Страница:
Особняком в Гражданской Войне стоит взятие Нового Орлеана.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. НОВЫЙ ОРЛЕАН
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. ГЕТТИСБУРГСКАЯ КАМПАНИЯ И МЭРИ ЛИНКОЛЬН
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. НЬЮ-ЙОРКСКОЕ ВОССТАНИЕ. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. НОВЫЙ ОРЛЕАН
Война — явление трагикомическое, то есть, одновременно страшное, смешное, и глупое.
Безусловно, жемчужиной Юга был именно Новый Орлеан — стремительно растущий культурный центр (экономический — тоже). Судя по действиям войск Союза и ответным действиям войск Конфедерации, этого никто в Америке не понимал. Фронт расширился, растянулся до Каменистых Гор, северяне делили его на два театра — к востоку и к западу от Миссиссиппи, две армии — одна северян, другая южан — ждали, когда же противник войдет наконец в нейтральный Канзас, чтобы можно было начать там освободительную войну, южане одерживали одну победу за другой на своей территории, и эти победы ровно ничего не значили (разве что с психологической точки зрения) — а Новый Орлеан защищался горсткой нестроевых ополченцев и при этом его очень долго не собирались захватывать северяне. Историки находят тому тысячи причин и забывают упомянуть главную — глупость человеческую, всегда доминирующую во всех войнах.
Флот адмирала Фаррагата, состоящий из нескольких кораблей, один бронированный, обошел Флориду, втиснулся в Мексиканский Залив, и направился к дельте Миссиссиппи. Там справа и слева ждали его два форта. Фаррагат поставил суда боком к фортам и открыл огонь, и за несколько часов разнес форты в тлеющую пыль. После чего флот вошел в реку и поплыл себе дальше, вверх по течению, к Новому Орлеану. Река Миссиссиппи — очень широкая, и очень глубокая, и флот приняла запросто.
На пути встречались еще форты, поменьше, с очень малыми гарнизонами, и по ним моряки постреливали нехотя. На подходах к Новому Орлеану ополченцы гнали к кораблям Фаррагата горящие плоты. Плоты тушили. Несмотря на то, что на каждом корабле был человек, знающий топографию дна в этих местах, один фрегат все-таки сел на мель. Но потом снялся.
Корабли прибыли в новоорлеанский порт и бросили якоря. Никто им не сопротивлялся. На главной площади (Сквер Джексона, с конной статуей) стояла в полном составе городская администрация. Фаррагат потребовал у мэра символические ключи от города, протянул ему бумагу — подписать капитуляцию. Выглядело это вполне комично, но мэру было не до смеха, и он сказал, что он против. Тогда Фаррагат объяснил, что поставит пушки у начала каждой улицы (в старом квартале, он же Французский, улицы, идущие от берега вглубь, идеально прямые) и будет стрелять вдоль очень долго. Мэр подписал бумагу.
И дело бы на этом закончилось — снова бы открылись четыре оперных театра, заработали бы кафе, жизнь вошла бы в привычную колею — вот только мулаты из зажиточных чувствовали бы себя неуютно, но тут объявился в городе генерал Батлер.
Про Батлера написано много, и большинство написанного — весьма и весьма нелестно. Пишут, что был он скандалист, дурак, хам, и очень плохой полководец. Действительно, ни одно сражение он не выиграл за всю свою карьеру. Один раз, во время Гражданской Войны (до Нового Орлеана, ему предоставили поле сражения, где его, Батлера, войска превосходили численностью войска противника чуть ли не в три раза. Он управился оказаться в проигрыше. Но Линкольн его терпел до самого последнего момента (об этом позже), поскольку Линкольн очень неплохо разбирался в людях.
Батлер не был ни дураком, ни хамом. Он был — человек, которого никто не слушает. Он говорил и делал вполне разумные вещи (и это понимал Линкольн), но его приказам никто не подчинялся, а его действия не принимались всерьез (никем, кроме, опять же, Линкольна).
Батлер вошел в Новый Орлеан, уже взятый Фаррагатом, с небольшой армией, в момент заминки.
Заминка была такая. Профессиональный картежник, двадцати двух лет от роду, по имени Уильям Мамфорд, совершил патриотическую диверсию — залез на крышу монетного двора и содрал с флагштока звездно-полосатый флаг победителей. Уильяма схватили и, в назидание, повесили публично. По поводу того, кто именно отдал приказ его вешать — Фаррагат, кто-то из его лейтенантов, или сам Батлер — неизвестно. Обвиняют Батлера.
Но заминка разрешилась, и Батлер, с мрачного согласия Фаррагата, засел в мэрии и стал издавать указы.
Почему Фаррагат отдал Батлеру город? Кто ж его разберет. Есть пикантная деталь — Фаррагат был уроженец Юга. Когда Юг провозгласил независимость, Фаррагат не подал в отставку, не нарушил присягу, а стал служить — Северу. Что на него повлияло — судить трудно. Голос ли чести, жена ли, любовница ли, друзья — кто знает. В морских боях он проявлял рвение. Декларировал, где мог, что дело Севера — правое. Возможно, он чувствовал, что лучше Батлер, чем он — и в данном случае в нем говорил не голос родины, но отношение к нему, «предателю», жителей Нового Орлеана.
Так или иначе, но именно на него одна новоорлеанская леди вылила с резного-кружевного блакона ночной горшок. Намеренно.
Не зная, как поступить в этом странном случае, Фаррагат обратился к Батлеру. Батлер, как все умные люди, которых не понимает окружение, сразу развил кипучую деятельность и издал приказ под номером двадцать семь. В приказе было написано следующее (фразеологию приблизительно передаю по памяти):
«Любая женщина, оскорбившая словом или действием солдата Союзной Армии, с момента оскорбления рассматривается, как проститутка и может быть использована в этом качестве кем угодно».
Это поумерило патриотический пыл новоорлеанских защитниц — и вызвало международный скандал. Из Франции (!) и Англии (!!) в Вашингтон пошли ноты протеста и требования (!!!) отстранить генерала Батлера от должности (!!!!).
Тем не менее, женщины перестали опорожнять ночные горшки с балконов на солдат-оккупантов, ограничась наклеиванием на них (горшки) портретов Батлера.
