ним же уехал и пан Чаплинский. Пани Марину я видел, передал ей письмо пана и она велела сказать, что готова хоть сейчас перейти в православие.
Богдан ничего не ответил, только усмехнулся.
– А к пану Адаму заезжал? – спросил он.
– Как же, заезжал, – отвечал Выговский, но он не дал мне никакого определенного ответа, а обещал прислать к пану гетману кого-то из своих приближенных с письмом.
– Благодарю пана Ивана, он добросовестно исполнил мои поручения. Дальнейшие мои приказания будут состоять в следующем: я пошлю пана Выговского с письмами к московским воеводам, а вместе с тем дам ему зазывные универсалы, по дороге он их разбросает, где только можно. Выговский откланялся, а хмельницкий велел ему на другой день утром явиться за письмами и универсалами.
Когда шляхтич ушел, Богдан обратился к своему собеседнику:
– Хитер этот Кисель, но я хитрее его. Я уверен, что он только показывает вид, будто доброжелательствует мне, а за спиной готов учинить мне всякую шкоду.
– Почему вы так думаете? – возразил отец Иван. – Воевода Адам верный сын православной церкви, он не может не сочувствовать вам.
Хмельницкий засмеялся.
– Сочувствует он мне! Вот не угодно ли посмотреть, как он мне сочувствует? – прибавил Богдан, вынимая из небольшого ящичка письмо.
Это было письмо Киселя к Севскому воеводе. Адам извещал его, что король Владислав умер и между прочим упоминал о мятежном казаке, высказывая желание, чтобы злостные замыслы его не удались.
Отец Иван внимательно прочел письмо, бережно сложил его и, отдавая Хмельницкому, проговорил:
– Пан Адам может переменить свое мнение, когда увидит ваши боевые успехи. Король Владислав умер и теперь ничто не может стеснять ваших действий.
– Я делаю вид, что еще не знаю о смерти короля. На днях я послал в Варшаву депутацию с письмом к королю, пусть его прочтут на сейме. Может, мы достигнем чего-нибудь и мирным путем.
– Ну, уж на это вы напрасно надеетесь, – возразил отец Иван. – Сейм никаких уступок не сделает, напротив, еще в чем-нибудь урежет казаков.
– Все-таки все средства следует испробовать, – возразил Богдан.
Отец Иван поднялся с места.
– Долго вы еще пробудете в лагере – спросил он Хмельницкого.
– Нет, завтра же поеду в Мошны, надоело сидеть здесь.
– Можно и мне поехать с вами?
– Отчего же? Милости просим! – охотно согласился Богдан.
На другой день они приехали в Мошны. Хмельницкий остановился у одного знакомого шляхтича. Вообще, с тех пор, как восстание охватило всю страну, к Хмельницкому стало переходить мелкое шляхетство. Небогатые паны считали гораздо выгоднее для себя поддерживать казаков, тем более, что им самим нечего было терять.
Только что Богдан успел приехать, к нему вошел Ивашко.
– Казаки привели к тебе какого-то русского посла, – проговорил он.
– Это хорошо! Откуда они его добыли? – весело спросил Хмельницкий.
– Он ехал из Севска в Гущу к Киселю. Около Киева на него напали татары с казаками. Казаки увидали, что нет у него ни хохла, ни чуба, значит, русский. Они и взяли его у татар.
– Давай его сюда! Посмотрим, что за посол.
Привели пленника. Он назвался Григорием Климовым из Стародуба.
– Воевода Севский послал тебя к Киселю? – спросил Хмельницкий.
– Да! – отвечал с поклоном Григорий.
– Ну, так не к чему тебе к Киселю ехать, я сам напишу ответную грамоту к его царскому величеству царю Московскому.
Григорий молча отвесил ему поклон.
Хмельницкий долго читал и перечитывал письмо, отнятое у посла, долго что-то обдумывал и, наконец, сказал:
– Пускай не думают русские воеводы, что я сильно дружу с татарами. Я уже велел Тугай-бею отступить к Желтым Водам, а сам веду переговоры с панами Адамом Киселем и Вишневецким; они у меня мира просят, так ты и скажи твоему воеводе. Да еще пусть твой воевода от себя напишет его царскому величеству, чтобы он пожаловал нас денежным жалованьем, а мы будем ему служить верой и правдой. Пусть он двинется на Польшу со своим войском с одной стороны, а я двинусь с другой.
