Страница:
Автомобили Форда за 6900 франков. Ванадиевая сталь. Что такое ванадий? Это неважно. Сегодняшняя душа находится на уровне этих тайн. Ванадий – это перец в закуске, это укус в сладострастии. Ванадиевая сталь – это сталь перевозбужденная. Все должно взвинтиться, превзойти само себя. Все должно выпить последний глоток хмельной отравы.
"Госпожа Стенель призналась". Газетчик бежит, широко развернув на груди заголовок газеты. Г-жа Стенель, урожденная Маргарита Жапи, призналась, что сама положила в бумажник Реми Кульяра иэобличающую ее жемчужину. Но, разразившись театральными рыданиями, она сразу же выступает обвинительницей. Она обвиняет в убийстве Александра Вольфа, сына кухарки Мариэты. Опять рыдает, а затем, в новом приступе энергии, обвиняет его в том, что он хотел изнасиловать ее саму. Женщины, до этого момента сострадавшие г-же Стенель, покидают ее и негодуют. Не потому, что лганье вдовы непостижимо. Каждая женщина чувствует в себе способность так же лгать. Тем более надо гильотинировать эту мерзавку, такую цельную женщину и такую важную даму. Пусть вся женская ложь проводит ее на эшафот и найдет свое искупление в ее крови.
Все это не мешает родившемуся на свет вместе с веком зоркому Эросу смешиваться с толпою и внимать ее шуму. Он присмотрелся к длинной улице, руслу из бетона и железа для реки новых людей, и к небу, где не видно ни одного алого тона. Но не все потеряно. Время ванадиевой стали сулит ему прекрасные компенсации.
– Если хочешь, пройдемся по улице Реомюра, и я расскажу тебе продолжение, насколько восстановил его в памяти. Как-то вечером, после нескольких неудачных попыток, – двух или трех, быть может, – так и не решившись пойти к Сижо на квартиру, чтобы узнать, что там произошло, я увидел Элен при выходе из школы. Я так боялся потерять ее снова, что подошел к ней почти сразу. Об осторожности уже и не думал. Элен была неузнаваема, не по внешнему виду, а по выражению лица, по манере. Вид у нее был удрученный и пристыженный. Я сказал ей: "Так ты меня больше не любишь?" В первый раз произнес я это слово и, как видишь, в форме отрицательной. Она ответила: "Нет, Пьер, я тебя очень люблю, поверь мне". И она сжимала мою руку в своей. Затем сказала, что разлука наша за последние дни – только начало, что мы больше видеться не будем; ни в сквере, ни у подъезда школы. Ты, конечно, понимаешь, что я ее забросал вопросами. Но ей было очень тяжело мне отвечать. Она повторяла: "Как можешь ты думать, что я не хочу тебя видеть, дорогой мой Пьер? Мне так это больно. Но что же мне делать?" Я умолял ее объяснить мне, отчего неизбежна эта разлука; какие силы могут нам помешать встречаться, если мы этого действительно хотим, хотя бы мельком, один раз в неделю, и в самом укромном, в самом таинственном месте. Я говорил ей о флигеле на горке, о калитке в конце аллеи. Чтобы ей легче было заговорить, высказывал догадки. Не заметила ли наших отношений ее мать? Или кто-нибудь в школе? И не пригрозил ли сообщить об этом ее родителям? Невысказанным осталось другое мое предположение, казавшееся мне, правда, немного комичным. Но как знать? И это так укладывалось в схему романов и пьес, которые я читал. Предположение, что ее хотят выдать замуж, и она считает невозможным или неразумным противиться воле семьи. Ведь ей скоро пятнадцать лет. Пятнадцать лет, о Ромео. Я знал, что это законный возраст. Из ее ответов или молчаливых протестов мне все же удалось заключить, что ни о чем таком речи не было и что она не остановилась бы перед маловажным затруднением. Когда я спросил, не узнала ли ее мать про нашу тайну, она сказала: "О, если бы только это было причиной!" с порывом, понравившимся мне, но и показавшим, как велико было действительное препятствие. "Во всяком случае, – воскликнул я, – никто не помешает мне ждать тебя у подъезда этой школы и, пусть бы даже кто-нибудь был с тобою, – следовать за тобою издали и видеть тебя". Она мне ответила, что на днях покинет школу, что будет ходить в нее только еще десять дней, так что мне предстояло увидеть ее при выходе только еще раз или два.
Происшествия уяснились мне только впоследствии, из разговоров между моими родителями. Я слышал, как моя мать жалела бедную госпожу Сижо и осуждала ее за слепоту. Драма эта назревала несколько лет. У г-на Сижо служила в аптеке молодая женщина. Провизоршей ли, кассиршей – не знаю. Помнится мне, ее называли секретаршей. Но у аптекарей нет секретарей. Кажется, она следила также за образованием обеих девочек, чему-то их обучала. Она жила у них в доме. Я никогда ее не видел. Словом, она стала любовницей Сижо. Сначала г-жа Сижо не знала про эту связь, потом с нею примирилась. Но секретарша была требовательной. По ее настоянию аптекарь медленно подготовил разрыв с женой. Стал искать и нашел покупателя для своего дела. Недавно объявил жене, какие принял решения. На несколько месяцев он оставлял в ее пользовании квартиру. (Быть может, преемник не нуждался в квартире.). Оставлял с нею также младшую дочь Ивонну. Сам же собирался выехать с любовницей и Элен. Для большей свободы, вероятно, или для спокойствия он другой аптеки не купил, а взял должность заведующего отделением в большой аптеке или аптекарском складе, в центре, квартиру же снял себе в отдаленном пригороде, в южной части Парижа.
Что ожидало Элен? Если бы она даже продолжала учиться, то ходила бы в какую-нибудь пригородную школу, а может быть, показалось бы возможным ограничиться уроками секретарши.
Ты представляешь себе мое душевное состояние. Прежде всего, я, воспитанный в безупречно нравственной семье, почувствовал отталкивающий запах в этой истории. Одно уж участие в ней Элен было для меня разочарованием. Но еще тягостнее была мысль, что из двух дочерей аптекарь выбрал Элен для приобщения к жизни, казавшейся мне постыдною, и для сближения с молодой секретаршей. Не говорю уже о главном – о предстоявшей нам разлуке.
