Девочка подтвердила, что была там, что какие-то люди охраняли их всю ночь, а потом маму увезли, и она осталась одна. А потом за ней приехал папа…
— Мама так плакала, когда её уводили, — всхлипывала насмерть перепуганная девочка. — Так плакала…А мне было так страшно… Это такая плохая дача… И дяди такие плохие… Хорошо, что скоро приехал папа…
— Откуда же вы так быстро взяли такую большую сумму денег? — спросил Николаев, понимая, что не верит ни единому слову Кирилла.
— Я занял…, — глядя куда-то в сторону, произнес Кирилл и, видя недоверие в глазах майора закричал: — Да не могу я об этом говорить, как вы не поймете? Мне писали в записке, а до того говорили по телефону, что убьют моих близких! Мне вообще не надо было обращаться в милицию! Я знаю, как порой кончаются такие истории! Все! Вика дома, и все… Мне уменьшили выкуп вдвое, и я достал эти деньги… Больше я не могу ничего сказать!
— Вам, помнится, вчера предлагал посильную помощь ваш друг Андрей…, — напомнил Николаев.
— Друг? — вспыхнул Кирилл и отвел взгляд. — При чем здесь он? — почти прошептал он…
Николаев обратил внимание на то, что родители Кирилла совершенно успокоились. Внучка была с ними, а особого беспокойства за судьбу невестки они не испытывали.
— Скажите, а у Лены есть родители? — спросил Павел Николаевич.
— Отец от них ушел, когда Лене было два года, — ответил Воропаев-отец. — А мать проживает в Ясенево, она учительница в младших классах. Ее зовут Вера Георгиевна.
— Вы не звонили ей?
— Пока нет… Вы знаете, я даже не знаю, как ей сообщить, она бы тут такое устроила… Характерец у нее, знаете… Она все время нас в чем-то упрекает, обвиняет… И нас, и свою дочь… То ли считает, что жить в наше время зажиточно это грех, то ли ей так уж не нравится наш Кирилл… А если она узнает про это похищение, я представляю…, — вздохнул Воропаев.
— И тем не менее, я обязан с ней побеседовать. Дайте мне номер её телефона…
… Через полчаса Николаев был в Ясенево.
Открыла ему женщина лет пятидесяти, невысокого роста, худенькая. Она строго, без всякой улыбки глядела в лицо Николаеву. Он прошел в единственную комнату маленькой, довольно уютной квартиры. Скромная мебель, черно-белый телевизор. Много книг — в шкафах, на столах, письменном и обеденном, и даже на полу…
— Случилось что-нибудь? — спросила Вера Георгиевна.
— Если можно, я об этом расскажу несколько позже. А сейчас вы мне расскажете про Лену и её взаимоотношения с мужем и Андреем Полещуком.
— А я обязана вам рассказывать про интимную жизнь моей дочери? — холодно спросила Вера Георгиевна.
— Да, — в тон ей ответил Николаев.
— Значит, расскажу. Просто так первого января следователи в гости не приходят. Были у Воропаевых на Тверской?
— Был.
— Вот хоромы-то! Не чета этому, — она махнула рукой, показывая свои скромные апартаменты.
— Квартира у них неплохая. Но эти люди её заслужили, они не воры и не бандиты, а известные хирурги…
— Они-то люди заслуженные, спору нет… Но чем все это заслужил этот придурочный Кирюша, ума не приложу…
— Да, не очень-то вы высокого мнения о своем зяте.
— А почему я должна быть о нем высокого мнения? Воткнули его по блату в университет, кончил он его с горем пополам, потом был дрянным ничтожным преподавателем, потом стал жуликом и проходимцем, кем был по своей сути всегда. Но самое печальное заключается в том, что моя глупая дочь имела несчастье познакомиться с этим маменькиным сыночком и выйти за него замуж. Наплел ей с три короба, она уши и развесила — квартира на улице Горького, квартира на Фрунзенской набережной, у отца «Мерседес», дача в Жуковке, отец членов Политбюро лечит, ещё бы не клюнуть? Кстати, все, что он сказал — чистая правда… Что, небось, влип в историю Кирюша? Сидит, наверное, в Бутырке или ещё где-нибудь? Угадала? — криво улыбнулась Вера Георгиевна.
— Нет, — покачал головой Николаев.
— Нет, так будет, — безапелляционно заявила Вера Георгиевна.
— Послушайте, ведь ваша дочь за ним замужем. И по-моему, они живут очень хорошо, у них прекрасная квартира, у родителей дача, они купили иномарку, у них растет очаровательная дочь. У Кирилла зарегистрированная фирма стройматериалов… Вы что, завидуете своей дочери?
Тут неожиданно Вера Георгиевна расхохоталась, чем даже несколько испугала Николаева.
— Я завидую ей?!!! Да разве счастье в барахле? Там же любовью не пахнет! А что за жизнь без любви? Скука одна…
— По-моему, Кирилл очень любит вашу дочь, — возразил Николаев.
— Да какое мне дело, кого он любит? Она его не любит — вот что главное. Совсем не любит, мягко говоря. Это же не жизнь, а каждодневная пытка… Вы знаете, наверное, мой муж ушел от нас, когда Лене было два годика. А мы любили друг друга. Как мы были счастливы… Это были великолепные годы… Мы жили в коммуналке, в комнатке восемь метров. Старый дом в центре, запущенный, с мышами, тараканами… Очередь в туалет, в ванную… И тем не менее такое счастье, каждодневное, каждоминутное…
— И что же ему помешало, этому счастью?
— Измена, разумеется. Он увлекся одной шлюхой со своей работы, я не простила. Он уехал в Сибирь. Теперь работает там, в Новосибирске главным инженером завода. Не женат. Двадцать лет зовет меня туда. А я не могу. Так вот…
— Я слышал, что и у вашей Лены тоже была любовь?
— Да…, — задумалась Вера Георгиевна. — Любовь была, ещё какая любовь… Только глупая она очень, моя дочь… На кой черт ей понадобилось их знакомить? Тройственный союз получился…
— А какого вы мнения об Андрее Полещуке?
— Об Андрее? Это мужик… Сильный, красивый. Да что там говорить, они любят друг друга до сих пор. Он оказался аферистом, отсидел за свои темные делишки, но я почему-то испытываю к нему какое-то уважение. Когда они встречались с Леной, она была совсем другой, на неё приятно было смотреть. Я вообще воспитывала Лену в большой строгости, никаких там поздних возвращений, тусовок не допускала, она у меня как шелковая была. Но тогда… Андрей ухаживал за ней ещё в школе, потом он ушел в армию, она его ждала. Лена кончила школу, работала в 39-й библиотеке, здесь неподалеку. Он каждый вечер встречал её после работы, провожал до дома, а жил он в Солнцево, не так уж близко. Раньше-то жили рядом, в центре, в коммуналках. И школа наша была рядом, я там работала в начальных классах. Мы сюда переехали в восемьдесят четвертом. Лена два года отсюда в центр в школу ездила. Короче, Лена стала поздно возвращаться. Пару раз я задала ей трепку, а потом он к нам зашел, мы посидели, поговорили, и я поняла — у них любовь. И стала отпускать с ним Лену, я верила ему, за ним, как за каменной стеной, он бы её в обиду не дал. Но впутался в аферы, сел… А потом появился этот Кирюша. Они очень недолго встречались, быстро поженились. Ладно, что же все-таки произошло? Говорите, не тяните…
— Скажу… Дело в том, что Лену и Вику похитили…
— Вот как!