Были покушения на солдат.
Борясь с импровизированной фрондой, Батлер произвел обыск во всех аристократических домах, и ему тут же приписали (возможно, несправедливо) — жадность и мародерство, и придумали кличку Спунз Батлер — намекающую, что он утащил у аристократии все вплоть до серебрянных ложек и припрятал в сундуке.
«Убирайтесь из нашего края с вашим Союзом, мерзкие янки!» — уже не кричали, но тихо с ненавистью повторяли новоорлеанцы дома, реже в кафе. Мулаты, креолы, белые аристократы.
Помалкивали (в большинстве) иммигранты из Ирландии и Германии, не успевшие еще пустить в Луизиане корни. И разделилась на две более или менее равных части прослойка мирных янки из Американского Квартала. Кто-то был за, кто-то против. Естественно, против были рабовладельцы и вообще почти все, кто имел дело с хлопком.
И все же, и все же.
По нескольким причинам из года в год в Новом Орлеане свирепствовала так называемая «желтая лихорадка», и в периоды очень частых эпидемий от нее умирал каждый третий житель города.
Батлер об этом не знал. Ему сказали. Он возмутился глупостью руководства и велел каждый день мыть улицы. С мылом. Швабрами. С тех пор, и до наших дней, Новый Орлеан не знает ни одного случая желтой лихорадки. Но об этом забыли, естсетвенно.
И, конечно же, он озадачил всех (чувства юмора у него не было никакого) — наняв каменотеса, который весьма ровно и гладко выбил на широком боку постамента конной статуи Джексона в центральном сквере — «Союз должен быть сохранен, и сохранен будет». Чтоб любовались.
Будучи в Новом Орлеане, я потрогал эту надпись рукой. Каменотес свое дело знал. Гладко и ровно. Коренных новоорлеанцев в городе в наше время почти не осталось, поэтому никто тайком по ночам эту инскрипцию не замазывает, не затирает, не закрашивает, не рисует поверх нее флаг Конфедерации.
И, конечно же, Батлер, прочтя о себе нелестное в двух газетах (из, кажется, семи) Нового Орлеана, газеты эти тут же закрыл, а остальных журналистов строго предупредил. Какая сволочь, тут же решили все.
(Кстати говоря, Линкольну вменяют в вину то, что он закрывал во время войны газеты оппозиции. Такой был, прямо, антидемократ, такой диктатор. Посмеявшись над наивностью (или демагогией) обвинителей, скажу, что — странные были времена, не так ли. В мире существовали газеты, которые стоило закрытьиз-за мнений, выраженных на их страницах. Найдите мне сегодня такую газету, в любой стране).
Подумавши, добавлю, что истеричный неумеха Батлер был склонен проявлять к населению оккупированной территории невиданную лояльность. Население платило ему неприкрытой злобой и ненавистью. Результаты были — Линкольн отозвал Батлера. Следующий временный правитель Нового Орлеана ничем себя не проявил, и имени его никто не помнит.
Потом кончилась война, и были пятнадцать бурных лет — восстание за восстанием. Возможно, историки скрывают, что в этих восстаниях очень активное участие принимали ом-де-колер, те самые мулаты из зажиточных. Соединенные Штаты очень устали от этой войны, желали отдыхать, нежиться, заниматься строительством и агрикультурой — поголовно, и северяне, и даже южане. И только в Луизиане последующие пятнадцать лет по очень веским причинам стояли федеральные войска, каждый день готовые к действию.
Город скис, заглох, опровинциалился донельзя, сузился. Вокруг Французского Квартала понастроили непримечательных небоскребов, из четырех классических трамвайных (бывшая конка) веток оставили две, одну из них — явно для туристов. Новоорлеанский джаз — единственное, чем славен нынешний город. Ну и дурацкий праздник Марди Гра. Убого. Город, составлявший во время оно конкуренцию Нью-Йорку. Город южной аристократии.
В начале двадцатого века сгорел в Новом Орлеане исторический оперный театр, построенный с расчетом вписывания в ансамбль — те же кружевные балконы. Но моральный настрой жителей города находился на отметке настолько низкой, что до самых шестидесятых годов на месте сгоревшего театра не строили ничего. В шестидесятых построили отель (вписывается в ансамбль, балконы, но все равно грустно). Напротив отеля сохранился с давних времен бар под названием Оперное Кафе. Играют джаз. В театре этом сгоревшем дебютировала когда-то самая великая певица (по слухам) всех времен и народов Анжелина Патти. Восемнадцать лет ей было. Кажется, пела Джильду («Риголетто», Верди).
Чтобы посмотреть на бывший бульвар борделей, Норт Рампарт, Северный Вал, мне пришлось взять такси. Пешком там ходить нельзя даже днем (я спросил встречного негра, как туда пройти, он посмотрел на меня дикими глазами и сказал — если нет машины, возьми такси. Норт Рампарт находился в тот момент от меня в семи минутах ходьбы. Таким же способом я пробирался к знаменитым Дуэльным Дубам в историческом парке — всю историю горячеголовые новоорлеанцы дрались там на шпагах и пистолетах, дуэли случались даже из-за несогласия противников по поводу качества голоса той или иной певицы в опере — ссора начиналась в ложе, из театра к Дубам ехали в карете, чтоб быстрее). Преступность дикая. Некоторые пассионарные потомки освобожденных рабов ведут себя очень нагло и вызывающе. Безопасным считается только исторический центр — тот самый Французский Квартал, Вье Карре, воспетый Теннесси Уильямсом. Вместо Трамвая Желания тем же маршрутом, из Вье Карре в пригород, к дому Стенли Ковальски и Стеллы, который посетила Бланш Дюбуа, ходит нынче туристкий автобус.
Кстати, конка в Новом Орлеане заменена была перед Гражданской Войной паровой тягой, но было много дыма, и после войны паровозы убрали и поставили работать лошадок — до самой электрификации.
