— Вечерком — это во сколько? — спросил Хоттабыч, скосив глаза на настенные часы.
— Давай-ка в семь.
— Никак не получается, Николай Яковлевич. Я на домашнем хозяйстве один остался. Дочь в турпоездку уехала развеяться. Поэтому до семи мне нужно Фильку из детского садика забрать.
— Тогда забирай внучка и вместе с ним приезжай. Не беспокойся, пока будем с тобой общаться, мальчишку накормят и занятие найдут. — Тоном не терпящим возражений сказал губернатор.
По дороге к зданию областной администрации Филька все время хныкал, но когда его усадили перед компьютером и рассказали, как играть в ралли и управлять мотоциклом, мальчик, не отрываясь от экрана уплетал за обе щеки бутерброды и даже забыл, что приехал вместе с дедом.
— Догадываешься, о чем у нас с тобой пойдет разговор? — спросил Егерь.
— Не дурак, — ответил спикер и отодвинул чашку с дымящимся кофе.
— Ну, так будем принимать закон о приватизации? — губернатор подвинул свободное кресло поближе к Хоттабычу и расположился напротив.
— Это вопрос не ко мне. Есть дума, есть порядок выноса законов на утверждение, наконец, есть…
Он не договорил. Егерь резко встал, с силой оттолкнув от себя кресло.
— Не пудри мне мозги, Серафимыч. Ну, что ты капризничаешь, как твой Филька! Разве я не понимаю, что все зависит только от тебя. Недаром носишь кличку — Хоттабыч. Стоит тебе пошевелить пальцем, и закон будет принят.
— Как-то легко у тебя все получается. Раз — и в дамки. А ведь парламент на то и существует, чтобы решать вопросы не одним, а большинством голосов. Поэтому я не могу и никогда не стану навязывать свое мнение.
— Но ты-то сам, разве не понимаешь, что закон нужен?
— Кому?
— Всем! Тебе, мне, твоим депутатам, инвесторам, жителям области. Марфинцы бастуют уже больше месяца, требуя скорейшей приватизации…
— Стоп! — поднял руку Хоттабыч, — Не сваливай все в одну кучу. Давай разложим все по полочкам. Вот тебе закон нужен, а мне — нет. Группе депутатов закон нужен, а большинство — не желает его принимать. Инвесторам, желающим за гроши завладеть одним из важнейших объектов области, закон нужен, а многим директорам предприятий — он как кость в горле. Ну, а что касается народа, то этим словом я бы поостерегся спекулировать. Тот, кто бастует, дерет горло, пьет в Марфино дармовую водку и поддерживает партию предпринимателей — это далеко не весь народ.
Губернатор вернулся и снова расположился в кресле.
— Ну, хорошо. Мы здесь одни и давай говорить откровенно: что ты хочешь, чего добиваешься?
— Чего может добиваться спикер: законности и справедливости…
— Я не о том: кто тебе платит за лоббирование закона?
— Как кто? — сделал удивленные глаза Хоттабыч, — Государство. Разве ты не знаешь, что мы существуем на деньги послушных законоплательщиков? Тех же марфинцев, например, которые не протирают штаны на городской площади, а пашут. Пашут невзирая на то, что уже больше полугода не получают зарплату.
— Брось увиливать от ответа, Серафимыч. Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Подумай о себе и своем будущем. Твоя дача совсем развалилась, да и квартирку пришла пора поменять. Депутатский срок — недолговечен. А вдруг случиться так, что тебя не изберут в думу при новом голосовании, так и останешься у разбитого корыта?
— Я понимаю, о чем речь…
— Ну?
— Я подумаю…
— Ну вот видишь, это уже другой разговор, — обрадовался губернатор, — Сколько тебе нужно времени для размышления?
— До тех пор, пока я ношу звание депутата.
Хоттабыч встал, показывая, что разговор окончен, и, не прощаясь, молча направился к выходу.
Увлеченный Филька захныкал, упрашивая деда подождать, пока он закончит игру. Но Хоттабыч нажал на кнопку выключения компьютера, взял расплакавшегося внука за руку и, не обращая внимания на обильные слезы, повел за собой.
Если раньше он всего лишь догадывался, что его точка зрения иногда не сходится с губернаторской, то теперь окончательно понял: они стоят по разные стороны баррикад. Война была объявлена.
ЗАСЕДАНИЕ 7. ЗАТМЕНИЕ
1
2
3
— Давай-ка в семь.
— Никак не получается, Николай Яковлевич. Я на домашнем хозяйстве один остался. Дочь в турпоездку уехала развеяться. Поэтому до семи мне нужно Фильку из детского садика забрать.
— Тогда забирай внучка и вместе с ним приезжай. Не беспокойся, пока будем с тобой общаться, мальчишку накормят и занятие найдут. — Тоном не терпящим возражений сказал губернатор.
По дороге к зданию областной администрации Филька все время хныкал, но когда его усадили перед компьютером и рассказали, как играть в ралли и управлять мотоциклом, мальчик, не отрываясь от экрана уплетал за обе щеки бутерброды и даже забыл, что приехал вместе с дедом.
— Догадываешься, о чем у нас с тобой пойдет разговор? — спросил Егерь.
— Не дурак, — ответил спикер и отодвинул чашку с дымящимся кофе.
— Ну, так будем принимать закон о приватизации? — губернатор подвинул свободное кресло поближе к Хоттабычу и расположился напротив.
— Это вопрос не ко мне. Есть дума, есть порядок выноса законов на утверждение, наконец, есть…
Он не договорил. Егерь резко встал, с силой оттолкнув от себя кресло.
— Не пудри мне мозги, Серафимыч. Ну, что ты капризничаешь, как твой Филька! Разве я не понимаю, что все зависит только от тебя. Недаром носишь кличку — Хоттабыч. Стоит тебе пошевелить пальцем, и закон будет принят.
— Как-то легко у тебя все получается. Раз — и в дамки. А ведь парламент на то и существует, чтобы решать вопросы не одним, а большинством голосов. Поэтому я не могу и никогда не стану навязывать свое мнение.
— Но ты-то сам, разве не понимаешь, что закон нужен?
— Кому?
— Всем! Тебе, мне, твоим депутатам, инвесторам, жителям области. Марфинцы бастуют уже больше месяца, требуя скорейшей приватизации…
— Стоп! — поднял руку Хоттабыч, — Не сваливай все в одну кучу. Давай разложим все по полочкам. Вот тебе закон нужен, а мне — нет. Группе депутатов закон нужен, а большинство — не желает его принимать. Инвесторам, желающим за гроши завладеть одним из важнейших объектов области, закон нужен, а многим директорам предприятий — он как кость в горле. Ну, а что касается народа, то этим словом я бы поостерегся спекулировать. Тот, кто бастует, дерет горло, пьет в Марфино дармовую водку и поддерживает партию предпринимателей — это далеко не весь народ.