Я свиделся с Элен. Сказал ей, что знаю все. Она заплакала, ничего не ответив, не глядя на меня. Это были ее первые слезы в моем присутствии. Я почувствовал в себе меньше мужества для небольшой проповеди, которую приготовил. Объявил ей все-таки, что, будь я на ее месте, никому не удалось бы насильно меня увезти, и что те, кто желал ее увезти, поостереглись бы скандала, окажи она сопротивление. Я понял или угадал различные вещи: что г-жа Сижо не настаивала на том, чтобы с нею остались обе дочери, вероятно, из-за недостатка средств, – в денежном отношении муж, по-видимому, сделал тоже все возможное, чтобы скрутить ее; затем – что она сама предпочла Ивонну. Это не особенно удивило, быть может, Элен, но очень огорчило. И она не только не умоляла матери оставить ее у себя, но скорее делала вид, будто уходит добровольно. В этом заключалась ее месть. Мне хотелось ей указать, что проще пожертвовать самолюбием, чем разлучиться со мною, но я боялся: не пришлось бы мне убедиться, что для нее самолюбие дороже. Вообще, ни поведение отца, ни интриганка-секретарша, ни сознание, что ей придется жить в этой семье не внушали ей того отвращения, какое мне радостно было бы чувствовать в ней.
Слушая ее, я взвешивал про себя различные возможности моего вмешательства. Пойти к ее матери, пойти к ее грешному отцу? Отчего ж не пойти? Мне казалось, что как раз его вина придаст мне для этого достаточно смелости. Возникали еще и другие наивные планы, в том числе – похитить Элен; попытаться бежать с нею вместе. Об этом я думал, главным образом, после того, как с нею расстался; в постели, когда не мог уснуть. Ты скажешь мне, что эти мысли были у меня несерьезны. Между тем, в них не было и забавы. Соглашаюсь, что это было мечтаньем. Еще и теперь, всякий раз, как мне приходится обороняться от какой-нибудь угрозы окружающей среды, я фабрикую в голове поступок, некоторыми чертами похожий на мечту, но не имеющий той же легкости, гибкости; похожий также на план. Сколько раз это со мной случалось на военной службе! Я совсем не уверен, что существует резкая граница между такими продуктами воображения и выполняемым планом. Если бы я в прошлом году дезертировал или когда-то сбежал с Элен, то произошло бы это согласно моим планам, разработка которых была разумна.
В тот вечер, о котором я говорю, мы не распрощались, так как были почти уверены, что увидимся по меньшей мере еще один раз. Но, осторожности ради, договорились об одном сигнале. На улице Ла Тур д'Овернь висела давно уже на стене афиша, и нельзя было ожидать, что ее эаклеют. Если наше следующее и, быть может, последнее свидание могло состояться обычным образом у подъезда школы, скажем – в пятницу, Элен должна была нарисовать звездочку в углу афиши, в противном же случае – просто цифру, например девятку, и это значило бы, что в ту же пятницу, в девять часов вечера, она непременно устроит себе возможность встретиться со мною в двух шагах от аптеки, в гористом саду против церкви Сен-Вен-сан-де-Поль.
Проходя по улице Ла Тур д'Овернь, я увидел звездочку.
Наша последняя прогулка была нежна и горестна в предельной степени. Мы выбрали наш самый извилистый, самый сокровенный маршрут. Закоулки. Флигель на горке. Целовались много раз. Впрочем, мы решили не допускать окончательной разлуки. Элен сообщила мне, что отец переезжает с нею в Со; точного адреса она не знает. Но будет, конечно, навещать свою мать. Как ей давать мне знать об этом? Как ускользать из квартиры матери? Более или менее точно было только то известно, что наезжать в город она будет по четвергам. И вот мы стараемся составить довольно сложный план, заслугой которого было, по крайней мере, то, что он успокаивал боль нашего прощанья. Я помню только основное. Каждый четверг я должен был проходить по каменной лестнице, ведущей к церкви Сен-Венсан-де-Поль; и в определенном месте перил, в незаметном углу, служанка г-жи Сижо по просьбе Элен, – как мы ни берегли свою тайну, приходилось посвятить, в нее служанку, но Элен говорила, что уверена в ней, а к тому же худшим, что могло нас постигнуть, была и тут разлука, – итак, служанка эта должна была делать для меня две или три пометки: например, сокращенное название улицы и цифру, обозначающую час.
– Не проще ли было бы вам списываться?
– По какому же адресу писала бы она мне? У меня был вид еще совсем ребенка. Не мог же я получать письма до востребования. Попросить об этой услуге швейцариху нашего дома? На это я не решался.
– А как же ты мог справиться с обязанностью проходить в этом месте по четвергам, в утренние часы? Ты располагал, по-видимому, достаточной свободой.
– О нет. Уже за позднее возвращение домой в те вечера, когда я ходил на свидание с подругой, я выслушивал нотации и был вынужден лгать. Но в то время мы жили, как я говорил тебе, на улице Бланш. Оттуда до различных мест, которые я называл, проворный мальчик, без одышки бегавший даже в гору, мог добежать в какие-нибудь пять, десять минут. Я вспоминаю маршрут до церкви Сен-Венсан-де-Поль, – улица Шапталя, улица Виктора-Массе, улица Кондорсе, улица Бельзенса, – на который тратил меньше времени, чем понадобится вот той пожилой даме, чтобы пройти мимо фасада Феликса Потэна. Экипажей было меньше в ту пору, чем теперь. Автомобилей не было совсем. Впрочем, нам не довелось воспользоваться этой системой четвергов и лестничных перил. В планах семьи Сижо произошли изменения. Отец решил взять себе Ивонну и оставить Элен.
– Это, вероятно, подстроила Элен в последнюю минуту?
– Отчасти – пожалуй. Но когда позже я пылко благодарил за это Элен, вид у нее был почти смущенный. Я думаю, что новое решение исходило, главным образом, от секретарши. Элен, должно быть, внушала ей недоверие, казалась ей слишком вдумчивой, слишком стеснительной в роли свидетельницы. Ивонна была просто резвой девчонкой, от которой приходилось ждать только коротких приступов слез, быстро высыхающих. О, я уверен, – заметь это, – что едва лишь Элен почувствовала возможность такого поворота, без унизительной инициативы с ее стороны, она стала ему содействовать, насколько могла.
– Так что после душераздирающего вашего прощанья любовь продолжалась по-прежнему?
