Сергей Рокотов
Конец авантюристки
Пролог
Закончилось короткое сибирское лето, и буквально с первых чисел сентября началась непогода — сильно похолодало, пошли дожди, с северо-запада дули холодные ветра.
Высокий белобрысый солдат, съежившись, присел на бревнышко, вытащил из кармана гимнастерки пачку «Примы» и закурил. От крепкого дешевого табака запершило в горле, и солдат сильно закашлялся. Кашлял он долго, никак не в состоянии прекратить, на глазах выступили слезы, и некому было хорошенько стукнуть его по спине, так как остальные ребята ещё заканчивали свой нехитрый обед. У него же аппетита не было, и он отказался от жирного горохового супа, приготовленного для них. Вообще-то, на аппетит он не жаловался, служил он уже почти год, и служба проходила довольно удачно, пока недели три назад их, человек десять, забрали из части и привезли сюда, на эту удивительную территорию…
…Этакого солдат не видел не только наяву, но даже в фильмах. Кто же про такое снимет? Лейтенант Явных недаром выбрал самых молчаливых, на первый взгляд, забитых и скромных солдат, чтобы они попусту не трепали языком о том, что им здесь предстояло увидеть. А увидеть им предстояло очень любопытные вещи…
… До того, как его мобилизовали, солдат жил с матерью и младшим братом в двухкомнатной хрущебе в маленьком городке Краснодарского края. А в этот городок они перебрались из Симферополя, ставшего для них внезапно заграницей. Да и то им сильно повезло. Они обменяли прекрасный уютный четырехкомнатный домик на окраине Симферополя с садом, где росли чудесные яблоки и персики, где прошло их с братишкой детство, где их учил ходить покойный отец, на замызганную хрущебу на первом этаже пятиэтажки, да и то только из-за того, что владелец этого жилища захотел воссоединиться с детьми, жившими как раз в Симферополе. Вот, в девяносто пятом году их семья и перебралась в Россию, вызывая при этом жуткую зависть у соседей на зеленой симферопольской улице…
Гришка тогда учился в восьмом классе, а Петька в шестом. До сих пор он не может забыть этой душераздирающей сцены расставания с родным домом, где прошла вся его четырнадцатилетняя жизнь. Сначала грузили в контейнер их мебель, оказавшуюся на дневном свету такой убогой, бедной, бесконечное количество коробок со всякой мелочью, от которой мать не хотела избавляться. Остались валяться в углах опустевших комнат старые игрушки, и глядеть на них без щемящего до какой-то жути чувства было невозможно. Разумеется, плакать четырнадцатилетнему парню было западло, но Гришка был почти готов и к этому… Он вспомнил, как отец принес ему, пятилетнему, этого плюшевого мишку, при наклоне поющего: «Happy birthday to you…», и как он, румяный толстощекий малыш радовался этому подарку. Он хорошо помнит, что отец в тот день было одет в милицейскую форму, что на золоченых погонах его были две звездочки, а на груди медаль, а под ней маленькая орденская планочка. Позже Гришка узнал, что отец именно тогда получил свою первую награду за работу в органах, а до этого имел только награды за службу в Афганистане. А тогда, в восемьдесят шестом, он лично взял опаснейшего преступника, не поранив ни его, ни сам не получив ни царапины. Свеженького доставил и посадил перед следователем…
… Когда по праздникам в их гостеприимном доме собирались друзья, пили водку, пиво, обильно ели всякую вкуснятину, которую прекрасно готовила мать, порой после нескольких рюмок кое-кто начинал петь дифирамбы отцу, что, мол, в их управлении нет более ценного работника, чем он, что никто так не умеет обезвредить преступника, отец жутко мрачнел, лицо его серело и перекашивалось, как будто он только что сожрал целый лимон без сахара или что-нибудь ещё покруче. «Не надо…», — сквозь зубы цедил он и переключал разговор на другую тему. О своей работе он никогда не рассказывал дома, ни им, ни матери. На её вопросы отвечал односложно: «А, так…», «Обычный день…», «Да ничего особенного…» Уже потом Гришка узнавал от сослуживцев отца, что «Обычный день», например, — это взятие в забаррикадированном доме банды вооруженных до зубов головорезов, что «так» — это пуля, взъерошившая волосы, что «ничего особенного» — это трехсуточная засада в сырой траве, а затем оголтелая рукопашная… Отец обожал свою работу и ненавидел треп про нее. Лишь изредка, раз или два в году он позволял себе по поводу какого-нибудь дела добродушную шутку. Только после его гибели Гришка узнал от сослуживцев отца, каким был этот человек…
Мать, которой, когда погиб отец, было едва за тридцать, сразу сникла, постарела, взгляд её потускнел. Она даже думать не хотела о каком-то устройстве своей личной жизни. После отца все остальное было серо и мелко. И она всю себя посвятила им, Гришке и Петьке.
Сослуживцы отца отговаривали мать переезжать из Симферополя, но она была непоколебима — она хотела жить в России и воспользовалась первым же удобным случаем…
… Как же неуютно было им в этой крохотной хрущебе после их чудесного, утопающего в зелени домика в Симферополе! Повезло только в одном — матери удалось устроиться кассиром в местное управление внутренних дел, сослуживцы отца написали о его долголетней самоотверженной службе, о его подвигах, правительственных наградах, о трагической гибели в октябре девяносто четвертого года. Ей пошли навстречу, тем более, что прежняя кассирша как раз вышла на пенсию. Так что им по крайней мере было на что существовать, она хоть могла скромно кормить и одевать сыновей. А жить приходилось действительно очень скромно, отказывая себе, буквально во всем. От отца не осталось никаких накоплений. Только коробочка с правительственными наградами, которую мать хранила в запертом письменном столе и показывала сыновьям десятого ноября — в День милиции. И подробно рассказывала, за что отец получил ту или иную награду. А было их немало — два ордена Красной Звезды, орден Красного знамени, медаль «За отвагу», юбилейные медали, грамоты, благодарности…
… Скудно обставленная квартира с полупустым маленьким холодильником на шестиметровой кухоньке. И огромный портрет отца, который весело глядел на них с оклеенной дешевыми обоями стены. Отец на портрете был молод, красив, ему очень шла капитанская форма, а особенно молодцевато надетая набекрень фуражка…
… А теперь Гришка служил уже почти год из своих девятнадцати прожитых на свете… И такого он никогда нигде не видел… Как и его товарищи…
— Язык свой не распускать, лишних вопросов не задавать, глаза особенно не таращить, — предупредил лейтенант Явных, перед тем, как бесшумно открылись ворота Сезама, в который им, стриженым, потным от жары солдатикам, предстояло войти. Предупреждение было не лишним, трудновато было не таращить глаза, увидев необъятных размеров четырехэтажный особняк приятного кремового цвета. Вход украшали четыре белые колонны. На лестнице лежала ковровая дорожка. Выстриженные газоны, усыпанные гравием дорожки, беседки, фонтанчики, водоемчики, какие-то бесконечные здания в один или два этажа… И забор, двухметровый бетонный забор, окружавший, казалось бы, не имеющую границ территорию. Слева был сосновый бор, справа парковая зона, а перед ошалелыми солдатиками — великолепный особняк…
— Говорил же, не таращить свои зенки, — буркнул Явных, при этом сам раскрыв от восхищения свой огромный рот, хотя он бывал здесь и прежде. — Выставились, деревня… Тут люди живут… Дай Бог… Высокие люди! — Он поднял вверх свой толстый указательный палец. — А ну! За мной!!! — скомандовал Явных, и солдатики замаршировали вслед за бравым лейтенантом.
