— Я не могу сказать, что это очень хороший вариант, Иляс Джумаевич, — возражал Верещагин. — Я не вижу никаких оснований для того, чтобы мне бежать отсюда, как заяц. Да, определенные нарушения при приватизации были, но у кого их не было в те бурные послекоммунистические годы? Тут дело в другом, против меня ополчились вы с губернатором, вы больше не хотите помогать мне, и я не понимаю, почему такая немилость? Я честно делился с вами…
— Ты делился, шакал? — сразу помрачнел Иляс, привставая с места. — Ты называешь это делиться? Ты считаешь нас с губернатором за полных идиотов? Понимаю, понимаю, ты — инженер с высшим образованием, твоя жена — интеллектуалка и меценатка, а мы с Семеном Петровичем заурядные уголовники, у него восемь классов образования, у меня ни одного, врать не буду, моя нога ни разу не ступала на школьный порог. Но считать до определенной суммы меня научила эта поганая жизнь, в которой каждый за самого себя. Хочешь, я тебе назову номер одного очень интересного счета в швейцарском банке? Хочешь, я назову сумму этого счета? Хочешь, я назову имя обладателя столь пухлого счета? Вернее, обладательницы. Что-то ты взбледнул с лица, Эдуард Григорьевич… Может быть позвать к тебе врача из травматологического отделения, чтобы ты скорее отмучился?
— Ты опять про это? — прошептал помертвелыми губами Верещагин.
— Да ладно. Об этом не будем, все это сущие мелочи, я уже сказал, Эдик. Ты думай о другом, например, о счете в швейцарском банке, на котором лежит триста двадцать три миллиона долларов на имя некой…
— Не надо!!! — закрыл ладонями уши Верещагин. — Не надо, нас могут услышать! Я на все согласен, только… только…
— Полагаю, ты хочешь спросить, сколько мы тебе дадим денег за твои акции? Не так ли?
— Так…, — выдохнул мэр.
— Мне поручено предложить тебе сумму в один миллион долларов.
— Да ты с ума сошел! За мои акции? Миллион долларов? Да ты знаешь, сколько они стоят?
— Значит, счет почти в треть миллиарда ты в расчет не берешь? Ох, и жаден ты, над тобой маячит тюремная параша, а ты цепляешься за жалкие деньги. Там у тебя будут другие критерии, я тебя уверяю, исходя из собственного опыта. Кусок хлеба, глоток воздуха, а самое главное — отношение сокамерников. А уж если ты туда попадешь, я о тебе побеспокоюсь. Я позабочусь о том, чтобы твое существование стало совершенно невыносимым. Ты ответишь за то, что обманывал нас с губернатором, нас, которые все время поддерживали тебя, несмотря на то, что вы со своей женой презирали нас, как каких-то недочеловеков.
— А ты знаешь, — вдруг побледнел ещё сильнее Верещагин, впиваясь пальцами в подлокотники кресла. — Кто… Ну… На кого открыт счет?
— Счет-то? Да на какую-то немку, — равнодушно ответил Иляс. — Фамилию забыл, на Шелленберг похоже… Какая разница, на кого он открыт, найти подставную фигуру нетрудно, знаю по личному опыту. Факт, что там лежат деньги, которые ты выкачал из комбината, а нам с Семеном Петровичем отстегивал жалкие крохи.
Очки Верещагина вдруг сверкнули мгновенной радостью, но Иляс ни на секунду не обнаружил того, что эту радость заметил.
— Ну, откуда мы все это узнали, это наши дела, — продолжал Иляс, быстро уводя разговор в нужном ему направлении. — Главное, что ты должен понять — при варианте, предложенном нами, все остаются при своих интересах, ты продаешь нам акции на миллион долларов, катишься в свою Швейцарию и жируешь там до потери сознания. А комбинат остается нам. Все по закону, все по уму, все довольны, все смеются. А уж кто посмеется последним, об этом ведает лишь всемогущий Аллах.
— Я согласен, — твердо объявил Верещагин.
— Ну и славно. Теперь важно, как нам оформить акт купли-продажи акций. Афишировать все это нам ни в коем случае не на руку, и в принципе, можно все оформить тайно, без шума, но совершенно законным образом. И это уже наши проблемы, мы заинтересованы, мы все и устроим. Сейчас поедем в одно официальное, но вполне надежное место, где нас ждут с нетерпением, ибо опять же материально заинтересованы в этой сделке, там все и оформим. А последствия пусть тебя не беспокоят. Ты беспокойся о себе.
… Продажа пакета акций заняла не так уж много времени. Акции были в руках Иляса, а Верещагин получил от него чемоданчик с миллионом долларов в банковских упаковках.
… — Неужели ты не понимаешь, что все это опять же совершенно противозаконно?! — кричал Семен Петрович Лузгин, держа в руках документы, которые принес ему Иляс. — Все тайком, без участия совладельцев, без собрания акционеров! Да любая проверка разметелит нас в пух и прах!
— А и не будет никакой проверки, — пожал плечами Иляс. — Я в Москву тоже не прохлаждаться езжу и не так скуп и глуп, как господин Верещагин, с кем надо связи налажены, в соответствующих органах тоже, будь спокоен. Но даже если и будет проверка, мы-то с тобой причем тут? Совладельцем комбината отныне является подставное лицо, я подобрал прекрасную кандидатуру. Этот не продаст, он весь состоит из сплошных проблем, из неладов с законом, из неладов с братками. Не вывернется и пасть свою не разинет. Не боись, Семен Петрович, езжай себе спокойненько в Москву и заседай там в Совете Федерации. Влупи им там по первое число, чтоб знали…
— Вот именно, — нахмурил бровки Лузгин. — Я тут совершенно не при чем. А, соответственно, и мои советники, и помощники. Как бы только этот Верещагин опять не подгадил, это такая, должен тебе сказать, скользкая тварь, из любой ситуации вывернется…
— Из этой не вывернется, — заверил его Иляс. — Я всего тебе не рассказываю, ты занят важными государственными делами, насущными проблемами области, и кое-какие проблемы я с твоего позволения решу сам. Счетец его в швейцарском банке в самое ближайшее время пойдет на благо родины… И её преданных слуг, разумеется, — загадочно улыбнулся он. — А против мэра у меня есть такое, чего он никак не ожидает… Короче, все козыри у меня на руках. А Верещагин будет идти как щенок по тому лабиринту, который я для него подстроил. И все в соответствии с законом.
