Страница:
— Какой же вы несмелый, — едва слышно прошептала купеческая дочь.
И тут сзади распахнулась дверь. Свет обернулся. В проеме стоял бородатый купчина. Девица взвизгнула, вскочила с мешка. Падающий подол прошуршал по чулкам. Девица, закрыв руками лицо, кинулась к двери, наткнулась на широкую грудь отца, отлетела в сторону. И тут купец захохотал. Девица затряслась, слезы хлынули из ее глаз, персты затеребили рукав отцовского кафтана.
— Папенька! Папенька, я ничего! Он ничего…
Купец продолжал хохотать. А отсмеявшись, прорычал:
— Экая вы дурища! Нашли кого соблазнять! Да в нем мужицкого-то нет ничего! — Потом снова засмеялся, но уже не издевательски, по-доброму. Хлопнул несильно по обтянутому ситцем круглому дочкиному заду. — Ладно, вижу, созрели. Пора вам и парня подыскивать.
Купец освободил от своего могучего тела дверной проем, и, глядя с доброй улыбкой вслед ускакавшей дочери, проговорил:
— Ну что, сударь волшебник, заглянули к дочке под подол? И как же это она сумела вас сюда затащить?
Свет молчал: вопросы были риторическими. Купец подмигнул ему:
— Да уж!.. Если Додола бабу возьмет, баба горы свернет, не то что мужика. Только… — Он поднял кверху указательный перст десницы. Совсем как отец Ходыня. — Только взглядами бабу не накормить. Впрочем, вам-то все это ни к чему.
И когда выдал Свету полфунта леденцов, не взял ни гроша.
— Это вам премия, сударь волшебник. За то, что вы открыли мне истину. Не сомневайтесь, уж теперь-то я о дочке позабочусь.
Вечером Свет рассказал о случившемся отцу Ходыне. Тот, как всегда, внимательно выслушал, доброжелательно покивал:
— Вам ведь уже объясняли, почему люди делятся на мужчин и женщин, не так ли?
Свет кивнул. Доброжелательность медленно стерлась с лица пестуна, сменившись смесью презрения и негодования.
— И вот среди женщин распространилось поверье, будто бы ребенок от волшебника сам рождается волшебником, и мать делает неубиваемой колдуньей. Каких токмо глупостей не сочиняют дурные головы!.. И хотя раз за разом женщинам приходится разочаровываться в своих надеждах, поверье не исчезает. — Отец Ходыня возмущенно фыркнул. — Хотелось бы знать, кто разносит по миру эту ерунду!
А много-много позже, уже будучи членом палаты чародеев, Свет узнал, что смесь презрения и негодования на лице отца Ходыни была не более чем лицемерной маской. Потому что поверье это распространялось самой Дружиной. Дабы мужи-волшебники систематически, в течение все жизни, проходили через то, что в школе называлось «испытанием Додолой». И Свет не раз убеждался, что распространяемые слухи достаточно действенны. Во всяком случае, женские прелести он видел нередко и с радостью убеждался, что на него их притягательность не распространяется. А значит, он сумел убить в себе Додолу окончательно.
14. Взгляд в былое: Репня
И тут сзади распахнулась дверь. Свет обернулся. В проеме стоял бородатый купчина. Девица взвизгнула, вскочила с мешка. Падающий подол прошуршал по чулкам. Девица, закрыв руками лицо, кинулась к двери, наткнулась на широкую грудь отца, отлетела в сторону. И тут купец захохотал. Девица затряслась, слезы хлынули из ее глаз, персты затеребили рукав отцовского кафтана.
— Папенька! Папенька, я ничего! Он ничего…
Купец продолжал хохотать. А отсмеявшись, прорычал:
— Экая вы дурища! Нашли кого соблазнять! Да в нем мужицкого-то нет ничего! — Потом снова засмеялся, но уже не издевательски, по-доброму. Хлопнул несильно по обтянутому ситцем круглому дочкиному заду. — Ладно, вижу, созрели. Пора вам и парня подыскивать.
Купец освободил от своего могучего тела дверной проем, и, глядя с доброй улыбкой вслед ускакавшей дочери, проговорил:
— Ну что, сударь волшебник, заглянули к дочке под подол? И как же это она сумела вас сюда затащить?
Свет молчал: вопросы были риторическими. Купец подмигнул ему:
— Да уж!.. Если Додола бабу возьмет, баба горы свернет, не то что мужика. Только… — Он поднял кверху указательный перст десницы. Совсем как отец Ходыня. — Только взглядами бабу не накормить. Впрочем, вам-то все это ни к чему.
И когда выдал Свету полфунта леденцов, не взял ни гроша.
— Это вам премия, сударь волшебник. За то, что вы открыли мне истину. Не сомневайтесь, уж теперь-то я о дочке позабочусь.
Вечером Свет рассказал о случившемся отцу Ходыне. Тот, как всегда, внимательно выслушал, доброжелательно покивал:
— Вам ведь уже объясняли, почему люди делятся на мужчин и женщин, не так ли?
Свет кивнул. Доброжелательность медленно стерлась с лица пестуна, сменившись смесью презрения и негодования.
— И вот среди женщин распространилось поверье, будто бы ребенок от волшебника сам рождается волшебником, и мать делает неубиваемой колдуньей. Каких токмо глупостей не сочиняют дурные головы!.. И хотя раз за разом женщинам приходится разочаровываться в своих надеждах, поверье не исчезает. — Отец Ходыня возмущенно фыркнул. — Хотелось бы знать, кто разносит по миру эту ерунду!
А много-много позже, уже будучи членом палаты чародеев, Свет узнал, что смесь презрения и негодования на лице отца Ходыни была не более чем лицемерной маской. Потому что поверье это распространялось самой Дружиной. Дабы мужи-волшебники систематически, в течение все жизни, проходили через то, что в школе называлось «испытанием Додолой». И Свет не раз убеждался, что распространяемые слухи достаточно действенны. Во всяком случае, женские прелести он видел нередко и с радостью убеждался, что на него их притягательность не распространяется. А значит, он сумел убить в себе Додолу окончательно.