Путь их лежал за дом. Обойдя особнячище с левой стороны, они прошли ещё метров с пятьдесят и очутились перед строящимся зданием. Вокруг валялись горы мусора.
— Ваш объект! — строго и внушительно произнес Явных. — Будете грузить и убирать все это… Надо, чтобы все тут блестело… Как собачьи яйца! — прибавил лейтенант для убедительности. И тут же громко захохотал собственной шутке. Кроме него, правда, никто даже не улыбнулся.
— Надо, так надо, — проворчал один тщедушный солдатик. — Наше дело маленькое…
— Молчать! — заорал Явных. — Как надо отвечать? Есть! Так точно! Мудаки деревенские! А ну! Вон носилки, вилы, грабли, хватайте, и за работу! Живо!!! А на обед гороховый супец с салом! И гуляш! Кормить будут хорошо, за это не беспокойтесь, тут люди щедрые и хлебосольные. А за быстрое выполнение задания можно и по бутылочке получить и по пачечке хороших сигарет! Не от себя говорю! А…, — вдруг притих Явных, увидев кого-то за спиной солдат. — Хозяйка идет… Тихо! Высокие люди! — шепнул он, снова поднимая к небу свой палец, странно выгибающийся наружу.
— А, товарищ капитан, — послышался сзади негромкий уверенный женский голос. — Привели? Ну вы у меня умничка…
Солдаты разом оглянулись. Увидели перед собой худенькую женщину лет пятидесяти с небольшим, в белых джинсах и голубой тенниске. В ушах красовались бриллианты неимоверных размеров. От неё за версту разило чем-то французским и очень дорогим. А так… худенькая, с зачесанными назад редкими светлыми волосами, в затемненных очках, с неброским макияжем на загорелом лице.
— Здравствуйте, Вера Георгиевна! — лыбился Явных. — Вы меня сразу в капитаны произвели, а я всего-то лейтенант. Сразу через два звания перешагнули…
— Ой, извините, забыла, как ваше имя-отчество, — улыбалась дама. — А капитаном вы будете, будете! — Она махнула худенькой ручкой, и солдаты имели удовольствие обозреть на этой ручке изрядное количество игравших на солнце каратов.
— Савелий Авдеевич меня зовут, Вера Георгиевна, — отрекомендовался Явных.
— Савелий Авдеевич, надо же, — хмыкнула дама. — Как это прекрасно и экзотично… Так вот, Савелий Авдеевич, слушайте меня внимательно — здесь воздвигается, так сказать, помещение для гостей, не любим мы, чтобы в нашем доме толкались гости, они порой бывают очень шумные, богема, понимаете ли, — она попыталась придать своему голосу панибратский тон. — А тут хорошо — на отшибе, вне, так сказать, видимости. И надеюсь, что уже к ноябрьским праздникам наши гости будут обитать здесь, а не там. — Она указала худенькой ручкой на четырехэтажный особняк, при этом на ярком солнце красиво заиграли все бриллианты. Она ещё пошевелила пальцами, любуясь этим блеском и производимым на стриженых и потных солдат впечатлением. — Да, Савва Авдеевич, мы по-прежнему считаем седьмое ноября праздником, и никто нас не переубедит, ни губернатор, ни президент… — Она строго поглядела в глаза Явных.
— Так что, и я, и я, — засепетил лейтенант. — Праздник, он и есть праздник… Чем плох? День, так сказать, октябрьской революции… Праздник трудящихся…
— Вот именно, трудящихся, — нахмурилась Вера Георгиевна. — Но, однако, вернемся к нашим баранам. Строители строят, солдатики немедленно все это чистят и убирают. А строительство будет закончено днями, начнется внутренняя отделка. А уборка территории должна идти не после, а параллельно. Вы поняли мою мысль, Авдей… Э-э-э…
— Савелий Авдеевич, — подсказал Явных.
— Вот именно. Мы ждем к себе на праздники очень интересных гостей — у нас будет гастролировать Алена Ядрицкая, в наши края собирается группа Ду-ду, возможно будет кинорежиссер Траян со своей новой женой Жанной Опрышко. Сами понимаете…
Солдаты приоткрыли от удивления рты, услышав из уст хозяйки имена небожителей, которых видели только с экранов телевизора. Явных несколько пригнулся и заулыбался совсем уже угодливо.
— Интересных людей у себя принимаете, Вера Георгиевна, — сепетил он, восторженно глядя в холодные серые глаза хозяйки, спрятанные за дорогими очками.
— Любим, любим, Сидор Артемьевич… И они любят наш край, вы не представляете, как им надоела Москва, все эти тусовки, ажиотаж, шум, гам… Они обожают тишину, природу… А у нас, сами видите… Какой воздух, какие леса, горы, реки… Для них все это как глоток свободы, как источник вдохновения… Итак, за дело! Давайте, солдатушки, браво ребятушки, не подкачайте. А за скорость и качество исполнения с меня причитается! — Она щелкнула пальцами и зашагала по направлению к дому.
— Обедать где будете, Вера Георгиевна? — подбежала к хозяйке толстуха в переднике.
— Сегодня тепло, Зиночка, — ответила хозяйка. — Пожалуй, подавай на розовой веранде. Да, и вот что — сегодня возможно к обеду приедет сам Семен Петрович, так пусть лососину порежут так, как он любит, такими толстыми кусками. Он любит, чтобы смачно, что поделаешь? — снисходительно улыбнулась Вера Георгиевна, дотрагиваясь до плеча толстухи.
— Вера Георгиевна! — крикнул кто-то из-за дома. — Машина подана, вы сейчас поедете?