— Вот это хорошо, это очень хорошо, — важным голосом одобрил его слова раздобревший губернатор. — Все должно быть в соответствии с законом. Не надо нам никакой уголовщины. Не потерплю!!! — привстал он и стукнул кулаком по столу, подражая одному известному деятелю. — А все же, — снова присел он на свое мягкое кресло, — неплохо было бы, чтобы комбинат был в наших руках…
— Ох и жаден ты, Семен Петрович, — вздохнул Иляс. — Да он и так в наших руках, хотя у нас с тобой и без него денег выше крыши. Вспомни, как мы с тобой на нарах бычок пополам делили, нам бы тогда блок или хоть пачку «Примы» или бутылку настоящей водки, или палочку свиного шашлычка… Вот каков был у нас предел мечтаний, дорогой блатырь… А теперь тебе все мало… Ох, нехорошо…
— Тебе, как будто, деньги не нужны? — буркнул недовольный неприятными воспоминаниями Лузгин. — Можно подумать, ты святым духом живешь или утренним намазом…
— Не совершаю я, Семен Петрович, намаз. Грешен. Не мусульманин я, и не православный. И не католик, и не буддист. Не знаю я своей национальности, понимаешь, не знаю. Помню себя, как шлепал босиком по грязи, подбирал брошенные куски хлеба и ел их, не очищая от грязи, помню, как мне семилетнему выбивали зубы за украденную булку или огурец, а вот насчет национальности не у кого было спросить. Сколько помню себя, был Илясом, фамилию дали в детдоме, где я чалился несколько месяцев. А так один черт знает, кто я такой… Глаза раскосые, а борода растет, как у грузина, два раза в день приходится бриться. Грудь волосатая, ноги… Узнать бы, кто я на самом деле, кто мои родители… Впрочем, незачем это, — махнул он рукой. — А деньги — прах, Лузга! Прах! Главное — борьба, главное — игра. И ещё мне тут сказали какое-то странное словечко — с п р а в е д л и в о с т ь… Не слышал?
— Дурака валяешь? — помрачнел Лузгин. — Горбатого лепишь?
— Отвыкай от блатного жаргона, Лузга, то есть, многоуважаемый Семен Петрович. А деньги эти проклятые мне, разумеется, тоже нужны. Для того, чтобы чувствовать свою независимость, чтобы не пресмыкаться ни перед кем. Но не так уж мне их много нужно, как тебе… Кажется…, — добавил он, смягчая свою мысль.
Смягчился и Лузгин, он встал из-за стола и начал вальяжно расхаживать по длинному кабинету в своем светлом, безукоризненно выглаженном костюме, заложив руки за спину.
— Молодец ты, — похвалил он Иляса. — Просто молодец! Что бы я без тебя делал?
— Что ты, что ты, Семен Петрович, свято место пусто не бывает, не я, так другие бы тебе помогали. Ты у нас птица высокого полета, такой губернией управляешь. Она в несколько раз больше какой-нибудь там Бельгии или Швейцарии, чувствуешь масштабы?!
— Лучше одна Бельгия, чем двадцать заснеженных пустынь, населенных уголовниками, — буркнул Лузгин, однако слегка выпятив от гордости живот и громко щелкнув подтяжками.
Иляс расхохотался.
— Двое из этих уголовников находятся здесь, так что не надо о присутствующих, — попросил он, продолжая смеяться. — А дело мерзкого мэра я доведу до конца. Тут могут быть и нюансы, особенно, что касается его счета на круглую сумму. Объект ещё не доведен до необходимой кондиции, он еще, так сказать, не дозрел, Семен Петрович…
… Объект же в это время ехал на своем белом «Мерседесе» в свою загородную резиденцию. На коленях он держал кейс с миллионом долларов, полагая, что сейчас он совершил правильный поступок, так как лучше потерять часть, чем все. Он сидел на мягком сидении и вспоминал историю, вспоминал, что во время революции выжили именно те, кто успел вовремя смыться из революционной России. А те, кто призадержались по тем или иным причинам, сгнили в бескрайних просторах ГУЛАГа.
«Завтра же, завтра же надо сматываться», — думал Верещагин. — «Ни секунды промедления. Прямо в Кобленц к Ленке, а потом снять деньги со счета и ту-ту… Куда-нибудь в бескрайние просторы Соединенных Штатов Америки, на покой, на отдых… Новые документы, новая жизнь… Вилла, море, красотки… А Верка пускай катится, куда хочет. Я её с собой в новую жизнь не возьму, попользовался её услугами, и все. Она тоже поимела немало. Пришла пора разбегаться. Так-то вот…»
«Мерседес» подкатил к четырехэтажному особняку. Из него, держа коричневый кейс в руке, вышел Верещагин, вполне довольный собой. Он направлялся к дому, сопровождаемый охранниками и слугами.
— Вера Георгиевна дома? — важно спросил мэр.
— Нет, она куда-то уехала, — сообщил охранник.
— По магазинам? — уточнил Верещагин.
— Да нет, она вышла из ворот с маленьким чемоданчиком в руке и просила, чтобы никто её не сопровождал. Я сказал, что так не положено, что ей полагается машина с шофером и охранником, так она на меня так закричит: «Пошел вон! Скоро вас всех отсюда разгонят! Кончилась лавочка! Бегите, пока не поздно, да прихватывайте с собой все, что плохо лежит. Такой кормушки у вас больше не будет!» Я даже оторопел, а она пошла по дорожке к трассе. И все, — сообщил охранник, пожимая плечами в недоумении и вопросительно глядя на хозяина.
— Так…, — прошептал Верещагин. — Значит, так…
Он прошел в дом, налил себе рюмку водки, и в это время прозвенел телефонный звонок. На проводе был Палый. Из Москвы.
— Задание выполнено, Эдуард Григорьевич, — мрачным голосом сообщил он. — Объект отбыл в Америку. Произведен контрольный…
— Заткнись, сволочь! — закричал Верещагин. — Думай, куда звонишь!
— Я хотел сказать, произведен контроль за посадкой, — поправился Палый.
— Хорошо, хорошо, приедешь — получишь необходимые бумаги, — пробубнил Верещагин и положил трубку.
Потом посидел немного, выпил ещё виски, а затем вскочил с места, словно ужаленный.
— Эй, вы! — завопил он. — Срочно в машину! Едем в аэропорт! Немедленно!!!
На бешеной скорости «Мерседес» с мигалкой мчался к аэропорту. Когда он с визгом подрулил к главному зданию, из лимузина почти на ходу выскочил мэр и бросился к справочному бюро. За ним еле поспевали телохранители.
