Страница:
Она держала Ульву за руку. Они молча сидели обнявшись на диване в маленькой гостиной. Они испытывали одинаковое чувство: не скорбь, а почти облегчение, потому что теперь точно знали, где он и что с ним. Они не были уверены, что это правильно, но знали, что даже неправильное, непозволительное чувство легче переживать вдвоем, а не поодиночке.
Йонатан и Сана сидели рядом каждый в своем кресле. Они уже поняли, что что-то стряслось. Лиса еще и слова не произнесла, но по тому, как она пожала им руки, по тому, как она поздоровалась, по тому, как шла через прихожую, они поняли, что их ждет страшное известие.
Она не знала, с чего начать. Но ей и не пришлось начинать.
– Что случилось?
Сане двенадцать, она уже не маленькая. Но и большой ее не назовешь. Сейчас она как раз посредине. Она внимательно посмотрела на двух взрослых женщин, а потом повторила свой вопрос:
– Что случилось? Я же вижу, что-то произошло.
Лиса наклонилась вперед, положила руку ей на коленку, а другую – на коленку Йонатану – он-то пока настолько мал, что она может пальцами обхватить его ножку.
– Ты права. Случилось. Ваш дядя Хильдинг…
– Он умер.
Сана сказала это без колебаний. Как будто заранее сформулировала ответ.
Лиса стиснула руки и кивнула:
– Да. Он умер вчера. В больнице. В моем отделении.
Йонатану только шесть лет, поэтому он смотрел то на плачущую мать, то на плачущую Лису и пока не мог ничего понять:
– Но ведь дядя Хильдинг не старый? Что же с ним случилось? Или он все-таки старый?
– Ты дурак. Ты же отлично понимаешь – он докололся до смерти.
Сана нетерпеливо посмотрела на брата.
Лиса протянула руку и погладила племянницу по щеке:
– Не говори так!
– Но это же правда.
– Нет, не так. Произошел несчастный случай. Он упал с лестницы. Его кресло-каталка свалилось, и он ударился головой. Так что не надо так говорить.
– Какая разница. Я знаю, что он кололся. И знаю, что поэтому он и умер. Я знаю, что бы вы там ни придумывали.
Йонатан слушал, слышал, но не понимал. Он вскочил с кресла и зарыдал: его дядя не умер, нет, не умер! Он подался вперед и крикнул:
– Это ты виновата!
Затем он бросился прочь, выбежал на улицу и, как был босой, так и побежал по квадратным плиткам садовой дорожки, продолжая кричать:
– Это ты виновата! Сама ты дура! Раз ты так говоришь, значит, ты сама виновата!
День постепенно переходил в вечер, когда в кабинет Ларса Огестама без стука ввалился Эверт Гренс. Огестам изумленно взглянул на него и отметил, что выглядел комиссар как обычно: грузное тело, тонкие седые волосы, несгибающаяся хромая нога.
– Вы должны были зайти завтра.
– А я пришел сейчас. У меня тут есть кое-какие факты.
– Ах так?
– По убийствам. По расследованиям в Южной больнице. По обоим.
Он не стал ждать, пока Огестам предложит ему присесть, сграбастал стоявший у двери стул, небрежно сбросил лежавшие на нем документы прямо на пол и уселся напротив одного из тех судебных крючкотворов, которых он еще в незапамятные времена прозвал кучкой пижонов.
– Во-первых, Алена Слюсарева. Вторая девушка из Прибалтики. Она сейчас уже на корабле в Балтийском море. Едет домой. Я с ней говорил. На нее у нас ничего нет. Она не знает, кто такой Бенгт Нордвалль. И понятия не имеет, каким образом Граяускас удалось раздобыть оружие и взрывчатку. Ну и, конечно, о захвате заложников она тоже ничего не знала. Так что я отправил ее домой, в Клайпеду. Это в Литве. Ей туда нужно. А нам тут она совсем ни к чему.
– И вы отправили ее домой?
– А ты что, против?
– Вам следовало сначала проинформировать меня. Мы бы все обсудили, и если бы мы оба пришли к этому выводу, я бы со своей стороны дал разрешение отправить ее домой.
Эверт Гренс с омерзением смерил взглядом этого молодого пижона. Он с трудом подавил в себе желание разораться.
Потому что пришел к нему с лапшой, которую только начал аккуратно развешивать по его пижонским ушам.
Вот почему он проглотил свой гнев и запрятал его глубоко внутри.
– Ты закончил?
– То есть вы отпустили домой человека, которому, возможно, было бы предъявлено обвинение в хранении оружия, подготовке к противоправным действиям, несущим угрозу жизни и здоровью, и пособничестве в нанесении тяжких телесных повреждений?
Ларс Огестам пожал плечами и добавил:
– Ну конечно. Судя по тому, что вы сейчас рассказали, так оно и есть.
