Он, не попрощавшись, оставил их в центре двора, направился на огород и остервенело принялся махать мотыгой, всем своим видом показывая, что разговор окончен.
   Алистратов понял, что теперь этот «дачник» никогда не пойдет ни на какие выборы и не станет чесать затылок, раздумывая за какой блок или партию ему отдать свой голос. Он, рабочий мужик, не умом, а чутьем определил, что вся эта масса новых партий, программ и идеологий — лишь способ для их лидеров расположиться поближе к государственной кормушке.
   В этой деревне, как и в следующей, где они побывали, нейтральных жителей, которые вообще не собирались голосовать, насчитывалось даже больше тех, кто решил все-таки упустить бюллетень в избирательную урну.
   — Не благодарная у тебя работа, — сказала Евгения, когда они возвращались в Марфино.
   — Почему неблагодарная? Нормальная работа. Специалист любой профессии вынужден иногда ковыряться в дерьме и выслушивать неприятные вещи. Будь то сантехник, автобусный контролер или адвокат. Впрочем, я к этому отношусь совершенно спокойно.
   — Наверное, твое копание в дерьме приносит неплохой заработок? — она впервые за все время знакомства поинтересовалась у Романа его материальным положением.
   — Не скрою — даже очень хороший. Еще лет пять назад я даже представить себе не мог, что когда-нибудь смогу столько зарабатывать.
   — Ты — новый русский?
   — А что ты понимаешь плод словами «новый русский»?
   Она на несколько секунд замолчала и, казалось, следила за дорогой.
   — Ты что, против новых русских? — переключив скорость, поинтересовался Роман, приглашая её к начатому разговору.
   — Нет, почему же! Иногда я даже завидую тем, кто в раз став богатым, теперь шумно гуляет, веселится и не комплексует ни перед какими авторитетами. Шальные деньги дали многим уверенность в себе. Меня настораживает только одно: большая половина новоявленных богачей не обладает даже ни высшим образованием, ни определенным уровнем культуры. Сколько раз в салоне самолета я видела этих нуворишей. Одни смачно, с хрустом, откусывают яблоки, другие лопают черешню, отрывая зубами ягоду от черенка, третьи, забывая об элементарном этикете, дарили моим подругам по работе золотые портсигары, зажигалки и даже мундштуки. Это нам, женщинам! Я больше чем уверена, что на своих официальных приемах и торжественных фуршетах они не стесняются ковырять спичками и зубочистками во рту. Они путают Гоголя с Гегелем, Гегеля с Бебелем, Бебеля с Бабелем, а Бабеля с кабелем…
   Алистратов, сбавив скорость, откровенно расхохотался. Она вопросительно посмотрела на него, подумав о том, что смеется он вовсе не над словами, а над нею самой.
   — Я что, не права, милый?
   — Права, даже очень права. Просто я вспомнил о сказочно богатом человеке, который и пригласил меня в эту губернию. Роман не стал называть имя банкира Бурмистрова, — Так знаешь, он постоянно ковыряет в ухе. Правда, не спичками, а сделанной по его заказу золотой ковырялкой.
   — Ну, вот, видишь, современные богачи и знаменитости, в отличие от предков, не то что забывают, а просто не ведают о какой-либо культуре, морали и нравственности.
   — Не стоит пенять на наши дни. И раньше такое случалось.
   — Никогда не поверю.
   — Как-то в мемуарах сестры Антона Павловича Чехова я вычитал такой факт: великий русский поэт Афанасий Фет, проезжая всякий раз мимо Московского университета, просил кучера остановиться. Затем открывал окно кареты и демонстративно плевал на здание университета. В последствии даже личный извозчик привык к такому невежеству своего патрона и, дабы ему угодить, останавливался без всяких приказаний.
   Женька улыбнулась:
   — Его пример для тебя заразителен?
   — Зачем же мне, Женечка, плевать на свою альма-матер? Семь лет назад я закончил текстильный институт с отличием. А год назад получил диплом социолога в Московском государственном университете.
   — А в народе говорят: век живи, век учись, а все равно дураком помрешь.
   — Мы, будучи студентами, говорили по-другому: век живи, век учись, а бедняком помрешь. И знаешь, многие были уверены в этом. Кроме меня и ещё нескольких человек. Я уже тогда поставил перед собой цель помереть состоятельным человеком. Здесь, в России.
