Страница:
* * *
Воистину, сегодня был день интенсивных размышлений. Впрочем, больному чародею интенсивные размышления только на пользу — нет времени заниматься обыденным мелким чародейством. Чародейство-то мелкое, но на психику действует по-крупному…Пообещав Буривою Смирному придумать что-нибудь насчет проверки Буни Лаптя, Свет вовсе не обманывал сыскника. Когда же он взялся за реализацию своего обещания, оказалось, что выполнить обещанное будет не так-то просто. Но шарики в мозгах уже крутились…
Судя по всему, преступник предпринял максимум усилий, чтобы на него не существовало простого выхода. Наиболее вероятной и в самом деле казалась версия об убийце-волшебнике, воспользовавшемся обычным холодным оружием. И чем больше Свет раздумывал над нею, тем больше убеждался, что способа, который бы обеспечил ему получение улик против подобного убийцы, попросту не существует.
Скажем, можно прийти к Кудеснику и объявить, что, по мнению Света, проще всего убить электронщика Барсука было опекуну министерства безопасности от Дружины Буне Лаптю. Тем более, что он — единственный из присутствовавших на демонстрации установки, у кого нет алиби. И предложить в связи с этим подозрением созвать заседание Контрольной комиссии. На это Кудесник пойти может. Особенно, если вместе с Лаптем комиссия проверит чародеев Смороду и Волка. Да и самого Кудесника. Остромир может устроить такое массовое прочесывание. И пикнуть никто не посмеет — правила игры в Дружине жестки и беспощадны…
Да вот беда: если преступник воспользовался заклятьем на невидимость для того, чтобы проникнуть в экипаж академика, а душегубство совершил, скажем, обычным ножом, Контрольная комиссия окажется бессильной. Улики против обычного убийства можно собрать только обычным путем. А если душегуб следов не оставил, улик этих днем с огнем не найдете, и преступление окажется безнаказанным. Если же убийца следы оставил, то, поелику на том месте, где нашли труп, никаких следов не обнаружено, стало быть они находятся там, где было совершено преступление. А поелику место убийства с достаточной точностью сыскникам идентифицировать не удается, то не известно, где искать следы, и опять же преступление останется безнаказанным.
Чем больше Свет раздумывал над этой проблемой, тем больше впадал в уныние: задача приемлемого решения не имела. А решить ее следовало, поелику было бы совсем неплохо, обнаружь преступника чародей Сморода. И обвинений в карьеризме в этом случае предъявить невозможно: сыскник сам к нему обратился за помощью. Когда сильный волшебник в сложных условиях помогает более слабому выполнить служебные обязанности, это нормально, это красивый поступок, и никакого карьеризма. Карьеризм тут может найти только завистник и клеветник…
В конце концов, Свет решил поставить на место убийцы самого себя. Конечно, мотив ему оставался совершенно неизвестным, но способ придумать было можно. И через пару часов интенсивных размышлений он-таки придумал. Тем более что это было куда интереснее, чем ломать голову над тайной Веры…
Потребуйся Свету убить академика Барсука, он бы совершил это следующим образом. Для начала следовало узнать маршрут, которым академик возвращался из института домой. Буня Лапоть этот маршрут знал. Потом надо было выяснить, имеются ли на маршруте места, где академик должен обязательно остановиться по дороге. Таким местом, к примеру, могут оказаться регулируемые росстани… Точно, мы тогда с Кудесником и Волком останавливались перед такими росстанями! Получив эту информацию, он бы, Свет, закляв себя на невидимость, подождал экипаж академика у росстаней; никем не замеченный, проник в карету; вонзил бы Барсуку в сердце нож и точно так же — никем не замеченный — вылез. И дело в шляпе!
Он связался со Смирным. Тот оказался на месте, с надеждой смотрел в волшебное зеркало.
Свет помотал головой:
— Пока ничего утешительного. Мне нужна информация, каким маршрутом Барсук обычно возвращался домой.
Буривой открыл какую-то папку, продиктовал названия улиц.
Кажется, на одних из этих росстаней в тот день и останавливалась карета Кудесника… Можно было бы, разумеется, задать сыскнику прямой вопрос — нет ли на маршруте регулируемых росстаней? Но тогда любой дурак догадается, что за мысль пришла Свету в голову! Поэтому ни о чем спрашивать Смирного он не стал, а распрощался с сыскником и связался со знакомым офицером транспортного отдела столичной стражи.