— Нет, Галочка, пусть Федя подождет, я не в форме, пойду минут пятнадцать поплаваю в бассейне, жарища такая… Вот тебе и Сибирь, не хуже любых Сочей-Анталий… А в дом моделей мы успеем, в крайнем случае, пусть обождут, невелики пташки… Отложат свое торжественное открытие на полчасика-часочек…
— Чо рты раззявили? — буркнул на солдат Явных. — Давайте, нечего тут прохлаждаться… Берите носилки, лопаты и таскайте. Вон в тот контейнер, поняли?!
Солдатики переглянулись, взяли по лопате и стали погружать строительный мусор в носилки. Был полдень, солнце светило особенно ярко, но здесь — среди деревьев и цветов, среди фонтанчиков и водоемчиков было довольно прохладно. Гришка взялся за носилки, чтобы нести их к контейнеру и спросил товарища, стоявшего сзади:
— Слышь, Шурик, а чей это дом, никак не пойму? Банкира какого-нибудь или бандита?
— Да ты что, Гриш, с луны свалился, что ли? Это же дом мэра города Эдуарда Григорьевича Верещагина. Ты что?!!!
А закричал Шурик оттого, что при этих словах Гришка грохнул носилки оземь, и так неловко, что они своей тяжестью прищемили правую ногу Шурика.
— Кого? — переспросил Гришка, пристально глядя на товарища.
— Мэра, говорю, города, Верещагина. Я слышал, как Явных с майором Жилкиным говорил.
— А это, значит, его жена и есть? — прошептал Гришка, глядя куда-то в сторону странным отрешенным взглядом.
— Ну, жена и есть, тебе-то что? — обозлился Шурик. — Твое дело таскать носилки и мусор сваливать в контейнер. Солдат спит, служба идет. А на обед гороховый суп с салом и гуляш… Уже жрать охота…
Лейтенант Явных поспешил к филонам, шепча на ходу матерные слова. Завидев его, Гришка повернулся к напарнику.
— Бери, несем…
Они взяли носилки и пошли к контейнеру. Уже в спину им Явных бросил негромким голосом бранное словечко.
— Работнички, мать вашу…
Гришка ничего не видел и не слышал вокруг себя. Он находился в плену своих мыслей и воспоминаний…
… Перед тем, как его забирали в армию, к ним в городок приехал старый товарищ его отца Павел Николаевич Николаев. Николаев работал в Москве следователем в Управлении Внутренних дел, расследовавший в Краснодаре какое-то уголовное дело. Посидели, поговорили, помянули отца, а потом Николаев отозвал Гришку в сторону и сказал:
— Пошли, пройдемся, сынок…
Они вышли на улицу, Николаев, высокий, сухощавый, одетый в серый костюм, обнял Гришку за плечо и произнес:
— В армию едешь, взрослый уже…А Колька-то мой в институт поступил, на юрфак… Да, время бежит, казалось, совсем недавно пили мы с твоим отцом пиво под копченого леща в вашем симферопольском домике, а вы втроем в саду копошились, секретничали… А вот оно как обернулось, — тяжело вздохнул он. — Слушай меня, Григорий, мы оба мужики, работенка моя, сам понимаешь, какая… Под Богом ходим… Кому везет, кому нет, — снова вздохнул он. — Да и ты не в пионерский лагерь едешь, куда пошлют в наше горячее время, никто не знает… Но, уповаю на естественные законы природы — мне шестой десяток идет, тебе восемнадцать. И не имею я права не поведать тебе кое-что, так как ты мужчина и должен кое-что знать…
— О гибели отца? — догадался Гриша.
— Да, сынок, о гибели твоего отца и моего большого друга капитана Григория Петровича Клементьева…
— А вы знаете подробности? Нам говорили, что ему бандиты отомстили, было за что… Все знают, сколько он крови им попортил…
— Бандиты-то бандиты, — глядел куда-то в сторону Николаев, дымя сигаретой. — Только не те, не ваши… И не мстили ему, скорее рот закрывали. Навечно…
— Расскажите, дядя Паша, — загорелись глаза у Гришки.
— Расскажу, расскажу, затем и позвал тебя. Никому я этого до сих пор не рассказывал, хоть уже четыре года прошло, как убили Григория Петровича. А тебе расскажу. Обязан рассказать. Только слово мне дай — горячку не пороть. Если не дашь — рассказывать не стану. Значит, не дорос еще…
— Даю слово, — хмуря брови, произнес Гришка.
— А я твоему слову верю, потому что твой отец никогда слова не нарушал. А ты его сын, ты похож на него. А теперь слушай. Началась эта история в новогоднюю ночь с девяносто второго на девяносто третий годы…
Высокий белобрысый солдат, съежившись, присел на бревнышко, вытащил из кармана гимнастерки пачку «Примы» и закурил. От крепкого дешевого табака запершило в горле, и солдат сильно закашлялся. Кашлял он долго, никак не в состоянии прекратить, на глазах выступили слезы, и некому было хорошенько стукнуть его по спине, так как остальные ребята ещё заканчивали свой нехитрый обед. У него же аппетита не было, и он отказался от жирного горохового супа, приготовленного для них. Вообще-то, на аппетит он не жаловался, служил он уже почти год, и служба проходила довольно удачно, пока недели три назад их, человек десять, забрали из части и привезли сюда, на эту удивительную территорию…
…Этакого солдат не видел не только наяву, но даже в фильмах. Кто же про такое снимет? Лейтенант Явных недаром выбрал самых молчаливых, на первый взгляд, забитых и скромных солдат, чтобы они попусту не трепали языком о том, что им здесь предстояло увидеть. А увидеть им предстояло очень любопытные вещи…
… До того, как его мобилизовали, солдат жил с матерью и младшим братом в двухкомнатной хрущебе в маленьком городке Краснодарского края. А в этот городок они перебрались из Симферополя, ставшего для них внезапно заграницей. Да и то им сильно повезло. Они обменяли прекрасный уютный четырехкомнатный домик на окраине Симферополя с садом, где росли чудесные яблоки и персики, где прошло их с братишкой детство, где их учил ходить покойный отец, на замызганную хрущебу на первом этаже пятиэтажки, да и то только из-за того, что владелец этого жилища захотел воссоединиться с детьми, жившими как раз в Симферополе. Вот, в девяносто пятом году их семья и перебралась в Россию, вызывая при этом жуткую зависть у соседей на зеленой симферопольской улице…