   — А что предоставлялась возможность уехать за кордон? — съехидничала она.
   Роман не обратил на её иронию внимания.
   — Знаешь, и сегодня редкий специалист-умница не думает, как бы рвануть за рубеж, дабы со своей мизерной зарплатой на родине вовсе не остаться без штанов. Один мой сокурсник, вернувшись из Германии на краткосрочную побывку, сказал: «Жизнь дается только один раз, и прожить её лучше там». Мне тогда показалось, что в его счастье проскользнули грустные нотки. Боже мой, подумал я, неужели успех и радость могут быть такими тихими и унылыми?
   — Зато он, наверное, решил все свои материальные заботы.
   — Живет в общем-то не богато, но говорит, что не жалеет. Только теперь в России люди, с такой же как у него хваткой и способностями, имеют гораздо больший заработок. И что самое главное, о переезде за границу не мечтают.
   — Ты это говоришь о себе, Рома?
   — И о себе в том числе. Я ведь не из богатой семьи. И ещё несколько лет назад радовался, что смог купить на ужин чебурек и стакан кофе с молоком. Могу как социолог тебе сказать: экономическая реформа, с какими бы огрехами и жертвами она не проводилась, все-таки пошла на пользу и дала ощутимые блага.
   — Но ведь не всем.
   — Конечно, не всем. Но процентов десять населения, в ком проснулись инициатива и предпринимательство, смогли заметно поправить свое материальное положение.
   Он замолчал и сосредоточился на управлении автомобилем. Они уже подъезжали к Марфино, дорога к которому ещё при социализме была выложена из железобетонных плит. Со временем плиты разбились и поизносились и теперь то здесь то там из полотна, словно пики, торчали прутья металлической арматуры. Роман, придерживая мощь двигателя, как на фигурном вождении, аккуратно объезжал преграды и думал о своем не столь далеком прошлом.
   Может быть именно потому, что с раннего детства его, как и все молодое поколение, родители воспитывали по принципу «не в деньгах счастье» и давали десять копеек на мороженое, чтобы не просил дорогую игрушку. Оно быстро слизывалось и, нищенски глядя на лотки с пирамидами пломбиров и эскимо, он мысленно дополнял своих родителей фразой «Не в деньгах счастье, а в их количестве». Скорее всего отец и мать действительно считали, что иметь много «тугриков» безнравственно и в вечерние часы и воскресные дни просиживали около «ящика», восхищаясь, наверное, трудовыми подвигами советского народа в построении коммунизма. Он и теперь нисколько не сомневался: им импонировало, что передовики труда, такие как ткачихи Голубева и Гаганова, шахтеры Изотов и Стаханов, знатный колхозник Первиций, получали зарплату может быть даже меньше, чем они. Но они не знали, что будучи наделенными разными привилегиями и всяческими материальными услугам, все стахановцы могли вообще не тратить свою основную зарплату. В советское время трудовые герои тоже могли бы носить имя новых русских, потому как Стаханову и ему подобным выделялась и личная бричка для передвижений, и отдельная ложа в местном театре, оплачивались за государственный счет поездки за рубеж для принятия или передачи опыта. Они были наделены государственными дачами и за мизерные цены ежегодно ездили к Черному морю со своей семьей, дабы набраться бодрости и здоровья для совершения новых трудовых подвигов.
   Давая немного отдохнуть телевизору, его «предки» запоем читали умные, высокоморальные книги русских классиков, забывая, что и граф Толстой, и Тургенев, и Чехов были не из бедного десятка и в любое время могли бросить свое писательское времяпровождение и отправиться пить минеральную воду в Ессентуки или прогуляться за границей.
   Но в дни зарплаты и по праздникам, когда отец приходил под градусом, за плотно прикрытой дверью маленькой кухоньки раздавался вопрос жизни и смерти «А кто больше получает?» И по пулеметным ответам матери Роман догадывался, что семейный бюджет пуст и не хватает денег на покупку куртки или ботинок для него, что сама мать, вот уже два месяца не может купить себе чулки или колготки, и, что, видимо, в предстоящий отдых у моря снова накроется медным тазом.
   Но жили они вообщем-то не бедно и умели радоваться маленьким удачам, тринадцатым зарплатам и незапланированным премиям, хотя свои интересы чаще всего отстаивали только в очередях.