– Не издевайся, душа моя, иначе я тебе больше ничего не расскажу. Она не продолжалась по-прежнему. Она возобновилась. И я вспомнил столько подробностей, показавшихся тебе, пожалуй, очень банальными, для того лишь, чтобы перейти к этому периоду. Да, именно с этого момента наша любовь, любовь парижских детей, сделалась чем-то, что ни говори, весьма своеобразным, сделалась приключением, которое не легко перенести в любое место и тайный трепет которого я хотел бы тебе передать как раз сегодня, когда мы идем по этой улице.
Потому ли, что аптекарь оставил свою жену без средств, или потому, что не сдержал своих обещаний, г-жа Сижо очень скоро оказалась в стесненном положении. Она не отпустила служанки, – той, что чуть было не стала нашей посредницей, той самой, которой я гадал на картах, помнишь? – но она взяла Элен из школы Эдгар-Кине, с тем, чтобы обучать ее дома фортепьянной игре, в действительности же с целью привлечь ее к одному странному предприятию. Кто-то внушил ей мысль, – может быть, представитель какой-нибудь аптекарской фирмы, – что она может много зарабатывать, распространяя парфюмерные изделия одной недавно возникшей маленькой фабрики. Г-жа Сижо принялась энергично за работу. Ездила во все концы Парижа к более или менее знакомым ей людям или к тем, чьи адреса получала от знакомых. Решалась обращаться в небольшие магазины – галантерейные, писчебумажные. Завязала даже сношения с некоторыми привратницами. За долю комиссии привратница бралась навязывать своим квартирантам несколько склянок духов или одеколона. Это было не так уж глупо, если подумать. Какой парижский квартиронаниматель не купит расположения привратницы ценой такого скромного налога?
– Духи были, по крайней мере, хорошего качества?
– Не знаю. По этой части я был в ту пору невежествен. Но, говорят, парфюмерное дело дает фабрикантам такие огромные барыши, что начинающая фирма не затруднялась, вероятно, продавать по умеренным ценам приличные рыночные изделия. Я думаю, что бедная женщина бросилась в это дело главным образом для отвлечения. Помимо вербования клиентов было еще много хлопот. Ходить надо было по всему городу, доставлять заказанное, разносить прейскуранты, или просто иногда наведаться за ответом. Г-жа Сижо поручала это поочередно служанке, очень ее любившей, жалевшей, а секретаршу ненавидевшей, и своей дочери. Ты понимаешь, как моя подруга и я могли воспользоваться этим. Элен устраивалась так, что на четверг приходилось посещение наиболее отдаленных клиентов. Я, со своей стороны, приучил моих родителей считать естественным мое желание расширять горизонт, гулять "по окрестностям", вместо того, чтобы все послеобеденные часы проводить в тесном и пыльном сквере, где игры уже не подходили к моему возрасту. Но мне велено было оставаться в пределах квартала, в обществе товарищей, хотя их присутствие и нравственность не контролировались. Только бы это не были "уличные мальчишки"…
Нам случалось, поэтому, сходиться уже в час дня и расставаться только в шесть. И мы ходили в самые отдаленные кварталы. Местом встречи был для нас обычно Монтолонский сквер, сам по себе безобразный, – один из тех пустырей без воздуха, где чахлая зелень только прибавляет впечатление кладбища к впечатлению удушья; нечто вроде дворика, в котором выбивают пыль из ковров и стоят цветочные горшки привратницы. Но ты понимаешь, что у меня сохранилось нежное чувство к Монтолонскому скверу. Я видел, как туда входила Элен через верхнюю калитку, одетая несколько хуже, чем раньше. Одежда, правда, была прежняя, но пообносившаяся. Она меньше была похожа на "девочку из богатого дома". Но благородные черты лица, темные глаза, распущенные волосы, очаровательные веснушки, – все это осталось, было еще прекраснее, трогательнее. У нее была ученическая сумка под мышкой. Но в сумке вместо тетрадей и книг, – несколько флаконов в шелковой бумаге, проспекты.
Она доставала из кармана списочек фамилий и адресов. Без системы, без пояснений. Номер округа в ту пору не входил в состав адреса. Но я уже гордился знаньем Парижа. И для моего возраста знал его действительно не плохо. Я изучал список. Из семи или восьми названий улиц точное расположение четырех или пяти я устанавливал быстро. Что до остальных, то мне подсказывало чутье, в каком направлении надо их искать. Улицу Отейля я едва ли принял бы за улицу Гобеленов или Вожирара. Ты в этом убедишься на практике. За немногими, сбивающими с толку исключениями, какова, например, улица Стендаля в Менильмонтане или улица Резервуаров в Пасси, большинство названий улиц имеют тот или иной местный колорит. Улица Подрядчиков или улица Добровольцев, например, отдают периферией, но недавней (ни старым Монмартром, ни старым Бельвилем); и так как сюда примешивается нечто подловатое, то это, должно быть, Вожирар! Не отрицаю, что во многих случаях это чувство сродства сводится к смутным воспоминаниям… Впрочем, окончательно я устанавливал маршрут с помощью небольшого плана, который носил с собой. Маршрут был одновременно фантастическим и разумным. И мы пускались в дорогу. Некоторые улицы и районы считались опасными; их следовало избегать в виду возможных встреч; по крайней мере, в начале этой нашей бродячей жизни; таковы были, например, авеню Оперы или места близ универсальных магазинов. Но ты представляешь себе, какими свободными, беспечными путешественниками мы чувствовали себя, едва лишь покидали центр и перед нами открывалось бездонное пространство Тернов или малого Монружа. Когда мы приближались к дому клиента, я останавливался на углу улицы. Или замедлял шаги. Немного дальше Элен догоняла меня. По пути я угощал ее крендельком или булочкой с плиткой шоколада, а то и пирожным, но не в кондитерской, – меня стесняла притязательность и важность этих заведений, – а в булочной-кондитерской. Там-то я и приобрел те специальные сведения, которыми блеснул перед тобой недавно. У меня не было никакого серьезного основания полагать, что Элен дома терпит лишения. До этой степени бедность их еще не дошла. Но я допускал, что часто у них нет сладкого к обеду. И ты представляешь себе, как увеличивалось, каким захватывающим становилось от этой мысли обычное удовольствие, какое получает мальчик, угощая сластями подругу.
Элен тоже была щедра и даже расточительна. Г-жа Сижо поручала ей иногда получать деньги по счетам. Я говорил ей, конечно, что эти деньги ей не принадлежат, что она должна относить домой все, до последнего сантима. Мелкобуржуазное воспитание привило мне, как ты знаешь, мелочную честность в отношении денег. Тебе это должно быть знакомо.