Григорий почтительно выслушал все, что ему сказал Богдан, и просил вручить ему грамоты и отпустить с миром.
– Так скоро дело не делается, – отвечал Хмельницкий. – Я уезжаю в Черкасы и тебя возьму с собой. Несколько дней пробудешь у нас, а там получишь и обе грамоты; пожалуй дам тебе и провожатых.
Когда Григорий вышел от Богдана, его встретил Выговский.
– Пан посол, позвольте познакомиться с вами, – сказал он ему, – может быть я вам когда-нибудь и пригожусь, я всегда готов служить московским людям.
Они отправились вместе и долго о чем-то горячо разговаривали.
К хмельницкому в это время привели нового посла.
– Эк, их отовсюду посыпалось, – смеялся Богдан. – Откуда ты?
Посол поклонился.
От Хотмышского воеводы Болховскоо, еду к воеводе Брацлавскому Адаму Киселю.
– Вижу, сдружились ваши воеводы с панами, сказал Хмельницкий, распечатывая письмо. – Делают вид, что идут против татар, а сами замышляют погубить нас же, православных своих братьев.
– Не во гневе будь сказано твоей милости, – скромно ответил посол, низко кланяясь, – вряд ли наш воевода пойдет против казаков с войском; не такой он человек, чтобы воевать с православными. А вот против татар, это верно, войско наше всегда наготове.
– Хорошо! Я напишу грамоту твоему воеводе, а там уж его дело будет, за кого он встанет, за нас или за ляхов. Если за нас, то мы в долгу не останемся, наше дело правое, нам сам Бог помогает. Мы уже одержали две победы над польским войском, будем побеждать и вперед.
– Подумай только, панна, ведь тебе придется табак растирать своему мужу; придется, пожалуй, сапоги смазывать дегтем; они, ведь, ленивые, эти хохлы. Катря смеялась в ответ.
– А если бы я вышла замуж за такого пана, как Чаплинский, – говорила она, – разве это было бы лучше. Он бы меня, пожалуй, плетью стегал.
– А ты думаешь, запорожец не будет? Будет, будет, наверно будет, –шутил Кисель. Катря отсмеивалась и старалась отклонять разговор в другую сторону. Чутким своим умом она поняла, что Кисель уважает больше панство, чем казачество, и избегала столкновений по этому поводу. Веселая, живая, подвижная, она сразу оживила старинный замок Киселя, сумела внести в серенькую жизнь свет и радость, старики только вздыхали, когда думали, что им придется скоро расстаться с молодой девушкой.
В церкви на этот раз было много народа; пожилой благообразный священник с особым одушевлением сказал проповедь о том, что каждый христианин должен защищать свою веру до последней капли крови, должен бояться всякого отступничества, а так как истинная вера есть православная, то в настоящее тяжелое время каждый православный должен быть постоянно настороже. При этом священник часто посматривал на пана Киселя; с ним он сильно расходился во мнениях по этому предмету.
Пану Киселю проповедь, видимо, не нравилась; он несколько раз с неудовольствием посматривал на проповедника, но тот не обращал внимания на его строгие взгляды и продолжал ратовать за православие.
По окончании обедни священник вынес пану большую просфору и поздравил с праздником.
– Милости прошу батюшку к нам откушать, – пригласил пан.
Священник с почтительным поклоном принял приглашение. Через полчаса все сидели за роскошной закуской со всякими печеньями, соленьями и вареньями. Пани воеводша, как хорошая хозяйка, сама присматривала за кухней.
– И зачем это батюшка так уж нападает на панов, – укоризненно говорил Кисель, – нехорошо раздражать чернь. Хлопы и так возбуждены: наше дело сдерживать их, а не подготовлять восстание для этого мятежника.
– Так пан воевода считает Богдана Хмельницкого мятежником, а не верным сыном церкви, готовым положить свою жизнь за восстановление православной веры, попранной и поруганной жидами?