14. Взгляд в былое: Репня
Репня возненавидел мать Ясну не сразу. Поначалу все случившееся воспринималось им, как нечто нереальное. Словно спите себе и видите очень хороший сон. Потом вдруг он безо всякой причины переходит в кошмар, и вы очень-очень хотите проснуться, но будильник почему-то не звонит…
В конце концов будильник все же прозвонил. Будильником для Репни стал перевод в школу лекарей, которая размещалась в том же приюте, что и школа волшебников, но в других зданиях. Ученики двух школ друг с другом не встречались, но мылись ученики-лекари в той же бане, что и волшебники. И потому Репня каждую седмицу взбирался на тот же полок, на котором они сиживали со Светом. И каждую седмицу он проходил мимо той двери, за которой все и случилось. Хорошее, после коего началось плохое… Не единой ночью, снова и снова пытался он представить то. Как словно магнитом притягивало его ладони незнакомое женское тело, как ласковы были руки матери Ясны, как странно было ощущение, когда в его корень вошел дух Перуна, и мягкая плоть волшебным образом преобразилась в полноценный ствол. И как ударило в голову, когда корень вошел во что-то теплое и сырое, и как…
Последнего Репня отчетливо вспомнить не мог. Он понимал токмо одно: такое бывает раз в жизни. И не единожды, лежа в постели, мысленно звал мать Ясну. Ведь он любил ее, любил так, как не любил никого.
Но она не пришла.
И тогда он ее возненавидел. Ведь она наверняка знала, что ее додолин кладезь, приняв в себя корень Репни, лишит воспитанника Семаргловой Силы, и, наверное, должна была понимать, как плохо ему опосля этого будет. Но даже и не подумала прийти, поинтересоваться его самочувствием, узнать, чем ему можно помочь…
Так он объяснял свое состояние себе. Хотя в глубине души понимал, что первое бы, что он сделал, — это разорвал на матери Ясне ее балахон, чтобы выскочили из-под голубой ткани упругие круглые перси…
Учеба в школе лекарей была не легче, чем в школе волшебников. А Репня вовсе не собирался оставаться неучем. Работал он со старанием, даже с каким-то упоением. И потому труд и время постепенно притупили боль потери. От былых чувств к матери Ясне осталась лишь глухая ненависть.
В школе лекарей учеников не держали взаперти, и уже скоро, гуляя по городу, он повстречал шуструю, востроглазую служаночку с узкой талией и круглым задом. Служаночка была себе на уме и быстро присушила юношеское сердце. Да и сопротивляться не стала, когда однова вечерком, в ее комнатке, опосля осторожных поглаживаний и несмелых поцелуев гость вдруг взялся расстегивать на хозяйкином платье пуговицы лифа. Лишь шептала: «Миленький, миленький…» — покудова шепот не перешел в сдавленный стон.
Вот тут Репня и обнаружил, что мать Ясна на белом свете не одна. Что все додолины кладези одинаковы. И что хорошенькую служаночку можно любить нисколь не хуже, чем неприступную волшебницу. И даже лучше — опосля встреч с нею не бывает этой тупой боли, терзающей сердце.
Через много лет, давно уже расставшись с нею, он понял, как опытна и умела была служаночка. Как осторожно, но упорно подвела она своего любовника к желанию отшлепать даму сердца по голым ягодицам. Ему понравилось. А уж про нее и говорить нечего: оргазм у служаночки был таким бурным, какого он больше ввек ни у кого не встречал. Репня, обнаруживший вдруг, что любовь с избиениями ничем не хуже любви с объятиями, в своей даме души не чаял. Избивал он ее около двух лет и даже стал поговаривать о том, что женится на ней, когда закончит школу.
Исчезновение служаночки стало для него ударом почти такой же силы, как изгнание из школы волшебников. Правда, перенес он его гораздо легче. В конце концов, у служаночки было полное право сменить надоевшую ей руку и начать получать синяки от другого. Возможно, если бы Репня встретил ее, и разразилась бы сцена, но служаночка исчезла не токмо из его жизни, она исчезла и из хозяйского дома, прихватив кое-какую мелочь из хозяйской бижутерии — драгоценности, исполать Сварожичам, хранились в сейфе.
К тому же, уже через несколько дней Репня нашел служаночке замену — аппетитную парикмахершу с Волховской набережной. Это была любовь с интересом. Парикмахерша не токмо принимала его в своей постели, но и стригла бесплатно. За это, наверное, она и наградила его сифилисом.
Впрочем, в то лето такая болезнь уже не представляла для Репни сложности. Он вылечил не токмо себя, но и свою возлюбленную. В благодарность она предложила ему больше не появляться, и месяца через три вышла замуж за аптекаря. Репня на нее не обижался — во-первых, он в свою даму сердца ничуть не был влюблен, а во-вторых, ее изворотливость даже восхитила его. И разве он не стригся у нее без оплаты?.. К тому же, ей совершенно не нравилось, когда ее били по ягодицам.
После парикмахерши их у Репни было великое множество. Каждая его любила — Репня стал очень красным молодым человеком, — но ни одной не нравилось заниматься сексом с избиениями. Впрочем, на его сердце они зарубок не оставляли. Он знал, что на смену одной придет другая, что на его век их хватит, но надо было избавляться от дурной привычки. Потому что карьера женатого врача как правило развивается более удачно, чем холостого — а к тому времени он уже закончил школу и стал лицензированным лекарем. Пользуясь недолгой любовью своих партнерш, он усиленно боролся с собой. И в конце концов победил. С последней из этой цепочки он получал удовольствие уже без желания отшлепать ее.
Последнюю из цепочки звали Лада. Как мать Репни.
На Ладе он и женился.
Их счастье длилось больше лета — покудова не родился Святополк. Но опосля родов проклятая Додола пробудила в Ладе чувственность, и любовные ласки стали завершаться такими стонами, что Репня боялся, как бы не проснулся в детской Святополк. Впрочем, то что Лада в оргазме исходила стонами, было не страшно. Страшным стало то, что опосля них Репне снились другие стоны. Раз за разом, снова и снова, он переживал ту давнюю ночь, последнюю ночь матери, любимой проклятым ордынцем. И забытая, казалось, навсегда привычка вернулась. Обычные ласки начали оставлять его неудовлетворенным.
Это был конец. Они промучились друг с другом еще лето. Будучи хорошей женой, Лада очень любила мужа. Будучи замужней женщиной, она любила его корень. Но полюбить тяжелую мужнину руку она не смогла — в конце концов, даже замужняя женщина и хорошая жена не может все время стоять или лежать, иногда ей хочется и посидеть.
Княжеский суд долго пытался помирить их. Еще в течение целого лета они несколько раз сходились и расходились. Все было тщетно: любовь без рукоприкладства не нравилась мужу, а любовь с рукоприкладством была ненавистна жене. В конце концов суд был вынужден развести их. Причиной была названа «сексуальная несовместимость супругов».