Через несколько минут у него был список всех регулируемых новогородских росстаней.
Поблагодарив офицера, Свет деинициировал волшебное зеркало и достал с книжной полки план столицы. Много трудов ему не потребовалось — на маршруте, которым Барсук возвращался домой, таких имелось два.
Стало быть, убийца вполне мог оставить следы на каких-то из этих росстаней. Беда лишь в том, что эти следы надо было искать еще в пятницу ночью. Тогда, возможно, на уличных столбах или стенах домов и сохранилась бы голограмма заклятия на невидимость. Но не сегодня, в седмицу. Сегодня от нее остались одни рожки да ножки. Впрочем, стоп!
Вот тут Света даже оторопь взяла. Ибо него дошло, что душегуб все-таки мог оставить следы, которые можно было разыскать и по прошествии нескольких дней. Только не на стенах домов или фонарных столбах, а в памяти кого-либо из волшебников, по чистой случайности оказавшихся в тот момент поблизости от места преступления. Разумеется, они не видели, как убийца втыкал нож в сердце Барсука, но заметить, как он садился в карету, вполне могли. Просто тогда они на это не обратили внимания.
И не важно, что такие волшебники на самом деле и не найдутся вовсе. В данном случае важно, что они могли оказаться вблизи места преступления. Ведь убийца не может быть уверен, что их там не было. А стало быть, у него должны иметься опасения, что они там оказались. И видели, как он залезал в карету. И если они вспомнят, что стоящая перед росстанями карета принадлежала академику Барсуку… если вспомнят, что влезавший в нее волшебник воспользовался заклятьем на невидимость… если вспомнят, как выглядел оный волшебник… Конечно, все это косвенные улики, но вероятность подобного развития событий все равно должна волновать убийцу. А если еще обнаружатся мотивы? Да еще найдется нож, который вонзили в сердце академику?.. Нет, подобного развития событий убийца бояться должен. А значит, его можно напугать еще больше — если он почувствует внимание к своей персоне. Причем (если убил Барсука Лапоть) лучше всего было бы, чтобы он не понял, чье внимание чувствует: ведь ему известно, что в момент убийства чародея Смороды никак не могло быть на месте преступления. А потому, если чародей Сморода скажет, что видел его на неких росстанях садящимся в некую карету некоего академика, то опекун Лапоть попросту плюнет в физиономию чародею Смороде. И подаст на Смороду в суд. За клевету. А вот если Лапоть почувствует, что на него кто-то смотрел… И то ли узнал, то ли не узнал, то ли вспомнил, то ли не вспомнил… Вот здесь он может испугаться. И тогда уже можно будет разобраться, чего он испугался. В особенности, если он совершит после этого какую-нибудь оплошность…
Что ж, прекрасно! Но теперь возникают два вопроса. Первое: стоит ли посвящать во все это сыскника Смирного?
Некоторое время поломав голову, Свет решил, что сейчас (по крайней мере, до тех пор, пока не выяснится хоть что-либо определенное) не стоит, и перешел ко второму.
Второй вопрос был посложнее.
И в самом деле, судари, как чародея Лаптя, являющегося достаточно квалифицированным волшебником, обвести вокруг перста, чтобы он понял, что им интересуются, и не понял — кто? Здесь требуется обязательное прикрытие. А в качестве прикрытия должен сработать кто-то по квалификации не ниже Света. Лучше всего — сам Кудесник… Но к Кудеснику, не имея фактов, не пойти… В общем, ситуация оказывалась безвыходной. И безвыходной бы осталась.
Но назавтра начиналась Паломная седмица. И именно по этой причине Свет перед самым ужином выход нашел.
* * *
Утром в седмицу Репня осознал, что угодил к сучке в капкан. Впрочем, сия мысль откровенно покоробила его, и он понял, что назвал Веру «сучкой» в последний раз. Не могла эта куколка быть сучкой, ну никак не могла! А в том, что случилось между ними во середу, полностью виноват он сам. Верочка же попросту расценила, что врач пользуется ее телом в качестве платы за справку. Кстати, ведь так оно и было…Сегодня среди персонала Временной медицинской комиссии, как и во всех правительственных учреждениях столицы, был вновь объявлен рабочий день. Количество паломников возросло до невозможности. Возросло, естественно, и число не имеющих справок. Поэтому седмица оказалась исключительно сложным днем. Несмотря на увеличение штата, очереди выросли. Паломники нервничали, ругались друг с другом, и возрастающее в коридорах напряжение поневоле передавалось щупачам.