— Но Вику уже вернули. Кирилл заплатил требуемый выкуп.
— А за Лену, значит, заплатить не пожелал?
— Да что вы так, наконец? — разозлился её тону Николаев. — Он так переживает, постоянно в истерике, на него смотреть страшно.
— Это в его духе. А вы-то что предпринимаете? — вдруг побледнела Вера Георгиевна. Видно, до неё только теперь дошел смысл происходящего.
— Я вот беседую с людьми, которые могут пролить свет на это дело.
— Ну и как, пролила я свет?
— Пожалуй…
… В квартире Полещука на проспекте Вернадского давно уже дежурила группа. Толстая, румяная мать Андрея и отекший, с густыми висячими усами, не похмелившийся отец не находили себе места. Мать встретила Николаева довольно агрессивно.
— Когда уехал из дома Андрей? — спросил Николаев.
— С утра. Приехал от Кирюши, посидел с нами немного и снова уехал. Мы вообще-то живем в Солнцево, это его квартира. Пригласил нас Новый Год встречать, мы — своих родных и друзей… У нас всегда весело…А тут… посидел, выпил пару рюмок, опять за руль и… Больше ничего не знаем… Чую я, снова его хотят упечь за чужие грехи…
— Снова? Он сидел за свои и теперь ответит за свои…
— Ответит… А Кирюшенька чистеньким останется. А не он ли и подставил Андрюху, из мести?
— Какой мести? Что вы имеете в виду?
— Сами будто не знаете? — зловеще улыбнулась толстуха. — За Леночку мстит. За Вику мстит.
— Да почему он должен мстить Андрею за Вику?
— А потому что Вика его дочь. Вы что, не знаете? А ещё следователь…
— В и к а?!!! Е го д о ч ь?!!!
— А как же? Да вам любой скажет. Все знают. Вы что, не видели, как она на него похожа? Они-то с Андреем жили до того, как его посадили. А как посадили, она замуж выскочила. А месяцев через шесть и Вика родилась…Все знают… А вы думаете, он её похитил? Да она бы сама за ним голышом побежала… Афанасий! — закричала она мужу. — Хватит там похмеляться, иди сюда, подтверди следователю, что я говорю!
… — Что вы мне, Кирилл Владиславович, голову морочите? — спросил Николаев, в очередной раз попав на Тверскую. — Надоел мне этот испорченный телефон. Почему никто мне не сказал, что Вика дочь Андрея Полещука? Хватит морочить мне голову. Погибло четверо людей, а вы тут в прятки играете…
— Да, да, — закричал Кирилл. — Она его дочь! Лена была беременна, когда мы познакомились. Андрея только что посадили. Она была беременна на первом месяце, ничего ещё не было заметно. Я полюбил её. Что мне бросать её надо было? Я растил Вику как родную дочь. И не имеет значения, кто является её фактическим отцом.
— Но как же вы стали работать с Андреем, зная, что он отец Вики?
— Я не знал поначалу. Лена познакомила меня с ним, сказала, что это её школьный товарищ, предприимчивый человек, мы очень нуждались тогда, у Андрея были кое-какие деньги, у меня кое-какие связи. А про отца ребенка она говорила, что это какой-то Боря, который уехал в Штаты и бросил её. И я не отождествлял отца ребенка с Андреем. Они держались друг с другом холодно, равнодушно, я ни о чем не подозревал. А потом… Как то раз… Банальная, старая как мир история… Должен был лететь в командировку, рейс отменили, и я приехал домой… А они там… вдвоем… Вот тогда-то пелена и спала с моих глаз… Я, наверное, самый большой идиот из всех людей, существовавших в мире… Это было где-то с полгода назад… До этого все было так хорошо… Фирма раскрутилась, мы стали хорошо жить… Евроремонт, БМВ, супермаркеты, загранпоездки… Лена была так счастлива, она выросла в бедности, отец их бросил… Мне было так приятно делать ей подарки. Она такая красивая, я не видел женщины красивее её. Она была хороша и в скромном платье, но когда она стала носить фирменные костюмы, норковую шубу и все остальное, сами понимаете…
— А после того случая о разводе речь не стала заходить?
— Да нет. Куда она поедет? К матери с ребенком?
— Но ведь Полещук не женат. У него трехкомнатная квартира на проспекте Вернадского, достаток такой же как и у вас…
— Не знаю. Я говорил об этом Лене, но она избегала этого разговора. И я её люблю, понимаете, Павел Николаевич, люблю! Так что же, я буду гнать из дома любимую женщину с ребенком? И разве дело только в достатке? Вы же видели его родителей? А? Что такие люди могут дать нашей девочке, выросшей среди книг, в культурной обстановке? Они только галушки жрать горазды, да горилку литрами уничтожать.
Из разговор прервал звонок в дверь.
— Телеграмма Воропаеву Кириллу Владиславовичу…
Кирилл прочитал, побледнел и выронил бумажку на пол. Николаев подобрал телеграмму.
— «Не ищите меня. Это бесполезно. Прости меня, Кирюша. Воспитай дочку сам. Лена,» — прочитал он. — Да, такие дела, — только и сумел произнести он.
… Проверка дел фирмы «Феникс» дала самые неожиданные результаты. Фирма была фактически разорена. Неоплаченные кредиты на полмиллиона долларов, и практически ничего на счету. Последние деньги были сняты со счета ещё перед Новым Годом. Их снял якобы для расплаты с кредиторами Андрей Афанасьевич Полещук.
На Полещука и Лену Воропаеву был объявлен всероссийский розыск. Трое мужчин, погибших при взрыве автомашины «Волга» так и остались неопознанными.
Сын владельца домика в Жучках Юрков категорически отказался от знакомства с Полещуком и Леной Воропаевой. Почему похищенных держали именно в его доме, объяснить не мог.
Разоренный и морально уничтоженный Кирилл Воропаев лег в больницу в психоневрологическое отделение. Вика переехала к дедушке с бабушкой на Фрунзенскую набережную.
А следователь Николаев взялся за новое дело…
… — Интересно, — покачал головой Гришка. — Как в детективном романе… Только одного не пойму, причем здесь гибель моего отца?