– Хорош верный сын церкви, вступающий в союз с татарами! – с иронией возразил пан Кисель.
– Но, ведь, это только слухи, – немного смутясь, возразил священник. – Какие тут слухи, я имею верные известия от бояр московских, что он поступает в хлопство к Крымскому хану. Они советуют нам не допускать его до этого. Хорошо им говорить, а тут повсюду волнение, повсюду измена, каждый хлоп только и смотрит, как бы бежать на Запорожье.
Священник вздохнул и задумчиво ответил:
– Что ж? Чудны дела Божии и неисповедимы пути Его; может быть Господь рукой неверных восстановит церковь Свою и защитит ее от всякого поругания…
– Дожидайтесь! – отвечал Кисель с досадой. – Стоит только показать татарам дорогу в страну, а уж распорядятся они в ней сами. Не рад будет и Хмельницкий, что навел эту саранчу на свою родину. Нет, уж прошу батюшку, – решительно прибавил он, – оставить эти проповеди. Будем надеяться, что славное польское войско остановит мятежного казака в его замыслах и не даст ему соединиться с неверными.
Священник ничего не ответил и опустил голову. Он, видимо, не хотел спорить с паном воеводой, но был совершенно противоположного мнения о Хмельницком.
В это время вошедший слуга доложил, что какой-то казак желает видеть пана.
– Позови сюда, – проговорил Кисель.
В комнату вошел Выговский, одетый по-казацки, в широких шароварах и коротком кафтане.
– Пана ли Ивана я вижу? – с удивлением проговорил Кисель, вставая навстречу гостю. – Что за странный наряд? Уж не поступил ли пан на службу к запорожцам?
– Совершенно верно угадал пан воевода, – отвечал с поклоном Выговский. – Состою на службе у пана гетмана Богдана Хмельницкого ил, вернее сказать, намереваюсь состоять, пока же нахожусь на испытании.
– Пан Иван шутит? – проговорил Кисель, недоверчиво на него посматривая. – Богдан Хмельницкий, по-первых, не гетман, а мятежник; польские войска с Божьей помощью приведут его в повиновение.
– Польские войска? – усмехнулся Выговский. – Пан воевода, видимо, не знает самых свежих новостей. Могу его уверить, что польских войск больше не существует, они наголову разбиты Хмельницким.
Кисель с изумлением слушал его.
– Пан Иван, надеюсь, не шутит? – серьезно проговорил он.
– Нисколько, пан воевода! Я сам участвовал в сражении при Желтых водах, был взят в плен с другими панами и присутствовал при смерти молодого Потоцкого.
– Боже мой! Боже мой! – воскликнул Кисель, набожно крестясь. – За что ты прогневался на бедную Украину? И пан Иван так спокойно говорит обо всем этом? – обратился он к Выговскому.
– Я православный, как и пан Кисель, – отвечал Выговский.
Кисель пожал плечами.
– Однако, пан, наверное, сказал в шутку, что служит пану Хмельницкому?
– Нет, я говорю это серьезно. Я имею намерение сделаться писарем при пане Богдане.
– Ах, пан Иван, пан Иван! – укоризненно проговорил Кисель. – Попасть пану с ним вместе на виселицу!
– Не думаю, пан воевода, – с лукавой усмешкой проговорил Выговский. –Напротив, я уверен, что Хмельницкий подымется очень высоко. Во имя старой дружбы советую и пану воеводе переменит мнение о пане Богдане. Он, по-видимому, доброжелатель пана Киселя, а теперь не следует пренебрегать его расположением.
Кисель угрюмо молчал.
– Собственно говоря, я к пану Киселю по делу, – меняя тон, проговорил Выговский и недоверчиво посмотрел на священника.
– Если это дело касается пана Хмельницкого, – с иронией отвечал Кисель, – то пан будущий писарь смело может его изложить в присутствии отца Василия: он тоже один из почитателей этого казака.
– Пан Хмельницкий послал меня в Чигирин с некоторыми поручениями, при чем велел заехать и к пану воеводе. Ему известно, что пан в хороших отношениях с московскими соседями, поэтому он просит пана обратиться к знакомым воеводам и расположить их к казацкому дело.
