Рокотов Сергей. Воскресший для мщения

   Сергей Фролов в черном костюме и галстуке сидел рядом с высоченным, кудрявым Олегом Никифоровым. Инна, одетая в строгое темно-зеленое платье держалась особняком. На самом заднем ряду сидел бледный и какой-то нарочито неряшливый, с всклокоченными волосами Михаил Лычкин. Кроме явно праздных, явно не имеющих к делу никакого отношения людей, в зале внимательный человек мог бы обнаружить и двух деловых, хорошо одетых мужчин лет тридцати пяти, державшихся особняком и изредка обменивавшихся короткими репликами и замечаниями. Петр Петрович Сидельников был деловит и мобилен, он зорким быстрым взглядом окидывал зал, что-то записывал в маленький блокнотик, закусывая губу, о чем-то напряженно думал. Могучий Бурлак в темно-синем толстом свитере выглядел совершенно равнодушным, позевывал, прикрывая рот рукой и спокойно ожидал начала суда. Хотя на душе у бывалого следователя было вовсе не так спокойно. Он написал обвинительное заключение, скрепя сердце, будучи совершенно уверенным в невиновности подследственного. Более того, он понимал, что против Кондратьева ополчились какие-то могучие силы, имеющие связи и в верхах прокуратуры, а, вполне возможно, и окажущие воздействие на суд. Но и Виктория Щербак, и другие свидетели не могли дать никаких показаний, говорящих в пользу Кондратьева. На пистолете отпечатки только его пальцев, три свидетеля, видевших преступление, явные мотивы для убийства. Бурлаку было ясно, что кто-то изумительно тонко подставил Кондратьева и продолжает это делать каждый день, придумывая что-то новое. Отказ от первоначальных показаний Вики Щербак, вроде бы, естественная, но так необходимая для обвинения смерть Сытина… Старуха Жилкина, и Пал Егорыч Соломатин и так свидетельствовали не в пользу Кондратьева. Не нравился Бурлаку и судья — въедливый и скользкий Грибанов, славившийся грозными приговорами тем, кому не нужно и мягкими тем, которые заслужили десяти высших мер.
   Когда ввели Алексея, по залу прошелестел шепоток. Мать слегка приподнялась с места и крепко схватила мужа за локоть. Инна вздрогнула и смертельно побледнела. На тонких губах Лычкина заиграла никому не заметная улыбочка. Он уже успел оценить все прелести должности управляющего казино.
   Алексей был одет в темно-серый костюм. Его седые волосы были коротко стрижены. На лице была естественная для более, чем полугодового заключения, бледность.
   Внешне он был спокоен, на его лице было полное безразличие к своей судьбе. Хотя за два дня до суда он кое-что начал понимать…
   … В их камеру ввели человека лет пятидесяти пяти весьма примечательной внешности. Он был невероятно тощ, жилы на его руках набухли как веревки. А когда он снял рубашку, все, кто не знал его были поражены неимоверному количеству наколок на руках и на теле. Но бывалые зэки знали его. Это был некто Меченый, человек, проведший за решеткой большую половину своей жизни. Он был спокоен, деловит, ему сразу же было освобождено удобное место на нарах.
   — Что шьют, Меченый? — услышал Алексей вопрос, заданный ему здоровенным, толстошеим детиной по прозвищу Крот.
   — Сто сорок пятая, — лениво зевнул Меченый. — Только с доказательствами у них туго.
   — Да? А я вот с поличным попался на сто сорок четвертой, — посетовал Крот.
   Меченый ничего не ответил, вытащил из кармана ветровки беломорину, чиркнул спичкой, смачно затянулся и жутко закашлялся. Кашлял он долго, в его впалой груди так все и клокотало. Кто-то угодливо протянул ему кружку с водкой. Меченый принял, выпил залпом и, как ни чем не бывало, продолжал курить, уже не кашляя.