Однако Репня с удивлением обнаружил, что на него ментальное давление не оказывает ни малейшего влияния. Он работал быстро и с удовольствием. Когда к нему в кабинет заходила молоденькая симпатичная паломница, он по привычке отмечал ее красу, но это была совсем не та краса, на которую он обращал внимание раньше. И оказывалось, что того, привычного желания тут же завалить девицу на кушетку нет и в помине. Наоборот, он ловил себя на том, что представляет себе Верочку, и краса очередной соискательницы медицинской справки тут же меркла. А сердце начинало биться, как сумасшедшее. Так оно билось раньше лишь в канун оргазма…
Нет, у Репни не было никаких сомнений: Верочка явно околдовала его. Сам он так резко измениться не мог. Ведь в своей жизни он встречался со множеством женщин, и ввек не было у него этого странного сердцебиения. И никогда еще он не ощущал такого равнодушия ко всем прочим женщинам. Конечно, он околдован…
Но самым удивительным оказалось, что он не имел против подобного колдовства никаких возражений. Ему даже нравилось нынешнее состояние. Разве плохо, когда небо кажется таким синим, а солнце — таким ярким? И даже тупая боль в сердце — неожиданно приятной? Нет, подобное колдовство ему нравилось, и никто раньше не сумел проделать с ним столь удивительной вещи. В том числе, и Ясна… Там все было иначе, там… Впрочем, какое ему теперь дело до того, что было «там»! Главное теперь было «здесь». Сейчас!
И хотелось немедленно увидеть Верочку, да-да, просто увидеть — ничего ему больше от нее не надо. Ну разве что легонько коснуться ее нежной ручки… А больше — ничего!
Увы, даже коснуться ее ручки было невозможно. Ведь рядом с Верочкой цербером сидел этот велесов кастрат. Как собака на сене… И опосля всего случившегося снова появиться в его доме Репня попросту не мог. К тому же кастрат безумно подозрителен и сразу смекнет, что к чему. Нет, туда не попасть!
Нельзя сказать, чтобы этот вывод портил Репне настроение — настроение ему сегодня не могло испортить ничто, — но какое-то беспокойство в душу он вносил. Впрочем, беспокойство это лишь заставляло Репню на полную катушку шевелить мозгами. И в конце концов, мозги сработали.
Мысль, правда, не очень пришлась ему по душе, но иного выхода он пока не видел. Да, придется опять обращаться к старой ведьме, ну так и что ж!.. В конце концов, деньги ей все равно нужны, а он теперь не такой дурак, чтобы вновь воспользоваться способностями Огненного Змея. Нет, все, что ему нужно, — это снова увидеть Верочкино личико.
Пусть не будет позавчерашнего восхитительного удивления, пусть не будет ротика буквой «О», но показать ее в зеркале ведьма наверняка сумеет. Тем паче, что пуговица от Верочкиного платья по-прежнему у нее.
Репней внезапно овладело нетерпение, и он с большим трудом дождался окончания рабочего дня. Едва сдал кабинет сменщику, явился Вадим Конопля. От друга удалось отбиться: он был парень вполне понятливый. Потом Репня долго ловил извозчика — у простых-то словен был день отдыха, и извозчики шли нарасхват.
Нетерпение нарастало.
Наконец, опосля получаса метаний вокруг площади Первого Поклона, попалась свободная трибуна, но извозчик воспринял желание Репни попасть в район порта без должного энтузиазма: в седмицу вечером клиента там найти было проблематично, а за простой Репня платить явно не собирался. Однако, немного поспорив, сторговались.
Нетерпение овладело Репней уже до такой степени, что он чуть было не позабыл об осторожности. И все же привычка не подвела: вовремя опомнившись, он, как и в пятницу, назвал извозчику параллельную улицу.
* * *
Он стоял перед домом ведьмы, едва не приплясывая от возбуждения, и нетерпеливо дергал ручку звонка. За дверью стояла мертвая тишина. Тогда Репня принялся колотить в дверь носком ногавицы. А потом и вовсе кулачищем. В ответ ни скрипа, ни шороха.— Что вы двери ломаете? — раздался за спиной визгливый женский голос. — Нет там никого.
Репня обернулся. Из окна дома напротив торчала седая старушечья голова. Старушонка смотрела на него с возмущением и неприязнью.