Святополк остался с матерью. А Репня решил впредь семьи не заводить.
Но под рубищем паломницы угадывалось изящное горячее тело, какое может принадлежать лишь стопроцентной шлюхе. Но загорелая мордашка и безо всякого макияжа была способна произвести на любого мужчину надлежащее впечатление. Но в конце концов, если Забава надеется охмурить волшебника, почему не может надеяться на то же самое любая иная женщина? Даже шлюха! Тем более такая кукла, как эта…
Так что в Забаве, едва она увидела гостью, проснулось старое как мир чувство. И она при первой же встрече выразила бы к этой кукле свое отношение, но ведь хозяин попросил держать язык за зубами.
Забава держала язык за зубами, хотя хозяин откровенно кукле улыбнулся, знакомя ее с обитателями дома. Держала она язык за зубами, ведя куклу в гостевую. Даже не ответила ни на один вопрос этой девицы.
Потом она заметила, что возле дома толкутся какие-то неизвестные люди — по виду явные агенты стражи. Это ее полностью успокоило. Женщина, за которой следят, чтобы она не сбежала, вряд ли способна стать соперницей в любви.
Однако вскоре произошло то, что поколебало спокойствие Забавы. В дом прибыл портной. Само по себе это еще не было сверхъестественным явлением — швец бывал здесь и раньше. Но раньше он приходил для того, чтобы снять мерки с чародея, а сейчас хозяина дома не было. Все остальные же сами ходили в пошивочную мастерскую. Так что не требовалось много ума, чтобы понять, к кому пригласили хозяйского мастера. Тем паче что перед уходом портной разговаривал с дядей Берендеем, а убирающаяся в трапезной Забава слышала их разговор от начала до конца.
— Я снял мерки и определил модели, — сказал портной. — Значит, три платья?
— Да, три, — подтвердил дядя Берендей. — И желательно первое уже сегодня к вечеру. Для примерки можете приезжать в любое время.
— Я сошью его сам. А мне примерки не требуются. Но стоить оно будет дорого.
— Сколь бы ни стоило… Все будет оплачено. Главное, чтобы оно было готово к ужину.
— Значит, будет готово, — сказал портной. — Остальные к завтрашнему вечеру. Для примерки их привезут завтра в одиннадцать. Устроит?
— Устроит.
А когда портной удалился, дядя Берендей позвал к себе Ольгу, и они куда-то ушли. Вернувшись же, притащили два домашних платья из лавки готовой одежды, а также целую гору нижнего белья и женских мелочей. Вплоть до косметики.
Вот это Забаве уже не понравилось. А тут еще Ольга, явившись на кухню, сказала:
— Ну и ну! Никогда не видела, чтобы наш хозяин тратил деньги на женщину. Да еще так много. — Она с ухмылкой глянула на Забаву. — Сдается мне, голубушка, что наш волшебничек готовит нам всем сюрприз. Может, он открыл способ ублажить женщину, не работая своим корнем?
Забава вцепилась ей в волосы — едва растащили. А когда дядя Берендей принялся в своей комнате в очередной раз воспитывать племянницу, та, ничтоже сумняшеся, заявила:
— Я вашей с чародеем гостюшке все зенки повыцарапаю. Можете так и сказать хозяину. И пусть он не рассчитывает, что я буду этой лахудре прислуживать!
Дядя Берендей опешил. А потом сказал:
— Не дело служанки оценивать гостей хозяина…
— А с какой стати она здесь появилась? — оборвала его Забава. — Еще ни разу у нас в гостях женщин не было!
Дядя Берендей вдруг улыбнулся:
— Была одна. Еще до вашего здесь появления. Выдавала себя за графиню. Оказалась варяжской лазутчицей. Хозяин и вывел ее на чистую воду.
Но Забава гнула свою линию:
— А чего он тогда ей улыбался? Я ни разу не видела, чтобы он хоть кому-либо улыбался. Разве что Кудеснику своему разлюбезному… Нам, во всяком случае, — точно ни разу.
— О боги! — Дядя Берендей всплеснул руками. — Когда вы наконец перестанете верить своим сказкам?.. Да не улыбался он ей! Волшебники вообще никогда никому не улыбаются. Даже друг другу. — Дядя Берендей взял Забаву за руку. — Он токмо изображал улыбку. И помяните мое слово, нашей гостье эта его улыбка еще боком выйдет, не иначе. Той лжеграфине он тоже улыбался. А потом ее бросили в острог… Так что можете умерить свою ревность.
Ревность Забава умерила. Она вспомнила, что улыбка хозяина и в самом деле напоминала странную гримасу. Просто ярость залепила ей, Забаве, очи. Нет уж, упаси, Додола, увидеть когда-нибудь такую «улыбку», адресованную кем угодно лично ей! Уж лучше ненависть, чем подобная «приветливость»!
— Что же мне с вами делать? — сказал дядя Берендей. — Ведь дойдет с вами до беды.
Забава мягко высвободила руку из широкой дядиной ладони. И сказала:
— Не надо со мной ничего делать. Я сама с собой все сделаю.
И уже выйдя из комнаты, поняла, что ее последняя фраза прозвучала достаточно двусмысленно.
Свет быстро убедился, что деньги будут заплачены не зря. Голубое платье, усыпанное бисером и украшенное легкими франкскими кружевами, выглядело очень шикарно. По-видимому, это понимала и сама Вера. В ее движениях вдруг появилась уверенность, этакая плавность и, пожалуй, даже княжественность. А Свет легко убедился, что его гостья умеет носить красивые вещи. И если это не присущий некоторым женщинам врожденный талант, то значит, с красивыми вещами ей встречаться приходилось. Вывод напрашивается сам собой — амнезию ее нельзя назвать полной. Во всяком случае, уголок мозга, отвечающий за женственность, она не затронула.
Впрочем, Света ее женственность не интересовала, он отметил эту особенность девицы только в связи с пресловутой амнезией. И предстоящий ужин был не просто привычной вечерней трапезой, он должен был стать поединком между прикидывающейся больною подозреваемой и следователем. Если, конечно, наличие в этом доме подозреваемой не является плодом больного воображения следователя…
Для начала он решил ее поразить.
Она еще не подошла к столу, когда Свет стремительным движением выдвинул гостевой стул. По меркам словенской знати это было проявление величайшего уважения. В доме какого-нибудь посадника оно стало бы нормальным жестом по отношению к женщине-гостье. Но не в доме чародея… Даже Берендей поразился неожиданному поступку хозяина. Забава же и вовсе стала чернее тучи.