   Место Меченого было недалеко от Алексея. Алексей заметил, что на второй день вор как-то внимательно стал поглядывать на него. А потом подошел и подсел к нему.
   — Какую шьют? — спросил он равнодушным голосом.
   — Сто третью, — ответил Алексей.
   — Да? — ещё равнодушнее переспросил Меченый. А потом сверкнул на него своими волчьими глазками и спросил:
   — Братки говорят, ты Мойдодыра порешил…
   — Я не убивал, — вздохнул Алексей. — Но обвиняют именно в этом. А вы его знали?
   Меченый промолчал и, затягиваясь табачным дымом и кашляя, пошел на свое место. Но вечером он снова возобновил начавшийся и прерванный разговор.
   — Афганец, братки говорят? — спросил он.
   — Было дело, — хмуро подтвердил Алексей.
   — Знал я одного афганца, — зевнул Меченый. — Лешка Красильников. Золотой чувак…
   Алексей пропустил эту информацию мимо ушей.
   — Выпить хочешь? — предложил Меченый.
   — Можно, если есть.
   Меченый усмехнулся.
   — Сам знаешь, тут не только икру с коньяком, можно и черта с рогами достать, если бабки есть. Водку будешь?
   — Буду.
   Меченый отвернулся, щелкнул кому-то пальцами, и некий вертлявый хмырь принес чайник с водкой. Тут же появились нарезанная тонкими ломтиками колбаса, помидоры, огурцы, зелень, две кружки.
   Меченый налил из чайника в кружки пахучую жидкость.
   — Поехали, — произнес он, морщась.
   — Давай, — поднял и Алексей свою кружку. Налито было, честно говоря, щедро.
   Оба одновременно выпили по полной кружке. Не закусывая, вытерли губы руками. Молча глядели друг на друга. Потом Меченый медленно потянулся к ломтику огурца, взял его своими узловатыми пальцами, сунул в рот, стал жевать остатками черных зубов. Алексей закусил кусочком колбасы.
   — Расскажи, если хочешь, — равнодушным голосом произнес Меченый. — А то скучно здесь… Тоска, — зевнул он.
   И Алексей, нисколько не раздумывая, поведал вору всю свою историю. Рассказал он и о взрыве в Душанбе, и об организации своего предприятия, и об исчезновении Дмитриева, и о наезде, и о последних событиях. Меченый слушал на первый взгляд довольно невнимательно, постоянно курил «Беломор», кашлял, клокоча своей впалой грудью, но ни разу не перебивал и вопросов не задавал. При разговоре рядом с ними никого не было, вокруг них образовалось некое уважительное пространство. Тем не менее Алексей говорил приглушенным голосом.
   Когда он закончил свое повествование, Меченый некоторое время молчал, глядел куда-то в сторону, о чем-то напряженно думал, сузив глаза. Алексей глядел на него, на его изборожденное бесконечными морщинами худое лицо, напряженно ждал оценки произошедшего.
   — Ну? — не выдержал он этого долгого молчания.
   Меченый помолчал ещё с полминуты, потом откашлялся, зевнул и произнес:
   — Грибанов судит, говоришь? До червонца получишь… Не меньше. Усиленного режима. Готовься, если меньше, считай — повезло…
   — Да почему? — вдруг разозлился его олимпийскому спокойствию Алексей. Ему казалось, что он совершенно равнодушен к своей будущей судьбе, но эта конкретная чудовищная цифра, произнесенная бывалым вором таким равнодушным тоном, поразила его. Десять лет… За что? За убийство, которого он не совершал? Ему всего тридцать четыре года, значит, он выйдет на волю, когда ему будет сорок четыре… Лучшие годы за решеткой…
   Меченый окинул его насмешливым взором.
   — Вообще-то, у тебя первая ходка… Капитан, воевал, боевые награды имеешь… Нет, меньше дадут — восемь, может быть, даже семь…
   — А адвокат говорил, будет бороться за сто пятую — убийство при превышении необходимой обороны…
   — Кто тебе порекомендовал этого адвоката? — усмехнулся Меченый.