— И чего, спрашивается, ходют? Ходют и ходют… Пусто там. И колотиться незачем!
— А где хозяйка? — хрипло спросил Репня.
— Уехала она, — ответила старуха. — Сегодня утром собралась в одночасье и уехала.
— А куда?
— Куды-куды!.. На вокзал. А дале — не знаю. Она не докладала! Да мне и ни к чему… Просила только передавать тем, кто придет, что ее не будет, долго не будет. Так что ступайте, молодой человек, своей дорогой.
— Спасибо! — Репня вновь посмотрел на двери столь необходимого ему дома.
Мысль о том, что он притащился сюда зря, оказалась неприятной, но делать было нечего. Похоже, ведьма откровенно перепугалась. И надо думать, напугал ее вовсе не Репня. Ведь и позавчера было видно, как она струсила, когда произошло то, чего она явно не ожидала.
Репня бросил взгляд в окно дома напротив. Старуха по-прежнему внимательно следила за подозрительным субъектом. Надо было уносить ноги.
И тут он краем глаза заметил мелькнувшую на тротуаре голубую искорку. Повернул голову. Возле ступенек крыльца лежала пуговица. Та самая, которую он принес сюда позавчера. От Верочкиной кофточки.
Репня наклонился, делая вид, будто завязывает шнурок на ногавице, незаметно подобрал пуговицу, сунул ее в карман кафтана. И не спеша зашагал прочь.
* * *
Как и вчера, перед ужином пошли гулять.Вера предложила взять с собой Забаву, и Свет был согласен, но Забава после обеда выглядела странно-грустной, словно заболела. Однако, когда Свет спросил у Берендея о самочувствии племянницы, тот заявил, что с нею все в порядке. Мол, встречалась в первой половине дня со своей воспитательницей, и теперь на девицу нахлынули воспоминания о детских годах. Свет и сам знал, какова эмоциональная окраска подобных воспоминаний — словно вы совершили неисправимую ошибку, но понятия не имеете, в чем она заключается, — и оставил служанку в покое. Пусть погрустит немного наедине с собой. Утром от этой грусти и следа не останется.
В экипаже Вера, как и вчера, кататься не захотела.
— Я предпочитаю изучать незнакомые города в прогулках, — заявила она.
Свет хотел сказать, что с ее стороны легкомысленно заявлять о том, будто она незнакома с Новымгородом — а может быть, она в этом городе родилась и прожила большую часть жизни! — но промолчал. В конце концов, это был непринципиальный вопрос…
Они неторопливо шли по Торговой набережной, глазея по сторонам. Вера доверчиво опиралась на десницу Света, но все время получалось, что она оказывается на четверть шага впереди. Словно она, прогуливаясь, гналась за кем-то или чем-то. Либо боялась, что из Светова кармана выскочит вдруг отравленное лезвие и поразит ее в левый бок…
А когда они подошли к мраморным лестницам, двумя дугами спускающимся в Волхов, Вера бросила своего кавалера и быстро сбежала вниз по ступенькам. Скинула туфли и, взвизгнув от удовольствия, ступила в воду. Свет смотрел на нее и думал, что когда Вера забывает о своем желании выглядеть светской дамой, походка ее становится очень и очень странной — словно девица больше привыкла ходить в брюках, а не в женском платье. Свет знал, что франкские женщины уже лет двадцать как носят брюки.
Вера вновь обулась, неторопливо поднялась по ступенькам, и Свет вдруг понял, что опять попал в сети своего болезненного воображения. Какие, к Велесу, брюки! Посмотрите, как она вышагивает — нога начинает движение от бедра, стопа ставится на землю осторожно, подбородок вздернут, словно девица намеревается бросить вызов всей подлунной.
— Хорошо-то как! — сказала Вера. — Как бы мне хотелось искупаться!
Глеб виновато развел руками:
— Увы, не получится. Завтра начинается Паломная седмица, а в это время в Словении купаются только в Ильмене, около Перыни. Правда, там зато не нужен купальный костюм.
Вера вскинула на него удивленные глаза:
— Неужели голяком купаются?
— Да. В отличие от христианского бога, словенские боги спокойно относятся к обнаженному телу. У нас многие даже загорают без купальников. Так что тело покрывается загаром полностью, не так как у вас.
Ее глаза расширились.
— И часто вы подсматриваете за мной?