Однако дальнейшее поразило их еще больше. Гостья приняла необычное поведение хозяина как должное, величественно кивнула Свету, неторопливо села и не сделала ни малейшей попытки водрузить на стол локти. Увидев потрясенные лица прислуги, спросила:
— Я что-нибудь не то сделала? Извините, ради бога! Я, к сожалению, забыла все правила поведения за столом.
Свет отметил про себя киевское выражение «Ради бога» и сказал:
— Ничего страшного, сударыня, не обращайте внимания.
— Ну нет, — решительно сказала Вера. — Если учиться заново манерам, так не откладывая… Что я неправильно сделала?
Свет посмотрел на Берендея, но чем мог помочь эконом своему хозяину в нынешней ситуации?.. И Свет решил сказать правду:
— Сударыня, вы сделали все правильно. Надеюсь, если так пойдет и дальше, ваша память восстановится достаточно быстро.
Но она не уловила скрытого смысла, улыбнулась:
— Как было бы хорошо, если бы ваши слова стали истиной!
Свет сел напротив гостьи и велел подавать. Пока прислуга суетилась вокруг стола, он изучал ауру Веры.
Аура сегодня была такой же, как и вчера. Перед Светом явно сидела волшебница, и от волшебницы этой не исходило ни малейшей угрозы. А вот любопытство исходило. Впрочем, о любопытстве говорила не аура, любопытство светилось на лице паломницы.
По-видимому, заклинание, включающее Зрение, переполнило чашу: Свет ощутил нарождающееся в душе раздражение. Но сегодня духу Перуна поддаваться было нельзя, и он сказал:
— Приятного аппетита!
— Приятного аппетита! — отозвалась Вера.
Принялись за трапезу. Сегодня Касьян приготовил форшмак и зайца, тушеного в сметане. Была также цветная капуста в кляре и паштет из печенки. На сладкое — желе из клубники и клюквенный мусс. Ну и какой же ужин без булочек-шанежек, ореховых трубочек и медовой коврижки! Подали и медовуху.
Поначалу трапезничали в привычном для Света молчании. Вера только посматривала по сторонам. Свет же, со своей стороны, хотел, чтобы разговор начала именно гостья: иногда первые слова человека в состоянии расслабленности дают больше информации, чем не один десяток допросов. Если, конечно, допрос не проводится по полной форме. Впрочем, после проведенного по полной форме с человеком за одним столом не посидеть — аппетит пропадет даже у самого голодного и толстокожего.
— А вы любите поесть, — заметила наконец гостья, неторопливо работая вилкой и ножом. — И как все вкусно!
— Да, поесть я люблю, — согласился Свет. — И у меня справный повар. Должны же быть у человека в жизни радости…
— У всех мужчин жизненные радости находятся в желудке, — сказала Вера.
— Откуда вы знаете? — быстро спросил Свет.
— Откуда-то знаю, — не смутилась Вера. — Эта фраза родилась у меня сама собой. Я вроде бы и не собиралась говорить ничего такого. — Она оттопырила нижнюю губку. — А ведь вы не верите, что у меня амнезия, правда?
Забава вдруг фыркнула и выскочила на кухню.
— Поживем — увидим! — сказал Свет, проводив служанку взглядом.
Однако гостью такой ответ не удовлетворил.
— А вот мне интересно, — сказала она, — зачем вы освободили меня из тюрьмы?
— Вы были вовсе не в тюрьме, — сказал Свет. — Вас просто держали в изоляторе.
— И из одного изолятора я попала в другой!
— У меня вы в гостях…
— Но с чего бы это вы пригласили меня в гости? Я вам что, понравилась?
— С какой вдруг стати вы мне должны понравиться! — возмутился Свет. И осекся. — Меня просто заинтересовало ваше заболевание. В моей практике такого еще не встречалось, но я очень надеюсь с ним совладать.
— Значит, я вам не понравилась? — гнула свое Вера.
Пора покончить с такими вопросами раз и навсегда, подумал Свет. И сказал:
— Милая девица! Вы не могли мне понравиться или не понравиться. Чародеи женщинами не интересуются!
— Странно! — сказала она. — А мне показалось, тот мужчина, что меня осматривал первым, очень даже заинтересовался.
Свет раздраженно фыркнул:
— Ну с ним-то такое вполне возможно! Он не волшебник и уж тем паче не чародей…
— А чем отличается чародей от волшебника?
— Силой Таланта. Чародей это волшебник более высокой квалификации.
И мне странно, подумал он, что вы не разобрались в ауре Бондаря. Если вы — волшебница, должны были… Или все это говорится только для того, чтобы запутать меня?..
В трапезной вновь появилась Забава, и Свет бросил на нее мимолетный взгляд. Забава явно сгорала от ревности: ее недалекому бабскому умишку не хватало понимания, что любая ревность в отношении волшебника попросту смехотворна.
— Это правда или вы шутите? — сказала Вера. — Неужели возможно такое, чтобы мужчина, если он здоров и достаточно молод, не интересовался женщиной?
— Волшебники — не мужчины, — сказал Свет. — Как и колдуньи — не женщины. Они вынуждены жить с теми телами, какими их оделила Мокошь, но они не простые люди. И как не простых людей, их не интересуют людские страсти.
Если они не связываются с додолками, добавил он мысленно.
Вера почувствовала его раздражение. Или заметила ненависть в глазах Забавы. А может быть, узнала все, что хотелось… Во всяком случае, завершился ужин в привычной Свету тишине. Вот только сегодня эта тишина была ему совсем не с руки.
Дом был тих. Прислуга уже отправилась спать, и только Берендей сидел на кухне над какими-то бумагами. Рядом лежали счёты. Услышав шаги, эконом поднял глаза, вопросительно посмотрел на хозяина. Свет помотал головой, и Берендей вернулся к проблемам домашнего хозяйства.
На втором этаже, естественно, тоже царила тишина. Но когда Свет приблизился к гостевой, из-за двери донеслось негромкое пение. Голосок у гостьи был неплох — тонок и нежен, — зато мелодия показалась Свету отвратительной. И совершенно незнакомой. Во всяком случае, в Словении таких песен не пели.
Свет осторожно подкрался к двери, проверил наложенное заклятье. Заклятье было в порядке — никому из нормальных людей, находящихся в гостевой, и в голову бы не пришло подойти к двери. Следов попытки снять его изнутри вроде бы не наблюдалось.