   — Лычкин. Михаил Лычкин, я же тебе про него рассказывал… Он защищал его покойного отца.
   — Директора гастронома? — уточнил Меченый, слегка улыбаясь щербатым ртом. — Крутой был чувак, наслышан…
   — Так что же из этого? — продолжал злиться этому равнодушному тону Алексей.
   — Петр Петрович авторитетов защищает, — еле слышно произнес Меченый. — И проколов у него пока не было. Богатейший чувак, — с уважением сказал он. — Сколько у него бабок, никто не знает. Точно только, что очень много… Он зря за дело не возьмется, если большого интереса не будет, пальцем не шевельнет. Ему по уму-то и вообще пахать не надо, валить куда-нибудь на острова и загорать там до старости лет. На несколько поколений упакован. Только жаден очень. Да и дело свое любит… И ещё одно мешает — не отпустят его, знает много… Пока нужен — жив. А не будет нужен — не будет жив…
   — Так зачем же он взялся за мое дело?
   Меченый злобно поглядел на него, поражаясь его тупости. Налил в две кружки ещё водки, взял кусочек колбасы, сунул в рот и никак не мог справиться с жесткой сырокопченой колбасой своими обломками зубов. Высосал сок и выплюнул жевок в сторону.
   — Да пошевели ты мозгами, парень. Что я тебе должен все разжевать, сам видишь, я и колбасу разжевать не могу… Зубы хотел на воле вставить, ан нет — снова пятерик маячит… Когда теперь?
   Алексей понял, что все его подозрения насчет порядочности Сидельникова совершенно оправданы, да и Михаил прав в том, что предупреждал его, правда, несколько поздновато. Петр Петрович вел против него коварную хитрую игру, и то, что он в этой игре одержит победу, сомневаться не приходилось. Сведения о судье были тоже крайне неутешительны.
   — Грибанов судит по-разному, — продолжал Меченый. — Ничего не стесняется, порой все ждут вышки, а глядь — шесть лет усиленного, и наоборот — ждут освобождения в зале суда, глядь — червонец строгача… На вид такой хлипкий, плюгавый, очки круглые, как лупы, и то и дело их меняет, один волос от уха плешь прикрывает, ан нет… крутой до предела… За ним серьезные люди стоят, капитан… А ты серьезным людям дорожку перебежал.
   — Да чем же я им дорогу-то перебежал? — неожиданно разозлился Алексей.
   — Не кипишись, войди в себя, капитан… Пораскинь мозгами, ещё раз все припомни, по порядку, что было одно за другим. И про Петра Петровича мне давай ещё поподробнее, ничего не упускай…
   Алексей снова начал рассказывать. Иногда Меченый перебивал его, когда он рассказывал о том, что, по его мнению, не заслуживало внимания. Зато про Сидельникова слушал предельно внимательно и задавал вопросы.
   — Значит, такую фамилию Красильников ты не слышал? — сузив глаза, спросил он.
   — Нет, никогда не слышал.
   — А про Шервуда Сидельников ничего не говорил?
   — Ни разу.
   — Значит, говорил, что Большого Славка-Цвет подослал?
   — Да. И Мойдодыра тоже. Потом, правда, отказался от этих слов, сказал, что Мойдодыр, оказывается, к Цвету этому никакого отношения не имеет.
   Меченый промолчал, закурил очередную беломорину.
   — Так что ты по этому поводу думаешь? — насторожился Алексей.
   Меченый помолчал, затянулся дымом.
   — Мы люди маленькие, начальству виднее, — произнес он. — А ты готовься к червонцу, капитан. Будет меньше — считай повезло. Крутым людям ты дорогу перешел.
   И все. Больше ничего Алексей от него добиться не смог.