– Настолько знакомо, что я думаю, не является ли функцией мелкой бужуазии – наделять общество обильными запасами этой добродетели, недостаток в которой дает себя порою жестоко чувствовать – ты не находишь? – в других этажах.
– Как дворянство когда-то наделяло воинской доблестью остальные слои народа. Итак, Элен отвечала мне, что мать предоставляет ей небольшой кредит для поездок в трамвае и в омнибусах и что она в праве расходовать эти деньги иначе, раз мы ходим пешком. Но она несколько широко подсчитывала сбережения. Мне приходилось отбиваться от той доли слишком дорогих лакомств, которую она мне предназначала. Ты понимаешь, было все же легкое, неуловимое классовое различие между средой Элен и моей средой, – различие, отделяющее при одинаковом культурном уровне служащего, получающего определенное, пусть даже хорошее жалованье, от коммерсанта, у которого деньги легче проходят через руки, капризнее, а главное, менее строго соответствуют труду.
Этими экспедициями по четвергам мы не удовлетворялись. Наоборот, они усиливали нашу потребность быть вместе. В промежутках между двумя четвергами мы старались встречаться много раз, хотя бы на несколько минут. В иные вечера, платя мне той же любезностью, какую я когда-то оказывал ей, Элен поджидала меня в час выхода из лицея, не у подъезда его, но право же, не очень-то от него далеко. Помнится, я показал тебе Гаврский пассаж, когда мы как-то сходили с Вышки. Вспоминаешь? Подле самого лицея, бок-о-бок с ним, так сказать, узкая и коленчатая галлерея с магазинами, ярким освещением, вроде пассажа Жуфруа. Там я заставал ее перед какой-нибудь витриной. Никогда никто не улыбался мне так, как улыбалась она, когда, повернув голову, меня узнавала. Источником ее большого обаяния было спокойствие. Она почти никогда не бывала нервна или сердита. Умела извинить опоздание или, вернее, останавливала мое извинение улыбчивым движением губ, говорившим: "Да ведь это уже забыто". Мне, человеку нервному, склонному беспокоиться, упрекать себя, и в то же время довольно требовательному к другим, – мне кажется, что я обязан Элен зародышем душевного расположения, которое я с тех пор культивировал недостаточно, но благотворность, прелесть которого я испытывал в некоторые периоды… о них я, быть может, еще расскажу тебе когда-нибудь… и которое я назвал бы своего рода квиэтизмом. Да, всякий раз как я испытываю это несколько сверхъестественное облегчение, быть может, на меня нисходит мягкость моей маленькой подруги.
После этих вечерних свиданий в Гаврском пассаже мы часто направлялись к ее дому. Но в конце концов начали выбирать самые прямые, главные пути – по улице Шатоден, по улице Лафайэта, не выискивая обходных путей, не принимая мер предосторожности.
– И вы никому не попадались на глаза?
– Попадались. Товарищам по лицею. Но, повторяю, у нас совсем не было того вида, опасливого и в то же время нахального, того взгляда уличного разносчика, посматривающего, нет ли вблизи полиции, по которому узнаются парочки школьников и школьниц. Товарищ думал: "А я и не знал, что у Жалэза есть сестра. Да и прехорошенькая". Другие встречи были бы опасны только при повторности. В том, что я прошел часть пути с подругой детства, случайно мне, быть может, повстречавшейся, я мог бы оправдаться легко. Что же до г-жи Сижо, то у нее были другие заботы. Пусть бы ей даже донесли на меня, она бы, я думаю, не решилась придать этому большое значение.
Всего этого мы не рассчитывали. И мы, конечно, совсем не хотели, чтобы нас видели вместе, не столько из боязни последствий, сколько из уважения к нашей тайне. Так, мне кажется, ведут себя многие любовники. Не всегда они прячутся из страха. В любви есть бескорыстная потребность тайны. Таким образом, в том, что мы забыли про осторожность, не было ничего предумышленного, ничего вызывающего. Просто мы привыкли к парижской бесконечности и безымянности. Это необыкновенно сладостное чувство, которое тебе еще не может быть знакомо. Нет. К нему еще примешивается у тебя слишком сильное чувство оторванности от родных мест. Ты, разумеется, чуешь эту безымянность, но еще не сроднился с нею. Нет у тебя такого ощущения, словно она тебе преданно сопутствует, покровительствует, утешает тебя, куда бы ты ни шел. Двое детей, о которых я тебе рассказываю, ощущали ее именно так. Нигде не покидал их этот необъятный спутник. И так же, как уже не могло на них повеять одиночеством от какого-нибудь безлюдного уголка в Рельи, толпа на улице Сен-Лазар или Лафайэта, в двух шагах от их дома, сохраняла в их глазах какой-то неустранимо анонимный характер. Им не казалось, что в таком-то месте их легче узнать, чем в другом. Я бы сказал, что мы перестали во время этих долгих прогулок сознавать себя кем-то… Да… да… Я уверен, что ты поймешь меня… Провинциал, попадая в Париж и бродя по улицам, испытывает вдруг облегчение от того, что он уже не есть господин такой-то, за каждым шагом которого следят, о котором говорят: "Почему он идет сегодня по левому тротуару? Почему он в визитке?" Но для него это только каникулы. И это сознание быстро утомило бы его. Вот этот первый этап ты уже прошел. Но ты еще не мог достигнуть того состояния безопасности, блаженной бесхозяйности, в котором мы находились. Я думаю, что ощущал некоторые вещи живее, чем Элен; что наша любовь доставляла мне более острые наслаждения, а подчас и страдания. Но Элен мне бесспорно помогала своим естественным душевным спокойствием. Ты не представляешь себе, какой у нее был привлекательный вид, когда мы шли по такой вот улице в эти же часы дня, – такой удовлетворенный вид, выражавший такое полное самоотречение, такое доверие к несшему нас потоку. Человек всегда возвращается к одним и тем же образам. Во время нашей первой прогулки я говорил тебе о "хорошем пловце". Бывал ты на морском побережьи? Нет? Посмотрел бы ты там на детей, которые научились плавать совсем маленькими и очаровательно умеют давать себя долго нести, качать воде. Можно подумать, что они спят на ней, головой склонившись на согнутую руку.