– Вот чего захотел пан Хмельницкий, – проговорил Кисель. – Он желает союза с Москвой? А если московские люди не захотят иметь с ним дело и дадут помощь панам?
– Пан Богдан надеется на влияние пана воеводы, – отвечал Выговский.
Кисель задумался; казалось он что-то соображал.
– И пан Иван говорит, что у Богдана много войска? – спросил он.
– У него несметное войско! – подтвердил Выговский. – Известный татарский богатырь Тугай-бей заключил с ним вечный союз, да и хана Крымского с минуты на минуту ожидают с его ордой.
– Не говорил ли я отцу Василию?!.. – воскликнул Кисель, обращаясь к священнику. – Я подумаю, пан Выговский, – ответил он посланному, – и тогда пришлю ответ пану Богдану. Это дело слишком серьезно, чтобы решить его поспешно. Оно тем более серьезно для меня, так как я сразу могу встать в дурные отношения с благородным шляхетством, а как православному, мне уже и без того не оказывают большого доверия.
Пан Выговский стал откланиваться.
– Желаю пану всего хорошего на его новом поприще, – с некоторым оттенком иронии сказал Кисель, провожая гостя.
В тот же вечер пан воевода написал два письма: одно к воеводе Севскому, другое в Москву, к одному из бояр. Воеводу он просил подать помощь против мятежного казака, не допустить его при содействии татар разгромить Украину и Польшу, а также просил передать об этом воеводе Хотмышскому. В Москву он сообщил узнанные им новости и благодарил московских бояр за готовность подать помощь против мятежника. Затем он велел просить к себе монаха Петрония Ляшко и имел с ним долгое совещание. Он сообщил ему все новости, услышанные от Выговского, и прибавил:
– Как ты полагаешь, Петроний, что мне теперь делать?
– Полагаю, не следует показывать и вида, что пан воевода не одобряет действий Хмельницкого. Надо отвести ему глаза, постараться подействовать на него своим красноречием, упирая особенно на то, что и пан воевода также предан православной вере, умолять его послать депутацию на сейм и обещать ему свое содействие для примирения с панами…
– Я и сам так думал, – отвечал пан воевода, – и, конечно, мог бы как-нибудь примирить Хмельницкого с сеймом… Я знаю, что этот казак не прочь дружить с панами, но меня смущает одно: дружба его с татарами… Разве убедить его отослать орду, по крайней мере, на время переговоров?
– О, пан воевода, конечно, сумеет ему написать самое убедительное послание! – не без лести проговорил поверенный пана.
– А ты, отец Петроний, будешь моим посланным, только, смотри, не проговорись о чем-нибудь, чего ему знать не следует… Пусть он вполне доверяет нам и надеется на нашу дружбу.
На следующее утро Петроний Ляшко собрался в путь и распростился со своими домашними.
– Отец Петроний, – застенчиво проговорила Катря, – провожая его за ворота, где ожидал его конь. – Когда ты будешь в казацком таборе, отыщи там запорожца Ивашка Довгуна, передай ему от меня поклон и скажи, что я здорова и что мне здесь очень хорошо живется.
– А письмеца не будет? – лукаво спросил отец Петроний.
– Ивашко не умеет читать! – закрасневшись, отвечала панна, – а я не хочу, чтобы мое письмо читал кто-нибудь другой.
– Эх, пана Катря, – проговорил Петроний шутя, – какого ты жениха-то выбрала, и читать не умеет. Сама ты такая умница, тебе бы пана образованного…
– Ну, много ли и панов-то образованных? – вспылила девушка. – Вовсе мне не нравятся такие латинисты, как пан Остророг: все и сидит за своей библией.
– Что делать, о вкусах не спорят, – отвечал Петроний, – усаживаясь в седло, – словесно передадим твое поручение славному пану казаку, –прибавил он и, поклонившись девушке, двинулся в путь.