— Куда в последние часы вылетали самолеты? — спросил он дежурную.
— Самолеты вылетели в Москву и Санкт-Петербург. Ожидается рейс на Владивосток.
Верещагин побежал в машину, взял мобильный телефон и стал звонить сначала в Москву, а затем в Санкт-Петербург надежным людям. Он просил немедленно ехать в аэропорты и встретить там Веру Георгиевну, которую надлежало задержать и сообщить об этом ему. Срочно. Причин для таких действий он не объяснял. Но их и не спрашивали. Те люди не задавали лишних вопросов. Надо, значит, надо…
… В это же время худенькая, бедно одетая женщина с потертым стареньким чемоданчиком ехала в плацкартном вагоне в сторону Москвы. Она заказала себе чаю и прихлебывала этот жиденький чаек из казенного стакана, заедая его сухой, как она сама, галетой. При этом завязался неторопливый разговор с соседями по вагону. Речь шла о произволе властей и бесправии и нищете народа. Женщина с чемоданчиком потрясала кулачками и грозила кому-то высокопоставленному страшными небесными карами. «Отольются им наши слезы!» — вопила она так, что её успокаивали соседи по вагону. Потом она задремала, подложив под голову чемоданчик. А вышла она в Самаре. Пожелала попутчикам счастливого пути, извинилась за свою горячность и растворилась в серой безликой толпе…
— Это фантастика, герр Шварценберг, — говорил Генриху седовласый врач в золоченых очках. — Такого я в своей практике не видел никогда… Во-первых, какое счастье, что не загорелась машина, во-вторых, какое счастье, что фрау Барбара была пристегнуты ремнем безопасности, а в-третьих, какое счастье, что есть всемогущий Господь Бог, который спас нашу добрую фрау Барбару. Разумеется, разумеется, драгоценный мой герр Шварценберг, фрау Барбара будет жить. У неё незначительные переломы, а главное — шок, сильный шок от потрясения. И никакой опасности за её жизнь. Вот, говорят, что касается вашей прекрасной машины…
— А черт с ней, с этой машиной! — грубо произнес Генрих, потом нервно расхохотался и хлопнул седовласого врача по плечу, от чего тот невольно покривился. Врач не любил подобной фамильярности и не терпел подобного даже от столь уважаемых людей, как герр Шварценберг. — К тому же она застрахована, — добавил он.
— Извините, герр Обердорф, — сказал, немного помолчав, Генрих. — Вы не представляете себе моего состояния. Вы просто ничего себе не можете представить… Моя Барбара рождается уже в третий раз, причем дважды за последние несколько дней.
Доктор покосился на Шварценберга, полагая, что он слегка тронулся умом от потрясения, но ничего не сказал, лишь широко улыбнулся великолепными вставными зубами.
— Могу ли я посмотреть на нее? — спросил разрешения Генрих.
— Только посмотреть, герр Шварценберг, только посмотреть. Я повторяю вам, главное, что может тревожить — это шок от потрясения. Она очень слаба, у неё может не выдержать сердце, хотя мы, разумеется, снабдим фрау Барбару всем необходимым. Вы поняли мою мысль, герр Шварценберг?
— О да, доктор, я буду делать только то, что вы мне позволите, — отвечал Генрих.
Его провели в палату, где лежала вся в белом Барбара. Она была подключена к капельнице, находилась без сознания. На лице были ссадины и кровоподтеки, левая рука была в гипсе. Генрих со слезами умиления глядел на жену.
— Дорогая моя, — прошептал он. — Дорогая моя…
Доктор Обердорф дал возможность Генриху поглядеть на жену ещё с минуту, а затем легонько дотронулся до его серого пиджака.
— Все, герр Шварценберг, все, она может прийти в себя, а ей совершенно противопоказаны любые волнения. Повторяю вам, опасность может исходить только от этого. Езжайте по своим делам, регулярно нам звоните и ни о чем не беспокойтесь. Единственный совет, который я могу себе позволить вам дать, дорогой герр Шварценберг, зайдите в храм и поблагодарите всемогущего Господа за то, что он спас фрау Барбару. Повторяю вам, судя по тому, что мне рассказали о произошедшем, шансов выжить у неё практически не было. А она, можно сказать, невредима, учитывая то, что машина на большой скорости съехала с дороги и перевернулась несколько раз. Такие переломы можно получить, упав в комнате со стула, герр Шварценберг. Господь Бог любит нашу фрау Барбару, вот в чем дело… Он хранит ее…
Счастливый, умиленный Генрих вышел из больницы, сел за руль «Мерседеса» и позволил себе выкурить сигару, что он делал только в случае крайнего волнения. Еще полтора часа назад, когда ему сообщили о произошедшей аварии, он проклинал себя за то, что оставил Барбару одну в этот день. «Как я мог, после того, что произошло несколько дней назад, поехать на службу и разрешить ей сесть за руль машины?! Я убил ее! Я убил ее! Что я натворил?! Как я теперь смогу жить?!» Шепча эти слова, он гнал машину к клинике и сам чуть не попал в аварию, в самый последний момент повернув руль направо и не врезавшись в стоящий на его пути «Фиат». Но благостная улыбка встречавшего его в дверях клиники доктора Обердорфа вывела его из состояния тревоги. Он сразу понял, что обошлось. Когда ему рассказали подробности аварии, ему стало плохо с сердцем, он понял, что только счастливая случайность спасла жизнь Барбаре. Минут двадцать доктор откачивал его в своем кабинете.
— У меня есть большие основания беспокоиться за ваше здоровье, герр Шварценберг, нежели за здоровье нашей доброй Барбары, — улыбался он.
Выкурив сигарку, Генрих отправился в церковь и долго молился в полупустом храме Господу Богу, снова спасшему жизнь его любимой жене. А затем он направился домой, потребовал себе легкий ланч со шнапсом и окончательно расслабился. Он периодически звонил в больницу, но доктор отвечал, что фрау Барбара ещё не пришла в сознание…
… Пришла она в сознание лишь на следующее утро, о чем своевременно сообщили Генриху. Он собирался немедленно ехать к жене, но доктор Обердорф предостерег его от этого шага.
— Нельзя, дорогой герр Шварценберг, — говорил доктор. — Именно сейчас фрау Барбара нуждается в полном, повторяю, абсолютно полном покое. У неё в ближайшие дни не должно быть никаких эмоций, ни отрицательных, ни положительных. Они для неё пагубны. Не беспокойтесь, мы сделаем все, что сочтем необходимым и в самое ближайшее время поставим фрау Барбару на ноги. Я надеюсь, вы не сомневаетесь в нашем профессионализме, герр Шварценберг? — нахмурив брови, строго спросил доктор.