Все так же, крадучись, Свет пробрался ко входу в секретную каморку и медленно повернул ключ в замке. Нахмурился: секретная каморка всегда вызывала любопытство новеньких служанок, как-то сам застал Ольгу заглядывающей в замочную скважину, пришлось даже выговор ей сделать. Среди низшей прислуги ходили самые дикие предположения о характере таинственной комнаты, которую дозволялось убирать только жене Берендея Станиславе. Говорили, будто хозяин хранит там свои деньги, а сейф в кабинете — лишь дымовая завеса. Впрочем, кое-кто из девиц в своих предположениях доходил и вовсе до полной глупости: мол, чародей — полный извращенец, держит за закрытой дверью картинки с изображением неодетых дам и занимается, глядя на них, сухим непотребством, потому-то на живых женщин и внимания не обращает, как и все они, эти чародеи, им, наверное, токмо колдуньи подходят…
Свет не обращал на подобную болтовню никакого внимания: у кого что болит, тот о том и говорит, что взять с глупых куриц, они даже слова «онанизм» никогда не слышали… Впрочем, такие разговоры продолжались недолго — жена Берендея быстро просвещала новеньких, и их интерес к чародею так же быстро пропадал. Эта тактика не сработала лишь с Забавой…
Свет вошел в каморку и наложил на ее дверь легкое защитное заклятье. Отдернул шторку, прикрывающую окошко в гостевую. Со стороны гостевой окошко представляло собой самое обыкновенное зеркало, расположенное над умывальником. На противоположной стене каморки шторка закрывала другое такое же окошко — в кабинет Света.
Газовые светильни по ту сторону зеркала были потушены, но поскольку на улице было еще достаточно светло — да и окна открывались на Волхов, на заход солнца, — то искусственного освещения и не требовалось.
Вера в легком домашнем платье расположилась на кровати, лежала поверх покрывала, закинув руки за голову, смотрела в потолок и мурлыкала свою странную песню. Так продолжалось минут пять. Свет терпеливо ждал.
Наконец гостья встала, потянулась и, тряхнув пшеничной гривой, подошла к окну. Свет насторожился. Вера легко справилась со шпингалетом и оконной рамой, приблизила лицо к прутьям решетки. Свет качнул головой: обычно выходцы из Западной Европы при открывании русского окна испытывали поначалу определенные трудности — они привыкли, что половинка рамы поднимается снизу вверх. Впрочем, настоящих лазутчиков супротивники, разумеется, готовили достаточно квалифицированно, и русские рамы они открывать умели.
Вера смотрела вниз, на набережную, но никаких жестов не делала, а лица девицы Свету не было видно. По-видимому, она просто разглядывала людей, прогуливающихся по берегу Волхова.
В комнате постепенно стало темнее. Свет ждал.
В конце концов будильник все же прозвонил. Будильником для Репни стал перевод в школу лекарей, которая размещалась в том же приюте, что и школа волшебников, но в других зданиях. Ученики двух школ друг с другом не встречались, но мылись ученики-лекари в той же бане, что и волшебники. И потому Репня каждую седмицу взбирался на тот же полок, на котором они сиживали со Светом. И каждую седмицу он проходил мимо той двери, за которой все и случилось. Хорошее, после коего началось плохое… Не единой ночью, снова и снова пытался он представить то. Как словно магнитом притягивало его ладони незнакомое женское тело, как ласковы были руки матери Ясны, как странно было ощущение, когда в его корень вошел дух Перуна, и мягкая плоть волшебным образом преобразилась в полноценный ствол. И как ударило в голову, когда корень вошел во что-то теплое и сырое, и как…
Последнего Репня отчетливо вспомнить не мог. Он понимал токмо одно: такое бывает раз в жизни. И не единожды, лежа в постели, мысленно звал мать Ясну. Ведь он любил ее, любил так, как не любил никого.
Но она не пришла.
И тогда он ее возненавидел. Ведь она наверняка знала, что ее додолин кладезь, приняв в себя корень Репни, лишит воспитанника Семаргловой Силы, и, наверное, должна была понимать, как плохо ему опосля этого будет. Но даже и не подумала прийти, поинтересоваться его самочувствием, узнать, чем ему можно помочь…
Так он объяснял свое состояние себе. Хотя в глубине души понимал, что первое бы, что он сделал, — это разорвал на матери Ясне ее балахон, чтобы выскочили из-под голубой ткани упругие круглые перси…
Учеба в школе лекарей была не легче, чем в школе волшебников. А Репня вовсе не собирался оставаться неучем. Работал он со старанием, даже с каким-то упоением. И потому труд и время постепенно притупили боль потери. От былых чувств к матери Ясне осталась лишь глухая ненависть.
В школе лекарей учеников не держали взаперти, и уже скоро, гуляя по городу, он повстречал шуструю, востроглазую служаночку с узкой талией и круглым задом. Служаночка была себе на уме и быстро присушила юношеское сердце. Да и сопротивляться не стала, когда однова вечерком, в ее комнатке, опосля осторожных поглаживаний и несмелых поцелуев гость вдруг взялся расстегивать на хозяйкином платье пуговицы лифа. Лишь шептала: «Миленький, миленький…» — покудова шепот не перешел в сдавленный стон.
Вот тут Репня и обнаружил, что мать Ясна на белом свете не одна. Что все додолины кладези одинаковы. И что хорошенькую служаночку можно любить нисколь не хуже, чем неприступную волшебницу. И даже лучше — опосля встреч с нею не бывает этой тупой боли, терзающей сердце.
Через много лет, давно уже расставшись с нею, он понял, как опытна и умела была служаночка. Как осторожно, но упорно подвела она своего любовника к желанию отшлепать даму сердца по голым ягодицам. Ему понравилось. А уж про нее и говорить нечего: оргазм у служаночки был таким бурным, какого он больше ввек ни у кого не встречал. Репня, обнаруживший вдруг, что любовь с избиениями ничем не хуже любви с объятиями, в своей даме души не чаял. Избивал он ее около двух лет и даже стал поговаривать о том, что женится на ней, когда закончит школу.
Исчезновение служаночки стало для него ударом почти такой же силы, как изгнание из школы волшебников. Правда, перенес он его гораздо легче. В конце концов, у служаночки было полное право сменить надоевшую ей руку и начать получать синяки от другого. Возможно, если бы Репня встретил ее, и разразилась бы сцена, но служаночка исчезла не токмо из его жизни, она исчезла и из хозяйского дома, прихватив кое-какую мелочь из хозяйской бижутерии — драгоценности, исполать Сварожичам, хранились в сейфе.