Кисель также стал собираться в дорогу; к девятому июня ему надо было поспеть на сейм в Варшаву. В это время разнеслась весть, что король Владислав умер. Ехать в то время было далеко не безопасно, так как повсюду уже вспыхнуло восстание, а потому Кисель должен был взять с собой порядочный отряд для охраны. Его сопровождал значительный обоз с провизией, так как ходили слухи, что хлопы прячут съестное и ни за какие деньги не хотят ничего продавать панам. Наконец, сборы были окончены, Кисель уехал, а пани воеводша с панной Катрей остались одни хозяйничать в имении.
Прошли июнь и июль. Восстание росло. Обе женщины с ужасом слышали, что по соседству то то, то другое имение выжжено и разорено. Как-то вечером они сидели и чистили ягоды, как вдруг к ним вбежала одна из крестьянок, работавших в поле, и в ужасе, задыхаясь, едва могла проговорить:
– Гайдамаки близко!
Пани воеводша и Катря вскочили с места; женщины работавшие вместе с ними, заметались, завыли, мужчины схватились за оружие; но ни хозяйка имения, ни молодая девушка не были уверены в намерениях хлопов защищать господ; им невольно пришли на мысль все рассказы о происходивших по соседству неистовствах: как прислуга резала своих господ или выдавала их в руки казаков. В отчаянии они скрылись в самую дальнюю комнату и не знали, что им предпринять.
– Нет ли здесь где-нибудь скрытого места, где бы мы могли переждать опасность? – спросила Катря.
– Ведь они все сожгут, дитя мое!
– Но, может быть, какой-нибудь подвал?
– Подвал? – в раздумье повторила пани. – Есть подвалы, да что в них толку: гайдамаки по подвалам-то и пойдут, разыскивая вина… Разве вот что, – проговорила она, соображая, – есть у нас потайной ход, только я сама хорошенько не знаю, где он. Его завалили камнями и, говорят, что там ходят страшные привидения…
– Не знает ли кто из прислуги, где этот ход? Привидения нам теперь не так страшны, как живые люди.
– Старик дворецкий знает, но можно ли на него положиться?.. Никому из хлопов теперь доверять нельзя.
– Ничего, все лучше довериться одному, чем всем, – бодро отвечала Катря и побежала разыскивать дворецкого.
– Петро, – говорила она старику, – спаси нас, укрой в потайном ходу; пани говорит, что ты знаешь, где этот ход.
Старик посмотрел на нее и вздохнул.
– Знать-то знаю, да страшно! Конечно, я старый слуга, – рассуждал он, – и ничем не был обижен ни от пана, ни от пани, да что скажут другие хлопы?
Он понизил голос.
– Они собираются выдать и пани, и панну гайдамакам: тогда, говорят, их никто не тронет… Если я вас укрою, они со свету сгонят.
– Беги с нами! – предложила Катря.
– Нет, панна, стар я, чтобы бросить родную семью. Эх, панночка, жалко мне вас! – прибавил он. – Не так жалко старую пани, ей все равно скоро умирать, а вам бы только жить начинать. Ну, что бы там ни было, – решил он, махнув рукой, – а старый Петро попробует вас спасти. Выйдите вместе с пани за сенной сарай, там я буду вас ждать и захвачу вам обеим крестьянской плахты и свиты, возьму их тайком у невестки; только торопитесь, теперь самое время, не то попадете в руки хлопам.
Катря побежала назад, в страхе посматривая на людскую; ей казалось, что вот-вот сейчас ее схватят, она крестилась и шептала молитву. Ей надо было еще забежать к Олешке, жившей наверху в светелке, и она, поднимаясь по лестнице, постоянно оглядывалась по сторонам, боясь встретить кого-либо из прислуги. Но хлопы в это время находились по другую сторону дома, и три женщины, никем не замеченные, проскользнули к сенному сараю, стоявшему поодаль от остальных построек, подле господского парка.