Губернатор вернулся и снова расположился в кресле.
— Ну, хорошо. Мы здесь одни и давай говорить откровенно: что ты хочешь, чего добиваешься?
— Чего может добиваться спикер: законности и справедливости…
— Я не о том: кто тебе платит за лоббирование закона?
— Как кто? — сделал удивленные глаза Хоттабыч, — Государство. Разве ты не знаешь, что мы существуем на деньги послушных законоплательщиков? Тех же марфинцев, например, которые не протирают штаны на городской площади, а пашут. Пашут невзирая на то, что уже больше полугода не получают зарплату.
— Брось увиливать от ответа, Серафимыч. Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Подумай о себе и своем будущем. Твоя дача совсем развалилась, да и квартирку пришла пора поменять. Депутатский срок — недолговечен. А вдруг случиться так, что тебя не изберут в думу при новом голосовании, так и останешься у разбитого корыта?
— Я понимаю, о чем речь…
— Ну?
— Я подумаю…
— Ну вот видишь, это уже другой разговор, — обрадовался губернатор, — Сколько тебе нужно времени для размышления?
— До тех пор, пока я ношу звание депутата.
Хоттабыч встал, показывая, что разговор окончен, и, не прощаясь, молча направился к выходу.
Увлеченный Филька захныкал, упрашивая деда подождать, пока он закончит игру. Но Хоттабыч нажал на кнопку выключения компьютера, взял расплакавшегося внука за руку и, не обращая внимания на обильные слезы, повел за собой.
Если раньше он всего лишь догадывался, что его точка зрения иногда не сходится с губернаторской, то теперь окончательно понял: они стоят по разные стороны баррикад. Война была объявлена.
ЗАСЕДАНИЕ 7. ЗАТМЕНИЕ
1
Предвыборная компания набирала обороты. И чем меньше времени оставалось до дня голосования, тем больше свирепствовал и лютовал Пантов. Казалось бы, прогулявшись по Парижу, он должен был вернуться в город добрым и умиротворенным. Ан нет! Вован никогда ещё не видел своего шефа таким раздраженным и злым. То не так. Это не эдак. Неаронов теперь не перечил, не пускался в споры, а лишь помалкивал, когда Михаил Петрович в очередной раз вымещал на нем свое негодование, выдавал какую-нибудь глупую идею и требовал её немедленного исполнения.
Впрочем, поводы для волнений у Пантова были. Несмотря на усилия Алистратова, который Вовану казался парнем далеко не глупым, но ужасно самонадеянным, рейтинг Пантова в марфинском округе пусть медленно, но все-таки снижался. Даже небольшие денежные компенсации, которые, якобы в результате немыслимых хлопот Пантова, стали регулярно выплачиваться водникам, не помогли привлечь новых избирателей на сторону кандидата от фракции предпринимателей.
Вован понимал, что шеф должен дневать и ночевать в Марфино, как это делал его соперник Сердюков, но в то время как Неаронов челноком носился между думой и избирательным штабом своего шефа, Михаил Петрович разрывался между дочерью спикера и Кляксой. Что у него могло быть общего с последней, Ваван не знал. Да и после той злополучной размолвки, когда икона Иверской Божией Матери исчезла за дверцей депутатского сейфа, он вовсе перестал вмешиваться в личные дела своего патрона. Да и Кляксы сторонился…
И хотя Вован исправно и беспрекословно исполнял все поручения, всем видом показывая, что успехи и неудачи шефа на избирательном фронте, это и его личные успехи и неудачи, в душе он теперь был совершенно иного мнения — пусть уж лучше провалиться. По крайней мере, потеряв депутатский статус, Пантов будет не в силах испортить ему дальнейшую карьеру. Каким-то шестым чувством Вован догадывался: если Пантов победит на выборах и пролезет в новый состав думы, то ему даже работу не придется искать. Уж он-то хорошо знал, Михаил Петрович терпеть не мог, когда о его личной жизни и делах кто-то ведал столько же, сколько он знал сам. Поэтому от свидетелей он избавлялся с отменным усердием и старался, чтобы они больше никогда не попадались ему на глаза. А Вован, для простого смертного, знал очень много и чувствовал, что если Пантов не попытается спрятать его за решетку, то ему в лучшем случае придется уехать из этого города и начинать жизнь с нуля.
Нет, он не хотел переизбрания Пантова на новый срок, но палки в колеса пока не ставил и трудился во благо шефа с полной самоотдачей.
Каждое утро Вован заезжал на полиграфкомбинат, не расписываясь ни в одной ведомости, с молчаливого согласия директора забирал упаковки с подписными листами и развозил по агитаторам. Голодные студенты отлавливали на улицах прохожих, нагло требовали от них поставить подпись на бланке с заголовком «За отмену всеобщей воинской обязанности», затем аккуратно отрывали чуть приклеенную верхнюю часть листа и уже с другим заголовком «Голосуем за кандидата в депутаты М.П.Пантова», привозили подписные листы в избирательный штаб предпринимательской фракции. Кипы липовых бюллетеней загромождали столы и полки, валялись в углах кабинетов и, как казалось Неаронову, не производили никакого впечатления на Романа Алистратова.
Ах, как ревновал Вован имиджмейкера к своему патрону. Ведь не он, как это всегда было прежде, а Алистратов стал правой рукой Пантова. Трудно было согласиться с тем, что все перевернулось с ног на голову и теперь не ему, преданному помощнику, а какому-то выскочке, иногородцу Пантов доверял все свои тайны и секреты. И не за ним, Вовкой Неароновым, а за москвичом Алистратовым чуть ли не след в след ходил бывший дружок Бобан, готовый прикрыть своим телом в любую минуту. А его, Вована, держали только на побегушках.
— Где Алистратов? — кричал порой шеф, выскакивая из своего кабинета в приемную и глядя на Вована, как на своего самого заклятого врага, — Срочно найди и привези мне Алистратова. Бегом, развалина! Одна нога здесь, другая — там. И хотя под рукой у шефа всегда имелся телефон, Неаронову приходилось бросать все и ехать в гостиницу, где уже несколько месяцев проживал имиджмейкер.
Из Марфино поступили вовсе неутешительные новости: сторонники Сердюкова разогнали немногочисленный митинг в поддержку Пантова. Когда ни одного почитателя предпринимательской фракции на площади не осталось, соперники из другого лагеря пригнали поливальную машину, разлили воду и под общий смех жителей городка битых два часа терли щетками и стиральным порошком место, где проходил митинг.