Единственная функциональная (не для туристов) трамвайная линия уходит за город, в садово-особняковые кварталы, неприлично красивые. Трамвай (ржавый, громыхающий, и очень симпатичный, с прямой дугой, с деревянными еще скамьями, зеленого цвета) идет по центру бульвара с роскошными южными деревьями. Можно выйти и пройтись вдоль линии, поглазеть на южные особняки, но не следует углубляться в район, уходить от бульвара в сторону. Дети и подростки, редко видящие чужих, да еще и белых, могут закидать камнями и бутылками. Я углубился — и мне пришлось бежать очень быстро, и счастье еще, что выбрал я правильное направление, к бульвару. Сидящие по новоорлеанской традиции на приступках у домов вальяжные взрослые с любопытством наблюдали за охотой на белого чужака и мирно обменивались мнениями.
Безусловно, жемчужиной Юга был именно Новый Орлеан — стремительно растущий культурный центр (экономический — тоже). Судя по действиям войск Союза и ответным действиям войск Конфедерации, этого никто в Америке не понимал. Фронт расширился, растянулся до Каменистых Гор, северяне делили его на два театра — к востоку и к западу от Миссиссиппи, две армии — одна северян, другая южан — ждали, когда же противник войдет наконец в нейтральный Канзас, чтобы можно было начать там освободительную войну, южане одерживали одну победу за другой на своей территории, и эти победы ровно ничего не значили (разве что с психологической точки зрения) — а Новый Орлеан защищался горсткой нестроевых ополченцев и при этом его очень долго не собирались захватывать северяне. Историки находят тому тысячи причин и забывают упомянуть главную — глупость человеческую, всегда доминирующую во всех войнах.
Флот адмирала Фаррагата, состоящий из нескольких кораблей, один бронированный, обошел Флориду, втиснулся в Мексиканский Залив, и направился к дельте Миссиссиппи. Там справа и слева ждали его два форта. Фаррагат поставил суда боком к фортам и открыл огонь, и за несколько часов разнес форты в тлеющую пыль. После чего флот вошел в реку и поплыл себе дальше, вверх по течению, к Новому Орлеану. Река Миссиссиппи — очень широкая, и очень глубокая, и флот приняла запросто.
На пути встречались еще форты, поменьше, с очень малыми гарнизонами, и по ним моряки постреливали нехотя. На подходах к Новому Орлеану ополченцы гнали к кораблям Фаррагата горящие плоты. Плоты тушили. Несмотря на то, что на каждом корабле был человек, знающий топографию дна в этих местах, один фрегат все-таки сел на мель. Но потом снялся.
Корабли прибыли в новоорлеанский порт и бросили якоря. Никто им не сопротивлялся. На главной площади (Сквер Джексона, с конной статуей) стояла в полном составе городская администрация. Фаррагат потребовал у мэра символические ключи от города, протянул ему бумагу — подписать капитуляцию. Выглядело это вполне комично, но мэру было не до смеха, и он сказал, что он против. Тогда Фаррагат объяснил, что поставит пушки у начала каждой улицы (в старом квартале, он же Французский, улицы, идущие от берега вглубь, идеально прямые) и будет стрелять вдоль очень долго. Мэр подписал бумагу.
И дело бы на этом закончилось — снова бы открылись четыре оперных театра, заработали бы кафе, жизнь вошла бы в привычную колею — вот только мулаты из зажиточных чувствовали бы себя неуютно, но тут объявился в городе генерал Батлер.
Про Батлера написано много, и большинство написанного — весьма и весьма нелестно. Пишут, что был он скандалист, дурак, хам, и очень плохой полководец. Действительно, ни одно сражение он не выиграл за всю свою карьеру. Один раз, во время Гражданской Войны (до Нового Орлеана, ему предоставили поле сражения, где его, Батлера, войска превосходили численностью войска противника чуть ли не в три раза. Он управился оказаться в проигрыше. Но Линкольн его терпел до самого последнего момента (об этом позже), поскольку Линкольн очень неплохо разбирался в людях.
Батлер не был ни дураком, ни хамом. Он был — человек, которого никто не слушает. Он говорил и делал вполне разумные вещи (и это понимал Линкольн), но его приказам никто не подчинялся, а его действия не принимались всерьез (никем, кроме, опять же, Линкольна).
Батлер вошел в Новый Орлеан, уже взятый Фаррагатом, с небольшой армией, в момент заминки.
Заминка была такая. Профессиональный картежник, двадцати двух лет от роду, по имени Уильям Мамфорд, совершил патриотическую диверсию — залез на крышу монетного двора и содрал с флагштока звездно-полосатый флаг победителей. Уильяма схватили и, в назидание, повесили публично. По поводу того, кто именно отдал приказ его вешать — Фаррагат, кто-то из его лейтенантов, или сам Батлер — неизвестно. Обвиняют Батлера.
Но заминка разрешилась, и Батлер, с мрачного согласия Фаррагата, засел в мэрии и стал издавать указы.
Почему Фаррагат отдал Батлеру город? Кто ж его разберет. Есть пикантная деталь — Фаррагат был уроженец Юга. Когда Юг провозгласил независимость, Фаррагат не подал в отставку, не нарушил присягу, а стал служить — Северу. Что на него повлияло — судить трудно. Голос ли чести, жена ли, любовница ли, друзья — кто знает. В морских боях он проявлял рвение. Декларировал, где мог, что дело Севера — правое. Возможно, он чувствовал, что лучше Батлер, чем он — и в данном случае в нем говорил не голос родины, но отношение к нему, «предателю», жителей Нового Орлеана.
Так или иначе, но именно на него одна новоорлеанская леди вылила с резного-кружевного блакона ночной горшок. Намеренно.
Не зная, как поступить в этом странном случае, Фаррагат обратился к Батлеру. Батлер, как все умные люди, которых не понимает окружение, сразу развил кипучую деятельность и издал приказ под номером двадцать семь. В приказе было написано следующее (фразеологию приблизительно передаю по памяти):
«Любая женщина, оскорбившая словом или действием солдата Союзной Армии, с момента оскорбления рассматривается, как проститутка и может быть использована в этом качестве кем угодно».
Это поумерило патриотический пыл новоорлеанских защитниц — и вызвало международный скандал. Из Франции (!) и Англии (!!) в Вашингтон пошли ноты протеста и требования (!!!) отстранить генерала Батлера от должности (!!!!).