Старый Петро уже ждал их и повел в парк. Он угрюмо молчал, не отвечал на расспросы пани и быстро шагал по извилистой тропинке, терявшейся в сплошной стене густых кустов. Они дошли до небольшого озерка и свернули немного в сторону к невысокому пригорку с какой-то полуразрушенной беседкой. Подле пригорка лежала куча камней, набросанная как попало, может быть свалившихся сверху; сбоку лежал довольно большой камень. Петро отвалил его, разрыл немного лежащий на земле щебень и взялся за скобу потайной двери, сделанной на подобии люка. Дверь со скрипом поднялась, за нею открылся ход с несколькими ступенями. Пахнуло сыростью, гнилью… Женщины невольно отступили назад…
– Идите, идите! – торопил Петро.
Они спустились по лестнице. Петро вынул из кармана огниво и тонкую восковую свечу. Он высек огня, зажег свечу и только тогда запер люк.
– Ну, теперь с Богом! – сказа он, набожно крестясь. – Свечку эту я взял от образа, нечистая сила не посмеет тронуть нас; идите за мною смело, ход этот приведет нас за три версты от имения, к "Дикому Овражку", а там ждут вас добрые кони, Петро обо всем позаботился.
Восковая свечка едва теплилась и слабо освещала стены узкого, низкого коридора. Кое-где в стенах попадались какие-то странные углубления, Петро со страхом от них сторонился.
– Много здесь душ погублено, ой, много! – со вздохом сказал он. Действительно, кое-где валялись черепа и под ноги попадались человеческие кости.
– Давно это было, – говорил Петро, – один из панов рассердился на хлопов и задумал погубить их. Всех их загнали сюда в подземелье, и мужчин, и женщин, и детей, и уморили голодом, а пан приходил в беседку, слушать их стоны и тешился их мученьем. Вот с тех пор и бродят здесь приведения, но нам их нечего бояться: святая свеча всех их разгонит.
– А отчего, Петро, ты знаешь этот ход? – спросила Катря.
– Потому, панночка, что я не в первый раз иду здесь, – отвечал он. –Третий раз в моей жизни приходится мне спускаться сюда. Раз, когда я был еще мальчиком, я нечаянно набрел на этот ход, тогда он еще не был завален камнем. Забраться-то, забрался шутя, а едва выбрался; целые сутки водила меня нечистая сила; от страха все у меня в голове помутилось, да видно молитва матери спасла, выполз я таки в "Дикий Овражек" и долго потом боялся этого места.
– А второй раз? – спросила Катря.
– Я был уже на службе у пана Адама, лет пятнадцать тому назад; пани, верно, помнит, как пан Адам сам хотел посмотреть потайной ход и пошел сюда с отцом Василием и несколькими слугами. Мы прошли по этому ходу взад и вперед, потом пан велел завалить дверь камнем, и с тех пор я уже здесь больше не был.
Более получаса шли они по извилистому ходу, как вдруг вдали замерцал слабый свет. Это был уже выход в "Дикий Овражек", узкое небольшое отверстие, заросшее травой и кустарником. Пришлось пролезать ползком, после чего все очутились на свободе и могли вдохнуть полной грудью свежий воздух. Трое коней ждали их в овражке, их привел маленький девятилетний Гриць, любимый друг Петра, готовый за него в огонь и воду.
– Куда же мы поедем? – в нерешительности спросила Катря.
– Право не знаю, до Киева далеко, а в окрестных имениях также неспокойно.
– Если пани и молодая панна пожелают послушать совета старого Петро, то им всего лучше ехать в соседний монастырь. До монастыря верст двадцать с небольшим; кони добрые, донесут вас скоро, да и путь туда лежит в стороне от большой дороги.
– Спасибо, Петро, – с благодарностью сказала пани воеводша, – Бог вознаградит тебя за твою верную службу!
Петро снял шапку и низко поклонился.
– Прощайте, пани и панночка, – сказал он, – мне надо торопиться домой, как бы меня там не хватились.
Женщины поскакали по дороге к монастырю, и часа через полтора с небольшим они уже были у высокой каменной ограды.
Мать игуменья, со строгими правильными чертами лица, приняла их ласково, с почетом. Им тотчас же отвели просторную келью, постарались обставить их всякими удобствами, назначили для услуг послушницу, и когда все было готово, сама мать игуменья пришла посмотреть, все ли ее приказания исполнены.