Гренс героически боролся с презрением, которое испытывал к молодому человеку, сидящему по ту сторону стола. Он даже не знал, откуда и почему это презрение взялось, – просто оно было, и все тут. Он терпеть не мог всех этих умников, которые воспринимали свой университетский диплом как путевку в реальную жизнь: еще и пожить-то не успели, а уже ни дать ни взять тертые калачи.
– А вот с Йохумом Лангом все иначе.
– Да?
– Пора ему получить все, что причитается.
Огестам показал на документы, которые Гренс только что скинул на пол.
– Здесь, Гренс, одни допросы. А больше ничего. И дольше я его держать в КПЗ не позволю.
– Позволишь.
– Не позволю.
– Позволишь. Мы докажем, что он виновен в смерти Ольдеуса. У нас есть свидетель.
– Кто?
Ларс Огестам – тщедушный, в круглых очечках, с челочкой на бочок. Ему исполнилось тридцать, но когда он вот так вопрошал, откинувшись в своем огромном кожаном кресле, то выглядел совсем мальчишкой.
– Лиса Орстрём, врач того отделения, где лежал Ольдеус. Кстати, она его сестра.
Огестам помолчал, отодвинул кресло, встал и смерил Гренса взглядом:
– Согласно рапорту, который я получил от вашего коллеги Сундквиста, опознание прошло не так гладко, как вы говорите. Да и адвокат прибежал ко мне и, естественно, требовал, чтобы я отпустил Ланга немедленно, потому что его никто не опознал.
– Ты что, не слышишь, о чем я толкую? Есть у тебя свидетель. Есть. Я тебе завтра его приведу. С утра пораньше.
Ларс Огестам снова сел, вместе с креслом придвинулся к столу и театральным жестом воздел руки:
– Гренс, я сдаюсь. Объясните. Растолкуйте, о чем речь.
– Завтра утром у тебя будет свидетель. Больше не о чем говорить.
Огестам сидел неподвижно, силясь понять, что происходит.
Он осуществлял прокурорский надзор за двумя расследованиями, которые вел Эверт Гренс. Оба преступления произошли в одно и то же время в одном и том же здании.
Но то, что он сейчас услышал, звучало подозрительно просто. Слюсарева уже усвистала домой, в деле Ланга появился свидетель – по идее, ему пора расслабиться. Ведь комиссар утверждает, что у него все под контролем. Но расслабиться не получалось. Что-то тут не сходилось. Что-то было не так.
– Журналисты еще…
– Насрать на них.
– Задают мне вопросы… Насчет мотива. Какой мотив был у Граяускас. Чего ради проститутка застрелила полицейского, а потом и себя, да еще в морге. И ответа у меня нет. А хотелось бы его иметь.
– Тут у нас пока нет ясности. Мы этим занимаемся.
– Ну вот опять, Гренс. Я не понимаю. Если у вас нет мотива – почему вы отпустили Слюсареву? Она единственный человек, который может что-то об этом знать.
Гренса охватил такой гнев, что он едва сдержался. Рявкнуть бы на этого малолетку! Но нельзя. Он связан по рукам и ногам. Связан этой чертовой ложью Бенгта Нордвалля. И поэтому приходится играть роль. Притворяться совсем не тем, кем он был на самом деле, соблюдать предельную осторожность. И вместо того чтобы накричать на Огестама, Гренс понизил голос почти до шепота:
– Слышь-ка, ты хоть передо мной тут большого начальника не изображай?
– Я прочитал запись ваших переговоров по рации.
Казалось, Огестам даже не заметил угрозы в сиплом шепоте комиссара. Он и глаз не поднял на Гренса, выкладывая страницы из папки, которая лежала у него на столе. Он точно знал, где находятся нужные ему документы.
Он выбрал строчку где-то в середине страницы и, водя по ней пальцем, прочитал вслух:
– Вот вы тут сами говорите, Гренс. Даже кричите: «Это что-то личное! Бенгт, прием. Бенгт, сворачивай, мы готовы к штурму. Сворачивай немедленно! Спецназовцы пошли на штурм!»
Огестам посмотрел на Гренса, убрал палец и завершил:
– Конец цитаты.
Вдруг зазвонил телефон, стоявший посреди стола, оба они уставились на него, и каждый про себя считал, сколько раз он прозвонит, прежде чем умолкнет, дав им возможность продолжить разговор. Вышло семь.
– Да ты тут хоть обцитируйся. Тебя же там не было. Ну да. Я тогда так и думал. Насчет того, что тут что-то личное. Я по-прежнему так считаю. Но конкретнее сказать не могу – не знаю.
Ларс Огестам попытался выдержать взгляд Гренса, но хватило его на секунду, затем он отвернулся к окну. Вид на центр города успокаивал.
Он колебался.