— О, что вы, ни в коем случае, — взмахнул рукой Генрих. — Я буду делать так, как вы мне скажете. Я вам верю больше, чем себе.
Генрих положил трубку и поехал в офис.
… Так и прошло двое суток. А через два дня вечером Генриха ждал сюрприз.
— К вам гостья, герр Шварценберг, — доложил вышколенный охранник по местному телефону.
— Кто такая? Почему в такой поздний час? Насколько я понимаю, сейчас уже семь минут десятого. Я собирался уже идти спать. У меня завтра тяжелый день.
— Это немолодая дама, и она говорит, что у неё к вам очень срочное дело, не требующее отлагательства, — настаивал охранник.
— И не может терпеть до завтрашнего дня? — пытался избавиться от незваной гостьи недовольный Генрих.
— Утверждает, что не может. В принципе, она хотела бы повидаться с фрау Барбарой, — уточнил охранник. — Но я сказал, что её нет.
— Ах вот как? Ну в таком случае пригласите её в дом, — распорядился Генрих.
… Через несколько минут в гостиную Генриха в сопровождении охранника вошла дама лет пятидесяти пяти, сухощавая, невысокого роста, одетая в неброское, но, видимо, дорогое платье. В руках у неё была сумочка из крокодиловой кожи.
— Я вас слушаю, фрау, — сказал Генрих, поднимаясь навстречу гостье и вглядываясь в её лицо. Черты показались знакомыми. Где-то он эти черты видел…
— Мне бы хотелось поговорить с фрау Барбарой фон Шварценберг, — тихо произнесла дама.
— Дело в том, что фрау фон Шварценберг больна и в данное время находится в клинике. А по какому вопросу вы к ней? — спросил Генрих и тут же понял, по какому она вопросу, и кто она такая. Он сделал легкое движение к ней и тут же остановился, как вкопанный.
— Оставьте нас наедине, — приказал он охраннику.
Охранник послушно вышел. А Генрих продолжал изучать лицо гостьи.
— Что с ней? — спросила дама.
— Я понял, кто вы, — не отвечая на вопрос, произнес Генрих. — Она похожа на вас.
— Так что же с ней? — вскрикнула дама.
— Она попала в автокатастрофу, фрау… Как мне прикажете вас называть?
— Называйте меня фрау Вера, — ответила дама. Она говорила по-немецки с заметным акцентом, но довольно прилично.
— Так чего бы вы хотели от своей дочери, фрау Вера? — чувствуя прилив какого-то бешенства, спрашивал Генрих.
— А разве я не имею права повидать родную дочь? — недоумевала дама.
— Я не имею никаких доказательств того, что вы приходитесь ей матерью, — заметил Генрих. — А мы, германцы, привыкли доверять только фактам, а не пустым словам.
— А разве я что-нибудь пытаюсь вам доказать, господин Шварценберг? — саркастически усмехнулась Вера Георгиевна. — Я сказала, что хочу повидать фрау Барбару, а вы сами сделали предположение, что она моя дочь.
— Я сделал лишь предположение, а вы это подтвердили. И теперь мне нужны доказательства ваших слов.
— Пусть она поглядит на меня и сама скажет, кто я такая, — спокойно произнесла Вера Георгиевна.
— Пока к ней не пускают даже меня, законного мужа. А уж вас-то тем более к ней не пустят. Так что, если у вас есть какие-либо вопросы, задавайте их мне.
— Первый вопрос — как она себя чувствует? И что с ней, все-таки, произошло?
Теперь Генрих вдруг успокоился и пришел в себя. Он распорядился подать им чаю.
— Вы, очевидно, с дороги, фрау, — галантно произнес Генрих. — Перекусите чаем с печеньем. К сожалению, я уже поужинал и собирался лечь спать. Я ложусь очень рано, таковы мои привычки.
— Спасибо и на этом, — едва заметно усмехнулась дама, вспомнив плацкартный вагон, следующий в Самару и чай с галетами. Угощение Шварценберга было немногим лучше. Но она не хотела есть, ей было, на что поужинать. Ее занимали совершенно другие проблемы.
— Барбара несколько превысила скорость на трассе и попала в аварию, — сухо сообщил Генрих. — Но теперь ей лучше, серьезных повреждений нет.
— Как она вообще? — спросила дама, путаясь в немецких словах.
— Она вообще прекрасно. Мы живем душа в душу и очень любим друг друга, — строго произнес Генрих, глядя в глаза гостье. — Есть, правда, некоторые проблемы…, — нахмурился он, не зная, как приступить к главному. А высказаться ему очень хотелось, по возможности соблюдая правила приличия.
— Какие такие проблемы? — довольно развязно спросила дама, отхлебывая чай и жуя печенье. — На мой взгляд, вы живете очень зажиточно.
И это решило проблему начала разговора. Генрих вспомнил ту страшную ночь, Барбару, висевшую на крюке и хрипевшую от удушья с выпученными глазами и моментально взорвался, что вообще было не характерно для него, обычно выдержанного, сурового человека.
— Проблема в том, что она не имеет возможности встречаться со своей родной дочерью! — вскрикнул он.
— Зато другие проблемы у неё вполне решены, — цинично заметила дама, грызя печенье своими крепкими белыми зубами.
— Проблема в том, что её тяготят воспоминания, — уже спокойнее произнес Генрих. — А какие именно воспоминания, вы прекрасно знаете, фрау!
Вера Георгиевна нахмурилась. Она поняла, что Лена обо всем рассказала мужу.
— Я вижу, вы в курсе событий, происшедших с нами, тем лучше, господин Шварценберг. Я полагаю, вы даже в курсе её денежных дел?
Она была уверена, что разговор о гигантском банковском счете в Швейцарии решит вопрос. Немцы ведь так практичны…
— Я в курсе, что на её имя в одном из швейцарских банков открыт счет. Но я также знаю, что эти деньги получены противозаконным путем. И мы с Барбарой не собираемся воспользоваться преступными капиталами. У нас есть все, что нужно для полноценной жизни.
— Это вы знаете, господин Шварценберг, — покровительственно улыбнулась Вера Георгиевна, готовя зятю сокрушительный удар. — Только вы не представляете себе, о какой сумме идет речь.
— А меня не интересуют преступные деньги, даже если речь идет о миллионах долларов, — гордо произнес Генрих.