Гришка тогда учился в восьмом классе, а Петька в шестом. До сих пор он не может забыть этой душераздирающей сцены расставания с родным домом, где прошла вся его четырнадцатилетняя жизнь. Сначала грузили в контейнер их мебель, оказавшуюся на дневном свету такой убогой, бедной, бесконечное количество коробок со всякой мелочью, от которой мать не хотела избавляться. Остались валяться в углах опустевших комнат старые игрушки, и глядеть на них без щемящего до какой-то жути чувства было невозможно. Разумеется, плакать четырнадцатилетнему парню было западло, но Гришка был почти готов и к этому… Он вспомнил, как отец принес ему, пятилетнему, этого плюшевого мишку, при наклоне поющего: «Happy birthday to you…», и как он, румяный толстощекий малыш радовался этому подарку. Он хорошо помнит, что отец в тот день было одет в милицейскую форму, что на золоченых погонах его были две звездочки, а на груди медаль, а под ней маленькая орденская планочка. Позже Гришка узнал, что отец именно тогда получил свою первую награду за работу в органах, а до этого имел только награды за службу в Афганистане. А тогда, в восемьдесят шестом, он лично взял опаснейшего преступника, не поранив ни его, ни сам не получив ни царапины. Свеженького доставил и посадил перед следователем…
… Когда по праздникам в их гостеприимном доме собирались друзья, пили водку, пиво, обильно ели всякую вкуснятину, которую прекрасно готовила мать, порой после нескольких рюмок кое-кто начинал петь дифирамбы отцу, что, мол, в их управлении нет более ценного работника, чем он, что никто так не умеет обезвредить преступника, отец жутко мрачнел, лицо его серело и перекашивалось, как будто он только что сожрал целый лимон без сахара или что-нибудь ещё покруче. «Не надо…», — сквозь зубы цедил он и переключал разговор на другую тему. О своей работе он никогда не рассказывал дома, ни им, ни матери. На её вопросы отвечал односложно: «А, так…», «Обычный день…», «Да ничего особенного…» Уже потом Гришка узнавал от сослуживцев отца, что «Обычный день», например, — это взятие в забаррикадированном доме банды вооруженных до зубов головорезов, что «так» — это пуля, взъерошившая волосы, что «ничего особенного» — это трехсуточная засада в сырой траве, а затем оголтелая рукопашная… Отец обожал свою работу и ненавидел треп про нее. Лишь изредка, раз или два в году он позволял себе по поводу какого-нибудь дела добродушную шутку. Только после его гибели Гришка узнал от сослуживцев отца, каким был этот человек…
Мать, которой, когда погиб отец, было едва за тридцать, сразу сникла, постарела, взгляд её потускнел. Она даже думать не хотела о каком-то устройстве своей личной жизни. После отца все остальное было серо и мелко. И она всю себя посвятила им, Гришке и Петьке.
Сослуживцы отца отговаривали мать переезжать из Симферополя, но она была непоколебима — она хотела жить в России и воспользовалась первым же удобным случаем…
… Как же неуютно было им в этой крохотной хрущебе после их чудесного, утопающего в зелени домика в Симферополе! Повезло только в одном — матери удалось устроиться кассиром в местное управление внутренних дел, сослуживцы отца написали о его долголетней самоотверженной службе, о его подвигах, правительственных наградах, о трагической гибели в октябре девяносто четвертого года. Ей пошли навстречу, тем более, что прежняя кассирша как раз вышла на пенсию. Так что им по крайней мере было на что существовать, она хоть могла скромно кормить и одевать сыновей. А жить приходилось действительно очень скромно, отказывая себе, буквально во всем. От отца не осталось никаких накоплений. Только коробочка с правительственными наградами, которую мать хранила в запертом письменном столе и показывала сыновьям десятого ноября — в День милиции. И подробно рассказывала, за что отец получил ту или иную награду. А было их немало — два ордена Красной Звезды, орден Красного знамени, медаль «За отвагу», юбилейные медали, грамоты, благодарности…
… Скудно обставленная квартира с полупустым маленьким холодильником на шестиметровой кухоньке. И огромный портрет отца, который весело глядел на них с оклеенной дешевыми обоями стены. Отец на портрете был молод, красив, ему очень шла капитанская форма, а особенно молодцевато надетая набекрень фуражка…
… А теперь Гришка служил уже почти год из своих девятнадцати прожитых на свете… И такого он никогда нигде не видел… Как и его товарищи…
— Язык свой не распускать, лишних вопросов не задавать, глаза особенно не таращить, — предупредил лейтенант Явных, перед тем, как бесшумно открылись ворота Сезама, в который им, стриженым, потным от жары солдатикам, предстояло войти. Предупреждение было не лишним, трудновато было не таращить глаза, увидев необъятных размеров четырехэтажный особняк приятного кремового цвета. Вход украшали четыре белые колонны. На лестнице лежала ковровая дорожка. Выстриженные газоны, усыпанные гравием дорожки, беседки, фонтанчики, водоемчики, какие-то бесконечные здания в один или два этажа… И забор, двухметровый бетонный забор, окружавший, казалось бы, не имеющую границ территорию. Слева был сосновый бор, справа парковая зона, а перед ошалелыми солдатиками — великолепный особняк…
— Говорил же, не таращить свои зенки, — буркнул Явных, при этом сам раскрыв от восхищения свой огромный рот, хотя он бывал здесь и прежде. — Выставились, деревня… Тут люди живут… Дай Бог… Высокие люди! — Он поднял вверх свой толстый указательный палец. — А ну! За мной!!! — скомандовал Явных, и солдатики замаршировали вслед за бравым лейтенантом.
Путь их лежал за дом. Обойдя особнячище с левой стороны, они прошли ещё метров с пятьдесят и очутились перед строящимся зданием. Вокруг валялись горы мусора.
— Ваш объект! — строго и внушительно произнес Явных. — Будете грузить и убирать все это… Надо, чтобы все тут блестело… Как собачьи яйца! — прибавил лейтенант для убедительности. И тут же громко захохотал собственной шутке. Кроме него, правда, никто даже не улыбнулся.
— Надо, так надо, — проворчал один тщедушный солдатик. — Наше дело маленькое…
— Молчать! — заорал Явных. — Как надо отвечать? Есть! Так точно! Мудаки деревенские! А ну! Вон носилки, вилы, грабли, хватайте, и за работу! Живо!!! А на обед гороховый супец с салом! И гуляш! Кормить будут хорошо, за это не беспокойтесь, тут люди щедрые и хлебосольные. А за быстрое выполнение задания можно и по бутылочке получить и по пачечке хороших сигарет! Не от себя говорю! А…, — вдруг притих Явных, увидев кого-то за спиной солдат. — Хозяйка идет… Тихо! Высокие люди! — шепнул он, снова поднимая к небу свой палец, странно выгибающийся наружу.
— А, товарищ капитан, — послышался сзади негромкий уверенный женский голос. — Привели? Ну вы у меня умничка…
Солдаты разом оглянулись. Увидели перед собой худенькую женщину лет пятидесяти с небольшим, в белых джинсах и голубой тенниске. В ушах красовались бриллианты неимоверных размеров. От неё за версту разило чем-то французским и очень дорогим. А так… худенькая, с зачесанными назад редкими светлыми волосами, в затемненных очках, с неброским макияжем на загорелом лице.