Теснящиеся в голове мысли всегда вызывали у него смутное беспокойство. Он знал, что только что про себя сформулировал мысль, которая может быть истолкована как обвинение. Обвинение в адрес человека, чей негласный авторитет в управлении был самым высоким. И он обязан высказать это вслух. Он обернулся и снова посмотрел на Гренса.
– Так значит, у вас нет ясности? Не знаю, не хотелось бы вмешиваться, однако, Эверт, – я впервые называю вас по имени, – Эверт, вы отдаете себе отчет, что вы сейчас расследуете? Ведь вы расследуете смерть вашего лучшего друга. Я допускаю, что это очень непросто. Не уверен, что такое вообще возможно. Понимаю ваше горе, ваш ближайший друг…
Огестам набрал в легкие воздуха и наконец выдавил из себя:
– Я к тому, что… хотите, мы заберем у вас это дело?
Эверт Гренс вскочил и пошел к двери:
– Ты сидишь тут и перебираешь бумажки! Ты хоть понимаешь, канцелярская крыса, что я расследую преступление! Настоящее преступление! Я этим занимался, еще когда твои мамаша с папашей только задумали тебя сделать! И все эти годы я расследую преступления.
Гренс показал пальцем на дверь.
– Я пошел к себе. Работать по этим двум делам. Или ты хочешь мне еще что-нибудь приятное сказать?
Ларс Огестам покачал головой и, вздохнув, попрощался.
Он знал, что комиссар криминальной полиции Гренс редко ошибается. Так оно и было, сколько ни жалуйся, что с ним невозможно иметь дело.
Он доверял Гренсу.
И он решил доверять ему и дальше.
Наступил вечер. Постепенно он выгонял из города тех, что тратил жизнь, мотаясь между домом в пригороде и работой в столице. Центральный вокзал вот-вот заснет, набираясь сил, чтобы утром снова принять пассажиров.
Свен Сундквист сидел на скамье и, сам не зная зачем, разглядывал электронное табло прибытия и отбытия поездов. Он еще тридцать минут назад – сразу как приехал сюда прямо из управления – зашел в камеру хранения и отыскал двадцать первую ячейку. Она была в нижнем ряду, в середине. Он отлично знал, что камера хранения, придуманная для удобства пассажиров, нередко использовалась бомжами, ворами и прочим подозрительным людом, хранившим тут наркотики, оружие и краденое.
Он с минуту постоял перед запертой дверцей, потрогал ее и подумал, а не уйти ли ему отсюда и постараться забыть то, что он нашел в отчете по делу Граяускас.
Ведь больше никто этот отчет не увидит.
А он сможет поехать домой, к Аните и Йонасу.
И не надо будет мучиться сомнениями.
Домой! Пока не влип в настоящее дерьмо.
Но он все стоял. Его снова охватил гнев. От злости даже живот снова разболелся не на шутку. Он вспомнил о разговоре с экспертом-криминалистом Крантцем. Тот был на сто процентов уверен в своей правоте.
Кассета была не новая. Со сломанными предохранительными язычками.
И вот теперь она исчезла.
«Эверт. Ты рискуешь тридцатью тремя годами безупречной службы, – подумал Свен. – Во имя чего? Вот почему я стою здесь. Перед камерой хранения на Центральном вокзале. Я понятия не имею о том, что именно мне откроется, что Лидия Граяускас хотела поведать нам перед смертью. Не знаю. Но понимаю, что мне от этого не уйти».
Потребовалось четверть часа, чтобы убедить женщину из службы информации в том, что он действительно полицейский из убойного отдела и ему необходима ее помощь, чтобы вскрыть одну из ячеек камеры хранения.
Она несколько раз качала головой, пока он, устав спорить, не повысил голос и не пригрозил ей привлечением к ответственности за отказ от содействия следователю полиции, находящемуся при исполнении. Только тогда она, хоть и неохотно, связалась со службой охраны, где хранились все дубликаты ключей.
Свен Сундквист сразу же заметил человека в зеленой форме, направлявшегося к нему со стороны главного входа. Он встал со своей скамейки, подошел к охраннику, представился и показал документы. Вместе они дошли до ячейки 21.
Она выглядела точно так же, как и все остальные.
Тяжелая связка ключей.
Охранник повернул ключ, легко открыл ячейку и подвинулся. Свен стоял перед двумя полками, разделявшими ее металлическое нутро. Внутри было темно, так что ему пришлось подойти поближе, чтобы хоть что-то рассмотреть.
Вещей там оказалось немного.
Целлофановый пакет с двумя платьями. Фотоальбом с черно-белыми семейными снимками, сделанными в фотоателье: все одеты во все самое нарядное и с напряженными улыбками на лицах. Пачка из-под сигарет со шведскими деньгами, сотенными и пятисотенными купюрами. Он быстро пересчитал – всего четырнадцать тысяч.
Имущество Лидии Граяускас.