— Речь идет не о миллионах долларов, господин Шварценберг, — спокойно и медленно произнесла дама, глядя собеседнику прямо в глаза. — Речь идет о многих десятках миллионов долларов…
— Ты делился, шакал? — сразу помрачнел Иляс, привставая с места. — Ты называешь это делиться? Ты считаешь нас с губернатором за полных идиотов? Понимаю, понимаю, ты — инженер с высшим образованием, твоя жена — интеллектуалка и меценатка, а мы с Семеном Петровичем заурядные уголовники, у него восемь классов образования, у меня ни одного, врать не буду, моя нога ни разу не ступала на школьный порог. Но считать до определенной суммы меня научила эта поганая жизнь, в которой каждый за самого себя. Хочешь, я тебе назову номер одного очень интересного счета в швейцарском банке? Хочешь, я назову сумму этого счета? Хочешь, я назову имя обладателя столь пухлого счета? Вернее, обладательницы. Что-то ты взбледнул с лица, Эдуард Григорьевич… Может быть позвать к тебе врача из травматологического отделения, чтобы ты скорее отмучился?
— Ты опять про это? — прошептал помертвелыми губами Верещагин.
— Да ладно. Об этом не будем, все это сущие мелочи, я уже сказал, Эдик. Ты думай о другом, например, о счете в швейцарском банке, на котором лежит триста двадцать три миллиона долларов на имя некой…
— Не надо!!! — закрыл ладонями уши Верещагин. — Не надо, нас могут услышать! Я на все согласен, только… только…
— Полагаю, ты хочешь спросить, сколько мы тебе дадим денег за твои акции? Не так ли?
— Так…, — выдохнул мэр.
— Мне поручено предложить тебе сумму в один миллион долларов.
— Да ты с ума сошел! За мои акции? Миллион долларов? Да ты знаешь, сколько они стоят?
— Значит, счет почти в треть миллиарда ты в расчет не берешь? Ох, и жаден ты, над тобой маячит тюремная параша, а ты цепляешься за жалкие деньги. Там у тебя будут другие критерии, я тебя уверяю, исходя из собственного опыта. Кусок хлеба, глоток воздуха, а самое главное — отношение сокамерников. А уж если ты туда попадешь, я о тебе побеспокоюсь. Я позабочусь о том, чтобы твое существование стало совершенно невыносимым. Ты ответишь за то, что обманывал нас с губернатором, нас, которые все время поддерживали тебя, несмотря на то, что вы со своей женой презирали нас, как каких-то недочеловеков.
— А ты знаешь, — вдруг побледнел ещё сильнее Верещагин, впиваясь пальцами в подлокотники кресла. — Кто… Ну… На кого открыт счет?
— Счет-то? Да на какую-то немку, — равнодушно ответил Иляс. — Фамилию забыл, на Шелленберг похоже… Какая разница, на кого он открыт, найти подставную фигуру нетрудно, знаю по личному опыту. Факт, что там лежат деньги, которые ты выкачал из комбината, а нам с Семеном Петровичем отстегивал жалкие крохи.
Очки Верещагина вдруг сверкнули мгновенной радостью, но Иляс ни на секунду не обнаружил того, что эту радость заметил.
— Ну, откуда мы все это узнали, это наши дела, — продолжал Иляс, быстро уводя разговор в нужном ему направлении. — Главное, что ты должен понять — при варианте, предложенном нами, все остаются при своих интересах, ты продаешь нам акции на миллион долларов, катишься в свою Швейцарию и жируешь там до потери сознания. А комбинат остается нам. Все по закону, все по уму, все довольны, все смеются. А уж кто посмеется последним, об этом ведает лишь всемогущий Аллах.
— Я согласен, — твердо объявил Верещагин.
— Ну и славно. Теперь важно, как нам оформить акт купли-продажи акций. Афишировать все это нам ни в коем случае не на руку, и в принципе, можно все оформить тайно, без шума, но совершенно законным образом. И это уже наши проблемы, мы заинтересованы, мы все и устроим. Сейчас поедем в одно официальное, но вполне надежное место, где нас ждут с нетерпением, ибо опять же материально заинтересованы в этой сделке, там все и оформим. А последствия пусть тебя не беспокоят. Ты беспокойся о себе.
… Продажа пакета акций заняла не так уж много времени. Акции были в руках Иляса, а Верещагин получил от него чемоданчик с миллионом долларов в банковских упаковках.
… — Неужели ты не понимаешь, что все это опять же совершенно противозаконно?! — кричал Семен Петрович Лузгин, держа в руках документы, которые принес ему Иляс. — Все тайком, без участия совладельцев, без собрания акционеров! Да любая проверка разметелит нас в пух и прах!
— А и не будет никакой проверки, — пожал плечами Иляс. — Я в Москву тоже не прохлаждаться езжу и не так скуп и глуп, как господин Верещагин, с кем надо связи налажены, в соответствующих органах тоже, будь спокоен. Но даже если и будет проверка, мы-то с тобой причем тут? Совладельцем комбината отныне является подставное лицо, я подобрал прекрасную кандидатуру. Этот не продаст, он весь состоит из сплошных проблем, из неладов с законом, из неладов с братками. Не вывернется и пасть свою не разинет. Не боись, Семен Петрович, езжай себе спокойненько в Москву и заседай там в Совете Федерации. Влупи им там по первое число, чтоб знали…
— Вот именно, — нахмурил бровки Лузгин. — Я тут совершенно не при чем. А, соответственно, и мои советники, и помощники. Как бы только этот Верещагин опять не подгадил, это такая, должен тебе сказать, скользкая тварь, из любой ситуации вывернется…
— Из этой не вывернется, — заверил его Иляс. — Я всего тебе не рассказываю, ты занят важными государственными делами, насущными проблемами области, и кое-какие проблемы я с твоего позволения решу сам. Счетец его в швейцарском банке в самое ближайшее время пойдет на благо родины… И её преданных слуг, разумеется, — загадочно улыбнулся он. — А против мэра у меня есть такое, чего он никак не ожидает… Короче, все козыри у меня на руках. А Верещагин будет идти как щенок по тому лабиринту, который я для него подстроил. И все в соответствии с законом.