– В нашей обители вы можете жить совершенно спокойно, она стоит в стороне, сюда навряд ли кто заглянет, хотя, конечно, по нынешним временам все в руце Божьей, – прибавила она, набожно крестясь, – прогневается на нас Господь, так и нашу обитель разгромят; будем молиться, чтобы миновала нас чаша сия.
Катря скоро сжилась с однообразной монастырской жизнью, ходила вместе с монахинями в церковь, вышивала по бархату и шелку золотом, гуляла по монастырскому саду и утешала, как могла, пани воеводшу, предававшуюся скорби и отчаянию.
17. ТЩЕТНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ
Хотилi ляхи з козакiв славу мати.
Аже Бог дав тому, хто ся рад смиряти,
Той вознес нинi смиренных русаков,
Гордых же с престолов низложи поляков.
В местечко "Белая Церковь" стекалась масса народу, хлопы толпами валили из соседних сел и деревень с просьбой принять их в войско казацкое. Восстание достигло таких размеров, каких не ожидал и сам Хмельницкий. Он рассчитывал только попугать панов, заставить их возвратить права казакам, но теперь нечего было и думать об этом. "Веди нас на ляхов!" – кричал народ, и казацкому предводителю оставалось только подчиниться народной воле.
Было утро. Хмельницкий недавно встал и находился в своей роскошной палатке, отобранной у какого-то богатого пана, попавшего в плен. Перед ним сидел уже знакомый нам священник, отец Иван; он только что вернулся из Московии и заехал повидать казацкого гетмана.
– Можно войти? – спросил чей-то голос у палатки.
– Войдите! – отвечал Богдан.
Вошел Иван Выговский и с почтительным поклоном остановился у порога. – Будь здоров, пан шляхтич! – весело приветствовал его Хмельницкий. – А я уже думал, что пан утек до своих.
– Как можно, пан гетман! Я все гетманские поручения выполнил и ожидаю новых приказаний, – почтительно проговорил пан Иван.
– Прошу пана рассказать про все свои дела. Да прошу садиться, –любезно проговорил Богдан, подвигая ему один из табуретов.
Выговский сел с поклоном и начал свой рассказ.
– В Чигирине все только и ждут прибытия пана гетмана. Пан староста уехал на сейм, с ним же уехал и пан Чаплинский. Пани Марину я видел, передал ей письмо пана и она велела сказать, что готова хоть сейчас перейти в православие.
Богдан ничего не ответил, только усмехнулся.
– А к пану Адаму заезжал? – спросил он.
– Как же, заезжал, – отвечал Выговский, но он не дал мне никакого определенного ответа, а обещал прислать к пану гетману кого-то из своих приближенных с письмом.
– Благодарю пана Ивана, он добросовестно исполнил мои поручения. Дальнейшие мои приказания будут состоять в следующем: я пошлю пана Выговского с письмами к московским воеводам, а вместе с тем дам ему зазывные универсалы, по дороге он их разбросает, где только можно. Выговский откланялся, а хмельницкий велел ему на другой день утром явиться за письмами и универсалами.
Когда шляхтич ушел, Богдан обратился к своему собеседнику:
– Хитер этот Кисель, но я хитрее его. Я уверен, что он только показывает вид, будто доброжелательствует мне, а за спиной готов учинить мне всякую шкоду.
– Почему вы так думаете? – возразил отец Иван. – Воевода Адам верный сын православной церкви, он не может не сочувствовать вам.
Хмельницкий засмеялся.
– Сочувствует он мне! Вот не угодно ли посмотреть, как он мне сочувствует? – прибавил Богдан, вынимая из небольшого ящичка письмо.
Это было письмо Киселя к Севскому воеводе. Адам извещал его, что король Владислав умер и между прочим упоминал о мятежном казаке, высказывая желание, чтобы злостные замыслы его не удались.
Отец Иван внимательно прочел письмо, бережно сложил его и, отдавая Хмельницкому, проговорил:
– Пан Адам может переменить свое мнение, когда увидит ваши боевые успехи. Король Владислав умер и теперь ничто не может стеснять ваших действий.