Придерживая железную дверцу, он подумал, что в ячейке 21 лежала человеческая жизнь. Вернее, все, что от этой жизни осталось. Единственное будущее, на которое она надеялась. Но ведь было у нее что-то, пока она не попала в ту квартиру, – любовь, надежда, стремление куда-то.
Свен Сундквист открыл свой портфель и сложил туда платья, сигаретную пачку и альбом.
Затем он снова сунул руку в ячейку и на верхней полке нащупал видеокассету. Не новую, без предохранительных язычков и с надписью кириллицей на обратной стороне.
Она побежала за ним – по крыльцу, по саду и дальше – по тротуару. Наконец он остановился: босой, с мокрым от слез лицом. Она любила его. Она обняла его, подняла на руки и понесла в дом. Она снова и снова шептала его имя – Йонатан, ее племянник, но так как своих детей у нее не было, о большем она и не мечтала.
Лиса Орстрём взъерошила ему волосы: ей пора идти, уже поздно и темно. Так темно, а ведь всего две недели до летнего солнцестояния. Только что был день – и вот уже наступила ночь. Она поцеловала его в щеку. Сана уже спала у себя в комнате, она взглянула на Ульву, свою сестру, закрыла за собой дверь и ушла. Теперь они далеко, папы нет, Хильдинга нет. Она знала, что это время придет, и вот оно настало. Одиночества в ее жизни стало еще больше.
Она решила пойти туда пешком. Через Западный мост, вдоль северного берега Меларен, а потом подняться немного вверх. Это не так далеко отсюда, получасовая прогулка по вечернему Стокгольму. Дорогу она знала. Бывала там и раньше. В Главном полицейском управлении.
Ей было известно, что он работает допоздна. Он сам ей об этом говорил, да и выглядел как человек, у которого, кроме работы, ничего нет. Так что он должен сидеть там, над расследованием, которое скоро закончится. А неделю назад было другое расследование, которое уже закончено. А через неделю появится еще одно. Всегда найдется работа, лишь бы не спешить домой.
Она позвонила и предупредила его. Он сразу снял трубку. Он ее ждал. Сидел там и ждал ее.
Он встретил ее у главного входа и повел по темным коридорам. Воздух был спертый, в пустом помещении отдавалось эхо его неровных шагов, и ей стало не по себе. Как же он мог выбрать себе такую жизнь? Она смотрела на его спину. Широкий, грузный, лысоватый – вряд ли он был сильным, но производил именно такое впечатление. По всему этому неуютному зданию от него шла сила, та сила, которой наделены люди, знающие, что такое надежность. Кто же, как не он, мог сделать такой трудный выбор – жить и работать в этом здании.
Эверт Гренс открыл дверь в свой кабинет и пропустил ее вперед. Он предложил ей стул для посетителей, с другой стороны письменного стола. Она оглядела комнату. Унылое зрелище. Единственная человеческая деталь, выпадающая из общей казенной картины, – старенький магнитофон у него за спиной. Чудовищный аппарат, которому на вид можно дать лет сто. Был еще и диванчик, старенький и потертый, и она не сомневалась, что там он и спал.
– Кофе? – спросил он не затем, чтоб предложить ей кофе, а чтобы как-то начать беседу.
– Нет, спасибо. Я сюда не кофе пришла пить.
– Я догадался. Но все-таки.
Он взял пластиковый стаканчик, на дне которого плескалось нечто похожее на остатки черного кофе, и осушил его одним глотком.
– Итак?
– Похоже, вы даже не удивились. Что я пришла.
– Не удивился. Но обрадовался.
Лиса Орстрём внезапно почувствовала страшную усталость. Она столько времени провела в ужасном напряжении. Сейчас ее немного отпустило, и она тут же сникла – слишком многое пришлось ей пережить за последние сутки.
– Я не хочу больше видеть эти фотографии. Я не желаю, чтоб мне тыкали в лицо снимком человека, которого я не знаю и не желаю знать. Хватит. Я буду свидетелем. Я укажу на Ланга как на человека, который вчера приходил к моему брату.
Лиса Орстрём положила локти на его стол и подперла подбородок руками. Она так устала. Ей хотелось домой.
– Но вам надо кое-что знать. Я отказывалась дать показания не только из-за угроз. Просто уже давно я дала себе слово, что не позволю больше Хильдингу с его наркотиками вмешиваться в мою жизнь. Я жила с этим весь год, просто перестала для него существовать. Но это ничего не изменило. А теперь он потерял надо мной власть! Он умер. Но все еще продолжает пить мою кровь! Так что я дам показания.
Вот и все, Анни.
Все кончено.
– Вас никто не порицает.
– Я знаю. Я просто хочу разорвать эту связь.
– Это ваш выбор. Но вас легко понять. Никто не винит вас в том, что вы растерялись. Что не сразу решились.
Гренс встал, порылся в своих кассетах, нашел что хотел и вставил в магнитофон. Сив Мальмквист. Она была уверена.