— Вот это хорошо, это очень хорошо, — важным голосом одобрил его слова раздобревший губернатор. — Все должно быть в соответствии с законом. Не надо нам никакой уголовщины. Не потерплю!!! — привстал он и стукнул кулаком по столу, подражая одному известному деятелю. — А все же, — снова присел он на свое мягкое кресло, — неплохо было бы, чтобы комбинат был в наших руках…
— Ох и жаден ты, Семен Петрович, — вздохнул Иляс. — Да он и так в наших руках, хотя у нас с тобой и без него денег выше крыши. Вспомни, как мы с тобой на нарах бычок пополам делили, нам бы тогда блок или хоть пачку «Примы» или бутылку настоящей водки, или палочку свиного шашлычка… Вот каков был у нас предел мечтаний, дорогой блатырь… А теперь тебе все мало… Ох, нехорошо…
— Тебе, как будто, деньги не нужны? — буркнул недовольный неприятными воспоминаниями Лузгин. — Можно подумать, ты святым духом живешь или утренним намазом…
— Не совершаю я, Семен Петрович, намаз. Грешен. Не мусульманин я, и не православный. И не католик, и не буддист. Не знаю я своей национальности, понимаешь, не знаю. Помню себя, как шлепал босиком по грязи, подбирал брошенные куски хлеба и ел их, не очищая от грязи, помню, как мне семилетнему выбивали зубы за украденную булку или огурец, а вот насчет национальности не у кого было спросить. Сколько помню себя, был Илясом, фамилию дали в детдоме, где я чалился несколько месяцев. А так один черт знает, кто я такой… Глаза раскосые, а борода растет, как у грузина, два раза в день приходится бриться. Грудь волосатая, ноги… Узнать бы, кто я на самом деле, кто мои родители… Впрочем, незачем это, — махнул он рукой. — А деньги — прах, Лузга! Прах! Главное — борьба, главное — игра. И ещё мне тут сказали какое-то странное словечко — с п р а в е д л и в о с т ь… Не слышал?
— Дурака валяешь? — помрачнел Лузгин. — Горбатого лепишь?
— Отвыкай от блатного жаргона, Лузга, то есть, многоуважаемый Семен Петрович. А деньги эти проклятые мне, разумеется, тоже нужны. Для того, чтобы чувствовать свою независимость, чтобы не пресмыкаться ни перед кем. Но не так уж мне их много нужно, как тебе… Кажется…, — добавил он, смягчая свою мысль.
Смягчился и Лузгин, он встал из-за стола и начал вальяжно расхаживать по длинному кабинету в своем светлом, безукоризненно выглаженном костюме, заложив руки за спину.
— Молодец ты, — похвалил он Иляса. — Просто молодец! Что бы я без тебя делал?
— Что ты, что ты, Семен Петрович, свято место пусто не бывает, не я, так другие бы тебе помогали. Ты у нас птица высокого полета, такой губернией управляешь. Она в несколько раз больше какой-нибудь там Бельгии или Швейцарии, чувствуешь масштабы?!
— Лучше одна Бельгия, чем двадцать заснеженных пустынь, населенных уголовниками, — буркнул Лузгин, однако слегка выпятив от гордости живот и громко щелкнув подтяжками.
Иляс расхохотался.
— Двое из этих уголовников находятся здесь, так что не надо о присутствующих, — попросил он, продолжая смеяться. — А дело мерзкого мэра я доведу до конца. Тут могут быть и нюансы, особенно, что касается его счета на круглую сумму. Объект ещё не доведен до необходимой кондиции, он еще, так сказать, не дозрел, Семен Петрович…
… Объект же в это время ехал на своем белом «Мерседесе» в свою загородную резиденцию. На коленях он держал кейс с миллионом долларов, полагая, что сейчас он совершил правильный поступок, так как лучше потерять часть, чем все. Он сидел на мягком сидении и вспоминал историю, вспоминал, что во время революции выжили именно те, кто успел вовремя смыться из революционной России. А те, кто призадержались по тем или иным причинам, сгнили в бескрайних просторах ГУЛАГа.
«Завтра же, завтра же надо сматываться», — думал Верещагин. — «Ни секунды промедления. Прямо в Кобленц к Ленке, а потом снять деньги со счета и ту-ту… Куда-нибудь в бескрайние просторы Соединенных Штатов Америки, на покой, на отдых… Новые документы, новая жизнь… Вилла, море, красотки… А Верка пускай катится, куда хочет. Я её с собой в новую жизнь не возьму, попользовался её услугами, и все. Она тоже поимела немало. Пришла пора разбегаться. Так-то вот…»
«Мерседес» подкатил к четырехэтажному особняку. Из него, держа коричневый кейс в руке, вышел Верещагин, вполне довольный собой. Он направлялся к дому, сопровождаемый охранниками и слугами.
— Вера Георгиевна дома? — важно спросил мэр.
— Нет, она куда-то уехала, — сообщил охранник.
— По магазинам? — уточнил Верещагин.
— Да нет, она вышла из ворот с маленьким чемоданчиком в руке и просила, чтобы никто её не сопровождал. Я сказал, что так не положено, что ей полагается машина с шофером и охранником, так она на меня так закричит: «Пошел вон! Скоро вас всех отсюда разгонят! Кончилась лавочка! Бегите, пока не поздно, да прихватывайте с собой все, что плохо лежит. Такой кормушки у вас больше не будет!» Я даже оторопел, а она пошла по дорожке к трассе. И все, — сообщил охранник, пожимая плечами в недоумении и вопросительно глядя на хозяина.
— Так…, — прошептал Верещагин. — Значит, так…
Он прошел в дом, налил себе рюмку водки, и в это время прозвенел телефонный звонок. На проводе был Палый. Из Москвы.
— Задание выполнено, Эдуард Григорьевич, — мрачным голосом сообщил он. — Объект отбыл в Америку. Произведен контрольный…
— Заткнись, сволочь! — закричал Верещагин. — Думай, куда звонишь!
— Я хотел сказать, произведен контроль за посадкой, — поправился Палый.
— Хорошо, хорошо, приедешь — получишь необходимые бумаги, — пробубнил Верещагин и положил трубку.
Потом посидел немного, выпил ещё виски, а затем вскочил с места, словно ужаленный.
— Эй, вы! — завопил он. — Срочно в машину! Едем в аэропорт! Немедленно!!!
На бешеной скорости «Мерседес» с мигалкой мчался к аэропорту. Когда он с визгом подрулил к главному зданию, из лимузина почти на ходу выскочил мэр и бросился к справочному бюро. За ним еле поспевали телохранители.
— Куда в последние часы вылетали самолеты? — спросил он дежурную.
— Самолеты вылетели в Москву и Санкт-Петербург. Ожидается рейс на Владивосток.