   Да нет, он нисколько не настальгировал по старым временам. Нынешние реформы многим показали, где зарыт мешок с деньгами. И то, что именно молодежь, и он в её рядах, первыми кинулась на раскопки — дело правильное. Как возникали умные цивилизации? Как строились большие города с богатым населением? Верно, на пересечение торговых путей. Из варяг в греки, походы в Китай, Индию, освоение Америки. В основе развития и становления мира — экономическая выгода каждого отдельного, не боящегося опасностей и подводных препятствий, человека. Нельзя идти против воли того, кто хочет хорошо зарабатывать, а, значит, и жить так, как написано в сказках…
   Несмотря на позднее время в доме бабки Агрофены горел свет и ворота во двор были настежь раскрыты. Значит бабка спать ещё не ложилась и ждала своего щедрого постояльца.
   — А не выгонит она меня? — спросила Евгения, когда они поднялись на крылечко.
   — Не знаю, — усмехнувшись, ответил Роман. — Но если и выгонит, то что-нибудь придумаем. Например, будем спать в «Мерседесе».
   Они вошли в избу, и Агрофена, искоса бросив взгляд на незнакомую гостью, тут же засуетилась.
   — Проголодались, небось. А у меня картошечка горячая еще.
   Она кинулась к своей кровати и, разбросав подушки и приподняв перину, вытащила завернутый в пуховую шаль увесистый сверток. Развернув его, достала чугунный горшок. Изба наполнилась запахом разварной картошки.
   — Ну, вы вечеряйте, а я вам пока кровать приготовлю.

7

   Чуть ли не каждое утро Вован вытаскивал из сейфа икону, которую перенес в кабинет здания думы и вглядывался в святой лик Божией Матери. Порой ему казалось, что Святая хмурится и отвечает ему осуждающим взглядом. Он помнил, как в детстве родная бабка говорила, что смотреть и разглядывать иконы — дело нехорошее. Это не открытка и не картина. Икона должна познаваться созерцанием. Помнится, когда он приходил со старухой в церковь, она заставляла его кланяться образам, просить прощения и молиться, дабы Бог заметил его покорность и отпустил все грехи. Но в те давние времена у крещеного Вовки Неаронова никаких грехов не было. Разве что замученная подзаборная и никому не нужная кошка, которой он перебил лапу выстрелом из рогатки. А теперь, как думал Вован, грехов накопилось столько, что даже все святые, собравшись вместе, не смогли бы их отпустить. Впрочем, он и не требовал прощения. Он рассматривал икону лишь с одним желанием: не прогадать бы при продаже?
   После того как милиция все чаще и чаще стала интересоваться его персоной и похождениями, хранить икону в квартире он не решался. Мало ли что этим ментам взбредет в голову, и они решат в его отсутствие полазить по шкафам, полкам и поинтересоваться, как он живет, чем дышит, занимается? И попадись им на глаза икона, не только Пантов, а даже сам Господь Бог не смог бы оградить его от камеры предварительного заключения. Рабочий же сейф в здании думы, куда без особого депутатского разрешения не мог проникнуть ни один оперативник, был самым надежным местом для хранения такой ценности.
   Но ценности, будь то икона или массивный золотой перстень с несколькими бриллиантами, по мнению и убеждениям Вована, для того и существовали, чтобы их можно в случае надобности продать и получить деньги. А надобность в деньгах у Неаронова была всегда. Поэтому при первом подвернувшемся случае, когда шеф будет в хорошем расположении духа, он покажет ему икону и потребует за неё не меньше двух тысяч долларов. То, что икона имеет не малую денежную ценность, Вован догадывался. Но какую именно, сказать не мог. Не поедет же он с ней в Третьяковку, чтобы узнать истинную цену? Даже в областном музее художественной живописи и там показывать икону было опасно. Других же, понимающих толк в иконописи оценщиков и специалистов, помимо своего шефа Пантова, Неаронов не знал. А потому, если при определенном везении у него в кармане окажутся две тысячи баксов, и удастся освободится от поднадоевшей Божией Матери, он будет считать несказанным везением.
   Когда благоухающий французским парфюмом народный избранник Пантов прошел к себе в кабинет, Вован в момент определил, что лучшего времени ему не найти. Патрон собирался в Париж со своей новой пассией, был счастлив и, проходя через приемную в кабинет, даже успел отпустить в адрес Бобана какую-то шуточку.