Тем не менее, женщины перестали опорожнять ночные горшки с балконов на солдат-оккупантов, ограничась наклеиванием на них (горшки) портретов Батлера.
Были покушения на солдат.
Борясь с импровизированной фрондой, Батлер произвел обыск во всех аристократических домах, и ему тут же приписали (возможно, несправедливо) — жадность и мародерство, и придумали кличку Спунз Батлер — намекающую, что он утащил у аристократии все вплоть до серебрянных ложек и припрятал в сундуке.
«Убирайтесь из нашего края с вашим Союзом, мерзкие янки!» — уже не кричали, но тихо с ненавистью повторяли новоорлеанцы дома, реже в кафе. Мулаты, креолы, белые аристократы.
Помалкивали (в большинстве) иммигранты из Ирландии и Германии, не успевшие еще пустить в Луизиане корни. И разделилась на две более или менее равных части прослойка мирных янки из Американского Квартала. Кто-то был за, кто-то против. Естественно, против были рабовладельцы и вообще почти все, кто имел дело с хлопком.
И все же, и все же.
По нескольким причинам из года в год в Новом Орлеане свирепствовала так называемая «желтая лихорадка», и в периоды очень частых эпидемий от нее умирал каждый третий житель города.
Батлер об этом не знал. Ему сказали. Он возмутился глупостью руководства и велел каждый день мыть улицы. С мылом. Швабрами. С тех пор, и до наших дней, Новый Орлеан не знает ни одного случая желтой лихорадки. Но об этом забыли, естсетвенно.
И, конечно же, он озадачил всех (чувства юмора у него не было никакого) — наняв каменотеса, который весьма ровно и гладко выбил на широком боку постамента конной статуи Джексона в центральном сквере — «Союз должен быть сохранен, и сохранен будет». Чтоб любовались.
Будучи в Новом Орлеане, я потрогал эту надпись рукой. Каменотес свое дело знал. Гладко и ровно. Коренных новоорлеанцев в городе в наше время почти не осталось, поэтому никто тайком по ночам эту инскрипцию не замазывает, не затирает, не закрашивает, не рисует поверх нее флаг Конфедерации.
И, конечно же, Батлер, прочтя о себе нелестное в двух газетах (из, кажется, семи) Нового Орлеана, газеты эти тут же закрыл, а остальных журналистов строго предупредил. Какая сволочь, тут же решили все.
(Кстати говоря, Линкольну вменяют в вину то, что он закрывал во время войны газеты оппозиции. Такой был, прямо, антидемократ, такой диктатор. Посмеявшись над наивностью (или демагогией) обвинителей, скажу, что — странные были времена, не так ли. В мире существовали газеты, которые стоило закрытьиз-за мнений, выраженных на их страницах. Найдите мне сегодня такую газету, в любой стране).
Подумавши, добавлю, что истеричный неумеха Батлер был склонен проявлять к населению оккупированной территории невиданную лояльность. Население платило ему неприкрытой злобой и ненавистью. Результаты были — Линкольн отозвал Батлера. Следующий временный правитель Нового Орлеана ничем себя не проявил, и имени его никто не помнит.
Потом кончилась война, и были пятнадцать бурных лет — восстание за восстанием. Возможно, историки скрывают, что в этих восстаниях очень активное участие принимали ом-де-колер, те самые мулаты из зажиточных. Соединенные Штаты очень устали от этой войны, желали отдыхать, нежиться, заниматься строительством и агрикультурой — поголовно, и северяне, и даже южане. И только в Луизиане последующие пятнадцать лет по очень веским причинам стояли федеральные войска, каждый день готовые к действию.
Город скис, заглох, опровинциалился донельзя, сузился. Вокруг Французского Квартала понастроили непримечательных небоскребов, из четырех классических трамвайных (бывшая конка) веток оставили две, одну из них — явно для туристов. Новоорлеанский джаз — единственное, чем славен нынешний город. Ну и дурацкий праздник Марди Гра. Убого. Город, составлявший во время оно конкуренцию Нью-Йорку. Город южной аристократии.
В начале двадцатого века сгорел в Новом Орлеане исторический оперный театр, построенный с расчетом вписывания в ансамбль — те же кружевные балконы. Но моральный настрой жителей города находился на отметке настолько низкой, что до самых шестидесятых годов на месте сгоревшего театра не строили ничего. В шестидесятых построили отель (вписывается в ансамбль, балконы, но все равно грустно). Напротив отеля сохранился с давних времен бар под названием Оперное Кафе. Играют джаз. В театре этом сгоревшем дебютировала когда-то самая великая певица (по слухам) всех времен и народов Анжелина Патти. Восемнадцать лет ей было. Кажется, пела Джильду («Риголетто», Верди).
Чтобы посмотреть на бывший бульвар борделей, Норт Рампарт, Северный Вал, мне пришлось взять такси. Пешком там ходить нельзя даже днем (я спросил встречного негра, как туда пройти, он посмотрел на меня дикими глазами и сказал — если нет машины, возьми такси. Норт Рампарт находился в тот момент от меня в семи минутах ходьбы. Таким же способом я пробирался к знаменитым Дуэльным Дубам в историческом парке — всю историю горячеголовые новоорлеанцы дрались там на шпагах и пистолетах, дуэли случались даже из-за несогласия противников по поводу качества голоса той или иной певицы в опере — ссора начиналась в ложе, из театра к Дубам ехали в карете, чтоб быстрее). Преступность дикая. Некоторые пассионарные потомки освобожденных рабов ведут себя очень нагло и вызывающе. Безопасным считается только исторический центр — тот самый Французский Квартал, Вье Карре, воспетый Теннесси Уильямсом. Вместо Трамвая Желания тем же маршрутом, из Вье Карре в пригород, к дому Стенли Ковальски и Стеллы, который посетила Бланш Дюбуа, ходит нынче туристкий автобус.
Кстати, конка в Новом Орлеане заменена была перед Гражданской Войной паровой тягой, но было много дыма, и после войны паровозы убрали и поставили работать лошадок — до самой электрификации.