— Вам, Михаил Петрович, нужно срочно отправляться в Марфино, — осмелился заметить Неаронов, положив на стол перед начальником телефонограмму.
— Надо, — не замечая перед собой помощника, упавшим голосом ответил Пантов, — И обязательно надо что-то предпринимать! Только я пока не знаю, что именно.
— А вы попросите Кантону, чтобы он привез в Марфино какую-нибудь французскую знаменитость — актера или певичку. Погуляете по улицам, выступите в клубе, глядишь, ваш рейтинг поползет вверх…
— Певичку, говоришь? — поднял глаза и, как в прежние времена, посмотрел с благодарностью на своего помощника Пантов, — А что? Это — идея. Я ему — икону. Он мне — певичку. Взаимовыгодной обмен.
— А ещё можно пригласить какого-нибудь известного политика из столицы. — Стал развивать свою идею Неаронов, обрадованный тем, что смог произнести на шефа радушное настроение и поменять по отношению к себе гнев на милость. — Например, этого самого…
— А ты что тут делаешь? — вдруг нахмурил брови Пантов, — Тоже мне имиджмейкер местного пошиба нашелся! Не суй свой нос, куда тебе не следует. Разве я тебе не говорил, чтобы привез ко мне Алистратова?
— Вы же четверть часа назад разговаривали с ним по телефону и попросили приехать. Он уже, наверное, в дороге.
— Да ты что со мной разговоры говорить собрался! — ещё больше озлобился шеф, — Я сказал тебе — езжай за Алистратовым! Сию секунду!
В очередной раз униженный Вован, то и дело попадая в дорожные пробки и заторы, медленно продвигался в сторону гостиницы «Интурист» и фантазировал о том, как отомстить Пантову за все оскорбления, которые в последние дни совсем незаслуженно сыпались в его адрес. Конечно, он бы мог сообщить куда следует о заведении госпожи Петяевой, попечителем которого является Пантов. Но он лишь ухмыльнулся своей дикой идее, прекрасно зная о том, что с помощью своего друга полковника Махини, Пантов выйдет из воды сухим, а вот ему, Вовке Неаронову, даже крест на могилке не поставят. Ведь не заложит же сама Виолетта Павловна своего партнера по теневому бизнесу, а значит все подозрения лягут на него. Нет, этот метод мести не годился. А вот если накапать дочери спикера на связь депутата-предпринимателя с проституткой? Мало ли, кто из недоброжелателей Пантова мог видеть Кляксу в обществе жениха Эдиты? Об этом стоило подумать…
Вован поднялся на лифте на седьмой этаж, нашел дверь под номером 777 и негромко постучал. Никто не отвечал. Да и Неаронов нисколько не сомневался в том, что пока он торчал в автомобильных пробках, Алистратов, уже давно сидит в кабинете Пантова. Для очистки совести Вован со всей силы трижды стукнул кулаком в дверь, и она неожиданно открылась.
В холле над диваном горела хрустальная бра. На кресле лежал махровый халатик и чье-то нижнее белье. Только теперь Вован услышал шум душа. Он перешагнул порог и сделал два шага вперед, замерев перед дверью ванной комнаты: неужели Алистратов игнорировал приказ Пантова, спокойно принимал душ и не собирался никуда выезжать?
Он два раза стукнул в дверь и громко спросил:
— И как скоро у вас закончиться банный день?
— Входи, входи, — послышался женский голос, — Я уже почти заканчиваю.
Вован толкнул дверь ладонью и увидел нагую девушку. Лицо у неё было в мыле, от попадания которого она старательно зажмуривала глаза. Струи воды разбросали по спине и по упругой стоячей груди длинные каштановые волосы. Фигурка, напоминающая контуры изящной скрипки Страдивари, длинные прямые ножки и…
Вован почувствовал, как неожиданно у него задрожала нижняя челюсть и напряглись мускулы. Жадно глядя на отточенное тело неяды, он шагнул вперед, и, не понимая, что делает, поднял девушку на руки.
— Ну что ты делаешь, Ромка! Я же вся мокрая, как курица, — не открывая глаз засмеялась она. — Сейчас же отпусти, бесстыжий!
Но Вован, одной рукой держа под колени, а другой, обвив спину и с силой зажав ладонью левую грудь, ни слова не говоря, понес её к дивану. Ноги стали ватными и в коленях появилась предательская дрожь. Девчонка, интуитивно что-то почувствовав, смахнула мыло с лица и подняла длинные ресницы. Несколько секунд, приоткрыв красивый ротик, она с ужасом вглядывалась в незнакомца. А он, не выпуская её из рук, шел к дивану в холле, с силой надавливая на грудь.
Номер гостиницы наполнился пронзительным визгом. Он, не причиняя боли, аккуратно опустил её на диван, зажал губы ладонью и, заикаясь, тихо попросил:
— Не кричи, хорошо?
Другая рука лихорадочно шастала по телу девчонки. Она попыталась оторвать его ладонь ото рта и издать какие-нибудь призывающие на помощь звуки. Но незнакомец, словно клещами, вцепившись пальцами другой руки в грудь, больно сжимал её.
— Я же тебя просил — не кричи! — теперь уже шепотом попросил он её и, словно вампир, потянулся к шее губами. — Я заменю тебе твоего Ромку…
Звонкая пощечина не только быстро отрезвила Вована, но и помогла выйти из мира любовных, но опасных грез. Пока он с ужасом размышлял, что произошло, девушка успела вывернуться из его объятий и накинуть на себя халатик. Она стояла около входной двери, готовая выскочить из номера, и с негодованием смотрела на него.
— Ты кто? Откуда у тебя ключ? — спросила она и кивнула в сторону журнального столика, на котором лежал гостиничный брелок с ключом.
— Ромка дал, — теперь уже стараясь собраться с мыслями и выйти из трудной ситуации, грозившей ему немедленным и самым жестоким наказанием, ответил Неаронов, — Я его друг.
— Друг? — стягивая на груди полы халатика и не веря ни в одно слово, переспросила девушка.
— Да, мы вместе ведем избирательную компанию Пантова. Вам известна эта фамилия?
— Слышала, — без всякой интонации в голосе ответила девушка.
— Ну вот, видите, я же не насильник…
— А чего же руки распускаешь?
— Вы сказали из душа: «Входи». Я заглянул и обомлел. Словно затмение какое-то нашло.
— Затмение на него нашло! Чуть не изнасиловал!
— Я не мог бы этого сделать, — чтобы выкрутиться из щекотливой ситуации, теперь напропалую врал Вован, и вспомнив, какой инвалидностью обладает телохранитель директора Центра знакомств Евнух, сделал окончательное признание, — Я кастрирован. На войне. Хотите покажу?