— Не зная этой предыстории, Григорий, трудно будет понять дальнейшее… Слишком уж много людей тут замешано… Такое придумали, чтобы обмануть друг друга, вообразить трудно… Трупы, трупы, трупы…И виновных, и невинных… А разгадали всю их кровавую игру твой отец и я, только слишком поздно разгадали, очень уж хитро они все придумали… Пошли, сядем вон на ту скамеечку под платанами, и я расскажу тебе, что было дальше…
2.
— Мама так плакала, когда её уводили, — всхлипывала насмерть перепуганная девочка. — Так плакала…А мне было так страшно… Это такая плохая дача… И дяди такие плохие… Хорошо, что скоро приехал папа…
— Откуда же вы так быстро взяли такую большую сумму денег? — спросил Николаев, понимая, что не верит ни единому слову Кирилла.
— Я занял…, — глядя куда-то в сторону, произнес Кирилл и, видя недоверие в глазах майора закричал: — Да не могу я об этом говорить, как вы не поймете? Мне писали в записке, а до того говорили по телефону, что убьют моих близких! Мне вообще не надо было обращаться в милицию! Я знаю, как порой кончаются такие истории! Все! Вика дома, и все… Мне уменьшили выкуп вдвое, и я достал эти деньги… Больше я не могу ничего сказать!
— Вам, помнится, вчера предлагал посильную помощь ваш друг Андрей…, — напомнил Николаев.
— Друг? — вспыхнул Кирилл и отвел взгляд. — При чем здесь он? — почти прошептал он…
Николаев обратил внимание на то, что родители Кирилла совершенно успокоились. Внучка была с ними, а особого беспокойства за судьбу невестки они не испытывали.
— Скажите, а у Лены есть родители? — спросил Павел Николаевич.
— Отец от них ушел, когда Лене было два года, — ответил Воропаев-отец. — А мать проживает в Ясенево, она учительница в младших классах. Ее зовут Вера Георгиевна.
— Вы не звонили ей?
— Пока нет… Вы знаете, я даже не знаю, как ей сообщить, она бы тут такое устроила… Характерец у нее, знаете… Она все время нас в чем-то упрекает, обвиняет… И нас, и свою дочь… То ли считает, что жить в наше время зажиточно это грех, то ли ей так уж не нравится наш Кирилл… А если она узнает про это похищение, я представляю…, — вздохнул Воропаев.
— И тем не менее, я обязан с ней побеседовать. Дайте мне номер её телефона…
… Через полчаса Николаев был в Ясенево.
Открыла ему женщина лет пятидесяти, невысокого роста, худенькая. Она строго, без всякой улыбки глядела в лицо Николаеву. Он прошел в единственную комнату маленькой, довольно уютной квартиры. Скромная мебель, черно-белый телевизор. Много книг — в шкафах, на столах, письменном и обеденном, и даже на полу…
— Случилось что-нибудь? — спросила Вера Георгиевна.
— Если можно, я об этом расскажу несколько позже. А сейчас вы мне расскажете про Лену и её взаимоотношения с мужем и Андреем Полещуком.
— А я обязана вам рассказывать про интимную жизнь моей дочери? — холодно спросила Вера Георгиевна.
— Да, — в тон ей ответил Николаев.
— Значит, расскажу. Просто так первого января следователи в гости не приходят. Были у Воропаевых на Тверской?
— Был.
— Вот хоромы-то! Не чета этому, — она махнула рукой, показывая свои скромные апартаменты.
— Квартира у них неплохая. Но эти люди её заслужили, они не воры и не бандиты, а известные хирурги…
— Они-то люди заслуженные, спору нет… Но чем все это заслужил этот придурочный Кирюша, ума не приложу…
— Да, не очень-то вы высокого мнения о своем зяте.
— А почему я должна быть о нем высокого мнения? Воткнули его по блату в университет, кончил он его с горем пополам, потом был дрянным ничтожным преподавателем, потом стал жуликом и проходимцем, кем был по своей сути всегда. Но самое печальное заключается в том, что моя глупая дочь имела несчастье познакомиться с этим маменькиным сыночком и выйти за него замуж. Наплел ей с три короба, она уши и развесила — квартира на улице Горького, квартира на Фрунзенской набережной, у отца «Мерседес», дача в Жуковке, отец членов Политбюро лечит, ещё бы не клюнуть? Кстати, все, что он сказал — чистая правда… Что, небось, влип в историю Кирюша? Сидит, наверное, в Бутырке или ещё где-нибудь? Угадала? — криво улыбнулась Вера Георгиевна.
— Нет, — покачал головой Николаев.
— Нет, так будет, — безапелляционно заявила Вера Георгиевна.
— Послушайте, ведь ваша дочь за ним замужем. И по-моему, они живут очень хорошо, у них прекрасная квартира, у родителей дача, они купили иномарку, у них растет очаровательная дочь. У Кирилла зарегистрированная фирма стройматериалов… Вы что, завидуете своей дочери?
Тут неожиданно Вера Георгиевна расхохоталась, чем даже несколько испугала Николаева.
— Я завидую ей?!!! Да разве счастье в барахле? Там же любовью не пахнет! А что за жизнь без любви? Скука одна…
— По-моему, Кирилл очень любит вашу дочь, — возразил Николаев.
— Да какое мне дело, кого он любит? Она его не любит — вот что главное. Совсем не любит, мягко говоря. Это же не жизнь, а каждодневная пытка… Вы знаете, наверное, мой муж ушел от нас, когда Лене было два годика. А мы любили друг друга. Как мы были счастливы… Это были великолепные годы… Мы жили в коммуналке, в комнатке восемь метров. Старый дом в центре, запущенный, с мышами, тараканами… Очередь в туалет, в ванную… И тем не менее такое счастье, каждодневное, каждоминутное…
— И что же ему помешало, этому счастью?
— Измена, разумеется. Он увлекся одной шлюхой со своей работы, я не простила. Он уехал в Сибирь. Теперь работает там, в Новосибирске главным инженером завода. Не женат. Двадцать лет зовет меня туда. А я не могу. Так вот…
— Я слышал, что и у вашей Лены тоже была любовь?
— Да…, — задумалась Вера Георгиевна. — Любовь была, ещё какая любовь… Только глупая она очень, моя дочь… На кой черт ей понадобилось их знакомить? Тройственный союз получился…
— А какого вы мнения об Андрее Полещуке?