Единственная функциональная (не для туристов) трамвайная линия уходит за город, в садово-особняковые кварталы, неприлично красивые. Трамвай (ржавый, громыхающий, и очень симпатичный, с прямой дугой, с деревянными еще скамьями, зеленого цвета) идет по центру бульвара с роскошными южными деревьями. Можно выйти и пройтись вдоль линии, поглазеть на южные особняки, но не следует углубляться в район, уходить от бульвара в сторону. Дети и подростки, редко видящие чужих, да еще и белых, могут закидать камнями и бутылками. Я углубился — и мне пришлось бежать очень быстро, и счастье еще, что выбрал я правильное направление, к бульвару. Сидящие по новоорлеанской традиции на приступках у домов вальяжные взрослые с любопытством наблюдали за охотой на белого чужака и мирно обменивались мнениями.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. ГЕТТИСБУРГСКАЯ КАМПАНИЯ И МЭРИ ЛИНКОЛЬН
Второе вторжение Войск Конфедерации на Союзные Территории было не менее драматическим, чем первое. Генерал Роберт И. Ли со своей любимой Армией Северной Вирджинии вошел клином в Пеннсильванию. Генерал Хукер (тот самый, который водил за своей армией толпу проституток, чтобы солдаты не обижались на командование) пытался противостоять и был моментально разгромлен. Тут же возникли несогласия Хукера с правительством, и Хукер подал в оставку. Говорят, Линкольн и генерал-аншеф Хенри У. Халлек давно искали предлога Хукера заменить кем-нибудь, но это бюрократические сведения, целью которых является языческая идеализация образа Линкольна. Так или иначе, и в командовании Армией Потомака Хукер был заменен генералом по имени Джордж Мид.
Имели место несколько сражений, и у некоторых Союзных стратегов возникло чувство, что на этот раз Ли остановить они не смогут.
Линкольн слал телеграмму за телеграммой, планировал, приказывал, требовал ответов от генералов. В самом начале июля Войска Конфедерации сошлись с Войсками Союзными при Геттисбурге.
Геттирсбург — место странное. Население в ту пору там было — две с половиной тысячи душ (нынче восемь тысяч). Горка, две речки. Но почему-то именно Геттисбург стоял на пересечении нескольких путей и был связан хорошими дорогами с Балтимором (около пятидесяти миль), Харисбургом (около сорока), Карлислом (тридцать), Фредериком (двадцать пять) и Вашингтоном (шестьдесят). Также, в Геттисбурге наличествовала Лютеранская Теологическая Семинария (основана в 1826-м году) и Пеннсильванский Колледж (ныне Геттисбургский), основанный в 1832-м году. Все это весьма странно. Такое притягательное, по непонятным причинам, место.
Вот войска и притянулись.
Джексона Камменой-Стены уже не было в живых, он погиб (говорят, это очень повлияло на Ли морально, Джексон был очень геройского склада человек, не верилось, что его можно убить). Ли начал по своему обыкновению сразу несколько маневров (под, кстати сказать, непрерывным обстрелом фотокамер — первая война в истории, широко и подробно освещаемая журналистами и фотографами). Конница Стюарта пошла в обход и в тыл врагу, типа разведки возможным боем, и задержалась дольше, чем Ли рассчитывал. Вообще, все три дня, которые длилась эта баталия, Ли был не в себе, и ни один из его планов не срабатывал так, как ему хотелось и виделось.
В общей сложности при Геттисбурге сошлись сто шестьдесят тысяч человек. Из них пятьдесят тысяч остались там лежать. Из этих пятидесяти тридцать тысяч — конфедераты. Победа северян была убедительная, и после нее Ли ни разуне перешел в наступление. Все его последующие действия, и действия Войск Конфедерации вообще, были в дальнейшем просто реакцией на действия северян. А война продолжалась еще два года.
Поле было усеяно трупами и ранеными. Их срочно сортировали и увозили. Огромное количество медсестер (в медсестры шли все подряд, с обеих сторон, простые девушки, аристократки, жены военных, жены политиков, и так далее) ухаживали за раненными, а хирургов, конечно же, не хватало. Местность там вмеру холмистая. С некоторых точек обзора казалось, что земля усеяна телами до горизонта.
Спустя четыре месяца, в ноябре, когда война снова перешла полностью на территории южан, при Геттисбурге освятили кладбище — с речами, музыкой, и прочими подобающими атрибутами. Линкольн прислал на освящение речь, которую прочли вслух и которая стала впоследствии знаменитой. Речь эту можно понять и оценить только в контексте, но даже в контексте звучит она странно. И только эмоции войны и общественное мнение времени повлияли на события таким образом, что речь вошла в анналы «самого лучшего, когда-либо написанного по-английски», то бишь, наряду с великими стихами, пьесами, и высказываниями.
Существует перевод этой речи на русский язык, и не один. Привожу ее здесь (слегка подправив несуразности перевода):
«Восемьдесят семь лет назад отцы наши основали на этом континенте новую нацию, зачатую под знаком Свободы и посвященную принципу, что все люди созданы равными.
Сегодня мы ведем великую гражданскую войну, подвергая испытанию вопрос, может ли эта нация или любая другая нация, созданная таким образом и посвященная этому принципу, долго просуществовать. Мы сошлись на поле одной из великих битв этой войны. Мы пришли освятить часть этого поля как место последнего упокоения тех, кто отдал жизнь свою во имя жизни этой нации. Такое действие нам подобает и приличествует.
Но, в более широком смысле, мы не можем посвящать, мы не можем освящать, мы не можем сделать святыней это место. Храбрые люди — живые и мертвые — здесь сражавшиеся, уже освятили его, далеко превысив при этом все, что мы с нашими слабыми силами могли бы прибавить или отнять. Мир мало обратит внимание и не запомнит надолго то, что мы здесь говорим, но он никогда не сможет забыть то, что они здесь совершили. Это нам, живым, скорее следует здесь посвятить себя незаконченному делу, которое сражавшиеся здесь делали столь доблестно. Это нам следует посвятить себя великому труду, который не окончен; дабы набраться от этих чтимых нами усопших большей преданности тому делу, которому они принесли последнюю полную меру преданности; дабы нам здесь торжественно подтвердить, что смерть этих умерших — не зря; что эта нация, под Богом живущая, обретет новое рождение свободы и что правление народное, народом и для народа не исчезнет с лица земли».