   Но на суд он пришел достаточно подготовленным и не рассчитывающим на какую-то там справедливость. Адвокат работал против него — это он понял прекрасно. Судья, скорее всего, тоже будет необъективен. Так что — будь, что будет…
   — Встать, суд идет, — прозвучало в зале.
   Маленького роста плешивый Грибанов уселся на председательское место. Снял одни круглые очки, положил их на стол, надел другие, по виду абсолютно такие же, но для чтения и стал читать какой-то документ.
   «Готовься к червонцу, капитан», — прозвучал в ушах хриплый голос Меченого.
   … Суд длился более двух месяцев и закончился лишь к седьмому ноября. То не являлся кто-то из свидетелей, то заболел судья, то адвокат, то ремонтировался зал судебных заседаний.
   Свидетели Жилкина и Павел Егорыч Соломатин свидетельствовали против Кондратьева.
   Виктория Щербак на заседания суда вообще не являлась.
   Сидельников на первый взгляд остроумными вопросами, казалось бы, хотел поставить тупых свидетелей в нелепое положение, но судья равнодушным тоном давал понять, что остроумие адвоката им во внимание не принимается.
   Высокий, сухощавый прокурор Андрей Иванович Хвостов занял тоже вполне определенную позицию. Он был спокоен, говорил монотонным голосом, излагал только очевидные факты.
   А очевидными фактами для него были отпечатки пальцев на рукоятке ПМ, найденного у Кондратьева, показания трех свидетелей, видевших человека, похожего на Кондратьева, душившего Дырявина.
   Хвостов сказал, что в феврале этого года фирма «Гермес», возглавляемая Кондратьевым, получив от Тюменской торговой компании сто двадцать пять тысяч долларов, не сумела рассчитаться товаром, и хоть впоследствии «Гермес» вернул компании половину суммы, компания потерпела большие убытки. Более того, при странных обстоятельствах бесследно исчез представитель компании Дмитриев. Хвостов сказал, что Тюменская компания обратилась за помощью к частному детективному агентству и те собрали некоторые данные. По этим данным уголовный авторитет Расцветаев по кличке Славка-Цвет организовал вооруженный налет на офис фирмы «Гермес», которым руководил некто Большой. Суду были предъявлены фотографии, на которых были засняты Цвет и Большой, сидящие в ресторане в обществе людей уголовного вида и приветливо улыбающихся друг другу. Также была предъявлена и фотография, на которой были изображены Цвет и убитый Дырявин по кличке Мойдодыр. Они стояли на улице около «девятки» Цвета и о чем-то оживленно разговаривали. Хвостов попросил дать свидетельские показания одного из двух хорошо одетых мужчин, постоянно присутствующих на всех судебных заседаниях. Это были представители Тюменской торговой компании. Представитель рассказал о материальных потерях компании, нанесенных им «Гермесом» и о таинственном исчезновении Дмитриева, отца троих детей, прекрасного человека, которого все очень любили и ценили.
   При этих показаниях Сидельников укоризненно поглядел на Алексея и едва заметно покачал головой.
   Прокурор Хвостов сообщил суду, что, по его сведениям, Большой, руководивший налетом буквально через неделю после этого был убит на пустыре в Жулебино выстрелом в голову. Таким образом, и смерть Мойдодыра представлялась вполне закономерной. Очевидно, что все это бандитские разборки, и не более того.
   Сидельников нарочито нервничал, все время напряженно глядел на дверь, словно ожидая кого-то. Он постоянно говорил суду о том, что должна появиться свидетельница Виктория Щербак, которая даст очень важные показания, которые подтвердят показания убитого Сытина о том, что от места преступления отъехала темно-зеленая «Нива» с номером 23-58 ММ. Но Щербак так и не появилась, хотя ей постоянно слали домой повестки. Наконец, Сидельников в отчаянии сообщил, что, как выяснилось, Щербак в настоящее время находится на отдыхе за границей и в суд явиться не сможет. Показания несчастного Сытина, записанные в деле, явились, таким образом, единственными в пользу Кондратьева. Сидельников продолжал укоризненно глядеть на Кондратьева и разводить руками.