Я никогда не спрашивал ее, любит ли она Париж. Она бы не поняла моего вопроса. Мы были слишком непосредственны для таких мыслей. Но теперь я думаю о моей красивой маленькой подруге, мастерице плавать, так хорошо обучившей меня дремать на волне… В общем, я поступил, с нею неблагодарно.
"Госпожа Стенель призналась". Газетчик бежит, широко развернув на груди заголовок газеты. Г-жа Стенель, урожденная Маргарита Жапи, призналась, что сама положила в бумажник Реми Кульяра иэобличающую ее жемчужину. Но, разразившись театральными рыданиями, она сразу же выступает обвинительницей. Она обвиняет в убийстве Александра Вольфа, сына кухарки Мариэты. Опять рыдает, а затем, в новом приступе энергии, обвиняет его в том, что он хотел изнасиловать ее саму. Женщины, до этого момента сострадавшие г-же Стенель, покидают ее и негодуют. Не потому, что лганье вдовы непостижимо. Каждая женщина чувствует в себе способность так же лгать. Тем более надо гильотинировать эту мерзавку, такую цельную женщину и такую важную даму. Пусть вся женская ложь проводит ее на эшафот и найдет свое искупление в ее крови.
Все это не мешает родившемуся на свет вместе с веком зоркому Эросу смешиваться с толпою и внимать ее шуму. Он присмотрелся к длинной улице, руслу из бетона и железа для реки новых людей, и к небу, где не видно ни одного алого тона. Но не все потеряно. Время ванадиевой стали сулит ему прекрасные компенсации.
* * *
– Если хочешь, пройдемся по улице Реомюра, и я расскажу тебе продолжение, насколько восстановил его в памяти. Как-то вечером, после нескольких неудачных попыток, – двух или трех, быть может, – так и не решившись пойти к Сижо на квартиру, чтобы узнать, что там произошло, я увидел Элен при выходе из школы. Я так боялся потерять ее снова, что подошел к ней почти сразу. Об осторожности уже и не думал. Элен была неузнаваема, не по внешнему виду, а по выражению лица, по манере. Вид у нее был удрученный и пристыженный. Я сказал ей: "Так ты меня больше не любишь?" В первый раз произнес я это слово и, как видишь, в форме отрицательной. Она ответила: "Нет, Пьер, я тебя очень люблю, поверь мне". И она сжимала мою руку в своей. Затем сказала, что разлука наша за последние дни – только начало, что мы больше видеться не будем; ни в сквере, ни у подъезда школы. Ты, конечно, понимаешь, что я ее забросал вопросами. Но ей было очень тяжело мне отвечать. Она повторяла: "Как можешь ты думать, что я не хочу тебя видеть, дорогой мой Пьер? Мне так это больно. Но что же мне делать?" Я умолял ее объяснить мне, отчего неизбежна эта разлука; какие силы могут нам помешать встречаться, если мы этого действительно хотим, хотя бы мельком, один раз в неделю, и в самом укромном, в самом таинственном месте. Я говорил ей о флигеле на горке, о калитке в конце аллеи. Чтобы ей легче было заговорить, высказывал догадки. Не заметила ли наших отношений ее мать? Или кто-нибудь в школе? И не пригрозил ли сообщить об этом ее родителям? Невысказанным осталось другое мое предположение, казавшееся мне, правда, немного комичным. Но как знать? И это так укладывалось в схему романов и пьес, которые я читал. Предположение, что ее хотят выдать замуж, и она считает невозможным или неразумным противиться воле семьи. Ведь ей скоро пятнадцать лет. Пятнадцать лет, о Ромео. Я знал, что это законный возраст. Из ее ответов или молчаливых протестов мне все же удалось заключить, что ни о чем таком речи не было и что она не остановилась бы перед маловажным затруднением. Когда я спросил, не узнала ли ее мать про нашу тайну, она сказала: "О, если бы только это было причиной!" с порывом, понравившимся мне, но и показавшим, как велико было действительное препятствие. "Во всяком случае, – воскликнул я, – никто не помешает мне ждать тебя у подъезда этой школы и, пусть бы даже кто-нибудь был с тобою, – следовать за тобою издали и видеть тебя". Она мне ответила, что на днях покинет школу, что будет ходить в нее только еще десять дней, так что мне предстояло увидеть ее при выходе только еще раз или два.
Происшествия уяснились мне только впоследствии, из разговоров между моими родителями. Я слышал, как моя мать жалела бедную госпожу Сижо и осуждала ее за слепоту. Драма эта назревала несколько лет. У г-на Сижо служила в аптеке молодая женщина. Провизоршей ли, кассиршей – не знаю. Помнится мне, ее называли секретаршей. Но у аптекарей нет секретарей. Кажется, она следила также за образованием обеих девочек, чему-то их обучала. Она жила у них в доме. Я никогда ее не видел. Словом, она стала любовницей Сижо. Сначала г-жа Сижо не знала про эту связь, потом с нею примирилась. Но секретарша была требовательной. По ее настоянию аптекарь медленно подготовил разрыв с женой. Стал искать и нашел покупателя для своего дела. Недавно объявил жене, какие принял решения. На несколько месяцев он оставлял в ее пользовании квартиру. (Быть может, преемник не нуждался в квартире.). Оставлял с нею также младшую дочь Ивонну. Сам же собирался выехать с любовницей и Элен. Для большей свободы, вероятно, или для спокойствия он другой аптеки не купил, а взял должность заведующего отделением в большой аптеке или аптекарском складе, в центре, квартиру же снял себе в отдаленном пригороде, в южной части Парижа.
Что ожидало Элен? Если бы она даже продолжала учиться, то ходила бы в какую-нибудь пригородную школу, а может быть, показалось бы возможным ограничиться уроками секретарши.
Ты представляешь себе мое душевное состояние. Прежде всего, я, воспитанный в безупречно нравственной семье, почувствовал отталкивающий запах в этой истории. Одно уж участие в ней Элен было для меня разочарованием. Но еще тягостнее была мысль, что из двух дочерей аптекарь выбрал Элен для приобщения к жизни, казавшейся мне постыдною, и для сближения с молодой секретаршей. Не говорю уже о главном – о предстоявшей нам разлуке.