— Здравствуйте, Вера Георгиевна! — лыбился Явных. — Вы меня сразу в капитаны произвели, а я всего-то лейтенант. Сразу через два звания перешагнули…
— Ой, извините, забыла, как ваше имя-отчество, — улыбалась дама. — А капитаном вы будете, будете! — Она махнула худенькой ручкой, и солдаты имели удовольствие обозреть на этой ручке изрядное количество игравших на солнце каратов.
— Савелий Авдеевич меня зовут, Вера Георгиевна, — отрекомендовался Явных.
— Савелий Авдеевич, надо же, — хмыкнула дама. — Как это прекрасно и экзотично… Так вот, Савелий Авдеевич, слушайте меня внимательно — здесь воздвигается, так сказать, помещение для гостей, не любим мы, чтобы в нашем доме толкались гости, они порой бывают очень шумные, богема, понимаете ли, — она попыталась придать своему голосу панибратский тон. — А тут хорошо — на отшибе, вне, так сказать, видимости. И надеюсь, что уже к ноябрьским праздникам наши гости будут обитать здесь, а не там. — Она указала худенькой ручкой на четырехэтажный особняк, при этом на ярком солнце красиво заиграли все бриллианты. Она ещё пошевелила пальцами, любуясь этим блеском и производимым на стриженых и потных солдат впечатлением. — Да, Савва Авдеевич, мы по-прежнему считаем седьмое ноября праздником, и никто нас не переубедит, ни губернатор, ни президент… — Она строго поглядела в глаза Явных.
— Так что, и я, и я, — засепетил лейтенант. — Праздник, он и есть праздник… Чем плох? День, так сказать, октябрьской революции… Праздник трудящихся…
— Вот именно, трудящихся, — нахмурилась Вера Георгиевна. — Но, однако, вернемся к нашим баранам. Строители строят, солдатики немедленно все это чистят и убирают. А строительство будет закончено днями, начнется внутренняя отделка. А уборка территории должна идти не после, а параллельно. Вы поняли мою мысль, Авдей… Э-э-э…
— Савелий Авдеевич, — подсказал Явных.
— Вот именно. Мы ждем к себе на праздники очень интересных гостей — у нас будет гастролировать Алена Ядрицкая, в наши края собирается группа Ду-ду, возможно будет кинорежиссер Траян со своей новой женой Жанной Опрышко. Сами понимаете…
Солдаты приоткрыли от удивления рты, услышав из уст хозяйки имена небожителей, которых видели только с экранов телевизора. Явных несколько пригнулся и заулыбался совсем уже угодливо.
— Интересных людей у себя принимаете, Вера Георгиевна, — сепетил он, восторженно глядя в холодные серые глаза хозяйки, спрятанные за дорогими очками.
— Любим, любим, Сидор Артемьевич… И они любят наш край, вы не представляете, как им надоела Москва, все эти тусовки, ажиотаж, шум, гам… Они обожают тишину, природу… А у нас, сами видите… Какой воздух, какие леса, горы, реки… Для них все это как глоток свободы, как источник вдохновения… Итак, за дело! Давайте, солдатушки, браво ребятушки, не подкачайте. А за скорость и качество исполнения с меня причитается! — Она щелкнула пальцами и зашагала по направлению к дому.
— Обедать где будете, Вера Георгиевна? — подбежала к хозяйке толстуха в переднике.
— Сегодня тепло, Зиночка, — ответила хозяйка. — Пожалуй, подавай на розовой веранде. Да, и вот что — сегодня возможно к обеду приедет сам Семен Петрович, так пусть лососину порежут так, как он любит, такими толстыми кусками. Он любит, чтобы смачно, что поделаешь? — снисходительно улыбнулась Вера Георгиевна, дотрагиваясь до плеча толстухи.
— Вера Георгиевна! — крикнул кто-то из-за дома. — Машина подана, вы сейчас поедете?
— Нет, Галочка, пусть Федя подождет, я не в форме, пойду минут пятнадцать поплаваю в бассейне, жарища такая… Вот тебе и Сибирь, не хуже любых Сочей-Анталий… А в дом моделей мы успеем, в крайнем случае, пусть обождут, невелики пташки… Отложат свое торжественное открытие на полчасика-часочек…
— Чо рты раззявили? — буркнул на солдат Явных. — Давайте, нечего тут прохлаждаться… Берите носилки, лопаты и таскайте. Вон в тот контейнер, поняли?!
Солдатики переглянулись, взяли по лопате и стали погружать строительный мусор в носилки. Был полдень, солнце светило особенно ярко, но здесь — среди деревьев и цветов, среди фонтанчиков и водоемчиков было довольно прохладно. Гришка взялся за носилки, чтобы нести их к контейнеру и спросил товарища, стоявшего сзади:
— Слышь, Шурик, а чей это дом, никак не пойму? Банкира какого-нибудь или бандита?
— Да ты что, Гриш, с луны свалился, что ли? Это же дом мэра города Эдуарда Григорьевича Верещагина. Ты что?!!!
А закричал Шурик оттого, что при этих словах Гришка грохнул носилки оземь, и так неловко, что они своей тяжестью прищемили правую ногу Шурика.
— Кого? — переспросил Гришка, пристально глядя на товарища.
— Мэра, говорю, города, Верещагина. Я слышал, как Явных с майором Жилкиным говорил.
— А это, значит, его жена и есть? — прошептал Гришка, глядя куда-то в сторону странным отрешенным взглядом.
— Ну, жена и есть, тебе-то что? — обозлился Шурик. — Твое дело таскать носилки и мусор сваливать в контейнер. Солдат спит, служба идет. А на обед гороховый суп с салом и гуляш… Уже жрать охота…
Лейтенант Явных поспешил к филонам, шепча на ходу матерные слова. Завидев его, Гришка повернулся к напарнику.
— Бери, несем…
Они взяли носилки и пошли к контейнеру. Уже в спину им Явных бросил негромким голосом бранное словечко.