— С чего вы решили, что я за вами подсматриваю? — Свет возмущенно фыркнул. — Помнится, я имел возможность посмотреть на ваше тело еще в день нашего знакомства.
— Ах да! — Она опустила глаза. — Я почему-то тогда подумала, что вы пришли не просто посмотреть на меня.
И тут Свет решился.
— Простите, Вера! Мне бы хотелось задать вам вопрос, который у нас задавать не принято.
Она кокетливо взглянула на него:
— И какой же?
Свет поморщился:
— Вы девица или женщина?
Лицо ее на мгновение застыло, потом вытянулось. Свет смотрел на нее, не мигая. Наконец губы ее задрожали, и она вдруг прыснула.
— О Боже! Вам-то это зачем? Ведь вы, как я понимаю, в женщинах не нуждаетесь.
— Откуда вы знаете? — быстро спросил Свет.
— Ну-у… — Она перестала смеяться, взгляд ее стал задумчивым. — По-моему, мне говорила об этом ваша Забава. А вы и вправду не нуждаетесь в женщинах?
— Да.
— Бедная ваша Забава! На что же она надеется? Уж я бы все сделала, чтобы в такого мужчину не влюбиться.
— Надежды моей служанки — это ее личное дело, — сказал равнодушно Свет. — Она была давно предупреждена.
Вера отвернулась от него, облокотилась на мраморный парапет набережной.
— Странно, — проговорила она после некоторого молчания. — Я знаю, что есть мужчины, которые не могут… Но встретиться с мужчиной, который не хочет…
— А откуда вы знаете, что есть такие мужчины? — быстро спросил Свет.
— Ну-у, знаю, и все. — Она обернулась и в упор посмотрела на него. — Мне снова кажется, что меня пытаются уличить во лжи.
Свет не опустил глаз. Разговор становился все более и более странным, но Свет вдруг обнаружил, что разговор этот ему интересен. И похоже, даже позволяет сделать некоторые выводы.
— А можно еще один нескромный вопрос?
— Валяйте, — великодушно разрешила Вера.
— Сколько вам лет?
Она снова прыснула:
— А это вам зачем? Неужели анкету на меня заполнять собрались!
Свет пожал раменами.
— Мой возраст — это моя тайна. — Вера вдруг показала ему язык. — Могу только сказать, что я моложе вашей Забавы.
— Странно, — задумчиво сказал Свет. — Из некоторых ваших слов я бы сделал вывод, что вы явно не девица.
— А у меня была справная учительница!.. Я наконец вспомнила. — Она снова показала ему язык. — Меня воспитали додолки. А к вам я попала для того, чтобы отнять у вас Талант. Вот так-то!
— Глупости! — Свет похлопал ее по плечу. — В своей жизни мне приходилось встречаться с додолками. Они не раз расставляли на меня свои сети. Вы на них совершенно непохожи. Уж скорее я поверю, что додолками заслана Забава. Так что придумайте что-нибудь поумнее.
Она посмотрела на него долгим-долгим взглядом и сказала:
— Пойдемте домой. Кушать хочется.
Обратный путь проходил в полном молчании. Вера была погружена в такие глубокие размышления, что многажды спотыкалась, всякий раз вскрикивая и судорожно хватаясь за десницу Света. А он решил ее размышлений не прерывать: если женщина думает, значит, есть о чем. Иначе бы она без умолку работала языком.
Вера молчала, пока он не привел ее к двери гостевой. И тут сказала:
— Знаете, а я не верю, что вас совершенно не интересуют женщины!
— В самом деле? — Он перестал поддерживать ее под локоточек.
— Конечно! — Она взялась за ручку двери. — Иначе зачем вы за мной подсматриваете?
И не дожидаясь ответа, скрылась за дверью.
* * *
Забава не думала, что свидание с матерью Заряной настолько испортит ей настроение. Казалось бы, ничего особенного между ними не произошло, но…Но час проходил за часом; Забава, вернувшись домой и обнаружив, что чародей в особой ее заботе не нуждается, занималась своими повседневными делами, а душа ее по-прежнему трепетала, как былинка на ветру.
За то время, что Забава прожила в доме чародея Смороды, она привыкла упиваться лишь тремя состояниями своей души: любовью, тоской и ревностью.
После встречи с матерью Заряной родилось четвертое — неудовлетворенность собственной жизнью.