   Вован тут же достал икону из сейфа, положил её в дипломат и направился в служебные апартаменты шефа.
   Ну что, решил меня пивком побаловать перед отъездом?
   — Могу и пивком. А могу и кое — чем другим.
   — Уж не компромат ли какой собрал? — бросив взгляд на чемоданчик в руках своего помощника, спросил Пантов.
   — Ну что вы, Михаил Петрович, какой может быть компромат! Вы как ребенок в самом деле, который год вместе работаем, а вы то ли мне не доверяете, то ли шутите так плоско.
   Пантов, широко улыбнулся, потер ладони:
   — Ну тогда давай, показывай, что там у тебя?
   Неаронов бережно положил дипломат на широкий рабочий стол шефа, открыл крышку и, не вынимая иконы, обратился к Пантову:
   — Гляньте-ка сюда, Михаил Петрович.
   Икону Божией Матери можно было бы увидеть и сидя. Но Пантов, облокотившись ладонями на стол, стал медленно приподниматься. Неаронов тут же понял, что две тысячи долларов почти в кармане.
   — Где взял? — последовал короткий вопрос.
   — Перекупил у одного знакомого. Знаю ведь, что вы неравнодушны к этому виду живописи.
   Пантов, казалось, даже не услышал, ответа своего помощника. Бросив взгляд на икону, он уже прекрасно знал, что Вован говорит ему неправду. Эта была та самая икона Иверской Божией Матери, которую похитили у какой-то бабки в Марфино. Та самая икона, о которой рассказывали ему в отделении милиции.
   Он взял древко в руки, стараясь определить время его создания. То, что это был даже не девятнадцатый век, было понятно сразу. Пантов знал, что святых ликов Иверской Божией Матери по стране гуляет не больше полудюжины. И все из глубокого прошлого. По сей день оригинал хранился в Иверской обители на Святой горе Афон, а первая копия, или как в кругу специалистов было принято говорить список, был привезен в Москву ещё в середине семнадцатого века. Встречали её сам царь Алексей Михайлович, патриарх Иосиф и толпы православного народа. Позже было сделано ещё несколько списков чудотворной иконы. Старейшая копий до сих хранилась в Иверской часовне в Москве, ещё две в храмах и одна в музее. Неужели это и была та, шестая, которая каким-то образом попала в их губернию и хранилась в доме дряхлой старушенции?
   — И за какие же деньги ты её перекупил? — стараясь не показать своего волнения спросил Пантов.
   Вован оттопырил два пальца.
   — Две штуки. В баксах, конечно. Ну я думаю и мне за работу в качестве премии что-нибудь подкинете.
   — Дороговато для копии начала двадцатого века.
   — Могу вернуть обратно, — как ни в чем не бывало ответил Неаронов, — Для вас же проявлял рвение, зная о том, что вы ревностный ценитель иконописи.
   Вован потянулся было к чемоданчику, в который Пантов опустил икону, но патрон тут же закрыл крышку и отодвинул дипломат на другой конец стола.
   — Пожалуй, я отдам тебе две тысячи и триста за работу и усердие. Я ведь должник перед французом Кантоной. Он в мою предвыборную компанию столько денег вбухал, надо чем-нибудь его отблагодарить. А икона — как раз то, что нужно.
   Он не спеша достал ключи из кармана, открыл ящик стола, вытащил пачку стодолларовых купюр и отсчитав двадцать три банкноты, положил их перед своим помощником. Через несколько секунд чемоданчик вместе с иконой исчез за дверью депутатского сейфа.
   Вован, не скрывая радости, спрятал деньги в карман.
   — Ну и что ты будешь с ними делать? — спросил Пантов, — Квартиру я тебе выбил, машина у тебя есть…
   — Я подженюсь, Михаил Петрович. Славно выпью, когда провожу вас во Францию, и проведу несколько ночей в обществе одной девчонки. Имею я на это право или нет?
   — Хозяин — барин. У тебя что, невеста объявилась?
   — Да какая невеста! Так, смазливая телка из знакомого вам заведения.
   Пантов насторожился:
   — И кто же это, если не секрет?
   — Кто-кто — Клякса. Зовут её Светкой, а как фамилия — не интересовался.
   Пантов вскочил с кресла, схватил помощника за рукав.
   — Ты вот, что, сукин сын, к этой девчушке лапы больше не протягивай. Если узнаю, что ты с ней даже рядом стоял — вмиг отшибу. Уяснил?