К тому же, уже через несколько дней Репня нашел служаночке замену — аппетитную парикмахершу с Волховской набережной. Это была любовь с интересом. Парикмахерша не токмо принимала его в своей постели, но и стригла бесплатно. За это, наверное, она и наградила его сифилисом.
Впрочем, в то лето такая болезнь уже не представляла для Репни сложности. Он вылечил не токмо себя, но и свою возлюбленную. В благодарность она предложила ему больше не появляться, и месяца через три вышла замуж за аптекаря. Репня на нее не обижался — во-первых, он в свою даму сердца ничуть не был влюблен, а во-вторых, ее изворотливость даже восхитила его. И разве он не стригся у нее без оплаты?.. К тому же, ей совершенно не нравилось, когда ее били по ягодицам.
После парикмахерши их у Репни было великое множество. Каждая его любила — Репня стал очень красным молодым человеком, — но ни одной не нравилось заниматься сексом с избиениями. Впрочем, на его сердце они зарубок не оставляли. Он знал, что на смену одной придет другая, что на его век их хватит, но надо было избавляться от дурной привычки. Потому что карьера женатого врача как правило развивается более удачно, чем холостого — а к тому времени он уже закончил школу и стал лицензированным лекарем. Пользуясь недолгой любовью своих партнерш, он усиленно боролся с собой. И в конце концов победил. С последней из этой цепочки он получал удовольствие уже без желания отшлепать ее.
Последнюю из цепочки звали Лада. Как мать Репни.
На Ладе он и женился.
Их счастье длилось больше лета — покудова не родился Святополк. Но опосля родов проклятая Додола пробудила в Ладе чувственность, и любовные ласки стали завершаться такими стонами, что Репня боялся, как бы не проснулся в детской Святополк. Впрочем, то что Лада в оргазме исходила стонами, было не страшно. Страшным стало то, что опосля них Репне снились другие стоны. Раз за разом, снова и снова, он переживал ту давнюю ночь, последнюю ночь матери, любимой проклятым ордынцем. И забытая, казалось, навсегда привычка вернулась. Обычные ласки начали оставлять его неудовлетворенным.
Это был конец. Они промучились друг с другом еще лето. Будучи хорошей женой, Лада очень любила мужа. Будучи замужней женщиной, она любила его корень. Но полюбить тяжелую мужнину руку она не смогла — в конце концов, даже замужняя женщина и хорошая жена не может все время стоять или лежать, иногда ей хочется и посидеть.
Княжеский суд долго пытался помирить их. Еще в течение целого лета они несколько раз сходились и расходились. Все было тщетно: любовь без рукоприкладства не нравилась мужу, а любовь с рукоприкладством была ненавистна жене. В конце концов суд был вынужден развести их. Причиной была названа «сексуальная несовместимость супругов».
Святополк остался с матерью. А Репня решил впредь семьи не заводить.
15. Ныне: век 76, лето 2, червень.
Забаве новая обитательница дома не понравилась сразу. Женское чутье подсказывало служанке, что у нее появилась возможная соперница. Конечно, рубище паломницы — не вечернее платье с пышным кринолином. Конечно, загорелая мордашка — не украшенное макияжем личико. Конечно, чародею все равно на кого не обращать внимания — что на собственную служанку, что на неведомо откуда взявшуюся неизвестную девицу, — но…Но под рубищем паломницы угадывалось изящное горячее тело, какое может принадлежать лишь стопроцентной шлюхе. Но загорелая мордашка и безо всякого макияжа была способна произвести на любого мужчину надлежащее впечатление. Но в конце концов, если Забава надеется охмурить волшебника, почему не может надеяться на то же самое любая иная женщина? Даже шлюха! Тем более такая кукла, как эта…
Так что в Забаве, едва она увидела гостью, проснулось старое как мир чувство. И она при первой же встрече выразила бы к этой кукле свое отношение, но ведь хозяин попросил держать язык за зубами.
Забава держала язык за зубами, хотя хозяин откровенно кукле улыбнулся, знакомя ее с обитателями дома. Держала она язык за зубами, ведя куклу в гостевую. Даже не ответила ни на один вопрос этой девицы.
Потом она заметила, что возле дома толкутся какие-то неизвестные люди — по виду явные агенты стражи. Это ее полностью успокоило. Женщина, за которой следят, чтобы она не сбежала, вряд ли способна стать соперницей в любви.
Однако вскоре произошло то, что поколебало спокойствие Забавы. В дом прибыл портной. Само по себе это еще не было сверхъестественным явлением — швец бывал здесь и раньше. Но раньше он приходил для того, чтобы снять мерки с чародея, а сейчас хозяина дома не было. Все остальные же сами ходили в пошивочную мастерскую. Так что не требовалось много ума, чтобы понять, к кому пригласили хозяйского мастера. Тем паче что перед уходом портной разговаривал с дядей Берендеем, а убирающаяся в трапезной Забава слышала их разговор от начала до конца.
— Я снял мерки и определил модели, — сказал портной. — Значит, три платья?
— Да, три, — подтвердил дядя Берендей. — И желательно первое уже сегодня к вечеру. Для примерки можете приезжать в любое время.
— Я сошью его сам. А мне примерки не требуются. Но стоить оно будет дорого.
— Сколь бы ни стоило… Все будет оплачено. Главное, чтобы оно было готово к ужину.
— Значит, будет готово, — сказал портной. — Остальные к завтрашнему вечеру. Для примерки их привезут завтра в одиннадцать. Устроит?
— Устроит.
А когда портной удалился, дядя Берендей позвал к себе Ольгу, и они куда-то ушли. Вернувшись же, притащили два домашних платья из лавки готовой одежды, а также целую гору нижнего белья и женских мелочей. Вплоть до косметики.
Вот это Забаве уже не понравилось. А тут еще Ольга, явившись на кухню, сказала:
— Ну и ну! Никогда не видела, чтобы наш хозяин тратил деньги на женщину. Да еще так много. — Она с ухмылкой глянула на Забаву. — Сдается мне, голубушка, что наш волшебничек готовит нам всем сюрприз. Может, он открыл способ ублажить женщину, не работая своим корнем?