   Прокурор зачитал данные следствия о том, что Сергей Владимирович Фролов после налета на офис «Гермеса» обратился за помощью к своему боевому товарищу Алексею Красильникову.
   — Самое интересное заключается в том, господа, — откашлявшись, произнес Хвостов, — что родным братом Алексея Красильникова, кстати тоже дважды судимого, является известный уголовный авторитет вор в законе Григорий Красильников по кличке Черный. В настоящее время Черный, обвиняемый по статье 93 «прим» скрылся за границу. Таким образом, вырисовывается очевидная картина. Так называемой «крышей» для «Гермеса» была банда Черного. Постоянно шли воровские разборки. Банда Черного не поделила жирный кусок с бандой Цвета, банда Цвета, очевидно, расправилась с несчастным Дмитриевым и по поддельной доверенности получила продукты со склада. Затем совершила налет на офис «Гермеса». После чего в дело вмешался Черный. Результат этого — гибель Большого из банды Цвета. Его труп был найден на окраине Москвы и впоследствии опознан. Затем Цвет подсылает к Кондратьеву наемного убийцу Дырявина. Но бывший капитан советской армии Кондратьев оказался оперативней. Результат — гибель Дырявина.
   — Ваша честь, имею возражение, — попросил слова Сидельников. — Расцветаев по кличке Славка-Цвет был арестован по обвинению в хранении наркотиков и оружия и в настоящее время находится в Бутырской тюрьме, так что он никак не мог руководить недавно освободившимся Дырявиным.
   — Дырявин освободился тридцатого января, а Расцветаев арестован девятого февраля, — возразил Хвостов. — А наезд на «Гермес» был тринадцатого. Так что руководить очередной разборкой он мог и на воле. Тем более, ни для кого не секрет, что такие дела делаются подобными личностями и из-за решетки, — усмехнулся он.
   Сидельников не нашел, что ответить.
   Над Алексеем сгущались тучи… Ему уже ничего не могло помочь… А он, несмотря на слова Меченого, все же в глубине души ждал какой-то справедливости.
   Надежда на эту справедливость оставалась и когда прокурор прочитал обвинительную речь, и когда Алексей, отказавшись от последнего слова, произнеся только одно: «Я его не душил, и больше мне сказать нечего» стал ждать приговора… Он видел, как напряглась Инна, как она приподнялась с места, вцепившись пальцами в подлокотники, видел бледное лицо Сергея Фролова рядом с багровым апоплексичным Олегом Никифоровым, постные лица отца и матери…
   — Встать, суд идет! — снова прозвучало в зале.
   Грибанов начал нарочито медленно, занудным монотонным голосом зачитывать приговор:
   — Именем Российской Федерации. Кондратьева Алексея Николаевича тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года рождения, уроженца города Нижнего Новгорода, прописанного по адресу: Московская область, Сергиев Посад, улица Красной Армии, дом… признать виновным по статье сто третьей Уголовного Кодекса Российской Федерации и назначить ему наказание в виде лишения свободы сроком на семь лет с отбыванием наказания в колонии усиленного режима. Приговор может быть обжалован в вышестоящей инстанции в течение…
   «Меньше червонца — считай повезло», — звучал в ушах голос Меченого. Его полмесяца назад перевели в другую камеру и беседы с ним прекратились. Лишь один раз от него пришла малява. «Держись, капитан», — писал старый вор. — «По подставе сидишь, знаю. Живы будем — увидимся в зоне. Берегись Сидельникова.»