   Не ожидая такой ярости от шефа, Вован отдернул руку и сделал несколько шагов назад.
   — А что вам до этой проститутки, Михаил Петрович? — спросил обиженно он и, измерив взглядом расстояние отделяющее его от Пантова, с ехидцей задал второй вопрос, — Вам что, дочки спикера не хватает?
   Пантов в два прыжка снова очутился перед Неароновым и схватил его за грудки.
   — Ты что, совсем разучился понимать русские слова! Я сказал, чтобы эту девчонку обходил десятой дорогой. А иначе я тебя сгною, гад! До конца жизни за решеткой сидеть будешь…
   — Это за что же до конца жизни? — осмелев, ухмыльнулся Неаронов и сбросил руки патрона со своего пиджака. — До конца жизни знаете, за какие преступления садят? А я за эту дурочку, которую со второго этажа выкинул, только условно и получу. И то если вы сильно хлопотать станете. Больше за это не дадут…
   — За ограбление старухи и за икону тебе дадут пять. Да за убийство коллекционера — ещё пятнадцать.
   — Какой старухи? Какого коллекционера, Михаил Петрович? — сделал удивленные глаза Вован. — Я вообще никаких коллекционеров знать не знаю.
   — А Бронзу помнишь? Или совсем запамятовал?
   — Ах, того самого собирателя бронзовых статуэток? Так я-то здесь причем? Он сам свою коллекцию нам продал, а потом от горя наложил на себя руки. Сел в ванну и ножичком вскрыл вены. У меня ведь, патрон, до сих пор его расписка хранится. Мы ему отдали деньги, он нам статуэтки, что документально и запротоколировали. А что с ним там дальше случилось — это меня уже мало интересует? Кстати, много бронзовых фигурок оказались подделками под старину. Вы же сами для себя выбирали оригиналы?
   — Это ты в кабинете начальника управления внутренних дел области полковника Махини будешь объяснять. Я об этом позабочусь. Про то, как вы сначала под угрозой взяли расписку, как потом полупьяного затащили Бронзу в ванну и перерезали ему вены. И про ограбленную старуху из Марфино…
   Вован, до последних слов патрона державшийся молодцом, вдруг закрыл лицо руками и стал опускаться на устланный большим ковром пол депутатского кабинета. Наконец, он упал к ногам патрона и разрыдался.
   — Не губите, Михаил Петрович. Не губите. Разве я мало для вас сделал? Разве не я выручал вас и был рядом в самую трудную минуту? Разве не я теперь летаю по области и делаю все, чтобы вы были избраны на новый срок…
   У Пантова от негодования дрожала верхняя губа. Но теперь он видел и даже наслаждался тем, что его в конец обнаглевший в последнее время помощник был сломлен и повержен. Теперь он был уверен, что Вован, наконец, узнал, кто и какое место в этой жизни занимает. Не был уверен Михаил Петрович Пантов лишь в одном. В том, что общение между ним и помощником в делах бытовых, рабочих и предвыборных когда-нибудь не станут достоянием широкой общественности. Этот проходимец Неаронов слишком много знал.
   Пантов засунул руки в карманы и направился к столу. Не оглядываясь на рыдающего Вована, бросил через плечо:
   — Ладно вставай. Ковер уж и так весь промок от твоих крокодильих слез.
   Он развалился в кресле и брезгливо наблюдал за тем, как размазывал слезы по щекам Неаронов, как стучал зубами и медленно приподнимался с колен. Теперь он стоял перед ним, могучим и всесильным, жалкий и трясущийся, просящий пощады.
   — Я надеюсь ты понял, о чем мы сегодня с тобой говорили? — повелительным голосом спросил Пантов, желая ещё раз напомнить этому нашкодившему коту, кто есть кто в этом кабинете.
   — Да, Михаил Петрович, — кротко ответил помощник.
   — Тогда на время забудем о том, что между нами здесь произошло.
   — Почему на время? — поднял опухшие глаза на шефа Вован.
   — Потому что теперь я в тебе не уверен на все сто процентов.
   — Я докажу, докажу вам свою преданность… — зачастил Неаронов.
   — Хорошо. Посмотрим, — перебивая, махнул в его сторону депутат.
   Но Вован достал из кармана деньги, которые Пантов ему вручил ещё несколько минут назад и положил на стол.