Я свиделся с Элен. Сказал ей, что знаю все. Она заплакала, ничего не ответив, не глядя на меня. Это были ее первые слезы в моем присутствии. Я почувствовал в себе меньше мужества для небольшой проповеди, которую приготовил. Объявил ей все-таки, что, будь я на ее месте, никому не удалось бы насильно меня увезти, и что те, кто желал ее увезти, поостереглись бы скандала, окажи она сопротивление. Я понял или угадал различные вещи: что г-жа Сижо не настаивала на том, чтобы с нею остались обе дочери, вероятно, из-за недостатка средств, – в денежном отношении муж, по-видимому, сделал тоже все возможное, чтобы скрутить ее; затем – что она сама предпочла Ивонну. Это не особенно удивило, быть может, Элен, но очень огорчило. И она не только не умоляла матери оставить ее у себя, но скорее делала вид, будто уходит добровольно. В этом заключалась ее месть. Мне хотелось ей указать, что проще пожертвовать самолюбием, чем разлучиться со мною, но я боялся: не пришлось бы мне убедиться, что для нее самолюбие дороже. Вообще, ни поведение отца, ни интриганка-секретарша, ни сознание, что ей придется жить в этой семье не внушали ей того отвращения, какое мне радостно было бы чувствовать в ней.
Слушая ее, я взвешивал про себя различные возможности моего вмешательства. Пойти к ее матери, пойти к ее грешному отцу? Отчего ж не пойти? Мне казалось, что как раз его вина придаст мне для этого достаточно смелости. Возникали еще и другие наивные планы, в том числе – похитить Элен; попытаться бежать с нею вместе. Об этом я думал, главным образом, после того, как с нею расстался; в постели, когда не мог уснуть. Ты скажешь мне, что эти мысли были у меня несерьезны. Между тем, в них не было и забавы. Соглашаюсь, что это было мечтаньем. Еще и теперь, всякий раз, как мне приходится обороняться от какой-нибудь угрозы окружающей среды, я фабрикую в голове поступок, некоторыми чертами похожий на мечту, но не имеющий той же легкости, гибкости; похожий также на план. Сколько раз это со мной случалось на военной службе! Я совсем не уверен, что существует резкая граница между такими продуктами воображения и выполняемым планом. Если бы я в прошлом году дезертировал или когда-то сбежал с Элен, то произошло бы это согласно моим планам, разработка которых была разумна.
В тот вечер, о котором я говорю, мы не распрощались, так как были почти уверены, что увидимся по меньшей мере еще один раз. Но, осторожности ради, договорились об одном сигнале. На улице Ла Тур д'Овернь висела давно уже на стене афиша, и нельзя было ожидать, что ее эаклеют. Если наше следующее и, быть может, последнее свидание могло состояться обычным образом у подъезда школы, скажем – в пятницу, Элен должна была нарисовать звездочку в углу афиши, в противном же случае – просто цифру, например девятку, и это значило бы, что в ту же пятницу, в девять часов вечера, она непременно устроит себе возможность встретиться со мною в двух шагах от аптеки, в гористом саду против церкви Сен-Вен-сан-де-Поль.
Проходя по улице Ла Тур д'Овернь, я увидел звездочку.
Наша последняя прогулка была нежна и горестна в предельной степени. Мы выбрали наш самый извилистый, самый сокровенный маршрут. Закоулки. Флигель на горке. Целовались много раз. Впрочем, мы решили не допускать окончательной разлуки. Элен сообщила мне, что отец переезжает с нею в Со; точного адреса она не знает. Но будет, конечно, навещать свою мать. Как ей давать мне знать об этом? Как ускользать из квартиры матери? Более или менее точно было только то известно, что наезжать в город она будет по четвергам. И вот мы стараемся составить довольно сложный план, заслугой которого было, по крайней мере, то, что он успокаивал боль нашего прощанья. Я помню только основное. Каждый четверг я должен был проходить по каменной лестнице, ведущей к церкви Сен-Венсан-де-Поль; и в определенном месте перил, в незаметном углу, служанка г-жи Сижо по просьбе Элен, – как мы ни берегли свою тайну, приходилось посвятить, в нее служанку, но Элен говорила, что уверена в ней, а к тому же худшим, что могло нас постигнуть, была и тут разлука, – итак, служанка эта должна была делать для меня две или три пометки: например, сокращенное название улицы и цифру, обозначающую час.
– Не проще ли было бы вам списываться?
– По какому же адресу писала бы она мне? У меня был вид еще совсем ребенка. Не мог же я получать письма до востребования. Попросить об этой услуге швейцариху нашего дома? На это я не решался.
– А как же ты мог справиться с обязанностью проходить в этом месте по четвергам, в утренние часы? Ты располагал, по-видимому, достаточной свободой.
– О нет. Уже за позднее возвращение домой в те вечера, когда я ходил на свидание с подругой, я выслушивал нотации и был вынужден лгать. Но в то время мы жили, как я говорил тебе, на улице Бланш. Оттуда до различных мест, которые я называл, проворный мальчик, без одышки бегавший даже в гору, мог добежать в какие-нибудь пять, десять минут. Я вспоминаю маршрут до церкви Сен-Венсан-де-Поль, – улица Шапталя, улица Виктора-Массе, улица Кондорсе, улица Бельзенса, – на который тратил меньше времени, чем понадобится вот той пожилой даме, чтобы пройти мимо фасада Феликса Потэна. Экипажей было меньше в ту пору, чем теперь. Автомобилей не было совсем. Впрочем, нам не довелось воспользоваться этой системой четвергов и лестничных перил. В планах семьи Сижо произошли изменения. Отец решил взять себе Ивонну и оставить Элен.
– Это, вероятно, подстроила Элен в последнюю минуту?
– Отчасти – пожалуй. Но когда позже я пылко благодарил за это Элен, вид у нее был почти смущенный. Я думаю, что новое решение исходило, главным образом, от секретарши. Элен, должно быть, внушала ей недоверие, казалась ей слишком вдумчивой, слишком стеснительной в роли свидетельницы. Ивонна была просто резвой девчонкой, от которой приходилось ждать только коротких приступов слез, быстро высыхающих. О, я уверен, – заметь это, – что едва лишь Элен почувствовала возможность такого поворота, без унизительной инициативы с ее стороны, она стала ему содействовать, насколько могла.
– Так что после душераздирающего вашего прощанья любовь продолжалась по-прежнему?
– Не издевайся, душа моя, иначе я тебе больше ничего не расскажу. Она не продолжалась по-прежнему. Она возобновилась. И я вспомнил столько подробностей, показавшихся тебе, пожалуй, очень банальными, для того лишь, чтобы перейти к этому периоду. Да, именно с этого момента наша любовь, любовь парижских детей, сделалась чем-то, что ни говори, весьма своеобразным, сделалась приключением, которое не легко перенести в любое место и тайный трепет которого я хотел бы тебе передать как раз сегодня, когда мы идем по этой улице.