— Работнички, мать вашу…
Гришка ничего не видел и не слышал вокруг себя. Он находился в плену своих мыслей и воспоминаний…
… Перед тем, как его забирали в армию, к ним в городок приехал старый товарищ его отца Павел Николаевич Николаев. Николаев работал в Москве следователем в Управлении Внутренних дел, расследовавший в Краснодаре какое-то уголовное дело. Посидели, поговорили, помянули отца, а потом Николаев отозвал Гришку в сторону и сказал:
— Пошли, пройдемся, сынок…
Они вышли на улицу, Николаев, высокий, сухощавый, одетый в серый костюм, обнял Гришку за плечо и произнес:
— В армию едешь, взрослый уже…А Колька-то мой в институт поступил, на юрфак… Да, время бежит, казалось, совсем недавно пили мы с твоим отцом пиво под копченого леща в вашем симферопольском домике, а вы втроем в саду копошились, секретничали… А вот оно как обернулось, — тяжело вздохнул он. — Слушай меня, Григорий, мы оба мужики, работенка моя, сам понимаешь, какая… Под Богом ходим… Кому везет, кому нет, — снова вздохнул он. — Да и ты не в пионерский лагерь едешь, куда пошлют в наше горячее время, никто не знает… Но, уповаю на естественные законы природы — мне шестой десяток идет, тебе восемнадцать. И не имею я права не поведать тебе кое-что, так как ты мужчина и должен кое-что знать…
— О гибели отца? — догадался Гриша.
— Да, сынок, о гибели твоего отца и моего большого друга капитана Григория Петровича Клементьева…
— А вы знаете подробности? Нам говорили, что ему бандиты отомстили, было за что… Все знают, сколько он крови им попортил…
— Бандиты-то бандиты, — глядел куда-то в сторону Николаев, дымя сигаретой. — Только не те, не ваши… И не мстили ему, скорее рот закрывали. Навечно…
— Расскажите, дядя Паша, — загорелись глаза у Гришки.
— Расскажу, расскажу, затем и позвал тебя. Никому я этого до сих пор не рассказывал, хоть уже четыре года прошло, как убили Григория Петровича. А тебе расскажу. Обязан рассказать. Только слово мне дай — горячку не пороть. Если не дашь — рассказывать не стану. Значит, не дорос еще…
— Даю слово, — хмуря брови, произнес Гришка.
— А я твоему слову верю, потому что твой отец никогда слова не нарушал. А ты его сын, ты похож на него. А теперь слушай. Началась эта история в новогоднюю ночь с девяносто второго на девяносто третий годы…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КТО ПОСЛЕДНИЙ ЗА СМЕРТЬЮ?
1.
… Да, с тех пор для полковника Николаева новогодний праздник стал ассоциироваться с этой темной мрачной историей. Вспоминая эти события, он испытывает смешанное чувство щемящей горечи и какой-то досады…
Именно тогда, за несколько часов до Нового Года, когда он уже собирался домой, где его ждали жена Тамара, дочка Вера и сын Колька, в его кабинете раздался телефонный звонок. Николаев в этот момент запирал снаружи дверь.
«Наверное, Тома просит купить ещё что-нибудь», — подумал он и снова открыл дверь.
Но это был его начальник полковник Седов.
— Павел, ты ещё на месте? — обрадовался он. — Вот хорошо-то! Тут срочное дело. Бери немедленно группу и выезжай на Тверскую. Похищены жена и дочь бизнесмена Воропаева…
— Слушаюсь, товарищ полковник, — промямлил раздосадованный майор Николаев…
… Выслушав выговор жены, он с группой выехал на место…
…Бледный, светловолосый, с изнеженными руками бизнесмен Кирилл Воропаев с первого взгляда не понравился Николаеву. Его отчаяние казалось фальшивым и наигранным. Он сообщил майору, что ему на работу позвонила соседка и сообщила, что около пяти вечера его жену Лену и пятилетнюю дочку Виктошеньку около подъезда схватили какие-то люди в камуфляжных масках, запихали в машину и увезли в неизвестном направлении. С него же требуют выкуп в двести тысяч долларов.
Вскоре в квартире появился компаньон Кирилла по фирме «Феникс»… Это был здоровенный мужчина лет двадцати пяти — двадцати семи, одетый в черное кожаное пальто на меху, норковую шапку, красный шарф, пахнущий дорогим французским парфюмом. «Полещук Андрей Афанасьевич, 1966 года рождения», — прочитал Николаев в его паспорте. Услышав о происшедшем стал ужасаться и Полещук…
Павел Николаевич внимательно изучал обоих друзей и постепенно проникался все большей антипатией к ним обоим. Изнеженный, бледный рыхлый Кирилл Воропаев и грубоватый, с хитрющими и наглющими глазами черноволосый Полещук… Было в их поведении что-то неестественное, фальшивое…
Однако, все это ничем не подкрепленные эмоции. И прежде всего надо было расспросить единственную свидетельницу похищения. Это была вдова академика, живущая в соседнем подъезде…
После долгого нудного старушечьего разговора, перемежаемого воспоминаниями, Николаев все же выяснил суть дела. Но главный сюрприз вдова преподнесла ему напоследок.
— Номер машины вы, разумеется, не запомнили, — произнес Николаев, уже собираясь уходить.
— Как раз номер-то я и запомнила, — хитренько улыбнулась старушка. — Когда у нас с Александром Леонидовичем был «Мерседес-Бенц», он имел очень занятный номер. И номер интересующей вас машины сразу напомнил мне наш «Мерседес». Так вот можете записать: МЮ 93-65. А у нас было не МЮ, а МОЮ. Раньше писали три буквы. Представляете себе: «МОЮ». Кого мою? Александр Леонидович по этому поводу говорил…
— Спасибо вам, Кира Борисовна, — обрадовался Николаев неожиданной удаче и тут же позвонил по поводу автомобиля в Управление.
А затем словоохотливая старушка рассказала майору про семью Воропаевых. Отец Кирилла Владислав Николаевич хирург, оперировавший в свое время даже членов Политбюро, и мать Нина Владимировна тоже хирург, покойный же отец её, дед Кирилла Владимир Владимирович Остерман был знаменитым хирургом, академиком Медицинской академии, и квартира эта принадлежала ему. Для зятя и дочери он добился другой квартиры, на Фрунзенской набережной, теперь же тут, на Тверской живут Кирилл, его жена Лена и дочь Вика…
… Вскоре поступили сведения о машине «Волга», на которой было совершено похищение. Принадлежала она некому Максимову, и тут же на Профсоюзную улицу, где он проживал, была направлена группа. Хозяин машины был дома и уже хорошенько выпил с гостями, а вот ни его сына Владимира, ни машины «Волга» не было. А работал Максимов в фирме стройматериалов «Феникс», той самой, хозяевами которой являлись Воропаев и Полещук…
И снова Николаев с группой поехал на Тверскую, куда уже приехали и родители Кирилла Воропаева.