— Об Андрее? Это мужик… Сильный, красивый. Да что там говорить, они любят друг друга до сих пор. Он оказался аферистом, отсидел за свои темные делишки, но я почему-то испытываю к нему какое-то уважение. Когда они встречались с Леной, она была совсем другой, на неё приятно было смотреть. Я вообще воспитывала Лену в большой строгости, никаких там поздних возвращений, тусовок не допускала, она у меня как шелковая была. Но тогда… Андрей ухаживал за ней ещё в школе, потом он ушел в армию, она его ждала. Лена кончила школу, работала в 39-й библиотеке, здесь неподалеку. Он каждый вечер встречал её после работы, провожал до дома, а жил он в Солнцево, не так уж близко. Раньше-то жили рядом, в центре, в коммуналках. И школа наша была рядом, я там работала в начальных классах. Мы сюда переехали в восемьдесят четвертом. Лена два года отсюда в центр в школу ездила. Короче, Лена стала поздно возвращаться. Пару раз я задала ей трепку, а потом он к нам зашел, мы посидели, поговорили, и я поняла — у них любовь. И стала отпускать с ним Лену, я верила ему, за ним, как за каменной стеной, он бы её в обиду не дал. Но впутался в аферы, сел… А потом появился этот Кирюша. Они очень недолго встречались, быстро поженились. Ладно, что же все-таки произошло? Говорите, не тяните…
— Скажу… Дело в том, что Лену и Вику похитили…
— Вот как!
— Но Вику уже вернули. Кирилл заплатил требуемый выкуп.
— А за Лену, значит, заплатить не пожелал?
— Да что вы так, наконец? — разозлился её тону Николаев. — Он так переживает, постоянно в истерике, на него смотреть страшно.
— Это в его духе. А вы-то что предпринимаете? — вдруг побледнела Вера Георгиевна. Видно, до неё только теперь дошел смысл происходящего.
— Я вот беседую с людьми, которые могут пролить свет на это дело.
— Ну и как, пролила я свет?
— Пожалуй…
… В квартире Полещука на проспекте Вернадского давно уже дежурила группа. Толстая, румяная мать Андрея и отекший, с густыми висячими усами, не похмелившийся отец не находили себе места. Мать встретила Николаева довольно агрессивно.
— Когда уехал из дома Андрей? — спросил Николаев.
— С утра. Приехал от Кирюши, посидел с нами немного и снова уехал. Мы вообще-то живем в Солнцево, это его квартира. Пригласил нас Новый Год встречать, мы — своих родных и друзей… У нас всегда весело…А тут… посидел, выпил пару рюмок, опять за руль и… Больше ничего не знаем… Чую я, снова его хотят упечь за чужие грехи…
— Снова? Он сидел за свои и теперь ответит за свои…
— Ответит… А Кирюшенька чистеньким останется. А не он ли и подставил Андрюху, из мести?
— Какой мести? Что вы имеете в виду?
— Сами будто не знаете? — зловеще улыбнулась толстуха. — За Леночку мстит. За Вику мстит.
— Да почему он должен мстить Андрею за Вику?
— А потому что Вика его дочь. Вы что, не знаете? А ещё следователь…
— В и к а?!!! Е го д о ч ь?!!!
— А как же? Да вам любой скажет. Все знают. Вы что, не видели, как она на него похожа? Они-то с Андреем жили до того, как его посадили. А как посадили, она замуж выскочила. А месяцев через шесть и Вика родилась…Все знают… А вы думаете, он её похитил? Да она бы сама за ним голышом побежала… Афанасий! — закричала она мужу. — Хватит там похмеляться, иди сюда, подтверди следователю, что я говорю!
… — Что вы мне, Кирилл Владиславович, голову морочите? — спросил Николаев, в очередной раз попав на Тверскую. — Надоел мне этот испорченный телефон. Почему никто мне не сказал, что Вика дочь Андрея Полещука? Хватит морочить мне голову. Погибло четверо людей, а вы тут в прятки играете…
— Да, да, — закричал Кирилл. — Она его дочь! Лена была беременна, когда мы познакомились. Андрея только что посадили. Она была беременна на первом месяце, ничего ещё не было заметно. Я полюбил её. Что мне бросать её надо было? Я растил Вику как родную дочь. И не имеет значения, кто является её фактическим отцом.
— Но как же вы стали работать с Андреем, зная, что он отец Вики?
— Я не знал поначалу. Лена познакомила меня с ним, сказала, что это её школьный товарищ, предприимчивый человек, мы очень нуждались тогда, у Андрея были кое-какие деньги, у меня кое-какие связи. А про отца ребенка она говорила, что это какой-то Боря, который уехал в Штаты и бросил её. И я не отождествлял отца ребенка с Андреем. Они держались друг с другом холодно, равнодушно, я ни о чем не подозревал. А потом… Как то раз… Банальная, старая как мир история… Должен был лететь в командировку, рейс отменили, и я приехал домой… А они там… вдвоем… Вот тогда-то пелена и спала с моих глаз… Я, наверное, самый большой идиот из всех людей, существовавших в мире… Это было где-то с полгода назад… До этого все было так хорошо… Фирма раскрутилась, мы стали хорошо жить… Евроремонт, БМВ, супермаркеты, загранпоездки… Лена была так счастлива, она выросла в бедности, отец их бросил… Мне было так приятно делать ей подарки. Она такая красивая, я не видел женщины красивее её. Она была хороша и в скромном платье, но когда она стала носить фирменные костюмы, норковую шубу и все остальное, сами понимаете…
— А после того случая о разводе речь не стала заходить?
— Да нет. Куда она поедет? К матери с ребенком?
— Но ведь Полещук не женат. У него трехкомнатная квартира на проспекте Вернадского, достаток такой же как и у вас…
— Не знаю. Я говорил об этом Лене, но она избегала этого разговора. И я её люблю, понимаете, Павел Николаевич, люблю! Так что же, я буду гнать из дома любимую женщину с ребенком? И разве дело только в достатке? Вы же видели его родителей? А? Что такие люди могут дать нашей девочке, выросшей среди книг, в культурной обстановке? Они только галушки жрать горазды, да горилку литрами уничтожать.
Из разговор прервал звонок в дверь.
— Телеграмма Воропаеву Кириллу Владиславовичу…
Кирилл прочитал, побледнел и выронил бумажку на пол. Николаев подобрал телеграмму.
— «Не ищите меня. Это бесполезно. Прости меня, Кирюша. Воспитай дочку сам. Лена,» — прочитал он. — Да, такие дела, — только и сумел произнести он.
… Проверка дел фирмы «Феникс» дала самые неожиданные результаты. Фирма была фактически разорена. Неоплаченные кредиты на полмиллиона долларов, и практически ничего на счету. Последние деньги были сняты со счета ещё перед Новым Годом. Их снял якобы для расплаты с кредиторами Андрей Афанасьевич Полещук.
На Полещука и Лену Воропаеву был объявлен всероссийский розыск. Трое мужчин, погибших при взрыве автомашины «Волга» так и остались неопознанными.
Сын владельца домика в Жучках Юрков категорически отказался от знакомства с Полещуком и Леной Воропаевой. Почему похищенных держали именно в его доме, объяснить не мог.
Разоренный и морально уничтоженный Кирилл Воропаев лег в больницу в психоневрологическое отделение. Вика переехала к дедушке с бабушкой на Фрунзенскую набережную.