Потому ли, что аптекарь оставил свою жену без средств, или потому, что не сдержал своих обещаний, г-жа Сижо очень скоро оказалась в стесненном положении. Она не отпустила служанки, – той, что чуть было не стала нашей посредницей, той самой, которой я гадал на картах, помнишь? – но она взяла Элен из школы Эдгар-Кине, с тем, чтобы обучать ее дома фортепьянной игре, в действительности же с целью привлечь ее к одному странному предприятию. Кто-то внушил ей мысль, – может быть, представитель какой-нибудь аптекарской фирмы, – что она может много зарабатывать, распространяя парфюмерные изделия одной недавно возникшей маленькой фабрики. Г-жа Сижо принялась энергично за работу. Ездила во все концы Парижа к более или менее знакомым ей людям или к тем, чьи адреса получала от знакомых. Решалась обращаться в небольшие магазины – галантерейные, писчебумажные. Завязала даже сношения с некоторыми привратницами. За долю комиссии привратница бралась навязывать своим квартирантам несколько склянок духов или одеколона. Это было не так уж глупо, если подумать. Какой парижский квартиронаниматель не купит расположения привратницы ценой такого скромного налога?
– Духи были, по крайней мере, хорошего качества?
– Не знаю. По этой части я был в ту пору невежествен. Но, говорят, парфюмерное дело дает фабрикантам такие огромные барыши, что начинающая фирма не затруднялась, вероятно, продавать по умеренным ценам приличные рыночные изделия. Я думаю, что бедная женщина бросилась в это дело главным образом для отвлечения. Помимо вербования клиентов было еще много хлопот. Ходить надо было по всему городу, доставлять заказанное, разносить прейскуранты, или просто иногда наведаться за ответом. Г-жа Сижо поручала это поочередно служанке, очень ее любившей, жалевшей, а секретаршу ненавидевшей, и своей дочери. Ты понимаешь, как моя подруга и я могли воспользоваться этим. Элен устраивалась так, что на четверг приходилось посещение наиболее отдаленных клиентов. Я, со своей стороны, приучил моих родителей считать естественным мое желание расширять горизонт, гулять "по окрестностям", вместо того, чтобы все послеобеденные часы проводить в тесном и пыльном сквере, где игры уже не подходили к моему возрасту. Но мне велено было оставаться в пределах квартала, в обществе товарищей, хотя их присутствие и нравственность не контролировались. Только бы это не были "уличные мальчишки"…
Нам случалось, поэтому, сходиться уже в час дня и расставаться только в шесть. И мы ходили в самые отдаленные кварталы. Местом встречи был для нас обычно Монтолонский сквер, сам по себе безобразный, – один из тех пустырей без воздуха, где чахлая зелень только прибавляет впечатление кладбища к впечатлению удушья; нечто вроде дворика, в котором выбивают пыль из ковров и стоят цветочные горшки привратницы. Но ты понимаешь, что у меня сохранилось нежное чувство к Монтолонскому скверу. Я видел, как туда входила Элен через верхнюю калитку, одетая несколько хуже, чем раньше. Одежда, правда, была прежняя, но пообносившаяся. Она меньше была похожа на "девочку из богатого дома". Но благородные черты лица, темные глаза, распущенные волосы, очаровательные веснушки, – все это осталось, было еще прекраснее, трогательнее. У нее была ученическая сумка под мышкой. Но в сумке вместо тетрадей и книг, – несколько флаконов в шелковой бумаге, проспекты.
Она доставала из кармана списочек фамилий и адресов. Без системы, без пояснений. Номер округа в ту пору не входил в состав адреса. Но я уже гордился знаньем Парижа. И для моего возраста знал его действительно не плохо. Я изучал список. Из семи или восьми названий улиц точное расположение четырех или пяти я устанавливал быстро. Что до остальных, то мне подсказывало чутье, в каком направлении надо их искать. Улицу Отейля я едва ли принял бы за улицу Гобеленов или Вожирара. Ты в этом убедишься на практике. За немногими, сбивающими с толку исключениями, какова, например, улица Стендаля в Менильмонтане или улица Резервуаров в Пасси, большинство названий улиц имеют тот или иной местный колорит. Улица Подрядчиков или улица Добровольцев, например, отдают периферией, но недавней (ни старым Монмартром, ни старым Бельвилем); и так как сюда примешивается нечто подловатое, то это, должно быть, Вожирар! Не отрицаю, что во многих случаях это чувство сродства сводится к смутным воспоминаниям… Впрочем, окончательно я устанавливал маршрут с помощью небольшого плана, который носил с собой. Маршрут был одновременно фантастическим и разумным. И мы пускались в дорогу. Некоторые улицы и районы считались опасными; их следовало избегать в виду возможных встреч; по крайней мере, в начале этой нашей бродячей жизни; таковы были, например, авеню Оперы или места близ универсальных магазинов. Но ты представляешь себе, какими свободными, беспечными путешественниками мы чувствовали себя, едва лишь покидали центр и перед нами открывалось бездонное пространство Тернов или малого Монружа. Когда мы приближались к дому клиента, я останавливался на углу улицы. Или замедлял шаги. Немного дальше Элен догоняла меня. По пути я угощал ее крендельком или булочкой с плиткой шоколада, а то и пирожным, но не в кондитерской, – меня стесняла притязательность и важность этих заведений, – а в булочной-кондитерской. Там-то я и приобрел те специальные сведения, которыми блеснул перед тобой недавно. У меня не было никакого серьезного основания полагать, что Элен дома терпит лишения. До этой степени бедность их еще не дошла. Но я допускал, что часто у них нет сладкого к обеду. И ты представляешь себе, как увеличивалось, каким захватывающим становилось от этой мысли обычное удовольствие, какое получает мальчик, угощая сластями подругу.
Элен тоже была щедра и даже расточительна. Г-жа Сижо поручала ей иногда получать деньги по счетам. Я говорил ей, конечно, что эти деньги ей не принадлежат, что она должна относить домой все, до последнего сантима. Мелкобуржуазное воспитание привило мне, как ты знаешь, мелочную честность в отношении денег. Тебе это должно быть знакомо.