   «Значит, повезло?» — подумал Алексей и тут же ужаснулся названной цифре. Семь лет, не месяцев, а лет… А сколько же это месяцев? Он стал лихорадочно умножать в уме. Восемьдесят четыре месяца… С ума сойти… Восемьдесят четыре… А недель сколько? Это уже ему никак не посчитать, ясно только, что много. А сколько дней? Часов? Минут? Лишение свободы на целых семь лет…
   — Мы немедленно подаем апелляцию в вышестоящую инстанцию! — крикнул с места Сидельников.
   — Позор! — раздался голос Лычкина. — Невинного человека на семь лет…
   Инна стояла бледная как полотно, с опущенными вдоль тела руками. Алексей видел, что по её впалым щекам текут слезы. И она не вытирает этих слез. У него дрогнуло сердце… «Это был мой ребенок», — вдруг ясно дошло до него. — «Именно мой. А с Лычкиным она встречалась назло мне… Из-за этого дурацкого случая с Ларисой…»
   О чем-то оживленно переговаривались отец и сестра Татьяна. Мать была больна и осталась в Загорске, недавно вновь ставшем Сергиевым Посадом.
   — Держись, Леха! — крикнул Сергей. — Мы ещё за тебя поборемся!
   На запястьях Алексея щелкнули наручники, и его увели из зала. Он не подал никому ни одного жеста, не произнес ни слова. Для него закончилась прежняя жизнь… Он больше не был полноправным гражданином России, он больше не был капитаном в отставке, кавалером правительственных наград, не был и коммерческим директором фирмы «Гермес». Он был заключенным Кондратьевым, осужденным на семь лет усиленного режима… Семь долгих лет ему предстояло находиться в таком состоянии…
   … — Вы проходимец и шарлатан! — крикнул при всех Михаил Лычкин Сидельникову. Тот вздрогнул и дернулся к нему.
   — Какое вы имеете право? — сжал он хилые кулачки.
   — Я не знаю ваших там кулуарных игр, Петр Петрович, но второй раз невиновный человек, защищаемый вами получает огромный срок. Мой несчастный отец получил тринадцать лет и умер в тюрьме, мой друг и начальник Кондратьев получил неизвестно за что семь лет. И вы считаете это успехом, вашей удачей? Да Кондратьева в худшем случае должны были осудить по сто пятой статье и выпустить в зале суда из-под стражи…
   Он говорил сущую правду. Это было именно так. Только репетировали они эту сцену не раз. И Гнедой мучал их с Сидельниковым, заставляя повторять и повторять одно и то же, пока не остался более или менее доволен…
   — Троечки вам, Петр Петрович и Мишель, троечки с минусом, с тремя минусами… Видите, как я произношу и ваши и ваши слова… Вы понимаете, какой актер пропал во мне? — процитировал он слова Нерона. — Эх, знали бы вы, как мной восхищались преподаватели ГИТИСа, где я проучился почти год… Они считали, что у меня великое актерское будущее, что мой диапазон неимоверно велик, что я способен сыграть и Гамлета и Хлестакова. Посмотрите наше кино — разве там актеры, разве этим бездарям можно верить? Где новые Качаловы, Москвины и Ильинские, где наши Николсоны и Марлоны Брандо? Вы оба могли бы стать рядовыми советскими актеришками, на которых тошно смотреть. Чистая самодеятельность… Но ладно, для тех недоумков сойдет и ваша бездарная игра… Есть, правда, и положительные моменты, скажу для справедливости. Вы вот, Петр Петрович, весьма натурально бледнеете, я заметил… Это хорошо, вам режут уши оскорбления в ваш адрес, даже в таком случае… А ты, Мишель, больше пафоса, злости больше… Ненавидь его, ненавидь, пожирай его глазами, представь, что он украл у тебя пятьдесят тысяч баксов… Давайте ещё разочек, и п……ц. Надоели вы мне… Учишь вас учишь, а толку то — знаете одно — баксы давай, баксы давай… Было бы за что, мне не жалко… Я парнишка щедрый, помнится, я в школе подарил одному мальчику старинную римскую монету, доставшуюся мне по