А следователь Николаев взялся за новое дело…
… — Интересно, — покачал головой Гришка. — Как в детективном романе… Только одного не пойму, причем здесь гибель моего отца?
— Не зная этой предыстории, Григорий, трудно будет понять дальнейшее… Слишком уж много людей тут замешано… Такое придумали, чтобы обмануть друг друга, вообразить трудно… Трупы, трупы, трупы…И виновных, и невинных… А разгадали всю их кровавую игру твой отец и я, только слишком поздно разгадали, очень уж хитро они все придумали… Пошли, сядем вон на ту скамеечку под платанами, и я расскажу тебе, что было дальше…
2.
… Итак, Нина Владимировна Остерман взяла внучку к себе…А потом они поехали на дачу в Жуковку. И тут-то ей припомнилась история многолетней давности… Ее покойный отец…
Кирилл, замученный звонками кредиторов, сказал матери, что собирается продать квартиру на Тверской, и иного выхода расплатиться с долгами у него нет… Для неё же продажа квартиры была идеей совершенно неприемлемой. Квартиру на Тверской все очень любили. С ней было связано столько дорогих воспоминаний, и радостных, и печальных. Ее дали Владимиру Владимировичу Остерману, знаменитому хирургу, академику Медицинской Академии ещё в 1940 году. Они туда переехали, когда Нине было семь лет, здесь, через полгода после переезда умерла её мать Мария Александровна, которая была младше мужа на двенадцать лет. Она умерла ночью, от сердечного приступа, не выдержав переживаний по поводу ареста сына Кирилла. Кирилл был арестован в 1939 году ещё когда они жили в Ленинграде, и только долгие годы спустя Нина и отец узнали, что он был расстрелян тогда же, в 1939 году. Тогда это называлось «десять лет без права переписки.» Мать же этого не узнала никогда. И в то же время именно она это знала ещё тогда — материнское сердце не обманешь… Кирилл был старше Нины на восемнадцать лет, он был военным моряком, капитан-лейтенантом.
Перипетии человеческих судеб причудливо переплетены с изуверской политикой. Судьбами как марионетками управлял кукловод. В 1939-м году арестован, а потом, как выяснилось — расстрелян сын, а в 1940-м отец избран академиком, удостоен Сталинской премии, переведен в Москву, облагодетельствован огромной квартирой, дачей, машиной. И никогда никем не тронут, несмотря на невыдержанность в высказываниях, от которых холодели те, кто это слышали. Даже слышать такое было преступлением, за которое можно было поплатиться жизнью. А отец скончался в 1968-м году в возрасте восьмидесяти пяти лет. Но ареста ждал постоянно, каждый день, по крайней мере, в течение пятнадцати лет. Так и жил, так и оперировал, и ел, и спал, и шутил… Крепок оказался, а мать не выдержала и года после ареста Кирилла.
Обыска на ленинградской квартире произведено не было, брат был арестован прямо на корабле, на котором служил. Нина помнит этот грандиозный переезд в Москву, сборы, упаковку колоссальной библиотеки, принадлежавшей ещё отцу и деду её отца. Сухой, невозмутимый отец в пенсне, указывавший тростью, что куда надо класть, и мама, бледная, совершенно потерянная, еле стоявшая на ногах. Ей было совершенно все равно, переезжать или не переезжать. Исчез её сын Кирилл, они покидали квартиру, где он начал ходить, где учился читать. Полностью сборы и переезд продолжались несколько месяцев, но отец перевез мать в Москву в мае. Она села в машину и поглядела на старый дом на Лиговском проспекте такими жуткими глазами, что до сих пор Нина не может забыть этих глаз. Она прощалась не с Ленинградом — родным городом, она прощалась с жизнью. Умерла она седьмого ноября 1940 года в день двадцатитрехлетия революции. Отец не женился после смерти матери, Нину воспитывали няньки и горничные.
Отец всю жизнь был немногословен, скрытен, очень саркастичен и язвителен. Отношения к Советской власти он не скрывал, оно угадывалось в каждой реплике. Себе же он, во всяком случае, не мог простить одного — того, что в 1918-м демократически настроенный военный хирург полковник Остерман пошел служить в Красную Армию.
— Драпать надо было отсюда к едреной бабушке, — слышала как-то Нина его разговор с одним маститым писателем у них дома…
Отец вел совсем не здоровый образ жизни, никогда не занимался физкультурой и спортом, вообще редко выходил на улицу, на даче в Жуковке, в основном, сидел в кабинете и работал. Курил почти до самой смерти папиросы «Северная Пальмира», иногда заменяя их элементарным «Беломором». Любил выпить перед обедом пару рюмок водки. Так что, удивительно, что он дожил до столь преклонного возраста.
Жениха Нины Владика Воропаева старик принял вполне благосклонно. Жениху исполнилось уже тридцать лет, он сделал немало удачных операций, защитил кандидатскую диссертацию. Через некоторое время Остерман пробил им четырехкомнатную квартиру на Фрунзенской набережной. С квартирой были проблемы — слишком уж большая площадь оставалась у старика. Но Остерман сначала наорал на кого-то в телефонную трубку, а потом надел свои калоши и шубу и поехал в ЦК. Вскоре прогулялся и за ордером на квартиру.
— Зачем вы все это затеяли, Владимир Владимирович? — мягко протестовал застенчивый зять. — Я чувствую себя неловко. Мы можем жить все вместе. Сейчас так трудно с жилплощадью… Люди ютятся в коммуналках…
— Мудак ты, — не моргнув глазом, ответил зятю Остерман. — Привык, понимаешь, к нищенству. Отвыкать надо!!!
Ошеломленный Владик хотел было выйти, но старик схватил его за рукав пиджака и крикнул: — Нам не дали, у нас взяли! Понял? Кого мне стесняться? И х что ли? Теперь они дадут мне все, что я попрошу! — И с силой дернул зятя за рукав, при этом рукав треснул.
Трудно сказать, что старик очень радовался появлению внука. Он глядел на него с изумлением, как на некую диковину в паноптикуме. «Не похож он на нас», — безапелляционно заявил как-то старик. — «Типичный Воропаев. Будет секретарем парткома.»
За стариком ухаживала домработница Клава, которой самой было за семьдесят. Только она могла терпеть все его чудачества…
По вечерам они с Клавой смотрели телевизор. Однажды, когда Клава стала то ли восхищаться, то ли возмущаться чьими-то награбленными миллионами, старик расхохотался и заявил:
— Под расстрел пошел. Из-за таких копеек! Мудак!
— Нечто это копейки, Владимир Владимирович? Это же целый капитал! Награбь и живи себе, и работать не надо!