Надо сказать, что большинство присутствующих были очень тронуты. После чего разразилось несколько скандалов. При наличии телеграфа о речи на следующий день знала вся страна.
Чикагская газета Сан-Таймз (Чикаго, напонимаю, находится в самом сердце Северных Территорий и является самым большим городом родного Линкольну штата Иллиной — и, вспомня, что Линкольн закрывалгазеты, неугодные ему в военное время, следует задуматься — что же именнодолжна была сказать какая-нибудь газета, чтобы он ее закрыл) — сказала следующее:
«Щеки каждого американца пылают от стыда, когда он читает глупые, плоские, посудомоечные высказывания человека, которого рассудительным иностранцам представляют, как Президента Соединенных Штатов».
В то время было принято оглядываться на мнение чужих, как видим.
Несмотря на такие вот сентименты на Севере, Линкольна переизбрали на второй срок.
В следующей главе рассказано будет о событиях частично детективных, и в этой связи следует сказать несколько слов об одной из героинь этих событий, а именно, жены президента, женщины по имени Мэри Линкольн.
Она была младше своего мужна на девять лет. Вышла за него, когда ей только исполнилось двадцать четыре года. Была некрасивая, но очень подвижная, маленькая, остроумная, насмешливая. Иногда принимала публичное участие в делах мужа (в будущность его сенатором, и особенно — во время первой президентской кампании, когда она честила своего бывшего ухажера, ныне соперника Линкольна, с нее ростом, называя его «Мой высокий уроженец Кентукки»).
Четверых сыновей родила она Линкольну — Роберта, Эдварда, Уильяма и Томаса. Только Роберт вырос, остальные умерли детьми.
Она была хорошо образована.
После смерти троих сыновей и мужа, она начала (по слухам) вести себя странно. В ее помешательство я не верю. Сын ее Роберт поместил ее в приют для умалишенных, и было весьма неприятное дело о наследстве и наследии. В приюте правила были не очень суровые, и через три месяца Мэри из приюта вышла. Ее знали во всем мире. Чтобы развеяться, она предприняла путешествие в Париж, отсудив какие-то суммы у сына. Во время обратного перехода через Атлантику она почувствовала головокружение и чуть не свалилась за борт лайнера. Ее спасла, обхватив вокруг талии, находившаяся рядом актриса, которую по странному стечению обстоятельств звали Сара Бернар. Судьбы Линкольнов неразрывно связаны с театром. Умерла Мэри Линкольн в родном Спрингфилде, в доме своей сестры Элизабет, на семнадцать лет пережив мужа и не простив сына.
Имели место несколько сражений, и у некоторых Союзных стратегов возникло чувство, что на этот раз Ли остановить они не смогут.
Линкольн слал телеграмму за телеграммой, планировал, приказывал, требовал ответов от генералов. В самом начале июля Войска Конфедерации сошлись с Войсками Союзными при Геттисбурге.
Геттирсбург — место странное. Население в ту пору там было — две с половиной тысячи душ (нынче восемь тысяч). Горка, две речки. Но почему-то именно Геттисбург стоял на пересечении нескольких путей и был связан хорошими дорогами с Балтимором (около пятидесяти миль), Харисбургом (около сорока), Карлислом (тридцать), Фредериком (двадцать пять) и Вашингтоном (шестьдесят). Также, в Геттисбурге наличествовала Лютеранская Теологическая Семинария (основана в 1826-м году) и Пеннсильванский Колледж (ныне Геттисбургский), основанный в 1832-м году. Все это весьма странно. Такое притягательное, по непонятным причинам, место.
Вот войска и притянулись.
Джексона Камменой-Стены уже не было в живых, он погиб (говорят, это очень повлияло на Ли морально, Джексон был очень геройского склада человек, не верилось, что его можно убить). Ли начал по своему обыкновению сразу несколько маневров (под, кстати сказать, непрерывным обстрелом фотокамер — первая война в истории, широко и подробно освещаемая журналистами и фотографами). Конница Стюарта пошла в обход и в тыл врагу, типа разведки возможным боем, и задержалась дольше, чем Ли рассчитывал. Вообще, все три дня, которые длилась эта баталия, Ли был не в себе, и ни один из его планов не срабатывал так, как ему хотелось и виделось.
В общей сложности при Геттисбурге сошлись сто шестьдесят тысяч человек. Из них пятьдесят тысяч остались там лежать. Из этих пятидесяти тридцать тысяч — конфедераты. Победа северян была убедительная, и после нее Ли ни разуне перешел в наступление. Все его последующие действия, и действия Войск Конфедерации вообще, были в дальнейшем просто реакцией на действия северян. А война продолжалась еще два года.
Поле было усеяно трупами и ранеными. Их срочно сортировали и увозили. Огромное количество медсестер (в медсестры шли все подряд, с обеих сторон, простые девушки, аристократки, жены военных, жены политиков, и так далее) ухаживали за раненными, а хирургов, конечно же, не хватало. Местность там вмеру холмистая. С некоторых точек обзора казалось, что земля усеяна телами до горизонта.
Спустя четыре месяца, в ноябре, когда война снова перешла полностью на территории южан, при Геттисбурге освятили кладбище — с речами, музыкой, и прочими подобающими атрибутами. Линкольн прислал на освящение речь, которую прочли вслух и которая стала впоследствии знаменитой. Речь эту можно понять и оценить только в контексте, но даже в контексте звучит она странно. И только эмоции войны и общественное мнение времени повлияли на события таким образом, что речь вошла в анналы «самого лучшего, когда-либо написанного по-английски», то бишь, наряду с великими стихами, пьесами, и высказываниями.
Существует перевод этой речи на русский язык, и не один. Привожу ее здесь (слегка подправив несуразности перевода):
«Восемьдесят семь лет назад отцы наши основали на этом континенте новую нацию, зачатую под знаком Свободы и посвященную принципу, что все люди созданы равными.
Сегодня мы ведем великую гражданскую войну, подвергая испытанию вопрос, может ли эта нация или любая другая нация, созданная таким образом и посвященная этому принципу, долго просуществовать. Мы сошлись на поле одной из великих битв этой войны. Мы пришли освятить часть этого поля как место последнего упокоения тех, кто отдал жизнь свою во имя жизни этой нации. Такое действие нам подобает и приличествует.