— Нет-нет, — испугавшись ответила девушка, — Лучше быстрее уходите.
Он встал, подошел к ней и постарался выдавить из себя слезы:
— Я даже не знаю, как вас зовут. Но искренне прошу извинения. Только умоляю вас, не говорите об этом случае Роману.
— Уходите! — она распахнула перед ним дверь.
— Я вас очень прошу…
— Уходите…
Он ехал назад и, искренне завидуя Алистратову, не мог выбросить из памяти образ раздетой незнакомки. Иногда его пробирал холодный пот: как ему удалось удержаться! Ведь ещё мгновение, и он бы овладел ею. Тогда Пантов пальцем бы не пошевелил, чтобы, как это бывало в прежние времена, вызволить его из беды. Наоборот, скорее всего даже радовался бы, если бы Вован сгинул за решеткой. Но Бог милостив и уберег его от пагубной страсти. И теперь Вован был даже уверен, что девчонка, дабы не распалять воображения своего ухажера, никогда не расскажет о том, что с нею произошло, когда она принимала душ.
Вован поставил машину на автостоянке и не спеша поднялся на второй этаж, где размещался кабинет Пантова. В приемной он нос к носу столкнулся с Алистратовым. Тот незлобно улыбнулся и протянул руку для приветствия:
— Ну, как дела, опальный генерал?
— Как в троллейбусе, — ответил Вован, — Мы рулим — все трясутся.
— Не знаю, как все, а вот тебе потрястись придется. Завтра поедешь со своим патроном в Марфино.
— А ты что, здесь будешь развлекаться? — Вован представил, как Алистратов глядит груди своей возлюбленной.
— Не твое дело, — окинув ироничным взглядом Вована с ног до головы, ответил Роман и зашагал к выходу.
«Все-таки надо было её трахнуть», — с ненавистью глядя вслед имиджмейкеру, подумал Неаронов и тяжело вздохнул: ничего, когда-нибудь и на его улицу снова вернется праздник.
Впрочем, поводы для волнений у Пантова были. Несмотря на усилия Алистратова, который Вовану казался парнем далеко не глупым, но ужасно самонадеянным, рейтинг Пантова в марфинском округе пусть медленно, но все-таки снижался. Даже небольшие денежные компенсации, которые, якобы в результате немыслимых хлопот Пантова, стали регулярно выплачиваться водникам, не помогли привлечь новых избирателей на сторону кандидата от фракции предпринимателей.
Вован понимал, что шеф должен дневать и ночевать в Марфино, как это делал его соперник Сердюков, но в то время как Неаронов челноком носился между думой и избирательным штабом своего шефа, Михаил Петрович разрывался между дочерью спикера и Кляксой. Что у него могло быть общего с последней, Ваван не знал. Да и после той злополучной размолвки, когда икона Иверской Божией Матери исчезла за дверцей депутатского сейфа, он вовсе перестал вмешиваться в личные дела своего патрона. Да и Кляксы сторонился…
И хотя Вован исправно и беспрекословно исполнял все поручения, всем видом показывая, что успехи и неудачи шефа на избирательном фронте, это и его личные успехи и неудачи, в душе он теперь был совершенно иного мнения — пусть уж лучше провалиться. По крайней мере, потеряв депутатский статус, Пантов будет не в силах испортить ему дальнейшую карьеру. Каким-то шестым чувством Вован догадывался: если Пантов победит на выборах и пролезет в новый состав думы, то ему даже работу не придется искать. Уж он-то хорошо знал, Михаил Петрович терпеть не мог, когда о его личной жизни и делах кто-то ведал столько же, сколько он знал сам. Поэтому от свидетелей он избавлялся с отменным усердием и старался, чтобы они больше никогда не попадались ему на глаза. А Вован, для простого смертного, знал очень много и чувствовал, что если Пантов не попытается спрятать его за решетку, то ему в лучшем случае придется уехать из этого города и начинать жизнь с нуля.
Нет, он не хотел переизбрания Пантова на новый срок, но палки в колеса пока не ставил и трудился во благо шефа с полной самоотдачей.
Каждое утро Вован заезжал на полиграфкомбинат, не расписываясь ни в одной ведомости, с молчаливого согласия директора забирал упаковки с подписными листами и развозил по агитаторам. Голодные студенты отлавливали на улицах прохожих, нагло требовали от них поставить подпись на бланке с заголовком «За отмену всеобщей воинской обязанности», затем аккуратно отрывали чуть приклеенную верхнюю часть листа и уже с другим заголовком «Голосуем за кандидата в депутаты М.П.Пантова», привозили подписные листы в избирательный штаб предпринимательской фракции. Кипы липовых бюллетеней загромождали столы и полки, валялись в углах кабинетов и, как казалось Неаронову, не производили никакого впечатления на Романа Алистратова.
Ах, как ревновал Вован имиджмейкера к своему патрону. Ведь не он, как это всегда было прежде, а Алистратов стал правой рукой Пантова. Трудно было согласиться с тем, что все перевернулось с ног на голову и теперь не ему, преданному помощнику, а какому-то выскочке, иногородцу Пантов доверял все свои тайны и секреты. И не за ним, Вовкой Неароновым, а за москвичом Алистратовым чуть ли не след в след ходил бывший дружок Бобан, готовый прикрыть своим телом в любую минуту. А его, Вована, держали только на побегушках.
— Где Алистратов? — кричал порой шеф, выскакивая из своего кабинета в приемную и глядя на Вована, как на своего самого заклятого врага, — Срочно найди и привези мне Алистратова. Бегом, развалина! Одна нога здесь, другая — там. И хотя под рукой у шефа всегда имелся телефон, Неаронову приходилось бросать все и ехать в гостиницу, где уже несколько месяцев проживал имиджмейкер.
Из Марфино поступили вовсе неутешительные новости: сторонники Сердюкова разогнали немногочисленный митинг в поддержку Пантова. Когда ни одного почитателя предпринимательской фракции на площади не осталось, соперники из другого лагеря пригнали поливальную машину, разлили воду и под общий смех жителей городка битых два часа терли щетками и стиральным порошком место, где проходил митинг.
— Вам, Михаил Петрович, нужно срочно отправляться в Марфино, — осмелился заметить Неаронов, положив на стол перед начальником телефонограмму.
— Надо, — не замечая перед собой помощника, упавшим голосом ответил Пантов, — И обязательно надо что-то предпринимать! Только я пока не знаю, что именно.