— Это капитал? — хмыкнул Остерман. — Знала б ты… вечная труженица, что такое капитал…
… Разговор закончился скандалом, в результате которого Клава ушла… Но, разумеется, через пару дней вернулась… Нина помирила их…
…Впадать в маразм Остерман стал только на восемьдесят пятом году жизни. Нина уже стала бояться оставлять отца на неграмотную Клаву и все чаще ночевала у него. Однажды ночью она услышала из комнаты отца какие-то крики. Она вошла. Отец сидел с открытыми глазами на кровати и бредил.
— Мой тайник! Мой тайник! Где он? Где он?
— Папа, папа, что с тобой? — стала тормошить его Нина.
Она долго расталкивала его, и когда он окончательно пришел в себя, то неожиданно расхохотался.
— Богатство, говорит, у них! Ну шельма!
— Да что тебе далась эта Клава с её словами?
— Да потому что она дура набитая! — заорал Остерман и сильно закашлялся, при этом вставная челюсть у него вывалилась.
Нина дала ему снотворного, и он быстро начал засыпать.
— Ты знаешь, Ниночка, — бубнил старик сквозь сон. — Ты знаешь, я оч-чень богат… Оч-чень…
И захрапел.
После того разговора здоровье отца стало быстро ухудшаться. Он порой впадал в свершенный маразм, говорил нелепые вещи, иногда бранился площадной руганью.
Однажды Нина Владимировна увидела странную сцену. Она вошла в комнату и обнаружила отца, стоявшего на четвереньках около своего неподъемного дивана и вцепившегося своими старческими пальцами в этот диван, словно он хотел сдвинуть его с места. Он весь напрягся, тяжело дышал, хрипел.
— Пап, что с тобой? Ты что?! — испугалась Нина. Отец вздрогнул и поднялся на ноги.
— Таблетка вот завалилась…, — он какими-то мутными глазами поглядел на неё и добавил со вздохом: — Устал я, однако, от жизни, дочка…
В ноябре 1968 года старик позвонил дочери и попросил её срочно приехать к нему. Как раз в это время ему стало гораздо лучше, он пролежал месяц в больнице, потом поехал отдыхать в санаторий «Узкое» и вернулся домой посвежевшим. Даже стал принимать у себя аспирантов и коллег. Стал следить за собой, перестал говорить гадости Клаве. А у Нины Владимировны в то время как раз заболел Кирюша, ему было тогда четыре годика. Она сказала, что никак не сможет приехать.
— Ты можешь об этом сильно пожалеть! — злобно заявил старик и бросил трубку.
Только через несколько дней, когда высокая температура у Кирюши спала, Нина позвонила отцу. Подошла Клава.
— Плох он, Нина. Не встает уже второй день.
… — Ты кто такая? — спросил старик, когда Нина приехала к нему.
— Я Нина, твоя дочь.
— Врешь. Нина тут уже была. И я все ей рассказал. Она все знает, и я могу помирать спокойно. Мой тайник в надежных руках.
… — Послушай, — спросила Клаву Нина, выйдя из комнаты отца. — А он тебе ничего сегодня не говорил?
Нине показалось, что какая-то странная тень пробежала по простому круглому лицу Клавы.
— Он который год все это говорит, я уж привыкши, — Клава при этих словах упорно не глядела в глаза Нине.
— Я спрашиваю, сегодня он ничего не говорил?
— Да ничего не говорил, отцепись ты от меня! — вдруг грубо оборвала её Клава. — Одно и то же твердит — гегемоны, пролетары… Найдите себе благородных, дерьмо вывозить отсюда. Я уж сама старуха, у меня дома сын некормленый, неухоженный. А я тут днюю и ночую уже третий день.
… Из кабинета старика тут раздался не то крик, не то хрип. Нина и Клава вбежали в кабинет. Старик валялся на полу возле дивана и скреб ногтями обивку. Они подняли его, уложили на диван.
— О, это ты, Нина! — обрадовался старик, теперь он узнал дочь. — Как хорошо, что я тебе все рассказал. Теперь я могу умереть спокойно. А ты выйди отсюда! — скомандовал он Клаве. — Просто вон, и все! Пошла вон, я кому говорю!
Клава опять поглядела на Нину очень странным взглядом и, нимало не обидевшись на старика, медленно вышла из комнаты.
— Пап, ты мне ничего не рассказал, ты что-то перепутал, — попыталась внушить ему Нина. Ей почему-то вдруг стало вериться в слова отца про его богатство.
— Как это так, ничего не рассказал? — Старик обвел комнату блаженным взглядом. — В этой комнате на миллионы долларов побрякушек всяких. И ещё рукописи Пушкина, письма Екатерины Второй… Картинки я покупал в молодости в Голландии, есть тут у меня штук пять… Нищий художник малевал — Ван Гог его фамилия, может, слыхала? — торжествующе улыбался Остерман.
— Так где же все это? — с волнением спросила Нина.
— Как где? Здесь! Я же тебе все рассказал.
— Нина, тебя к телефону! — закричала Клава.
— Да погоди ты! До чего же некстати! Кто звонит-то?
— Владислав звонит, чтой-то плохо там опять с мальчонкой…
Нина бросилась к телефону.
— У Кирюши опять поднялась температура, — сообщил Владик.
— Я приеду, скоро приеду, скоро, — отвечала Нина в каком-то отчаянии.
Она бросилась в кабинет. Отец уже лежал без сознания, только хрипел и стонал. Она вызвала «Скорую». Отца увезли в больницу. Покидая дом, как потом выяснилось, навсегда, отец в дверях на какое-то мгновение очнулся и прошептал из последних сил: — Помни, Нина, что я тебе сказал. Там на все поколения Остерманов хватит… — И повис на руках у санитаров.
Нина стала говорить с Клавой о домашних делах и вновь заметила, что та отводит взгляд.
«Он ей все рассказал, приняв её за меня», — поняла Нина. Она забрала у оскорбленной и раздосадованной Клавы ключ от квартиры и поехала домой, а затем в больницу к отцу.
Владимир Владимирович Остерман прожил ещё в беспамятстве несколько дней и, как по заказу, скончался именно седьмого ноября, ровно через двадцать восемь лет после своей незабвенной Маруси.
В тот же день Нина поехала к нему на улицу Горького. Подошла к двери и ахнула… Дверь была взломана… Большой тяжелый диван в кабинете отца был сдвинут, а под ним в полу под паркетинами было довольно большое углубление. До взлома оно было под металлической крышкой, которая валялась рядом.
«Вот тебе и Клава», — покачала головой Нина Владимировна и позвонила в милицию.
Преступление было раскрыто моментально. Клава и её сын, двадцатипятилетний оболтус Митя были арестованы.
Для отвода глаз из квартиры было похищено несколько старых шуб и шапок и пара изъеденных молью костюмов Остермана.