– А теперь расскажите мне. Кто вам угрожал?
Точно, Сив Мальмквист. Она приняла самое трудное решение в своей жизни, а он слушает Сив Мальмквист!
– Это не важно. Я буду свидетелем. Но у меня одна просьба.
Все это время Лиса Орстрём сидела, подперев голову руками. Она взглянула на него в упор:
– Мои племянники. Я хочу, чтобы вы их защитили.
– Они уже под охраной.
– Я не понимаю.
– К ним была приставлена охрана с момента опознания. Когда вы смотрели на Ланга через зеркальное окна Я, между прочим, знаю, что вы были у них сегодня и один малыш выбежал босиком на тротуар. Охрана, разумеется, круглосуточная.
Усталость навалилась на нее с новой силой. Она зевнула, даже не попытавшись это скрыть.
– Пора мне домой.
– Я попрошу вас отвезти. В гражданском автомобиле.
– К Ульве. К Йонатану и Сане. Они уже спят.
– Я предлагаю усилить охрану. Давайте посадим одного охранника в квартире. Вы не против?
Был уже поздний вечер.
Темно, тихо, как будто во всем этом огромном здании нет ни души.
Она посмотрела на полицейского, который стоял у магнитофона. Похоже, он подпевает. Он тихонько напевал веселую песенку с бессмысленными словами, и ей вдруг стало его жалко.
Пятница, седьмое июня
Йонатан и Сана сидели рядом каждый в своем кресле. Они уже поняли, что что-то стряслось. Лиса еще и слова не произнесла, но по тому, как она пожала им руки, по тому, как она поздоровалась, по тому, как шла через прихожую, они поняли, что их ждет страшное известие.
Она не знала, с чего начать. Но ей и не пришлось начинать.
– Что случилось?
Сане двенадцать, она уже не маленькая. Но и большой ее не назовешь. Сейчас она как раз посредине. Она внимательно посмотрела на двух взрослых женщин, а потом повторила свой вопрос:
– Что случилось? Я же вижу, что-то произошло.
Лиса наклонилась вперед, положила руку ей на коленку, а другую – на коленку Йонатану – он-то пока настолько мал, что она может пальцами обхватить его ножку.
– Ты права. Случилось. Ваш дядя Хильдинг…
– Он умер.
Сана сказала это без колебаний. Как будто заранее сформулировала ответ.
Лиса стиснула руки и кивнула:
– Да. Он умер вчера. В больнице. В моем отделении.
Йонатану только шесть лет, поэтому он смотрел то на плачущую мать, то на плачущую Лису и пока не мог ничего понять:
– Но ведь дядя Хильдинг не старый? Что же с ним случилось? Или он все-таки старый?
– Ты дурак. Ты же отлично понимаешь – он докололся до смерти.
Сана нетерпеливо посмотрела на брата.
Лиса протянула руку и погладила племянницу по щеке:
– Не говори так!
– Но это же правда.
– Нет, не так. Произошел несчастный случай. Он упал с лестницы. Его кресло-каталка свалилось, и он ударился головой. Так что не надо так говорить.
– Какая разница. Я знаю, что он кололся. И знаю, что поэтому он и умер. Я знаю, что бы вы там ни придумывали.
Йонатан слушал, слышал, но не понимал. Он вскочил с кресла и зарыдал: его дядя не умер, нет, не умер! Он подался вперед и крикнул:
– Это ты виновата!
Затем он бросился прочь, выбежал на улицу и, как был босой, так и побежал по квадратным плиткам садовой дорожки, продолжая кричать:
– Это ты виновата! Сама ты дура! Раз ты так говоришь, значит, ты сама виновата!
День постепенно переходил в вечер, когда в кабинет Ларса Огестама без стука ввалился Эверт Гренс. Огестам изумленно взглянул на него и отметил, что выглядел комиссар как обычно: грузное тело, тонкие седые волосы, несгибающаяся хромая нога.
– Вы должны были зайти завтра.
– А я пришел сейчас. У меня тут есть кое-какие факты.
– Ах так?
– По убийствам. По расследованиям в Южной больнице. По обоим.
Он не стал ждать, пока Огестам предложит ему присесть, сграбастал стоявший у двери стул, небрежно сбросил лежавшие на нем документы прямо на пол и уселся напротив одного из тех судебных крючкотворов, которых он еще в незапамятные времена прозвал кучкой пижонов.
– Во-первых, Алена Слюсарева. Вторая девушка из Прибалтики. Она сейчас уже на корабле в Балтийском море. Едет домой. Я с ней говорил. На нее у нас ничего нет. Она не знает, кто такой Бенгт Нордвалль. И понятия не имеет, каким образом Граяускас удалось раздобыть оружие и взрывчатку. Ну и, конечно, о захвате заложников она тоже ничего не знала. Так что я отправил ее домой, в Клайпеду. Это в Литве. Ей туда нужно. А нам тут она совсем ни к чему.