Верещагин побежал в машину, взял мобильный телефон и стал звонить сначала в Москву, а затем в Санкт-Петербург надежным людям. Он просил немедленно ехать в аэропорты и встретить там Веру Георгиевну, которую надлежало задержать и сообщить об этом ему. Срочно. Причин для таких действий он не объяснял. Но их и не спрашивали. Те люди не задавали лишних вопросов. Надо, значит, надо…
… В это же время худенькая, бедно одетая женщина с потертым стареньким чемоданчиком ехала в плацкартном вагоне в сторону Москвы. Она заказала себе чаю и прихлебывала этот жиденький чаек из казенного стакана, заедая его сухой, как она сама, галетой. При этом завязался неторопливый разговор с соседями по вагону. Речь шла о произволе властей и бесправии и нищете народа. Женщина с чемоданчиком потрясала кулачками и грозила кому-то высокопоставленному страшными небесными карами. «Отольются им наши слезы!» — вопила она так, что её успокаивали соседи по вагону. Потом она задремала, подложив под голову чемоданчик. А вышла она в Самаре. Пожелала попутчикам счастливого пути, извинилась за свою горячность и растворилась в серой безликой толпе…
— Это фантастика, герр Шварценберг, — говорил Генриху седовласый врач в золоченых очках. — Такого я в своей практике не видел никогда… Во-первых, какое счастье, что не загорелась машина, во-вторых, какое счастье, что фрау Барбара была пристегнуты ремнем безопасности, а в-третьих, какое счастье, что есть всемогущий Господь Бог, который спас нашу добрую фрау Барбару. Разумеется, разумеется, драгоценный мой герр Шварценберг, фрау Барбара будет жить. У неё незначительные переломы, а главное — шок, сильный шок от потрясения. И никакой опасности за её жизнь. Вот, говорят, что касается вашей прекрасной машины…
— А черт с ней, с этой машиной! — грубо произнес Генрих, потом нервно расхохотался и хлопнул седовласого врача по плечу, от чего тот невольно покривился. Врач не любил подобной фамильярности и не терпел подобного даже от столь уважаемых людей, как герр Шварценберг. — К тому же она застрахована, — добавил он.
— Извините, герр Обердорф, — сказал, немного помолчав, Генрих. — Вы не представляете себе моего состояния. Вы просто ничего себе не можете представить… Моя Барбара рождается уже в третий раз, причем дважды за последние несколько дней.
Доктор покосился на Шварценберга, полагая, что он слегка тронулся умом от потрясения, но ничего не сказал, лишь широко улыбнулся великолепными вставными зубами.
— Могу ли я посмотреть на нее? — спросил разрешения Генрих.
— Только посмотреть, герр Шварценберг, только посмотреть. Я повторяю вам, главное, что может тревожить — это шок от потрясения. Она очень слаба, у неё может не выдержать сердце, хотя мы, разумеется, снабдим фрау Барбару всем необходимым. Вы поняли мою мысль, герр Шварценберг?
— О да, доктор, я буду делать только то, что вы мне позволите, — отвечал Генрих.
Его провели в палату, где лежала вся в белом Барбара. Она была подключена к капельнице, находилась без сознания. На лице были ссадины и кровоподтеки, левая рука была в гипсе. Генрих со слезами умиления глядел на жену.
— Дорогая моя, — прошептал он. — Дорогая моя…
Доктор Обердорф дал возможность Генриху поглядеть на жену ещё с минуту, а затем легонько дотронулся до его серого пиджака.
— Все, герр Шварценберг, все, она может прийти в себя, а ей совершенно противопоказаны любые волнения. Повторяю вам, опасность может исходить только от этого. Езжайте по своим делам, регулярно нам звоните и ни о чем не беспокойтесь. Единственный совет, который я могу себе позволить вам дать, дорогой герр Шварценберг, зайдите в храм и поблагодарите всемогущего Господа за то, что он спас фрау Барбару. Повторяю вам, судя по тому, что мне рассказали о произошедшем, шансов выжить у неё практически не было. А она, можно сказать, невредима, учитывая то, что машина на большой скорости съехала с дороги и перевернулась несколько раз. Такие переломы можно получить, упав в комнате со стула, герр Шварценберг. Господь Бог любит нашу фрау Барбару, вот в чем дело… Он хранит ее…
Счастливый, умиленный Генрих вышел из больницы, сел за руль «Мерседеса» и позволил себе выкурить сигару, что он делал только в случае крайнего волнения. Еще полтора часа назад, когда ему сообщили о произошедшей аварии, он проклинал себя за то, что оставил Барбару одну в этот день. «Как я мог, после того, что произошло несколько дней назад, поехать на службу и разрешить ей сесть за руль машины?! Я убил ее! Я убил ее! Что я натворил?! Как я теперь смогу жить?!» Шепча эти слова, он гнал машину к клинике и сам чуть не попал в аварию, в самый последний момент повернув руль направо и не врезавшись в стоящий на его пути «Фиат». Но благостная улыбка встречавшего его в дверях клиники доктора Обердорфа вывела его из состояния тревоги. Он сразу понял, что обошлось. Когда ему рассказали подробности аварии, ему стало плохо с сердцем, он понял, что только счастливая случайность спасла жизнь Барбаре. Минут двадцать доктор откачивал его в своем кабинете.
— У меня есть большие основания беспокоиться за ваше здоровье, герр Шварценберг, нежели за здоровье нашей доброй Барбары, — улыбался он.
Выкурив сигарку, Генрих отправился в церковь и долго молился в полупустом храме Господу Богу, снова спасшему жизнь его любимой жене. А затем он направился домой, потребовал себе легкий ланч со шнапсом и окончательно расслабился. Он периодически звонил в больницу, но доктор отвечал, что фрау Барбара ещё не пришла в сознание…
… Пришла она в сознание лишь на следующее утро, о чем своевременно сообщили Генриху. Он собирался немедленно ехать к жене, но доктор Обердорф предостерег его от этого шага.
— Нельзя, дорогой герр Шварценберг, — говорил доктор. — Именно сейчас фрау Барбара нуждается в полном, повторяю, абсолютно полном покое. У неё в ближайшие дни не должно быть никаких эмоций, ни отрицательных, ни положительных. Они для неё пагубны. Не беспокойтесь, мы сделаем все, что сочтем необходимым и в самое ближайшее время поставим фрау Барбару на ноги. Я надеюсь, вы не сомневаетесь в нашем профессионализме, герр Шварценберг? — нахмурив брови, строго спросил доктор.