Но, в более широком смысле, мы не можем посвящать, мы не можем освящать, мы не можем сделать святыней это место. Храбрые люди — живые и мертвые — здесь сражавшиеся, уже освятили его, далеко превысив при этом все, что мы с нашими слабыми силами могли бы прибавить или отнять. Мир мало обратит внимание и не запомнит надолго то, что мы здесь говорим, но он никогда не сможет забыть то, что они здесь совершили. Это нам, живым, скорее следует здесь посвятить себя незаконченному делу, которое сражавшиеся здесь делали столь доблестно. Это нам следует посвятить себя великому труду, который не окончен; дабы набраться от этих чтимых нами усопших большей преданности тому делу, которому они принесли последнюю полную меру преданности; дабы нам здесь торжественно подтвердить, что смерть этих умерших — не зря; что эта нация, под Богом живущая, обретет новое рождение свободы и что правление народное, народом и для народа не исчезнет с лица земли».
Надо сказать, что большинство присутствующих были очень тронуты. После чего разразилось несколько скандалов. При наличии телеграфа о речи на следующий день знала вся страна.
Чикагская газета Сан-Таймз (Чикаго, напонимаю, находится в самом сердце Северных Территорий и является самым большим городом родного Линкольну штата Иллиной — и, вспомня, что Линкольн закрывалгазеты, неугодные ему в военное время, следует задуматься — что же именнодолжна была сказать какая-нибудь газета, чтобы он ее закрыл) — сказала следующее:
«Щеки каждого американца пылают от стыда, когда он читает глупые, плоские, посудомоечные высказывания человека, которого рассудительным иностранцам представляют, как Президента Соединенных Штатов».
В то время было принято оглядываться на мнение чужих, как видим.
Несмотря на такие вот сентименты на Севере, Линкольна переизбрали на второй срок.
В следующей главе рассказано будет о событиях частично детективных, и в этой связи следует сказать несколько слов об одной из героинь этих событий, а именно, жены президента, женщины по имени Мэри Линкольн.
Она была младше своего мужна на девять лет. Вышла за него, когда ей только исполнилось двадцать четыре года. Была некрасивая, но очень подвижная, маленькая, остроумная, насмешливая. Иногда принимала публичное участие в делах мужа (в будущность его сенатором, и особенно — во время первой президентской кампании, когда она честила своего бывшего ухажера, ныне соперника Линкольна, с нее ростом, называя его «Мой высокий уроженец Кентукки»).
Четверых сыновей родила она Линкольну — Роберта, Эдварда, Уильяма и Томаса. Только Роберт вырос, остальные умерли детьми.
Она была хорошо образована.
После смерти троих сыновей и мужа, она начала (по слухам) вести себя странно. В ее помешательство я не верю. Сын ее Роберт поместил ее в приют для умалишенных, и было весьма неприятное дело о наследстве и наследии. В приюте правила были не очень суровые, и через три месяца Мэри из приюта вышла. Ее знали во всем мире. Чтобы развеяться, она предприняла путешествие в Париж, отсудив какие-то суммы у сына. Во время обратного перехода через Атлантику она почувствовала головокружение и чуть не свалилась за борт лайнера. Ее спасла, обхватив вокруг талии, находившаяся рядом актриса, которую по странному стечению обстоятельств звали Сара Бернар. Судьбы Линкольнов неразрывно связаны с театром. Умерла Мэри Линкольн в родном Спрингфилде, в доме своей сестры Элизабет, на семнадцать лет пережив мужа и не простив сына.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. НЬЮ-ЙОРКСКОЕ ВОССТАНИЕ. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
А в это время объявлен был федеральным правительством общий призыв. В общей сложности Армиям Севера требовалось еще 300,000 солдат (набрали только половину, кстати сказать). В городе Нью-Йорке имена призваных были напечатаны в газетах за счет правительства. Всем мужчинам, гражданам Соединенных Штатов в возрасте от двадцати до тридцати пяти лет, и всем неженатым мужчинам в возрасте от тридцати пяти до сорока пяти лет, вменялось придти на пункт, получить подъемные, ружье, темно-синюю форму, и отправляться в места боевых действий. Мужчин, попадающих в вышеуказанные категории, известие сие конечно же не обрадовало. От призыва можно было откупиться, внеся в казну армии триста долларов. Считалось, что эти триста долларов, на которые можно было купить боеприпасы и продовольствие, более или менее соответствуют вкладу среднестатистического доблестного воина в общее важное дело. Вспомним, что сумма эта равнялась приблизительно двухгодовому доходу среднего трудоустроенного гражданина. Прикиньте, сколько вы зарабатываете в год, умножьте на два, и вы получите представление об этой сумме.
Богатые тут же разделились, естественно, на два неравных лагеря — меньший лагерь состоял из патриотически настроенных, или просто мрачных, считавших стыдным уклоняться от призыва. Они наговорили много разных, возвышенных и не очень, слов своим друзьям, родителям, и особенно возлюбленным, купили себе новые кольты, вытерли лбы монограммными носовыми платками, и уехали умирать под Геттисберг. Остальные откупились и тоже говорили фразы — о том, какая свинья этот Линкольн, в основном, и как они презирают дураков, купившихся на пошлую реторику. А ниггеры, небось, только рады (к неграм призыв не относился — странно, в наше время кажется, не так ли). Негры, шедшие воевать, были все до единого — добровольцы. Полноценными солдатами их не считали. Случаев командования черными офицерами (такие были, низших рангов) белыми солдатами не было. Ну разве что в пылу контратаки какой-нибудь негр крикнул — вперед, за свободу! — и солдаты в экзальтированном состоянии кинулись в пекло.
Как это часто бывает на территориях, формально находящихся на военном положении, но не воюющих физически, жизнь шла в Нью-Йорке своим чередом. Давались балы, работали рестораны и кафе, открывались новые театры, пела опера. Носили цилиндры и фраки те, кому по средствам было таковые купить, ходили на променад, ездили на конке. Составлялись проекты эстакад над улицами, чтобы по ним пустить поезда локального значения. Щелкали фотоаппаратами репортеры. Книгопечатники готовили к выпуску полное собрание сочинений Дюма-отца. Играли неустанно популяризируемого Францом Листом русского композитора Михаила Глинку на концертах. Радовались премьере «Аиды». Вовсю обсуждали новые творческие планы Вагнера. Протестанты и католики вели нескончаемые теологические споры. Поднимались вопросы улучшения качества просвещения и уличного освещения.