— А вы попросите Кантону, чтобы он привез в Марфино какую-нибудь французскую знаменитость — актера или певичку. Погуляете по улицам, выступите в клубе, глядишь, ваш рейтинг поползет вверх…
— Певичку, говоришь? — поднял глаза и, как в прежние времена, посмотрел с благодарностью на своего помощника Пантов, — А что? Это — идея. Я ему — икону. Он мне — певичку. Взаимовыгодной обмен.
— А ещё можно пригласить какого-нибудь известного политика из столицы. — Стал развивать свою идею Неаронов, обрадованный тем, что смог произнести на шефа радушное настроение и поменять по отношению к себе гнев на милость. — Например, этого самого…
— А ты что тут делаешь? — вдруг нахмурил брови Пантов, — Тоже мне имиджмейкер местного пошиба нашелся! Не суй свой нос, куда тебе не следует. Разве я тебе не говорил, чтобы привез ко мне Алистратова?
— Вы же четверть часа назад разговаривали с ним по телефону и попросили приехать. Он уже, наверное, в дороге.
— Да ты что со мной разговоры говорить собрался! — ещё больше озлобился шеф, — Я сказал тебе — езжай за Алистратовым! Сию секунду!
В очередной раз униженный Вован, то и дело попадая в дорожные пробки и заторы, медленно продвигался в сторону гостиницы «Интурист» и фантазировал о том, как отомстить Пантову за все оскорбления, которые в последние дни совсем незаслуженно сыпались в его адрес. Конечно, он бы мог сообщить куда следует о заведении госпожи Петяевой, попечителем которого является Пантов. Но он лишь ухмыльнулся своей дикой идее, прекрасно зная о том, что с помощью своего друга полковника Махини, Пантов выйдет из воды сухим, а вот ему, Вовке Неаронову, даже крест на могилке не поставят. Ведь не заложит же сама Виолетта Павловна своего партнера по теневому бизнесу, а значит все подозрения лягут на него. Нет, этот метод мести не годился. А вот если накапать дочери спикера на связь депутата-предпринимателя с проституткой? Мало ли, кто из недоброжелателей Пантова мог видеть Кляксу в обществе жениха Эдиты? Об этом стоило подумать…
Вован поднялся на лифте на седьмой этаж, нашел дверь под номером 777 и негромко постучал. Никто не отвечал. Да и Неаронов нисколько не сомневался в том, что пока он торчал в автомобильных пробках, Алистратов, уже давно сидит в кабинете Пантова. Для очистки совести Вован со всей силы трижды стукнул кулаком в дверь, и она неожиданно открылась.
В холле над диваном горела хрустальная бра. На кресле лежал махровый халатик и чье-то нижнее белье. Только теперь Вован услышал шум душа. Он перешагнул порог и сделал два шага вперед, замерев перед дверью ванной комнаты: неужели Алистратов игнорировал приказ Пантова, спокойно принимал душ и не собирался никуда выезжать?
Он два раза стукнул в дверь и громко спросил:
— И как скоро у вас закончиться банный день?
— Входи, входи, — послышался женский голос, — Я уже почти заканчиваю.
Вован толкнул дверь ладонью и увидел нагую девушку. Лицо у неё было в мыле, от попадания которого она старательно зажмуривала глаза. Струи воды разбросали по спине и по упругой стоячей груди длинные каштановые волосы. Фигурка, напоминающая контуры изящной скрипки Страдивари, длинные прямые ножки и…
Вован почувствовал, как неожиданно у него задрожала нижняя челюсть и напряглись мускулы. Жадно глядя на отточенное тело неяды, он шагнул вперед, и, не понимая, что делает, поднял девушку на руки.
— Ну что ты делаешь, Ромка! Я же вся мокрая, как курица, — не открывая глаз засмеялась она. — Сейчас же отпусти, бесстыжий!
Но Вован, одной рукой держа под колени, а другой, обвив спину и с силой зажав ладонью левую грудь, ни слова не говоря, понес её к дивану. Ноги стали ватными и в коленях появилась предательская дрожь. Девчонка, интуитивно что-то почувствовав, смахнула мыло с лица и подняла длинные ресницы. Несколько секунд, приоткрыв красивый ротик, она с ужасом вглядывалась в незнакомца. А он, не выпуская её из рук, шел к дивану в холле, с силой надавливая на грудь.
Номер гостиницы наполнился пронзительным визгом. Он, не причиняя боли, аккуратно опустил её на диван, зажал губы ладонью и, заикаясь, тихо попросил:
— Не кричи, хорошо?
Другая рука лихорадочно шастала по телу девчонки. Она попыталась оторвать его ладонь ото рта и издать какие-нибудь призывающие на помощь звуки. Но незнакомец, словно клещами, вцепившись пальцами другой руки в грудь, больно сжимал её.
— Я же тебя просил — не кричи! — теперь уже шепотом попросил он её и, словно вампир, потянулся к шее губами. — Я заменю тебе твоего Ромку…
Звонкая пощечина не только быстро отрезвила Вована, но и помогла выйти из мира любовных, но опасных грез. Пока он с ужасом размышлял, что произошло, девушка успела вывернуться из его объятий и накинуть на себя халатик. Она стояла около входной двери, готовая выскочить из номера, и с негодованием смотрела на него.
— Ты кто? Откуда у тебя ключ? — спросила она и кивнула в сторону журнального столика, на котором лежал гостиничный брелок с ключом.
— Ромка дал, — теперь уже стараясь собраться с мыслями и выйти из трудной ситуации, грозившей ему немедленным и самым жестоким наказанием, ответил Неаронов, — Я его друг.
— Друг? — стягивая на груди полы халатика и не веря ни в одно слово, переспросила девушка.
— Да, мы вместе ведем избирательную компанию Пантова. Вам известна эта фамилия?
— Слышала, — без всякой интонации в голосе ответила девушка.
— Ну вот, видите, я же не насильник…
— А чего же руки распускаешь?
— Вы сказали из душа: «Входи». Я заглянул и обомлел. Словно затмение какое-то нашло.
— Затмение на него нашло! Чуть не изнасиловал!
— Я не мог бы этого сделать, — чтобы выкрутиться из щекотливой ситуации, теперь напропалую врал Вован, и вспомнив, какой инвалидностью обладает телохранитель директора Центра знакомств Евнух, сделал окончательное признание, — Я кастрирован. На войне. Хотите покажу?
— Нет-нет, — испугавшись ответила девушка, — Лучше быстрее уходите.
Он встал, подошел к ней и постарался выдавить из себя слезы:
— Я даже не знаю, как вас зовут. Но искренне прошу извинения. Только умоляю вас, не говорите об этом случае Роману.
— Уходите! — она распахнула перед ним дверь.