– Я делаю вид, что еще не знаю о смерти короля. На днях я послал в Варшаву депутацию с письмом к королю, пусть его прочтут на сейме. Может, мы достигнем чего-нибудь и мирным путем.
– Ну, уж на это вы напрасно надеетесь, – возразил отец Иван. – Сейм никаких уступок не сделает, напротив, еще в чем-нибудь урежет казаков.
– Все-таки все средства следует испробовать, – возразил Богдан.
Отец Иван поднялся с места.
– Долго вы еще пробудете в лагере – спросил он Хмельницкого.
– Нет, завтра же поеду в Мошны, надоело сидеть здесь.
– Можно и мне поехать с вами?
– Отчего же? Милости просим! – охотно согласился Богдан.
На другой день они приехали в Мошны. Хмельницкий остановился у одного знакомого шляхтича. Вообще, с тех пор, как восстание охватило всю страну, к Хмельницкому стало переходить мелкое шляхетство. Небогатые паны считали гораздо выгоднее для себя поддерживать казаков, тем более, что им самим нечего было терять.
Только что Богдан успел приехать, к нему вошел Ивашко.
– Казаки привели к тебе какого-то русского посла, – проговорил он.
– Это хорошо! Откуда они его добыли? – весело спросил Хмельницкий.
– Он ехал из Севска в Гущу к Киселю. Около Киева на него напали татары с казаками. Казаки увидали, что нет у него ни хохла, ни чуба, значит, русский. Они и взяли его у татар.
– Давай его сюда! Посмотрим, что за посол.
Привели пленника. Он назвался Григорием Климовым из Стародуба.
– Воевода Севский послал тебя к Киселю? – спросил Хмельницкий.
– Да! – отвечал с поклоном Григорий.
– Ну, так не к чему тебе к Киселю ехать, я сам напишу ответную грамоту к его царскому величеству царю Московскому.
Григорий молча отвесил ему поклон.
Хмельницкий долго читал и перечитывал письмо, отнятое у посла, долго что-то обдумывал и, наконец, сказал:
– Пускай не думают русские воеводы, что я сильно дружу с татарами. Я уже велел Тугай-бею отступить к Желтым Водам, а сам веду переговоры с панами Адамом Киселем и Вишневецким; они у меня мира просят, так ты и скажи твоему воеводе. Да еще пусть твой воевода от себя напишет его царскому величеству, чтобы он пожаловал нас денежным жалованьем, а мы будем ему служить верой и правдой. Пусть он двинется на Польшу со своим войском с одной стороны, а я двинусь с другой.
Григорий почтительно выслушал все, что ему сказал Богдан, и просил вручить ему грамоты и отпустить с миром.
– Так скоро дело не делается, – отвечал Хмельницкий. – Я уезжаю в Черкасы и тебя возьму с собой. Несколько дней пробудешь у нас, а там получишь и обе грамоты; пожалуй дам тебе и провожатых.
Когда Григорий вышел от Богдана, его встретил Выговский.
– Пан посол, позвольте познакомиться с вами, – сказал он ему, – может быть я вам когда-нибудь и пригожусь, я всегда готов служить московским людям.
Они отправились вместе и долго о чем-то горячо разговаривали.
К хмельницкому в это время привели нового посла.
– Эк, их отовсюду посыпалось, – смеялся Богдан. – Откуда ты?
Посол поклонился.
От Хотмышского воеводы Болховскоо, еду к воеводе Брацлавскому Адаму Киселю.
– Вижу, сдружились ваши воеводы с панами, сказал Хмельницкий, распечатывая письмо. – Делают вид, что идут против татар, а сами замышляют погубить нас же, православных своих братьев.
– Не во гневе будь сказано твоей милости, – скромно ответил посол, низко кланяясь, – вряд ли наш воевода пойдет против казаков с войском; не такой он человек, чтобы воевать с православными. А вот против татар, это верно, войско наше всегда наготове.
– Хорошо! Я напишу грамоту твоему воеводе, а там уж его дело будет, за кого он встанет, за нас или за ляхов. Если за нас, то мы в долгу не останемся, наше дело правое, нам сам Бог помогает. Мы уже одержали две победы над польским войском, будем побеждать и вперед.