наследству… Впоследствии я узнал, изучая каталоги западных аукционов, сколько именно эта монета стоит… Дорого, короче говоря, стоит… Зря я сделал этот королевский подарок, мне бы эта монета больше пригодилась, а этот мальчик стал легавым, представляете — легавым… А что делать? Назад монету не возьмешь, тем более, он её давно потерял… Да и пропади пропадом эта монета, но где элементарная человеческая благодарность, я спрашиваю?! … Правда, недавно его… того… Я видел его труп, это зрелище не для слабонервных, можете себе представить, десять пуль, из них три в лицо… Рядом рыдала вдова, Юленька, в девичестве Боровитина, и я поддерживал её, как мог, — Гнедой вытащил из кармана кроваво-красного халата белоснежный платочек и приложил к краешку глаза. — Мы все учились в одном классе, и я и Юленька, и покойный легаш… Так вот причудливо судьба играет людьми, — усмехнулся он и подмигнул Михаилу. — Кто знает, что нас всех ждет в будущем, воистину, пути господни неисповедимы…
   … Метая друг на друга искрометные взгляды Лычкин и Сидельников покинули зал судебных заседаний. Николай Фомич Кондратьев продолжал о чем-то спорить с дочерью, напряженно молчали Сергей Фролов и Олег Никифоров, довольно улыбались представители Тюменской торговой компании. А Инна шла одна, не вытирая слез с глаз, шла, едва не натыкаясь на стулья… Она была одна, совершенно одна — нет ничего, ни Алексея, ни его ребенка… Сочувствия родителей её лишь раздражали… Она поняла окончательно, что любит только Алексея, не может без него жить и будет ждать его все семь долгих лет… Ничего, ей будет только тридцать один, а ему сорок один… Она верила, что они обязательно должны быть счастливы… А потом, так же как и Алексей, представила себе, что такое семь лет, восемьдесят четыре месяца, и силы снова оставили ее…
   … Михаил подхватил её под руку, когда она уже теряла сознание и усадил в машину. Было холодно, под ногами гололед, с неба падала снежная крупа. Он отвез её домой и проводил до дверей квартиры.
   — Инночка, — произнес он. — Что бы там не случилось, ты всегда можешь обращаться ко мне. Бывают моменты, когда надо быть выше взаимных обид…
   Она с благодарностью поглядела на него и нажала кнопку звонка.
   Михаил же вышел из подъезда, сел в «девятку» и поехал к платной стоянке неподалеку от его дома. Там пересел в новенькую «Вольво» — 740, которую купил полмесяца назад и поехал обмывать происшедшее… Сегодня он препоручил дела в казино своему заместителю, предварительно испросив разрешения у Гнедого. Тот разрешил погулять в честь такого замечательного события.
   Путь его лежал в Чертаново.
   … Лариса была сегодня особенно очаровательна. Она в дверях в ослепительном голубом платье, слишком коротком для её двадцати восьми лет. Зато это платье давало возможность полюбоваться её стройными длинными ногами в черных колготках. На ногах были темно-синие туфли на высоченном каблуке. Лариса благоухала французскими духами и накрашена фирменной косметикой.
   — Семь! — произнес Михаил с порога.
   — Мало, — сузила глаза Лариса.
   — Не покажется, — поправил её Михаил. — О нем позаботятся, чтобы не показалось мало…
   — Тогда…, — хлопнула она дверью. — Выпьем за это… Раздевайся, дорогой…
   Михаил снял дубленку и сапожки, прошел в комнату.
   Посередине комнаты был накрыт шикарный стол. Накануне он дал ей денег на угощение, предчувствуя праздник. В том, что он состоится, не было никаких сомнений. Все было предопределено заранее и свыше. Даже семь, а не десять лет, к которым приговорили Кондратьева. Зачем раздражать публику слишком строгим приговором? Все равно, ему не досидеть до конца срока. Алексей Кондратьев, перебежавший дорогу Гнедому, был обречен…