— Я вас очень прошу…
— Уходите…
Он ехал назад и, искренне завидуя Алистратову, не мог выбросить из памяти образ раздетой незнакомки. Иногда его пробирал холодный пот: как ему удалось удержаться! Ведь ещё мгновение, и он бы овладел ею. Тогда Пантов пальцем бы не пошевелил, чтобы, как это бывало в прежние времена, вызволить его из беды. Наоборот, скорее всего даже радовался бы, если бы Вован сгинул за решеткой. Но Бог милостив и уберег его от пагубной страсти. И теперь Вован был даже уверен, что девчонка, дабы не распалять воображения своего ухажера, никогда не расскажет о том, что с нею произошло, когда она принимала душ.
Вован поставил машину на автостоянке и не спеша поднялся на второй этаж, где размещался кабинет Пантова. В приемной он нос к носу столкнулся с Алистратовым. Тот незлобно улыбнулся и протянул руку для приветствия:
— Ну, как дела, опальный генерал?
— Как в троллейбусе, — ответил Вован, — Мы рулим — все трясутся.
— Не знаю, как все, а вот тебе потрястись придется. Завтра поедешь со своим патроном в Марфино.
— А ты что, здесь будешь развлекаться? — Вован представил, как Алистратов глядит груди своей возлюбленной.
— Не твое дело, — окинув ироничным взглядом Вована с ног до головы, ответил Роман и зашагал к выходу.
«Все-таки надо было её трахнуть», — с ненавистью глядя вслед имиджмейкеру, подумал Неаронов и тяжело вздохнул: ничего, когда-нибудь и на его улицу снова вернется праздник.
2
Пошла уже третья неделя, а Сердюков и не думал покидать Марфино и возвращаться в город. Он был уверен, что в областном центре его никто не ждет. Ни жена, которая молчаливым приветствием только благословила его отъезд. Ни бывшая любовница, которая накануне его командировки сказалась больной и оформила бюллетень. Правда, до него дошел слух, что Леночка Пряхина снова готовится для поступления в аспирантуру.
Стараясь отвлечь свои мысли от многочисленных проблем, которые остались в городе, Сердюков истязал себя работой. Поднимался чуть свет и разъезжал по району, ни на шаг не отпуская от себя Теляшина. По его разумению как раз в Марфино никаких проблем и не было. Одна лишь работа.
Получив статус доверенного лица и временного помощника, Федор Игнатьевич, хотя каждый раз и жаловался на неугомонность профессора, да на свою не ко времени одолевшую старческую усталость, с Сердюковым не расставался. Он видел, что у Пантелеича кошки скребут на душе, и со своей стороны пытался отвлечь его от гнетущих раздумий. Они объехали почти все местные заводики и фабрики, побывали во многих сельских хозяйствах.
Нет, Сердюков даже не думал ни о предстоящей избирательной компании, ни о своем рейтинге, ни о собственном сопернике. Он просто исполнял свои обязанности депутата, встречался с избирателями, для которых был в одном лице и генеральным прокурором, и министром труда и министром социальной защиты, и искренне радовался, когда обнаружил, что на улицах Марфино резко уменьшилось число пьяных, праздношатающихся людей, а водники стали получать в кассах предприятия какие-то деньги. И хотя некоторые недоброжелатели за его спиной в открытую судачили, что заслуги его, Сердюкова, в открывшемся финансировании водообъектов нет никакой, а всему виной хлопоты одного лишь Пантова, он не обращал на ехидные реплики и высказывания никакого внимания. Пусть не он. Пусть Пантов. Главное, что людям на пользу.
Только хитрый Теляшин, кряхтя залезая и вылезая из «Уазика», на котором они колесили по избирательному округу, видел, что Сердюков мало-помалу, сам того не замечая, набирал предвыборные очки. Работницы швейной фабрики в Сосновке, которую Пантелеич поднял буквально с колен, души не чаяли в своем депутате. Еще полмесяца назад пустые пошивочные цеха могли навести уныние даже на самого безнадежного оптимиста, но с помощью вмешательства Сердюкова предприятие постепенно заработало и отдел реализации готовой продукции не успевал строчить накладные для отправки товара в центр и разные районы области.
Теперь он был званым гостем в воинских частях, для которых выбил из области обмундирование и медикаменты. Во многих поселках, куда они наведывались с завидной регулярностью, Сердюкова благодарили родители малоимущих семей, чьим детям он помог найти бесплатное место в летних лагерях отдыха и труда.
В отличие от Пантова и его доверенных лиц, Сердюков не требовал лучшего номера в марфинской гостинце, а как и в предыдущие наезды останавливался в летней кухоньке на дворе у Теляшина. В той самой, где он провел свои лучшие в жизни дни с Леночкой Пряхиной. Они поздней ночью возвращались в Марфино, Сердюков скидывал с ног грязные сапоги и жадно пил молоко, которое каждый раз не забывала оставлять на его столе жена Федора Игнатьевича.
— Что сильно тебя охмурила девка? — спросил однажды Сердюкова Теляшин.
— И не спрашивай, Федор Игнатьевич! За последние три месяца я столько глупостей наделал, сколько за всю жизнь не наберется.
— Может быть, все как-нибудь устроится?
— Что устроится, Игнатьевич? — поднял на Теляшина уставшие глаза Сердюков.
— Ну то, что ты сам хочешь, — философски развел руками старик, — Или к жене вернуться, или с молодухой примириться…
Сердюков с ехидцей в голосе заметил:
— Дипломат с тебя, Федор Игнатьевич, никакой. Ты бы со своим богатым опытом советовал что-нибудь определенное. Или — к жене. Или, как ты говоришь, — к молодухе.
Теляшин недовольно хмыкнул:
— Такого опыта, как у тебя, Пантелеич, у меня отродясь не было. Весь мой опыт — это лежать и попукивать в одной постели со своей старухой.
— А может ничего не менять? Пусть все как шло, так и идет своим чередом. Куда-нибудь, да выберемся…
— В этих вопросах я тебе не советчик и не джин из бутылки. Но вот одну простую вещь могу сказать. У каждого грешника на Земле есть свое предназначение — тянуть лямку, за которую ещё в молодости ухватился. — Теляшин искоса посмотрел на Сердюкова, — Я вот ведь в профессора не лезу? И на других баб никогда не зарился. Хотя было, конечно, подгуливал, но о своем, пусть говнистом, но родном всегда помнил.
Сердюков понял, на что намекает старый хитрец.
— А если это была любовь?
— Какая любовь, Витя! Не любовь это вовсе, а городская избалованность. У нас люди спину гнут так, что о любви и подумать-то некогда. А у вас положенное время отработал, идешь домой, вокруг сплошные юбки раздуваются, а потому и дурные мысли даже в умную, как у тебя, голову лезут. Я это приметил, когда мы около вашей думы бастовали.