   — Возьмите обратно, Михаил Петрович. Возьмите. Они мне совершенно теперь не нужны.
   Пантов ухмыльнулся:
   — Так ты же должен расплатиться со знакомым, у которого брал икону?
   Вован снова низко опустил голову и после не долгого молчания, сказал себе под нос.
   — Вы теперь знаете, у какого «знакомого» мы взяли эту икону.
   — Мы — это ты и Бобан? — прищурившись уточнил Пантов.
   — Да, подтвердил помощник.
   Пантов победно улыбнулся:
   — Так-то, братец. Не надо водить меня за нос. А баксы — возьми. Не за спасибо же рисковал…

ЗАСЕДАНИЕ 6. ПАРИЖ. ЕЛИСЕЙСКИЕ ПОЛЯ

1

   По вечерам, после изнурительных, но бесперспективных и ничего не значащих заседаний, Сердюков ещё долго засиживался в своем кабинете и до предела изматывал себя бумажной работой. Он как можно больше старался оттянуть время, когда нужно было возвращаться домой, где даже после полуночи дверь молча отворяла супруга, каждый раз одаривая его презрительным взглядом, и он переступал порог с таким настроением, словно входил в могильный склеп.
   Поэтому, что никогда не случалось прежде, он распорядился о том, чтобы все папки с письмами жителей области, которые пришли в его адрес, и ответами на них, положили ему на стол. Вечерами, углубившись в изучение писем, Сердюков всем своим видом показывал, что накануне новой предвыборной компании изучает запросы, мнения и жалобы избирателей. И хотя он и в самом деле старался вникать в суть всяческих житейских и производственных проблем, это у него не всегда получалось. Иногда он, как бы по служебным обязанностям, для пояснения того или иного вопроса, вызывал к себе помощника, и Леночка, не заставляя себя долго ждать, тут же появлялась перед ним.
   Как и прежде, до их совместной поездки в Марфино, она передвигала стул и занимала свое обычное место с правой стороны от Пряхина. Как и прежде улыбалась уголками рта и понимающе кивала головой, когда Сердюков ставил перед ней задачу. Как и прежде подрагивали завитушки волос на висках, и кабинет обволакивал приятных запах «Шанель». Сколько раз по поводу и без повода Сердюков дарил ей эти духи!
   Но Сердюков видел, что это была уже не та Леночка Пряхина, которая так отчаянно любила его и готова была бежать за ним на край света. Нет, со стороны, конечно, казалось, что ничего в отношении депутата и его помощника не произошло. По рабочим вопросам они понимали друг друга с полуслова, но в сфере их былых душевных и любовных отношений, словно черная кошка пробежала. Стремительная и незначительная размолвка в Марфино, после выхода заметки в газете об их отношениях, со временем переросла в глубокий душевный надлом. Она считала, что Сердюков слишком вольно и резко с ней обошелся. Он думал, что по дороге в областной центр Леночка увлеклась французом. И что больше всего тяготило обоих — ни он, Сердюков, ни Леночка не предпринимали никаких попыток, чтобы объясниться до конца и освободить друг друга не только от личных обязанностей друг перед другом, но и от моральных мук.
   Правда, Сердюков, списывая натянутость в отношениях на злосчастную заметку в газете и на свое собственное упрямство, когда настоял, чтобы Пряхина покинула Марфино, понимал, что дело вовсе не в заметке и не в поспешном отъезде из городка водников. По крайне мере он теперь знал, что если бы его амурные дела продолжали бы развиваться и дальше, в областной газете об этом не появилось бы ни строчки.
   Хоттабыч сдержал свое слово и представил Сердюкову журналиста Агейко. И хотя разница в возрасте между ними была почти в полтора десятка лет, после коротких вкрадчивых вопросов друг о друге, они поняли, что ни политика, ни работа по разные стороны баррикад, а любовь сыграла с ними злую шутку. Они до поздней ночи сидели в обкуренной кафешке, которое располагалась напротив здания областной думы, пили водку, и, ничего не скрывая друг от друга, говорили о женщинах. Сердюков о Леночке. Агейко об Эдите. И хотя и у того и у другого разрыв с дамой сердца произошел по разной причине, они оба пришли к выводу, что виноваты были не женщины, а только они сами. Их мужская гордость, упрямство и нежелание понять любимого человека.