Да, богат событиями оказался этот вечер… Не успел он войти в квартиру, как раздался звонок, сообщавший о том, что только что машина «Волга» ГАЗ-24 под номером МЮ 93-65 была полчаса назад взорвана в районе Баковки по Минскому шоссе. Погибли трое мужчин, четвертый — Владимир Максимов доставлен с тяжелыми ранениями в институт Склифосовского. Женщины и ребенка в машине не было…
Допросить Максимова не представлялось возможным, он находился в реанимации без сознания…
Николаев поехал домой… Шел уже пятый час…
… Тамара не укоряла его, она привыкла к неурочной работе мужа… Они посидели за столом, выпили за Новый Год… Он рассказал ей о случившемся… Он часто делился с женой, зная, что то, что он расскажет ей, за пределы этой комнаты не выйдет…
Рассказал ей о Кирилле, об Андрее Полещуке, о пропавшей жене Кирилла Лене, до замужества работавшей библиотекаршей в районной библиотеке… Показал фотографию…
— Боже мой! — вскрикнула Тамара. — Леночка Верещагина! Мы же с ней вместе работали! Как же тесен мир!
— А ну-ка, рассказывай поподробнее, — насторожился Павел.
— Лена Верещагина пришла работать к нам сразу после школы… Ей было лет семнадцать. Тихая, очень вежливая девушка, бедно одетая, но очень аккуратная, чистенькая такая. Русые волосы, сначала носила косу, потом постриглась… И к ней приходил парень, высокий, черноволосый…
— Не Андрей ли часом?
— Андрей, именно Андрей… Он не нравился нам, было в его глазах что-то такое диковатое, дерзкое, злое. Но к ней он был очень внимателен, видно было, что они любят друг друга. Он прямо надышаться на неё не мог… Потом он куда-то исчез. И появился другой. Совершенно на того не похожий. Тихий, вежливый, интеллигентный, светленький такой…
— И звали его Кирилл?
— И звали его Кирилл, — подтвердила Тамара. — Он из очень хорошей семьи. Леночка мне как-то сказала, что его дед был знаменитый хирург… Как его, я забыла, фамилия такая известная, то ли немецкая, то ли еврейская…
— Остерман, — уточнил Николаев.
— Точно, Остерман. А Кирилл тогда только что закончил институт и работал преподавателем. А потом я ушла работать в Ленинку. Позже уже мне говорили наши женщины, что Лена вышла замуж за Кирилла, а будто ещё до того Андрея посадили в тюрьму за какие-то махинации. Недавно мне Рита говорила, что видела, как Лена выходила из какой-то роскошной иномарки, и с ней девочка лет четырех-пяти… Она даже не узнала Риту…
— Да, вот ее-то и похитили, — задумчиво произнес Павел. — А этих Кирилла и Андрея я только что видел. Они работают вместе, хозяева фирмы…
— Странно…Вряд ли они могут быть друзьями, — покачала головой Тамара.
… Утром Николаева разбудил телефонный звонок. Ему сообщили, что Максимов пришел в сознание. Николаев поехал в СКЛИФ.
— Где женщина и ребенок? — ворвавшись в палату первым делом спросил Николаев.
— Поселок Жучки, двадцать второй километр Минского шоссе… Улица Красноармейская, дом два, — прошептал Максимов.
— Кто заказал похищение? — спросил Павел, но Максимов закрыл глаза.
— Кажется все, — прошептал врач.
Максимов умер.
Николаев был почти уверен, что похищение заказано Полещуком и корил себя за то, что не задержал его вечером в квартире Воропаева. Вскоре поступило сообщение, что «Форд» Полещука обнаружен на Мясницкой улице, чуть ли не у самой Лубянки. А Кирилл Воропаев с самого утра куда-то ушел…
События разворачивались со стремительной быстротой…
Бригада поехала в Жучки и обнаружила в нищенском деревенском доме, принадлежавшем некому Юркову следы пребывания женщины и ребенка. Но никого в доме не было.
Павел позвонил Воропаевым, и ему сообщили, что Кирилл только что ездил за Викой, заплатил выкуп и привез дочку домой. Лена исчезла…
На задержание Полещука была дана санкция прокурора. Николаев же снова поехал к Воропаевым на Тверскую…
Кирилл говорил какие-то странные невразумительные вещи. Мол, рано утром он обнаружил в почтовом ящике напечатанное на машинке письмо, в котором ему предлагалось привести на условленное место сто тысяч долларов, в обмен же ему будет дан адрес дома, где находятся Лена и Вика. Он выполнил требование, похитителей не видел, деньги положил в контейнер, потом, отъехав на определенное расстояние, видел, как их оттуда вытащили какие-то люди. Затем он снова подъехал к контейнеру и вытащил оттуда адрес: Жучки, Красноармейская два… Он поехал туда и нашел там одну Виктошеньку…
Именно тогда, за несколько часов до Нового Года, когда он уже собирался домой, где его ждали жена Тамара, дочка Вера и сын Колька, в его кабинете раздался телефонный звонок. Николаев в этот момент запирал снаружи дверь.
«Наверное, Тома просит купить ещё что-нибудь», — подумал он и снова открыл дверь.
Но это был его начальник полковник Седов.
— Павел, ты ещё на месте? — обрадовался он. — Вот хорошо-то! Тут срочное дело. Бери немедленно группу и выезжай на Тверскую. Похищены жена и дочь бизнесмена Воропаева…
— Слушаюсь, товарищ полковник, — промямлил раздосадованный майор Николаев…
… Выслушав выговор жены, он с группой выехал на место…
…Бледный, светловолосый, с изнеженными руками бизнесмен Кирилл Воропаев с первого взгляда не понравился Николаеву. Его отчаяние казалось фальшивым и наигранным. Он сообщил майору, что ему на работу позвонила соседка и сообщила, что около пяти вечера его жену Лену и пятилетнюю дочку Виктошеньку около подъезда схватили какие-то люди в камуфляжных масках, запихали в машину и увезли в неизвестном направлении. С него же требуют выкуп в двести тысяч долларов.
Вскоре в квартире появился компаньон Кирилла по фирме «Феникс»… Это был здоровенный мужчина лет двадцати пяти — двадцати семи, одетый в черное кожаное пальто на меху, норковую шапку, красный шарф, пахнущий дорогим французским парфюмом. «Полещук Андрей Афанасьевич, 1966 года рождения», — прочитал Николаев в его паспорте. Услышав о происшедшем стал ужасаться и Полещук…
Павел Николаевич внимательно изучал обоих друзей и постепенно проникался все большей антипатией к ним обоим. Изнеженный, бледный рыхлый Кирилл Воропаев и грубоватый, с хитрющими и наглющими глазами черноволосый Полещук… Было в их поведении что-то неестественное, фальшивое…
Однако, все это ничем не подкрепленные эмоции. И прежде всего надо было расспросить единственную свидетельницу похищения. Это была вдова академика, живущая в соседнем подъезде…
После долгого нудного старушечьего разговора, перемежаемого воспоминаниями, Николаев все же выяснил суть дела. Но главный сюрприз вдова преподнесла ему напоследок.