— Я, я влез, не отрицаю, — говорил рыжий Митя. — Мать навела — сказала, сокровища там у старика. Тайник, мол, у него под диваном. Я сам взломал дверь, отодвинул диван, нашел тайник — все подтверждаю. Ну а что там, в этом тайнике-то было? Шкатулка, а в ней пачка денег, тех, дореформенных. Пять тысяч рублей — ну, пятьсот, значит, по-новому. И ни хрена больше там не было, гадом буду. Я ещё сдуру прихватил для виду шубы эти, да шапки. Ну, мамаша, удружила, обогатила меня… Сдурел старик и ляпнул ей про тайник этот, а она уши развесила.
Кирилл, замученный звонками кредиторов, сказал матери, что собирается продать квартиру на Тверской, и иного выхода расплатиться с долгами у него нет… Для неё же продажа квартиры была идеей совершенно неприемлемой. Квартиру на Тверской все очень любили. С ней было связано столько дорогих воспоминаний, и радостных, и печальных. Ее дали Владимиру Владимировичу Остерману, знаменитому хирургу, академику Медицинской Академии ещё в 1940 году. Они туда переехали, когда Нине было семь лет, здесь, через полгода после переезда умерла её мать Мария Александровна, которая была младше мужа на двенадцать лет. Она умерла ночью, от сердечного приступа, не выдержав переживаний по поводу ареста сына Кирилла. Кирилл был арестован в 1939 году ещё когда они жили в Ленинграде, и только долгие годы спустя Нина и отец узнали, что он был расстрелян тогда же, в 1939 году. Тогда это называлось «десять лет без права переписки.» Мать же этого не узнала никогда. И в то же время именно она это знала ещё тогда — материнское сердце не обманешь… Кирилл был старше Нины на восемнадцать лет, он был военным моряком, капитан-лейтенантом.
Перипетии человеческих судеб причудливо переплетены с изуверской политикой. Судьбами как марионетками управлял кукловод. В 1939-м году арестован, а потом, как выяснилось — расстрелян сын, а в 1940-м отец избран академиком, удостоен Сталинской премии, переведен в Москву, облагодетельствован огромной квартирой, дачей, машиной. И никогда никем не тронут, несмотря на невыдержанность в высказываниях, от которых холодели те, кто это слышали. Даже слышать такое было преступлением, за которое можно было поплатиться жизнью. А отец скончался в 1968-м году в возрасте восьмидесяти пяти лет. Но ареста ждал постоянно, каждый день, по крайней мере, в течение пятнадцати лет. Так и жил, так и оперировал, и ел, и спал, и шутил… Крепок оказался, а мать не выдержала и года после ареста Кирилла.
Обыска на ленинградской квартире произведено не было, брат был арестован прямо на корабле, на котором служил. Нина помнит этот грандиозный переезд в Москву, сборы, упаковку колоссальной библиотеки, принадлежавшей ещё отцу и деду её отца. Сухой, невозмутимый отец в пенсне, указывавший тростью, что куда надо класть, и мама, бледная, совершенно потерянная, еле стоявшая на ногах. Ей было совершенно все равно, переезжать или не переезжать. Исчез её сын Кирилл, они покидали квартиру, где он начал ходить, где учился читать. Полностью сборы и переезд продолжались несколько месяцев, но отец перевез мать в Москву в мае. Она села в машину и поглядела на старый дом на Лиговском проспекте такими жуткими глазами, что до сих пор Нина не может забыть этих глаз. Она прощалась не с Ленинградом — родным городом, она прощалась с жизнью. Умерла она седьмого ноября 1940 года в день двадцатитрехлетия революции. Отец не женился после смерти матери, Нину воспитывали няньки и горничные.
Отец всю жизнь был немногословен, скрытен, очень саркастичен и язвителен. Отношения к Советской власти он не скрывал, оно угадывалось в каждой реплике. Себе же он, во всяком случае, не мог простить одного — того, что в 1918-м демократически настроенный военный хирург полковник Остерман пошел служить в Красную Армию.
— Драпать надо было отсюда к едреной бабушке, — слышала как-то Нина его разговор с одним маститым писателем у них дома…
Отец вел совсем не здоровый образ жизни, никогда не занимался физкультурой и спортом, вообще редко выходил на улицу, на даче в Жуковке, в основном, сидел в кабинете и работал. Курил почти до самой смерти папиросы «Северная Пальмира», иногда заменяя их элементарным «Беломором». Любил выпить перед обедом пару рюмок водки. Так что, удивительно, что он дожил до столь преклонного возраста.
Жениха Нины Владика Воропаева старик принял вполне благосклонно. Жениху исполнилось уже тридцать лет, он сделал немало удачных операций, защитил кандидатскую диссертацию. Через некоторое время Остерман пробил им четырехкомнатную квартиру на Фрунзенской набережной. С квартирой были проблемы — слишком уж большая площадь оставалась у старика. Но Остерман сначала наорал на кого-то в телефонную трубку, а потом надел свои калоши и шубу и поехал в ЦК. Вскоре прогулялся и за ордером на квартиру.
— Зачем вы все это затеяли, Владимир Владимирович? — мягко протестовал застенчивый зять. — Я чувствую себя неловко. Мы можем жить все вместе. Сейчас так трудно с жилплощадью… Люди ютятся в коммуналках…
— Мудак ты, — не моргнув глазом, ответил зятю Остерман. — Привык, понимаешь, к нищенству. Отвыкать надо!!!
Ошеломленный Владик хотел было выйти, но старик схватил его за рукав пиджака и крикнул: — Нам не дали, у нас взяли! Понял? Кого мне стесняться? И х что ли? Теперь они дадут мне все, что я попрошу! — И с силой дернул зятя за рукав, при этом рукав треснул.
Трудно сказать, что старик очень радовался появлению внука. Он глядел на него с изумлением, как на некую диковину в паноптикуме. «Не похож он на нас», — безапелляционно заявил как-то старик. — «Типичный Воропаев. Будет секретарем парткома.»
За стариком ухаживала домработница Клава, которой самой было за семьдесят. Только она могла терпеть все его чудачества…
По вечерам они с Клавой смотрели телевизор. Однажды, когда Клава стала то ли восхищаться, то ли возмущаться чьими-то награбленными миллионами, старик расхохотался и заявил:
— Под расстрел пошел. Из-за таких копеек! Мудак!
— Нечто это копейки, Владимир Владимирович? Это же целый капитал! Награбь и живи себе, и работать не надо!
— Это капитал? — хмыкнул Остерман. — Знала б ты… вечная труженица, что такое капитал…
… Разговор закончился скандалом, в результате которого Клава ушла… Но, разумеется, через пару дней вернулась… Нина помирила их…
…Впадать в маразм Остерман стал только на восемьдесят пятом году жизни. Нина уже стала бояться оставлять отца на неграмотную Клаву и все чаще ночевала у него. Однажды ночью она услышала из комнаты отца какие-то крики. Она вошла. Отец сидел с открытыми глазами на кровати и бредил.
— Мой тайник! Мой тайник! Где он? Где он?