Забава вцепилась ей в волосы — едва растащили. А когда дядя Берендей принялся в своей комнате в очередной раз воспитывать племянницу, та, ничтоже сумняшеся, заявила:
— Я вашей с чародеем гостюшке все зенки повыцарапаю. Можете так и сказать хозяину. И пусть он не рассчитывает, что я буду этой лахудре прислуживать!
Дядя Берендей опешил. А потом сказал:
— Не дело служанки оценивать гостей хозяина…
— А с какой стати она здесь появилась? — оборвала его Забава. — Еще ни разу у нас в гостях женщин не было!
Дядя Берендей вдруг улыбнулся:
— Была одна. Еще до вашего здесь появления. Выдавала себя за графиню. Оказалась варяжской лазутчицей. Хозяин и вывел ее на чистую воду.
Но Забава гнула свою линию:
— А чего он тогда ей улыбался? Я ни разу не видела, чтобы он хоть кому-либо улыбался. Разве что Кудеснику своему разлюбезному… Нам, во всяком случае, — точно ни разу.
— О боги! — Дядя Берендей всплеснул руками. — Когда вы наконец перестанете верить своим сказкам?.. Да не улыбался он ей! Волшебники вообще никогда никому не улыбаются. Даже друг другу. — Дядя Берендей взял Забаву за руку. — Он токмо изображал улыбку. И помяните мое слово, нашей гостье эта его улыбка еще боком выйдет, не иначе. Той лжеграфине он тоже улыбался. А потом ее бросили в острог… Так что можете умерить свою ревность.
Ревность Забава умерила. Она вспомнила, что улыбка хозяина и в самом деле напоминала странную гримасу. Просто ярость залепила ей, Забаве, очи. Нет уж, упаси, Додола, увидеть когда-нибудь такую «улыбку», адресованную кем угодно лично ей! Уж лучше ненависть, чем подобная «приветливость»!
— Что же мне с вами делать? — сказал дядя Берендей. — Ведь дойдет с вами до беды.
Забава мягко высвободила руку из широкой дядиной ладони. И сказала:
— Не надо со мной ничего делать. Я сама с собой все сделаю.
И уже выйдя из комнаты, поняла, что ее последняя фраза прозвучала достаточно двусмысленно.
* * *
Портной сдержал слово, данное Берендею: к ужину Вера спустилась в трапезную.Свет быстро убедился, что деньги будут заплачены не зря. Голубое платье, усыпанное бисером и украшенное легкими франкскими кружевами, выглядело очень шикарно. По-видимому, это понимала и сама Вера. В ее движениях вдруг появилась уверенность, этакая плавность и, пожалуй, даже княжественность. А Свет легко убедился, что его гостья умеет носить красивые вещи. И если это не присущий некоторым женщинам врожденный талант, то значит, с красивыми вещами ей встречаться приходилось. Вывод напрашивается сам собой — амнезию ее нельзя назвать полной. Во всяком случае, уголок мозга, отвечающий за женственность, она не затронула.
Впрочем, Света ее женственность не интересовала, он отметил эту особенность девицы только в связи с пресловутой амнезией. И предстоящий ужин был не просто привычной вечерней трапезой, он должен был стать поединком между прикидывающейся больною подозреваемой и следователем. Если, конечно, наличие в этом доме подозреваемой не является плодом больного воображения следователя…
Для начала он решил ее поразить.
Она еще не подошла к столу, когда Свет стремительным движением выдвинул гостевой стул. По меркам словенской знати это было проявление величайшего уважения. В доме какого-нибудь посадника оно стало бы нормальным жестом по отношению к женщине-гостье. Но не в доме чародея… Даже Берендей поразился неожиданному поступку хозяина. Забава же и вовсе стала чернее тучи.
Однако дальнейшее поразило их еще больше. Гостья приняла необычное поведение хозяина как должное, величественно кивнула Свету, неторопливо села и не сделала ни малейшей попытки водрузить на стол локти. Увидев потрясенные лица прислуги, спросила:
— Я что-нибудь не то сделала? Извините, ради бога! Я, к сожалению, забыла все правила поведения за столом.
Свет отметил про себя киевское выражение «Ради бога» и сказал:
— Ничего страшного, сударыня, не обращайте внимания.
— Ну нет, — решительно сказала Вера. — Если учиться заново манерам, так не откладывая… Что я неправильно сделала?
Свет посмотрел на Берендея, но чем мог помочь эконом своему хозяину в нынешней ситуации?.. И Свет решил сказать правду:
— Сударыня, вы сделали все правильно. Надеюсь, если так пойдет и дальше, ваша память восстановится достаточно быстро.
Но она не уловила скрытого смысла, улыбнулась:
— Как было бы хорошо, если бы ваши слова стали истиной!
Свет сел напротив гостьи и велел подавать. Пока прислуга суетилась вокруг стола, он изучал ауру Веры.
Аура сегодня была такой же, как и вчера. Перед Светом явно сидела волшебница, и от волшебницы этой не исходило ни малейшей угрозы. А вот любопытство исходило. Впрочем, о любопытстве говорила не аура, любопытство светилось на лице паломницы.
По-видимому, заклинание, включающее Зрение, переполнило чашу: Свет ощутил нарождающееся в душе раздражение. Но сегодня духу Перуна поддаваться было нельзя, и он сказал:
— Приятного аппетита!
— Приятного аппетита! — отозвалась Вера.
Принялись за трапезу. Сегодня Касьян приготовил форшмак и зайца, тушеного в сметане. Была также цветная капуста в кляре и паштет из печенки. На сладкое — желе из клубники и клюквенный мусс. Ну и какой же ужин без булочек-шанежек, ореховых трубочек и медовой коврижки! Подали и медовуху.
Поначалу трапезничали в привычном для Света молчании. Вера только посматривала по сторонам. Свет же, со своей стороны, хотел, чтобы разговор начала именно гостья: иногда первые слова человека в состоянии расслабленности дают больше информации, чем не один десяток допросов. Если, конечно, допрос не проводится по полной форме. Впрочем, после проведенного по полной форме с человеком за одним столом не посидеть — аппетит пропадет даже у самого голодного и толстокожего.
— А вы любите поесть, — заметила наконец гостья, неторопливо работая вилкой и ножом. — И как все вкусно!
— Да, поесть я люблю, — согласился Свет. — И у меня справный повар. Должны же быть у человека в жизни радости…
— У всех мужчин жизненные радости находятся в желудке, — сказала Вера.
— Откуда вы знаете? — быстро спросил Свет.