– И вы отправили ее домой?
– А ты что, против?
– Вам следовало сначала проинформировать меня. Мы бы все обсудили, и если бы мы оба пришли к этому выводу, я бы со своей стороны дал разрешение отправить ее домой.
Эверт Гренс с омерзением смерил взглядом этого молодого пижона. Он с трудом подавил в себе желание разораться.
Потому что пришел к нему с лапшой, которую только начал аккуратно развешивать по его пижонским ушам.
Вот почему он проглотил свой гнев и запрятал его глубоко внутри.
– Ты закончил?
– То есть вы отпустили домой человека, которому, возможно, было бы предъявлено обвинение в хранении оружия, подготовке к противоправным действиям, несущим угрозу жизни и здоровью, и пособничестве в нанесении тяжких телесных повреждений?
Ларс Огестам пожал плечами и добавил:
– Ну конечно. Судя по тому, что вы сейчас рассказали, так оно и есть.
Гренс героически боролся с презрением, которое испытывал к молодому человеку, сидящему по ту сторону стола. Он даже не знал, откуда и почему это презрение взялось, – просто оно было, и все тут. Он терпеть не мог всех этих умников, которые воспринимали свой университетский диплом как путевку в реальную жизнь: еще и пожить-то не успели, а уже ни дать ни взять тертые калачи.
– А вот с Йохумом Лангом все иначе.
– Да?
– Пора ему получить все, что причитается.
Огестам показал на документы, которые Гренс только что скинул на пол.
– Здесь, Гренс, одни допросы. А больше ничего. И дольше я его держать в КПЗ не позволю.
– Позволишь.
– Не позволю.
– Позволишь. Мы докажем, что он виновен в смерти Ольдеуса. У нас есть свидетель.
– Кто?
Ларс Огестам – тщедушный, в круглых очечках, с челочкой на бочок. Ему исполнилось тридцать, но когда он вот так вопрошал, откинувшись в своем огромном кожаном кресле, то выглядел совсем мальчишкой.
– Лиса Орстрём, врач того отделения, где лежал Ольдеус. Кстати, она его сестра.
Огестам помолчал, отодвинул кресло, встал и смерил Гренса взглядом:
– Согласно рапорту, который я получил от вашего коллеги Сундквиста, опознание прошло не так гладко, как вы говорите. Да и адвокат прибежал ко мне и, естественно, требовал, чтобы я отпустил Ланга немедленно, потому что его никто не опознал.
– Ты что, не слышишь, о чем я толкую? Есть у тебя свидетель. Есть. Я тебе завтра его приведу. С утра пораньше.
Ларс Огестам снова сел, вместе с креслом придвинулся к столу и театральным жестом воздел руки:
– Гренс, я сдаюсь. Объясните. Растолкуйте, о чем речь.
– Завтра утром у тебя будет свидетель. Больше не о чем говорить.
Огестам сидел неподвижно, силясь понять, что происходит.
Он осуществлял прокурорский надзор за двумя расследованиями, которые вел Эверт Гренс. Оба преступления произошли в одно и то же время в одном и том же здании.
Но то, что он сейчас услышал, звучало подозрительно просто. Слюсарева уже усвистала домой, в деле Ланга появился свидетель – по идее, ему пора расслабиться. Ведь комиссар утверждает, что у него все под контролем. Но расслабиться не получалось. Что-то тут не сходилось. Что-то было не так.
– Журналисты еще…
– Насрать на них.
– Задают мне вопросы… Насчет мотива. Какой мотив был у Граяускас. Чего ради проститутка застрелила полицейского, а потом и себя, да еще в морге. И ответа у меня нет. А хотелось бы его иметь.
– Тут у нас пока нет ясности. Мы этим занимаемся.
– Ну вот опять, Гренс. Я не понимаю. Если у вас нет мотива – почему вы отпустили Слюсареву? Она единственный человек, который может что-то об этом знать.
Гренса охватил такой гнев, что он едва сдержался. Рявкнуть бы на этого малолетку! Но нельзя. Он связан по рукам и ногам. Связан этой чертовой ложью Бенгта Нордвалля. И поэтому приходится играть роль. Притворяться совсем не тем, кем он был на самом деле, соблюдать предельную осторожность. И вместо того чтобы накричать на Огестама, Гренс понизил голос почти до шепота:
– Слышь-ка, ты хоть передо мной тут большого начальника не изображай?
– Я прочитал запись ваших переговоров по рации.
Казалось, Огестам даже не заметил угрозы в сиплом шепоте комиссара. Он и глаз не поднял на Гренса, выкладывая страницы из папки, которая лежала у него на столе. Он точно знал, где находятся нужные ему документы.
Он выбрал строчку где-то в середине страницы и, водя по ней пальцем, прочитал вслух:
– Вот вы тут сами говорите, Гренс. Даже кричите: «Это что-то личное! Бенгт, прием. Бенгт, сворачивай, мы готовы к штурму. Сворачивай немедленно! Спецназовцы пошли на штурм!»