Началось все, по-видимому, с ирландцев-иммигрантов. Услышав о призыве, они запатриотились, мол, родина наша Ирландия, а нас тут воевать отправляют (хотя на не-граждан призыв не распространялся, и патриоты сии давно жили в Америке, но Нью-Йорк — город особый, и чего тут только не думают и не говорят вслух, иногда волосы дыбом встают). Многие хотели уж было ехать обратно на родину, но тут вспомнили, что на родине голод, вызванный нежеланием всех классов вести себя достойно и ближнелюбиво в связи с британской оккупацией. В общем, ирландцы в знак протеста стали драться на улицах и поджигать пабы.
Возбуженные их поведением, нью-йоркская преступная прослойка, голь перекатная, всегда ищущая безопасного разбоя, стала ирландцам активно помогать. Полиции пришлось действовать — а половина полицейских были ирландского происхождения.
В этот момент проснулось основное население из малоимущих. Они тоже не хотели ни идти на фронт, ни посылать туда своих сыновей. А призыв продолжался — при участии армии и полиции. Стали искать виновных в призыве — сперва, естественно, среди тех, кто менее всего способен дать ответ. В данный исторический момент таковыми виновными оказались негры.
Во-первых, их было в Нью-Йорке мало. Не очень мало, но все равно мало. Во-вторых, в те времена они были пришибленные. Им еще не сообщали ежедень, что их предки строили Америку и что они являются носителями своей собственной большой и красивой культуры. Их еще не отвращали от христианства телевизором и мусульманской пропагандой. Их еще не уверяли, что плохие манеры и разбой есть неотъемлемая часть африканского темперамента, которую следует культивировать, как наследие предков. Им еще не внушали про «свои пути», про «особые, не похожие на другие, традиции», как сегодня внушают им, и еще кое-кому. В третьих, их никто даже не думал защищать, кроме самых убежденных фанатиков (типа да здравствует равенство и хоть трава не расти) и самых человеколюбивых в трудную минуту людей. Таковых стали линчевать вместе с неграми.
Богатые тут же разделились, естественно, на два неравных лагеря — меньший лагерь состоял из патриотически настроенных, или просто мрачных, считавших стыдным уклоняться от призыва. Они наговорили много разных, возвышенных и не очень, слов своим друзьям, родителям, и особенно возлюбленным, купили себе новые кольты, вытерли лбы монограммными носовыми платками, и уехали умирать под Геттисберг. Остальные откупились и тоже говорили фразы — о том, какая свинья этот Линкольн, в основном, и как они презирают дураков, купившихся на пошлую реторику. А ниггеры, небось, только рады (к неграм призыв не относился — странно, в наше время кажется, не так ли). Негры, шедшие воевать, были все до единого — добровольцы. Полноценными солдатами их не считали. Случаев командования черными офицерами (такие были, низших рангов) белыми солдатами не было. Ну разве что в пылу контратаки какой-нибудь негр крикнул — вперед, за свободу! — и солдаты в экзальтированном состоянии кинулись в пекло.
Как это часто бывает на территориях, формально находящихся на военном положении, но не воюющих физически, жизнь шла в Нью-Йорке своим чередом. Давались балы, работали рестораны и кафе, открывались новые театры, пела опера. Носили цилиндры и фраки те, кому по средствам было таковые купить, ходили на променад, ездили на конке. Составлялись проекты эстакад над улицами, чтобы по ним пустить поезда локального значения. Щелкали фотоаппаратами репортеры. Книгопечатники готовили к выпуску полное собрание сочинений Дюма-отца. Играли неустанно популяризируемого Францом Листом русского композитора Михаила Глинку на концертах. Радовались премьере «Аиды». Вовсю обсуждали новые творческие планы Вагнера. Протестанты и католики вели нескончаемые теологические споры. Поднимались вопросы улучшения качества просвещения и уличного освещения.
Началось все, по-видимому, с ирландцев-иммигрантов. Услышав о призыве, они запатриотились, мол, родина наша Ирландия, а нас тут воевать отправляют (хотя на не-граждан призыв не распространялся, и патриоты сии давно жили в Америке, но Нью-Йорк — город особый, и чего тут только не думают и не говорят вслух, иногда волосы дыбом встают). Многие хотели уж было ехать обратно на родину, но тут вспомнили, что на родине голод, вызванный нежеланием всех классов вести себя достойно и ближнелюбиво в связи с британской оккупацией. В общем, ирландцы в знак протеста стали драться на улицах и поджигать пабы.
Возбуженные их поведением, нью-йоркская преступная прослойка, голь перекатная, всегда ищущая безопасного разбоя, стала ирландцам активно помогать. Полиции пришлось действовать — а половина полицейских были ирландского происхождения.
В этот момент проснулось основное население из малоимущих. Они тоже не хотели ни идти на фронт, ни посылать туда своих сыновей. А призыв продолжался — при участии армии и полиции. Стали искать виновных в призыве — сперва, естественно, среди тех, кто менее всего способен дать ответ. В данный исторический момент таковыми виновными оказались негры.
Во-первых, их было в Нью-Йорке мало. Не очень мало, но все равно мало. Во-вторых, в те времена они были пришибленные. Им еще не сообщали ежедень, что их предки строили Америку и что они являются носителями своей собственной большой и красивой культуры. Их еще не отвращали от христианства телевизором и мусульманской пропагандой. Их еще не уверяли, что плохие манеры и разбой есть неотъемлемая часть африканского темперамента, которую следует культивировать, как наследие предков. Им еще не внушали про «свои пути», про «особые, не похожие на другие, традиции», как сегодня внушают им, и еще кое-кому. В третьих, их никто даже не думал защищать, кроме самых убежденных фанатиков (типа да здравствует равенство и хоть трава не расти) и самых человеколюбивых в трудную минуту людей. Таковых стали линчевать вместе с неграми.