— О, что вы, ни в коем случае, — взмахнул рукой Генрих. — Я буду делать так, как вы мне скажете. Я вам верю больше, чем себе.
Генрих положил трубку и поехал в офис.
… Так и прошло двое суток. А через два дня вечером Генриха ждал сюрприз.
— К вам гостья, герр Шварценберг, — доложил вышколенный охранник по местному телефону.
— Кто такая? Почему в такой поздний час? Насколько я понимаю, сейчас уже семь минут десятого. Я собирался уже идти спать. У меня завтра тяжелый день.
— Это немолодая дама, и она говорит, что у неё к вам очень срочное дело, не требующее отлагательства, — настаивал охранник.
— И не может терпеть до завтрашнего дня? — пытался избавиться от незваной гостьи недовольный Генрих.
— Утверждает, что не может. В принципе, она хотела бы повидаться с фрау Барбарой, — уточнил охранник. — Но я сказал, что её нет.
— Ах вот как? Ну в таком случае пригласите её в дом, — распорядился Генрих.
… Через несколько минут в гостиную Генриха в сопровождении охранника вошла дама лет пятидесяти пяти, сухощавая, невысокого роста, одетая в неброское, но, видимо, дорогое платье. В руках у неё была сумочка из крокодиловой кожи.
— Я вас слушаю, фрау, — сказал Генрих, поднимаясь навстречу гостье и вглядываясь в её лицо. Черты показались знакомыми. Где-то он эти черты видел…
— Мне бы хотелось поговорить с фрау Барбарой фон Шварценберг, — тихо произнесла дама.
— Дело в том, что фрау фон Шварценберг больна и в данное время находится в клинике. А по какому вопросу вы к ней? — спросил Генрих и тут же понял, по какому она вопросу, и кто она такая. Он сделал легкое движение к ней и тут же остановился, как вкопанный.
— Оставьте нас наедине, — приказал он охраннику.
Охранник послушно вышел. А Генрих продолжал изучать лицо гостьи.
— Что с ней? — спросила дама.
— Я понял, кто вы, — не отвечая на вопрос, произнес Генрих. — Она похожа на вас.
— Так что же с ней? — вскрикнула дама.
— Она попала в автокатастрофу, фрау… Как мне прикажете вас называть?
— Называйте меня фрау Вера, — ответила дама. Она говорила по-немецки с заметным акцентом, но довольно прилично.
— Так чего бы вы хотели от своей дочери, фрау Вера? — чувствуя прилив какого-то бешенства, спрашивал Генрих.
— А разве я не имею права повидать родную дочь? — недоумевала дама.
— Я не имею никаких доказательств того, что вы приходитесь ей матерью, — заметил Генрих. — А мы, германцы, привыкли доверять только фактам, а не пустым словам.
— А разве я что-нибудь пытаюсь вам доказать, господин Шварценберг? — саркастически усмехнулась Вера Георгиевна. — Я сказала, что хочу повидать фрау Барбару, а вы сами сделали предположение, что она моя дочь.
— Я сделал лишь предположение, а вы это подтвердили. И теперь мне нужны доказательства ваших слов.
— Пусть она поглядит на меня и сама скажет, кто я такая, — спокойно произнесла Вера Георгиевна.
— Пока к ней не пускают даже меня, законного мужа. А уж вас-то тем более к ней не пустят. Так что, если у вас есть какие-либо вопросы, задавайте их мне.
— Первый вопрос — как она себя чувствует? И что с ней, все-таки, произошло?
Теперь Генрих вдруг успокоился и пришел в себя. Он распорядился подать им чаю.
— Вы, очевидно, с дороги, фрау, — галантно произнес Генрих. — Перекусите чаем с печеньем. К сожалению, я уже поужинал и собирался лечь спать. Я ложусь очень рано, таковы мои привычки.
— Спасибо и на этом, — едва заметно усмехнулась дама, вспомнив плацкартный вагон, следующий в Самару и чай с галетами. Угощение Шварценберга было немногим лучше. Но она не хотела есть, ей было, на что поужинать. Ее занимали совершенно другие проблемы.
— Барбара несколько превысила скорость на трассе и попала в аварию, — сухо сообщил Генрих. — Но теперь ей лучше, серьезных повреждений нет.
— Как она вообще? — спросила дама, путаясь в немецких словах.
— Она вообще прекрасно. Мы живем душа в душу и очень любим друг друга, — строго произнес Генрих, глядя в глаза гостье. — Есть, правда, некоторые проблемы…, — нахмурился он, не зная, как приступить к главному. А высказаться ему очень хотелось, по возможности соблюдая правила приличия.
— Какие такие проблемы? — довольно развязно спросила дама, отхлебывая чай и жуя печенье. — На мой взгляд, вы живете очень зажиточно.
И это решило проблему начала разговора. Генрих вспомнил ту страшную ночь, Барбару, висевшую на крюке и хрипевшую от удушья с выпученными глазами и моментально взорвался, что вообще было не характерно для него, обычно выдержанного, сурового человека.
— Проблема в том, что она не имеет возможности встречаться со своей родной дочерью! — вскрикнул он.
— Зато другие проблемы у неё вполне решены, — цинично заметила дама, грызя печенье своими крепкими белыми зубами.
— Проблема в том, что её тяготят воспоминания, — уже спокойнее произнес Генрих. — А какие именно воспоминания, вы прекрасно знаете, фрау!
Вера Георгиевна нахмурилась. Она поняла, что Лена обо всем рассказала мужу.
— Я вижу, вы в курсе событий, происшедших с нами, тем лучше, господин Шварценберг. Я полагаю, вы даже в курсе её денежных дел?
Она была уверена, что разговор о гигантском банковском счете в Швейцарии решит вопрос. Немцы ведь так практичны…
— Я в курсе, что на её имя в одном из швейцарских банков открыт счет. Но я также знаю, что эти деньги получены противозаконным путем. И мы с Барбарой не собираемся воспользоваться преступными капиталами. У нас есть все, что нужно для полноценной жизни.
— Это вы знаете, господин Шварценберг, — покровительственно улыбнулась Вера Георгиевна, готовя зятю сокрушительный удар. — Только вы не представляете себе, о какой сумме идет речь.
— А меня не интересуют преступные деньги, даже если речь идет о миллионах долларов, — гордо произнес Генрих.
— Речь идет не о миллионах долларов, господин Шварценберг, — спокойно и медленно произнесла дама, глядя собеседнику прямо в глаза. — Речь идет о многих десятках миллионов долларов…