Огестам посмотрел на Гренса, убрал палец и завершил:
– Конец цитаты.
Вдруг зазвонил телефон, стоявший посреди стола, оба они уставились на него, и каждый про себя считал, сколько раз он прозвонит, прежде чем умолкнет, дав им возможность продолжить разговор. Вышло семь.
– Да ты тут хоть обцитируйся. Тебя же там не было. Ну да. Я тогда так и думал. Насчет того, что тут что-то личное. Я по-прежнему так считаю. Но конкретнее сказать не могу – не знаю.
Ларс Огестам попытался выдержать взгляд Гренса, но хватило его на секунду, затем он отвернулся к окну. Вид на центр города успокаивал.
Он колебался.
Теснящиеся в голове мысли всегда вызывали у него смутное беспокойство. Он знал, что только что про себя сформулировал мысль, которая может быть истолкована как обвинение. Обвинение в адрес человека, чей негласный авторитет в управлении был самым высоким. И он обязан высказать это вслух. Он обернулся и снова посмотрел на Гренса.
– Так значит, у вас нет ясности? Не знаю, не хотелось бы вмешиваться, однако, Эверт, – я впервые называю вас по имени, – Эверт, вы отдаете себе отчет, что вы сейчас расследуете? Ведь вы расследуете смерть вашего лучшего друга. Я допускаю, что это очень непросто. Не уверен, что такое вообще возможно. Понимаю ваше горе, ваш ближайший друг…
Огестам набрал в легкие воздуха и наконец выдавил из себя:
– Я к тому, что… хотите, мы заберем у вас это дело?
Эверт Гренс вскочил и пошел к двери:
– Ты сидишь тут и перебираешь бумажки! Ты хоть понимаешь, канцелярская крыса, что я расследую преступление! Настоящее преступление! Я этим занимался, еще когда твои мамаша с папашей только задумали тебя сделать! И все эти годы я расследую преступления.
Гренс показал пальцем на дверь.
– Я пошел к себе. Работать по этим двум делам. Или ты хочешь мне еще что-нибудь приятное сказать?
Ларс Огестам покачал головой и, вздохнув, попрощался.
Он знал, что комиссар криминальной полиции Гренс редко ошибается. Так оно и было, сколько ни жалуйся, что с ним невозможно иметь дело.
Он доверял Гренсу.
И он решил доверять ему и дальше.
Наступил вечер. Постепенно он выгонял из города тех, что тратил жизнь, мотаясь между домом в пригороде и работой в столице. Центральный вокзал вот-вот заснет, набираясь сил, чтобы утром снова принять пассажиров.
Свен Сундквист сидел на скамье и, сам не зная зачем, разглядывал электронное табло прибытия и отбытия поездов. Он еще тридцать минут назад – сразу как приехал сюда прямо из управления – зашел в камеру хранения и отыскал двадцать первую ячейку. Она была в нижнем ряду, в середине. Он отлично знал, что камера хранения, придуманная для удобства пассажиров, нередко использовалась бомжами, ворами и прочим подозрительным людом, хранившим тут наркотики, оружие и краденое.
Он с минуту постоял перед запертой дверцей, потрогал ее и подумал, а не уйти ли ему отсюда и постараться забыть то, что он нашел в отчете по делу Граяускас.
Ведь больше никто этот отчет не увидит.
А он сможет поехать домой, к Аните и Йонасу.
И не надо будет мучиться сомнениями.
Домой! Пока не влип в настоящее дерьмо.
Но он все стоял. Его снова охватил гнев. От злости даже живот снова разболелся не на шутку. Он вспомнил о разговоре с экспертом-криминалистом Крантцем. Тот был на сто процентов уверен в своей правоте.
Кассета была не новая. Со сломанными предохранительными язычками.
И вот теперь она исчезла.
«Эверт. Ты рискуешь тридцатью тремя годами безупречной службы, – подумал Свен. – Во имя чего? Вот почему я стою здесь. Перед камерой хранения на Центральном вокзале. Я понятия не имею о том, что именно мне откроется, что Лидия Граяускас хотела поведать нам перед смертью. Не знаю. Но понимаю, что мне от этого не уйти».
Потребовалось четверть часа, чтобы убедить женщину из службы информации в том, что он действительно полицейский из убойного отдела и ему необходима ее помощь, чтобы вскрыть одну из ячеек камеры хранения.
Она несколько раз качала головой, пока он, устав спорить, не повысил голос и не пригрозил ей привлечением к ответственности за отказ от содействия следователю полиции, находящемуся при исполнении. Только тогда она, хоть и неохотно, связалась со службой охраны, где хранились все дубликаты ключей.