— Откуда-то знаю, — не смутилась Вера. — Эта фраза родилась у меня сама собой. Я вроде бы и не собиралась говорить ничего такого. — Она оттопырила нижнюю губку. — А ведь вы не верите, что у меня амнезия, правда?
Забава вдруг фыркнула и выскочила на кухню.
— Поживем — увидим! — сказал Свет, проводив служанку взглядом.
Однако гостью такой ответ не удовлетворил.
— А вот мне интересно, — сказала она, — зачем вы освободили меня из тюрьмы?
— Вы были вовсе не в тюрьме, — сказал Свет. — Вас просто держали в изоляторе.
— И из одного изолятора я попала в другой!
— У меня вы в гостях…
— Но с чего бы это вы пригласили меня в гости? Я вам что, понравилась?
— С какой вдруг стати вы мне должны понравиться! — возмутился Свет. И осекся. — Меня просто заинтересовало ваше заболевание. В моей практике такого еще не встречалось, но я очень надеюсь с ним совладать.
— Значит, я вам не понравилась? — гнула свое Вера.
Пора покончить с такими вопросами раз и навсегда, подумал Свет. И сказал:
— Милая девица! Вы не могли мне понравиться или не понравиться. Чародеи женщинами не интересуются!
— Странно! — сказала она. — А мне показалось, тот мужчина, что меня осматривал первым, очень даже заинтересовался.
Свет раздраженно фыркнул:
— Ну с ним-то такое вполне возможно! Он не волшебник и уж тем паче не чародей…
— А чем отличается чародей от волшебника?
— Силой Таланта. Чародей это волшебник более высокой квалификации.
И мне странно, подумал он, что вы не разобрались в ауре Бондаря. Если вы — волшебница, должны были… Или все это говорится только для того, чтобы запутать меня?..
В трапезной вновь появилась Забава, и Свет бросил на нее мимолетный взгляд. Забава явно сгорала от ревности: ее недалекому бабскому умишку не хватало понимания, что любая ревность в отношении волшебника попросту смехотворна.
— Это правда или вы шутите? — сказала Вера. — Неужели возможно такое, чтобы мужчина, если он здоров и достаточно молод, не интересовался женщиной?
— Волшебники — не мужчины, — сказал Свет. — Как и колдуньи — не женщины. Они вынуждены жить с теми телами, какими их оделила Мокошь, но они не простые люди. И как не простых людей, их не интересуют людские страсти.
Если они не связываются с додолками, добавил он мысленно.
Вера почувствовала его раздражение. Или заметила ненависть в глазах Забавы. А может быть, узнала все, что хотелось… Во всяком случае, завершился ужин в привычной Свету тишине. Вот только сегодня эта тишина была ему совсем не с руки.
* * *
В десять вечера Свет решил, что настала пора занять наблюдательный пункт. Он вышел из кабинета, но по дороге завернул на первый этаж.Дом был тих. Прислуга уже отправилась спать, и только Берендей сидел на кухне над какими-то бумагами. Рядом лежали счёты. Услышав шаги, эконом поднял глаза, вопросительно посмотрел на хозяина. Свет помотал головой, и Берендей вернулся к проблемам домашнего хозяйства.
На втором этаже, естественно, тоже царила тишина. Но когда Свет приблизился к гостевой, из-за двери донеслось негромкое пение. Голосок у гостьи был неплох — тонок и нежен, — зато мелодия показалась Свету отвратительной. И совершенно незнакомой. Во всяком случае, в Словении таких песен не пели.
Свет осторожно подкрался к двери, проверил наложенное заклятье. Заклятье было в порядке — никому из нормальных людей, находящихся в гостевой, и в голову бы не пришло подойти к двери. Следов попытки снять его изнутри вроде бы не наблюдалось.
Все так же, крадучись, Свет пробрался ко входу в секретную каморку и медленно повернул ключ в замке. Нахмурился: секретная каморка всегда вызывала любопытство новеньких служанок, как-то сам застал Ольгу заглядывающей в замочную скважину, пришлось даже выговор ей сделать. Среди низшей прислуги ходили самые дикие предположения о характере таинственной комнаты, которую дозволялось убирать только жене Берендея Станиславе. Говорили, будто хозяин хранит там свои деньги, а сейф в кабинете — лишь дымовая завеса. Впрочем, кое-кто из девиц в своих предположениях доходил и вовсе до полной глупости: мол, чародей — полный извращенец, держит за закрытой дверью картинки с изображением неодетых дам и занимается, глядя на них, сухим непотребством, потому-то на живых женщин и внимания не обращает, как и все они, эти чародеи, им, наверное, токмо колдуньи подходят…
Свет не обращал на подобную болтовню никакого внимания: у кого что болит, тот о том и говорит, что взять с глупых куриц, они даже слова «онанизм» никогда не слышали… Впрочем, такие разговоры продолжались недолго — жена Берендея быстро просвещала новеньких, и их интерес к чародею так же быстро пропадал. Эта тактика не сработала лишь с Забавой…
Свет вошел в каморку и наложил на ее дверь легкое защитное заклятье. Отдернул шторку, прикрывающую окошко в гостевую. Со стороны гостевой окошко представляло собой самое обыкновенное зеркало, расположенное над умывальником. На противоположной стене каморки шторка закрывала другое такое же окошко — в кабинет Света.
Газовые светильни по ту сторону зеркала были потушены, но поскольку на улице было еще достаточно светло — да и окна открывались на Волхов, на заход солнца, — то искусственного освещения и не требовалось.
Вера в легком домашнем платье расположилась на кровати, лежала поверх покрывала, закинув руки за голову, смотрела в потолок и мурлыкала свою странную песню. Так продолжалось минут пять. Свет терпеливо ждал.
Наконец гостья встала, потянулась и, тряхнув пшеничной гривой, подошла к окну. Свет насторожился. Вера легко справилась со шпингалетом и оконной рамой, приблизила лицо к прутьям решетки. Свет качнул головой: обычно выходцы из Западной Европы при открывании русского окна испытывали поначалу определенные трудности — они привыкли, что половинка рамы поднимается снизу вверх. Впрочем, настоящих лазутчиков супротивники, разумеется, готовили достаточно квалифицированно, и русские рамы они открывать умели.
Вера смотрела вниз, на набережную, но никаких жестов не делала, а лица девицы Свету не было видно. По-видимому, она просто разглядывала людей, прогуливающихся по берегу Волхова.
В комнате постепенно стало темнее. Свет ждал.