– Настолько знакомо, что я думаю, не является ли функцией мелкой бужуазии – наделять общество обильными запасами этой добродетели, недостаток в которой дает себя порою жестоко чувствовать – ты не находишь? – в других этажах.
– Как дворянство когда-то наделяло воинской доблестью остальные слои народа. Итак, Элен отвечала мне, что мать предоставляет ей небольшой кредит для поездок в трамвае и в омнибусах и что она в праве расходовать эти деньги иначе, раз мы ходим пешком. Но она несколько широко подсчитывала сбережения. Мне приходилось отбиваться от той доли слишком дорогих лакомств, которую она мне предназначала. Ты понимаешь, было все же легкое, неуловимое классовое различие между средой Элен и моей средой, – различие, отделяющее при одинаковом культурном уровне служащего, получающего определенное, пусть даже хорошее жалованье, от коммерсанта, у которого деньги легче проходят через руки, капризнее, а главное, менее строго соответствуют труду.
Этими экспедициями по четвергам мы не удовлетворялись. Наоборот, они усиливали нашу потребность быть вместе. В промежутках между двумя четвергами мы старались встречаться много раз, хотя бы на несколько минут. В иные вечера, платя мне той же любезностью, какую я когда-то оказывал ей, Элен поджидала меня в час выхода из лицея, не у подъезда его, но право же, не очень-то от него далеко. Помнится, я показал тебе Гаврский пассаж, когда мы как-то сходили с Вышки. Вспоминаешь? Подле самого лицея, бок-о-бок с ним, так сказать, узкая и коленчатая галлерея с магазинами, ярким освещением, вроде пассажа Жуфруа. Там я заставал ее перед какой-нибудь витриной. Никогда никто не улыбался мне так, как улыбалась она, когда, повернув голову, меня узнавала. Источником ее большого обаяния было спокойствие. Она почти никогда не бывала нервна или сердита. Умела извинить опоздание или, вернее, останавливала мое извинение улыбчивым движением губ, говорившим: "Да ведь это уже забыто". Мне, человеку нервному, склонному беспокоиться, упрекать себя, и в то же время довольно требовательному к другим, – мне кажется, что я обязан Элен зародышем душевного расположения, которое я с тех пор культивировал недостаточно, но благотворность, прелесть которого я испытывал в некоторые периоды… о них я, быть может, еще расскажу тебе когда-нибудь… и которое я назвал бы своего рода квиэтизмом. Да, всякий раз как я испытываю это несколько сверхъестественное облегчение, быть может, на меня нисходит мягкость моей маленькой подруги.
После этих вечерних свиданий в Гаврском пассаже мы часто направлялись к ее дому. Но в конце концов начали выбирать самые прямые, главные пути – по улице Шатоден, по улице Лафайэта, не выискивая обходных путей, не принимая мер предосторожности.
– И вы никому не попадались на глаза?
– Попадались. Товарищам по лицею. Но, повторяю, у нас совсем не было того вида, опасливого и в то же время нахального, того взгляда уличного разносчика, посматривающего, нет ли вблизи полиции, по которому узнаются парочки школьников и школьниц. Товарищ думал: "А я и не знал, что у Жалэза есть сестра. Да и прехорошенькая". Другие встречи были бы опасны только при повторности. В том, что я прошел часть пути с подругой детства, случайно мне, быть может, повстречавшейся, я мог бы оправдаться легко. Что же до г-жи Сижо, то у нее были другие заботы. Пусть бы ей даже донесли на меня, она бы, я думаю, не решилась придать этому большое значение.
Всего этого мы не рассчитывали. И мы, конечно, совсем не хотели, чтобы нас видели вместе, не столько из боязни последствий, сколько из уважения к нашей тайне. Так, мне кажется, ведут себя многие любовники. Не всегда они прячутся из страха. В любви есть бескорыстная потребность тайны. Таким образом, в том, что мы забыли про осторожность, не было ничего предумышленного, ничего вызывающего. Просто мы привыкли к парижской бесконечности и безымянности. Это необыкновенно сладостное чувство, которое тебе еще не может быть знакомо. Нет. К нему еще примешивается у тебя слишком сильное чувство оторванности от родных мест. Ты, разумеется, чуешь эту безымянность, но еще не сроднился с нею. Нет у тебя такого ощущения, словно она тебе преданно сопутствует, покровительствует, утешает тебя, куда бы ты ни шел. Двое детей, о которых я тебе рассказываю, ощущали ее именно так. Нигде не покидал их этот необъятный спутник. И так же, как уже не могло на них повеять одиночеством от какого-нибудь безлюдного уголка в Рельи, толпа на улице Сен-Лазар или Лафайэта, в двух шагах от их дома, сохраняла в их глазах какой-то неустранимо анонимный характер. Им не казалось, что в таком-то месте их легче узнать, чем в другом. Я бы сказал, что мы перестали во время этих долгих прогулок сознавать себя кем-то… Да… да… Я уверен, что ты поймешь меня… Провинциал, попадая в Париж и бродя по улицам, испытывает вдруг облегчение от того, что он уже не есть господин такой-то, за каждым шагом которого следят, о котором говорят: "Почему он идет сегодня по левому тротуару? Почему он в визитке?" Но для него это только каникулы. И это сознание быстро утомило бы его. Вот этот первый этап ты уже прошел. Но ты еще не мог достигнуть того состояния безопасности, блаженной бесхозяйности, в котором мы находились. Я думаю, что ощущал некоторые вещи живее, чем Элен; что наша любовь доставляла мне более острые наслаждения, а подчас и страдания. Но Элен мне бесспорно помогала своим естественным душевным спокойствием. Ты не представляешь себе, какой у нее был привлекательный вид, когда мы шли по такой вот улице в эти же часы дня, – такой удовлетворенный вид, выражавший такое полное самоотречение, такое доверие к несшему нас потоку. Человек всегда возвращается к одним и тем же образам. Во время нашей первой прогулки я говорил тебе о "хорошем пловце". Бывал ты на морском побережьи? Нет? Посмотрел бы ты там на детей, которые научились плавать совсем маленькими и очаровательно умеют давать себя долго нести, качать воде. Можно подумать, что они спят на ней, головой склонившись на согнутую руку.
Я никогда не спрашивал ее, любит ли она Париж. Она бы не поняла моего вопроса. Мы были слишком непосредственны для таких мыслей. Но теперь я думаю о моей красивой маленькой подруге, мастерице плавать, так хорошо обучившей меня дремать на волне… В общем, я поступил, с нею неблагодарно.