— Номер машины вы, разумеется, не запомнили, — произнес Николаев, уже собираясь уходить.
— Как раз номер-то я и запомнила, — хитренько улыбнулась старушка. — Когда у нас с Александром Леонидовичем был «Мерседес-Бенц», он имел очень занятный номер. И номер интересующей вас машины сразу напомнил мне наш «Мерседес». Так вот можете записать: МЮ 93-65. А у нас было не МЮ, а МОЮ. Раньше писали три буквы. Представляете себе: «МОЮ». Кого мою? Александр Леонидович по этому поводу говорил…
— Спасибо вам, Кира Борисовна, — обрадовался Николаев неожиданной удаче и тут же позвонил по поводу автомобиля в Управление.
А затем словоохотливая старушка рассказала майору про семью Воропаевых. Отец Кирилла Владислав Николаевич хирург, оперировавший в свое время даже членов Политбюро, и мать Нина Владимировна тоже хирург, покойный же отец её, дед Кирилла Владимир Владимирович Остерман был знаменитым хирургом, академиком Медицинской академии, и квартира эта принадлежала ему. Для зятя и дочери он добился другой квартиры, на Фрунзенской набережной, теперь же тут, на Тверской живут Кирилл, его жена Лена и дочь Вика…
… Вскоре поступили сведения о машине «Волга», на которой было совершено похищение. Принадлежала она некому Максимову, и тут же на Профсоюзную улицу, где он проживал, была направлена группа. Хозяин машины был дома и уже хорошенько выпил с гостями, а вот ни его сына Владимира, ни машины «Волга» не было. А работал Максимов в фирме стройматериалов «Феникс», той самой, хозяевами которой являлись Воропаев и Полещук…
И снова Николаев с группой поехал на Тверскую, куда уже приехали и родители Кирилла Воропаева.
Да, богат событиями оказался этот вечер… Не успел он войти в квартиру, как раздался звонок, сообщавший о том, что только что машина «Волга» ГАЗ-24 под номером МЮ 93-65 была полчаса назад взорвана в районе Баковки по Минскому шоссе. Погибли трое мужчин, четвертый — Владимир Максимов доставлен с тяжелыми ранениями в институт Склифосовского. Женщины и ребенка в машине не было…
Допросить Максимова не представлялось возможным, он находился в реанимации без сознания…
Николаев поехал домой… Шел уже пятый час…
… Тамара не укоряла его, она привыкла к неурочной работе мужа… Они посидели за столом, выпили за Новый Год… Он рассказал ей о случившемся… Он часто делился с женой, зная, что то, что он расскажет ей, за пределы этой комнаты не выйдет…
Рассказал ей о Кирилле, об Андрее Полещуке, о пропавшей жене Кирилла Лене, до замужества работавшей библиотекаршей в районной библиотеке… Показал фотографию…
— Боже мой! — вскрикнула Тамара. — Леночка Верещагина! Мы же с ней вместе работали! Как же тесен мир!
— А ну-ка, рассказывай поподробнее, — насторожился Павел.
— Лена Верещагина пришла работать к нам сразу после школы… Ей было лет семнадцать. Тихая, очень вежливая девушка, бедно одетая, но очень аккуратная, чистенькая такая. Русые волосы, сначала носила косу, потом постриглась… И к ней приходил парень, высокий, черноволосый…
— Не Андрей ли часом?
— Андрей, именно Андрей… Он не нравился нам, было в его глазах что-то такое диковатое, дерзкое, злое. Но к ней он был очень внимателен, видно было, что они любят друг друга. Он прямо надышаться на неё не мог… Потом он куда-то исчез. И появился другой. Совершенно на того не похожий. Тихий, вежливый, интеллигентный, светленький такой…
— И звали его Кирилл?
— И звали его Кирилл, — подтвердила Тамара. — Он из очень хорошей семьи. Леночка мне как-то сказала, что его дед был знаменитый хирург… Как его, я забыла, фамилия такая известная, то ли немецкая, то ли еврейская…
— Остерман, — уточнил Николаев.
— Точно, Остерман. А Кирилл тогда только что закончил институт и работал преподавателем. А потом я ушла работать в Ленинку. Позже уже мне говорили наши женщины, что Лена вышла замуж за Кирилла, а будто ещё до того Андрея посадили в тюрьму за какие-то махинации. Недавно мне Рита говорила, что видела, как Лена выходила из какой-то роскошной иномарки, и с ней девочка лет четырех-пяти… Она даже не узнала Риту…
— Да, вот ее-то и похитили, — задумчиво произнес Павел. — А этих Кирилла и Андрея я только что видел. Они работают вместе, хозяева фирмы…
— Странно…Вряд ли они могут быть друзьями, — покачала головой Тамара.
… Утром Николаева разбудил телефонный звонок. Ему сообщили, что Максимов пришел в сознание. Николаев поехал в СКЛИФ.
— Где женщина и ребенок? — ворвавшись в палату первым делом спросил Николаев.
— Поселок Жучки, двадцать второй километр Минского шоссе… Улица Красноармейская, дом два, — прошептал Максимов.
— Кто заказал похищение? — спросил Павел, но Максимов закрыл глаза.
— Кажется все, — прошептал врач.
Максимов умер.
Николаев был почти уверен, что похищение заказано Полещуком и корил себя за то, что не задержал его вечером в квартире Воропаева. Вскоре поступило сообщение, что «Форд» Полещука обнаружен на Мясницкой улице, чуть ли не у самой Лубянки. А Кирилл Воропаев с самого утра куда-то ушел…
События разворачивались со стремительной быстротой…
Бригада поехала в Жучки и обнаружила в нищенском деревенском доме, принадлежавшем некому Юркову следы пребывания женщины и ребенка. Но никого в доме не было.
Павел позвонил Воропаевым, и ему сообщили, что Кирилл только что ездил за Викой, заплатил выкуп и привез дочку домой. Лена исчезла…
На задержание Полещука была дана санкция прокурора. Николаев же снова поехал к Воропаевым на Тверскую…
Кирилл говорил какие-то странные невразумительные вещи. Мол, рано утром он обнаружил в почтовом ящике напечатанное на машинке письмо, в котором ему предлагалось привести на условленное место сто тысяч долларов, в обмен же ему будет дан адрес дома, где находятся Лена и Вика. Он выполнил требование, похитителей не видел, деньги положил в контейнер, потом, отъехав на определенное расстояние, видел, как их оттуда вытащили какие-то люди. Затем он снова подъехал к контейнеру и вытащил оттуда адрес: Жучки, Красноармейская два… Он поехал туда и нашел там одну Виктошеньку…