Впрочем, Забава, разумеется, не понимала, что именно терзает ей сердце. Навалившееся на нее чувство было похоже на обычную тоску, но неожиданно острую и бесконечно тяжелую. Словно осиновый кол для оборотня…
И в отличие от привычной тоски это чувство было настолько невыносимо, что Забава даже отказалась сопровождать чародея с его гостьей на прогулку. В былые бы времена она от такого предложения на крыльях полетела, но тут… Тут она сразу представила, как тягостно придется ей на предстоящей прогулке. Этим-то двоим — что? Они будут заглядывать друг другу в глаза, хватать друг друга за руки. И она будет для них помехой, горой, которую ни объехать ни обойти. Даже поцеловаться невозможно! Нет уж, обойдется она без этих велесовых картинок, да и вообще…
Тут она спохватилась. О Додола-заступница, подумала она, опять я думаю о них как об обычных людях. Ну почему мне все время кажется, будто ему от нее нужно то же, что и другим мужчинам? И почему я вижу в ней разлучницу?
Однако на прогулку она все-таки не пошла. И тут же пожалела об этом. «Велесовы картинки» не давали ей покоя. Она боролась с ними, как могла и как умела. К сожалению, в самый нужный момент рядом с нею никогда не было той мамы, настоящей, которая бы научила и утешила. Возможно, именно поэтому к Забаве пришла мысль, как одним махом покончить со своей пакостной жизнью.
И стало еще тяжелей. Она и допрежь-то с нетерпением ждала возвращения парочки, а теперь нетерпение стало вдвое острее.
Когда они, наконец, вернулись и разошлись по своим комнатам, она стремглав кинулась в гостевую — помогать своей временной хозяйке переодеваться к ужину. Именно так подумали все домашние. Забава думала иначе.
Гостья встретила ее спокойной улыбкой:
— Зря вы, Забава, не пошли с нами. Я окунула ноги в речку. Какая вода!..
— У меня к вам, Вера, просьба. — Времени до ужина оставалось немного, но тянуть всяко не стоило. — Очень-очень большая просьба!
Вера посерьезнела:
— Слушаю вас.
— Помните, вы предлагали убить мою любовь к чародею?.. Я готова.
Забаве показалось, что гостья испугалась, и она тут же поняла, что ничего подобного узкозадая кукла делать вовсе не умеет. Купила она ее, Забаву, на простенькую сказочку. Как дуру набитую вокруг перста обвела…
Но испуг у гостьи уже прошел.
— Что случилось? Вы же не хотели…
— Очень просто, — сказала Забава. — Если я разлюблю его, я смогу поменять работу. И все изменится… Ведь я сумею уйти от него…
Она и сама поняла, что последняя фраза прозвучала скорее вопросом, чем утверждением. Но отступать было уже поздно. Да и некуда.
Гостья некоторое время молча смотрела ей в глаза, словно пыталась там что-то разглядеть. И наверное, разглядела, потому что спросила:
— А вы не пожалеете, девочка?
— Я?! — Забава упрямо вздернула подбородок. — И не подумаю! Пусть он жалеет!.. — Прикусила губу, потому что чуть не сказала то, чего слышать гостье было совсем не обязательно.
Та пожала раменами:
— Ну смотрите… Только имейте в виду — даже разбитую тарелку не сделать снова целой. А уж любовь…
О Додола-заступница, подумала Забава. Да ей-то что? Она-то чего меня уговаривает? Ей же лучше будет, если я перестану стоять на пути!.. Впрочем, она тут же поняла, что «ей» лучше не будет, потому что «она» и не собирается соблазнять волшебника. Это в очередной раз подтверждало, что «она» говорила правду, но Забаве было уже все равно. Забава хотела лишь одного: чтобы тоска эта жуткая — как бы она ни называлась! — оставила, наконец, ее сердце.
— Можете меня не уговаривать! — Забава топнула ногой. — Я все решила!
Гостья вдруг улыбнулась:
— Да ради Бога! Прилягте на тахту.
Забава подошла к тахте, легла навзничь. Вера смотрела на нее, словно хотела что-то сказать. Но не сказала, лишь сделала в сторону Забавы отталкивающий жест.
В последний момент Забава успела признаться себе, что совершает жуткую, непростительную ошибку. Что на все это она пошла с целью уязвить чародея, подобно тому, как обиженный матерью маленький ребенок думает: «Вот умру, тогда она узнает!» И что в ее поступке логика того же порядка, что в подобных детских мыслях.