Впервые за все дни Сердюков от души расхохотался.
— Ну, Федор Игнатьевич, ты и Спиноза!
Старик обиделся:
— Я тебе от всего сердца, а ты сразу обзываться начинаешь. Надо же слово-то какое похабное подобрал — Спиноза!
Сердюков уже плакал от смеха и держался за живот:
— Да не обзывал я тебе вовсе, Игнатич, а наоборот похвалил. Спиноза — это ученый, известный философ!
Старик, казалось, разозлился ещё больше:
— Ну вот опять нахамил. Всем своим видом показываешь, что ты умный, а я — дурак безграмотный. Все, с завтрашнего дня беру отвод от должности доверенного лица и выхожу на производство. Я с тобой, как с писаной торбой с утра до ночи ношусь, скидок на свой преклонный возраст никаких не делаю, совсем замотался. А ты ржешь, над стариком, как сивый мерин.
Сердюков уткнулся лицом в подушку и даже начал икать от приступа хохота. Когда он поднял голову, старика в кухоньке уже не было. Он встал с кровати, прошелся из угла в угол: как-то нехорошо получилось. Неужели и в самом деле обиделся на него старик?
Он вздохнул и расстелил кровать. Спальное ложе показалось ему слишком широким. Он с головой накрылся одеялом и уже через несколько секунд уснул.
Кто-то настырно тряс его за ногу. Он открыл глаза и увидел перед собой улыбающееся лицо Теляшина.
— Вставай, депутат-развратник. Нас в районе директора сельских школ ждут.
Сердюков с благодарностью посмотрел на старого водника. Значит, нисколько не обижался накануне вечером Теляшин, а, наоборот, выпендривался, чтобы хоть как-то отвлечь его, Сердюкова, от тягостных мыслей.
Когда они проезжали выдраенную до блеска стиральным порошком центральную площадь, Теляшин тронул его за рукав и показал на огромный плакат «Хотя нас и меньшинство, но мы за Сердюкова — экологически чистого человека».
— Твоя идея, Игнатич? — оглянувшись на Теляшина, без какого бы то ни было осуждения в голосе спросил Сердюков.
— Когда б я успел! Это не моя идея, а твоя работа. Наши люди прекрасно видят не только то, кто за какой юбкой увивается, но и кто делает для них благо.
— Не говори высокопарно, старик. А то я начинаю видеть себя в виде бронзового памятника на гранитном постаменте. — Он отвернулся, слегка покраснел и ещё раз стрельнул взглядом в сторону транспаранта.
Что ни говори, а ему было приятно: пусть не все, но жители Марфино все-таки заметили и оценили его старания. Впрочем, как ему казалось, благодарить они должны вовсе не его, а ту щепетильную ситуацию в которую он угодил на старости лет.
Где она теперь? С кем? Кантоной? Выздоровела ли?
Из задумчивости его вывела ехидная реплика Теляшина:
— Извини, но на памятник, Пантелеич, ты пока ещё не наработал…
Стараясь отвлечь свои мысли от многочисленных проблем, которые остались в городе, Сердюков истязал себя работой. Поднимался чуть свет и разъезжал по району, ни на шаг не отпуская от себя Теляшина. По его разумению как раз в Марфино никаких проблем и не было. Одна лишь работа.
Получив статус доверенного лица и временного помощника, Федор Игнатьевич, хотя каждый раз и жаловался на неугомонность профессора, да на свою не ко времени одолевшую старческую усталость, с Сердюковым не расставался. Он видел, что у Пантелеича кошки скребут на душе, и со своей стороны пытался отвлечь его от гнетущих раздумий. Они объехали почти все местные заводики и фабрики, побывали во многих сельских хозяйствах.
Нет, Сердюков даже не думал ни о предстоящей избирательной компании, ни о своем рейтинге, ни о собственном сопернике. Он просто исполнял свои обязанности депутата, встречался с избирателями, для которых был в одном лице и генеральным прокурором, и министром труда и министром социальной защиты, и искренне радовался, когда обнаружил, что на улицах Марфино резко уменьшилось число пьяных, праздношатающихся людей, а водники стали получать в кассах предприятия какие-то деньги. И хотя некоторые недоброжелатели за его спиной в открытую судачили, что заслуги его, Сердюкова, в открывшемся финансировании водообъектов нет никакой, а всему виной хлопоты одного лишь Пантова, он не обращал на ехидные реплики и высказывания никакого внимания. Пусть не он. Пусть Пантов. Главное, что людям на пользу.
Только хитрый Теляшин, кряхтя залезая и вылезая из «Уазика», на котором они колесили по избирательному округу, видел, что Сердюков мало-помалу, сам того не замечая, набирал предвыборные очки. Работницы швейной фабрики в Сосновке, которую Пантелеич поднял буквально с колен, души не чаяли в своем депутате. Еще полмесяца назад пустые пошивочные цеха могли навести уныние даже на самого безнадежного оптимиста, но с помощью вмешательства Сердюкова предприятие постепенно заработало и отдел реализации готовой продукции не успевал строчить накладные для отправки товара в центр и разные районы области.
Теперь он был званым гостем в воинских частях, для которых выбил из области обмундирование и медикаменты. Во многих поселках, куда они наведывались с завидной регулярностью, Сердюкова благодарили родители малоимущих семей, чьим детям он помог найти бесплатное место в летних лагерях отдыха и труда.
В отличие от Пантова и его доверенных лиц, Сердюков не требовал лучшего номера в марфинской гостинце, а как и в предыдущие наезды останавливался в летней кухоньке на дворе у Теляшина. В той самой, где он провел свои лучшие в жизни дни с Леночкой Пряхиной. Они поздней ночью возвращались в Марфино, Сердюков скидывал с ног грязные сапоги и жадно пил молоко, которое каждый раз не забывала оставлять на его столе жена Федора Игнатьевича.
— Что сильно тебя охмурила девка? — спросил однажды Сердюкова Теляшин.
— И не спрашивай, Федор Игнатьевич! За последние три месяца я столько глупостей наделал, сколько за всю жизнь не наберется.
— Может быть, все как-нибудь устроится?
— Что устроится, Игнатьевич? — поднял на Теляшина уставшие глаза Сердюков.
— Ну то, что ты сам хочешь, — философски развел руками старик, — Или к жене вернуться, или с молодухой примириться…
Сердюков с ехидцей в голосе заметил:
— Дипломат с тебя, Федор Игнатьевич, никакой. Ты бы со своим богатым опытом советовал что-нибудь определенное. Или — к жене. Или, как ты говоришь, — к молодухе.