— Папа, папа, что с тобой? — стала тормошить его Нина.
Она долго расталкивала его, и когда он окончательно пришел в себя, то неожиданно расхохотался.
— Богатство, говорит, у них! Ну шельма!
— Да что тебе далась эта Клава с её словами?
— Да потому что она дура набитая! — заорал Остерман и сильно закашлялся, при этом вставная челюсть у него вывалилась.
Нина дала ему снотворного, и он быстро начал засыпать.
— Ты знаешь, Ниночка, — бубнил старик сквозь сон. — Ты знаешь, я оч-чень богат… Оч-чень…
И захрапел.
После того разговора здоровье отца стало быстро ухудшаться. Он порой впадал в свершенный маразм, говорил нелепые вещи, иногда бранился площадной руганью.
Однажды Нина Владимировна увидела странную сцену. Она вошла в комнату и обнаружила отца, стоявшего на четвереньках около своего неподъемного дивана и вцепившегося своими старческими пальцами в этот диван, словно он хотел сдвинуть его с места. Он весь напрягся, тяжело дышал, хрипел.
— Пап, что с тобой? Ты что?! — испугалась Нина. Отец вздрогнул и поднялся на ноги.
— Таблетка вот завалилась…, — он какими-то мутными глазами поглядел на неё и добавил со вздохом: — Устал я, однако, от жизни, дочка…
В ноябре 1968 года старик позвонил дочери и попросил её срочно приехать к нему. Как раз в это время ему стало гораздо лучше, он пролежал месяц в больнице, потом поехал отдыхать в санаторий «Узкое» и вернулся домой посвежевшим. Даже стал принимать у себя аспирантов и коллег. Стал следить за собой, перестал говорить гадости Клаве. А у Нины Владимировны в то время как раз заболел Кирюша, ему было тогда четыре годика. Она сказала, что никак не сможет приехать.
— Ты можешь об этом сильно пожалеть! — злобно заявил старик и бросил трубку.
Только через несколько дней, когда высокая температура у Кирюши спала, Нина позвонила отцу. Подошла Клава.
— Плох он, Нина. Не встает уже второй день.
… — Ты кто такая? — спросил старик, когда Нина приехала к нему.
— Я Нина, твоя дочь.
— Врешь. Нина тут уже была. И я все ей рассказал. Она все знает, и я могу помирать спокойно. Мой тайник в надежных руках.
… — Послушай, — спросила Клаву Нина, выйдя из комнаты отца. — А он тебе ничего сегодня не говорил?
Нине показалось, что какая-то странная тень пробежала по простому круглому лицу Клавы.
— Он который год все это говорит, я уж привыкши, — Клава при этих словах упорно не глядела в глаза Нине.
— Я спрашиваю, сегодня он ничего не говорил?
— Да ничего не говорил, отцепись ты от меня! — вдруг грубо оборвала её Клава. — Одно и то же твердит — гегемоны, пролетары… Найдите себе благородных, дерьмо вывозить отсюда. Я уж сама старуха, у меня дома сын некормленый, неухоженный. А я тут днюю и ночую уже третий день.
… Из кабинета старика тут раздался не то крик, не то хрип. Нина и Клава вбежали в кабинет. Старик валялся на полу возле дивана и скреб ногтями обивку. Они подняли его, уложили на диван.
— О, это ты, Нина! — обрадовался старик, теперь он узнал дочь. — Как хорошо, что я тебе все рассказал. Теперь я могу умереть спокойно. А ты выйди отсюда! — скомандовал он Клаве. — Просто вон, и все! Пошла вон, я кому говорю!
Клава опять поглядела на Нину очень странным взглядом и, нимало не обидевшись на старика, медленно вышла из комнаты.
— Пап, ты мне ничего не рассказал, ты что-то перепутал, — попыталась внушить ему Нина. Ей почему-то вдруг стало вериться в слова отца про его богатство.
— Как это так, ничего не рассказал? — Старик обвел комнату блаженным взглядом. — В этой комнате на миллионы долларов побрякушек всяких. И ещё рукописи Пушкина, письма Екатерины Второй… Картинки я покупал в молодости в Голландии, есть тут у меня штук пять… Нищий художник малевал — Ван Гог его фамилия, может, слыхала? — торжествующе улыбался Остерман.
— Так где же все это? — с волнением спросила Нина.
— Как где? Здесь! Я же тебе все рассказал.
— Нина, тебя к телефону! — закричала Клава.
— Да погоди ты! До чего же некстати! Кто звонит-то?
— Владислав звонит, чтой-то плохо там опять с мальчонкой…
Нина бросилась к телефону.
— У Кирюши опять поднялась температура, — сообщил Владик.
— Я приеду, скоро приеду, скоро, — отвечала Нина в каком-то отчаянии.
Она бросилась в кабинет. Отец уже лежал без сознания, только хрипел и стонал. Она вызвала «Скорую». Отца увезли в больницу. Покидая дом, как потом выяснилось, навсегда, отец в дверях на какое-то мгновение очнулся и прошептал из последних сил: — Помни, Нина, что я тебе сказал. Там на все поколения Остерманов хватит… — И повис на руках у санитаров.
Нина стала говорить с Клавой о домашних делах и вновь заметила, что та отводит взгляд.
«Он ей все рассказал, приняв её за меня», — поняла Нина. Она забрала у оскорбленной и раздосадованной Клавы ключ от квартиры и поехала домой, а затем в больницу к отцу.
Владимир Владимирович Остерман прожил ещё в беспамятстве несколько дней и, как по заказу, скончался именно седьмого ноября, ровно через двадцать восемь лет после своей незабвенной Маруси.
В тот же день Нина поехала к нему на улицу Горького. Подошла к двери и ахнула… Дверь была взломана… Большой тяжелый диван в кабинете отца был сдвинут, а под ним в полу под паркетинами было довольно большое углубление. До взлома оно было под металлической крышкой, которая валялась рядом.
«Вот тебе и Клава», — покачала головой Нина Владимировна и позвонила в милицию.
Преступление было раскрыто моментально. Клава и её сын, двадцатипятилетний оболтус Митя были арестованы.
Для отвода глаз из квартиры было похищено несколько старых шуб и шапок и пара изъеденных молью костюмов Остермана.
— Я, я влез, не отрицаю, — говорил рыжий Митя. — Мать навела — сказала, сокровища там у старика. Тайник, мол, у него под диваном. Я сам взломал дверь, отодвинул диван, нашел тайник — все подтверждаю. Ну а что там, в этом тайнике-то было? Шкатулка, а в ней пачка денег, тех, дореформенных. Пять тысяч рублей — ну, пятьсот, значит, по-новому. И ни хрена больше там не было, гадом буду. Я ещё сдуру прихватил для виду шубы эти, да шапки. Ну, мамаша, удружила, обогатила меня… Сдурел старик и ляпнул ей про тайник этот, а она уши развесила.