Теляшин недовольно хмыкнул:
— Такого опыта, как у тебя, Пантелеич, у меня отродясь не было. Весь мой опыт — это лежать и попукивать в одной постели со своей старухой.
— А может ничего не менять? Пусть все как шло, так и идет своим чередом. Куда-нибудь, да выберемся…
— В этих вопросах я тебе не советчик и не джин из бутылки. Но вот одну простую вещь могу сказать. У каждого грешника на Земле есть свое предназначение — тянуть лямку, за которую ещё в молодости ухватился. — Теляшин искоса посмотрел на Сердюкова, — Я вот ведь в профессора не лезу? И на других баб никогда не зарился. Хотя было, конечно, подгуливал, но о своем, пусть говнистом, но родном всегда помнил.
Сердюков понял, на что намекает старый хитрец.
— А если это была любовь?
— Какая любовь, Витя! Не любовь это вовсе, а городская избалованность. У нас люди спину гнут так, что о любви и подумать-то некогда. А у вас положенное время отработал, идешь домой, вокруг сплошные юбки раздуваются, а потому и дурные мысли даже в умную, как у тебя, голову лезут. Я это приметил, когда мы около вашей думы бастовали.
Впервые за все дни Сердюков от души расхохотался.
— Ну, Федор Игнатьевич, ты и Спиноза!
Старик обиделся:
— Я тебе от всего сердца, а ты сразу обзываться начинаешь. Надо же слово-то какое похабное подобрал — Спиноза!
Сердюков уже плакал от смеха и держался за живот:
— Да не обзывал я тебе вовсе, Игнатич, а наоборот похвалил. Спиноза — это ученый, известный философ!
Старик, казалось, разозлился ещё больше:
— Ну вот опять нахамил. Всем своим видом показываешь, что ты умный, а я — дурак безграмотный. Все, с завтрашнего дня беру отвод от должности доверенного лица и выхожу на производство. Я с тобой, как с писаной торбой с утра до ночи ношусь, скидок на свой преклонный возраст никаких не делаю, совсем замотался. А ты ржешь, над стариком, как сивый мерин.
Сердюков уткнулся лицом в подушку и даже начал икать от приступа хохота. Когда он поднял голову, старика в кухоньке уже не было. Он встал с кровати, прошелся из угла в угол: как-то нехорошо получилось. Неужели и в самом деле обиделся на него старик?
Он вздохнул и расстелил кровать. Спальное ложе показалось ему слишком широким. Он с головой накрылся одеялом и уже через несколько секунд уснул.
Кто-то настырно тряс его за ногу. Он открыл глаза и увидел перед собой улыбающееся лицо Теляшина.
— Вставай, депутат-развратник. Нас в районе директора сельских школ ждут.
Сердюков с благодарностью посмотрел на старого водника. Значит, нисколько не обижался накануне вечером Теляшин, а, наоборот, выпендривался, чтобы хоть как-то отвлечь его, Сердюкова, от тягостных мыслей.
Когда они проезжали выдраенную до блеска стиральным порошком центральную площадь, Теляшин тронул его за рукав и показал на огромный плакат «Хотя нас и меньшинство, но мы за Сердюкова — экологически чистого человека».
— Твоя идея, Игнатич? — оглянувшись на Теляшина, без какого бы то ни было осуждения в голосе спросил Сердюков.
— Когда б я успел! Это не моя идея, а твоя работа. Наши люди прекрасно видят не только то, кто за какой юбкой увивается, но и кто делает для них благо.
— Не говори высокопарно, старик. А то я начинаю видеть себя в виде бронзового памятника на гранитном постаменте. — Он отвернулся, слегка покраснел и ещё раз стрельнул взглядом в сторону транспаранта.
Что ни говори, а ему было приятно: пусть не все, но жители Марфино все-таки заметили и оценили его старания. Впрочем, как ему казалось, благодарить они должны вовсе не его, а ту щепетильную ситуацию в которую он угодил на старости лет.
Где она теперь? С кем? Кантоной? Выздоровела ли?
Из задумчивости его вывела ехидная реплика Теляшина:
— Извини, но на памятник, Пантелеич, ты пока ещё не наработал…
3
Проворочавшись всю ночь на постели и до самого утра так и не сомкнув глаз, Клякса теперь полностью была согласна со своей хозяйкой и пришла к выводу: Кантона жених завидный и отпускать его от себя было бы непозволительной роскошью. Она даже рассердилась на незнакомую ей соперницу, которая позарилась на чужое. Разве не ей, Кляксе, Пьер преподносил дорогие подарки — костюмчик из бутика, браслетик из жемчуга. Нет, решила она, когда за окном начало рассветать, так просто своего она не отдаст.
Правда и Пантов, тоже не жалел денег. И пусть колечко с бриллиантом, которое он ей подарил после проведенной вместе ночи, навсегда исчезло в кармане Петяевой, она по-прежнему продолжала получать от Пантова презенты и сувениры. Вернувшись из Франции, он напомнил о себе розами и золотыми сережками, которые были выполнены в виде огромных сердечек. В букете была спрятана записочка: «Светик, когда же мы с тобой встретимся?». Потом были ещё и ещё букеты с любовными признаниями. Но последнее письмецо, обнаруженное в здоровенной коробке с шоколадными конфетами, которую принес Бобан, её позабавило, а затем напугало. Оно состояло лишь из одной, казалось бы, дурашливой фразы: «Светка — конфетка, ам — и на веки в Амстердам». Прочитав его, она сначала подумала, что Пантов предлагает ей поездку по Нидерландам. Но что значит «ам»? Съесть он её хочет, что ли? А потому послал этот шкаф, Бобана, чтобы её запугать?
Правда и Пантов, тоже не жалел денег. И пусть колечко с бриллиантом, которое он ей подарил после проведенной вместе ночи, навсегда исчезло в кармане Петяевой, она по-прежнему продолжала получать от Пантова презенты и сувениры. Вернувшись из Франции, он напомнил о себе розами и золотыми сережками, которые были выполнены в виде огромных сердечек. В букете была спрятана записочка: «Светик, когда же мы с тобой встретимся?». Потом были ещё и ещё букеты с любовными признаниями. Но последнее письмецо, обнаруженное в здоровенной коробке с шоколадными конфетами, которую принес Бобан, её позабавило, а затем напугало. Оно состояло лишь из одной, казалось бы, дурашливой фразы: «Светка — конфетка, ам — и на веки в Амстердам». Прочитав его, она сначала подумала, что Пантов предлагает ей поездку по Нидерландам. Но что значит «ам»? Съесть он её хочет, что ли? А потому послал этот шкаф, Бобана, чтобы её запугать?