Свен Сундквист сразу же заметил человека в зеленой форме, направлявшегося к нему со стороны главного входа. Он встал со своей скамейки, подошел к охраннику, представился и показал документы. Вместе они дошли до ячейки 21.
Она выглядела точно так же, как и все остальные.
Тяжелая связка ключей.
Охранник повернул ключ, легко открыл ячейку и подвинулся. Свен стоял перед двумя полками, разделявшими ее металлическое нутро. Внутри было темно, так что ему пришлось подойти поближе, чтобы хоть что-то рассмотреть.
Вещей там оказалось немного.
Целлофановый пакет с двумя платьями. Фотоальбом с черно-белыми семейными снимками, сделанными в фотоателье: все одеты во все самое нарядное и с напряженными улыбками на лицах. Пачка из-под сигарет со шведскими деньгами, сотенными и пятисотенными купюрами. Он быстро пересчитал – всего четырнадцать тысяч.
Имущество Лидии Граяускас.
Придерживая железную дверцу, он подумал, что в ячейке 21 лежала человеческая жизнь. Вернее, все, что от этой жизни осталось. Единственное будущее, на которое она надеялась. Но ведь было у нее что-то, пока она не попала в ту квартиру, – любовь, надежда, стремление куда-то.
Свен Сундквист открыл свой портфель и сложил туда платья, сигаретную пачку и альбом.
Затем он снова сунул руку в ячейку и на верхней полке нащупал видеокассету. Не новую, без предохранительных язычков и с надписью кириллицей на обратной стороне.
Она побежала за ним – по крыльцу, по саду и дальше – по тротуару. Наконец он остановился: босой, с мокрым от слез лицом. Она любила его. Она обняла его, подняла на руки и понесла в дом. Она снова и снова шептала его имя – Йонатан, ее племянник, но так как своих детей у нее не было, о большем она и не мечтала.
Лиса Орстрём взъерошила ему волосы: ей пора идти, уже поздно и темно. Так темно, а ведь всего две недели до летнего солнцестояния. Только что был день – и вот уже наступила ночь. Она поцеловала его в щеку. Сана уже спала у себя в комнате, она взглянула на Ульву, свою сестру, закрыла за собой дверь и ушла. Теперь они далеко, папы нет, Хильдинга нет. Она знала, что это время придет, и вот оно настало. Одиночества в ее жизни стало еще больше.
Она решила пойти туда пешком. Через Западный мост, вдоль северного берега Меларен, а потом подняться немного вверх. Это не так далеко отсюда, получасовая прогулка по вечернему Стокгольму. Дорогу она знала. Бывала там и раньше. В Главном полицейском управлении.
Ей было известно, что он работает допоздна. Он сам ей об этом говорил, да и выглядел как человек, у которого, кроме работы, ничего нет. Так что он должен сидеть там, над расследованием, которое скоро закончится. А неделю назад было другое расследование, которое уже закончено. А через неделю появится еще одно. Всегда найдется работа, лишь бы не спешить домой.
Она позвонила и предупредила его. Он сразу снял трубку. Он ее ждал. Сидел там и ждал ее.
Он встретил ее у главного входа и повел по темным коридорам. Воздух был спертый, в пустом помещении отдавалось эхо его неровных шагов, и ей стало не по себе. Как же он мог выбрать себе такую жизнь? Она смотрела на его спину. Широкий, грузный, лысоватый – вряд ли он был сильным, но производил именно такое впечатление. По всему этому неуютному зданию от него шла сила, та сила, которой наделены люди, знающие, что такое надежность. Кто же, как не он, мог сделать такой трудный выбор – жить и работать в этом здании.
Эверт Гренс открыл дверь в свой кабинет и пропустил ее вперед. Он предложил ей стул для посетителей, с другой стороны письменного стола. Она оглядела комнату. Унылое зрелище. Единственная человеческая деталь, выпадающая из общей казенной картины, – старенький магнитофон у него за спиной. Чудовищный аппарат, которому на вид можно дать лет сто. Был еще и диванчик, старенький и потертый, и она не сомневалась, что там он и спал.
– Кофе? – спросил он не затем, чтоб предложить ей кофе, а чтобы как-то начать беседу.
– Нет, спасибо. Я сюда не кофе пришла пить.
– Я догадался. Но все-таки.
Он взял пластиковый стаканчик, на дне которого плескалось нечто похожее на остатки черного кофе, и осушил его одним глотком.
– Итак?
– Похоже, вы даже не удивились. Что я пришла.
– Не удивился. Но обрадовался.
Лиса Орстрём внезапно почувствовала страшную усталость. Она столько времени провела в ужасном напряжении. Сейчас ее немного отпустило, и она тут же сникла – слишком многое пришлось ей пережить за последние сутки.
– Я не хочу больше видеть эти фотографии. Я не желаю, чтоб мне тыкали в лицо снимком человека, которого я не знаю и не желаю знать. Хватит. Я буду свидетелем. Я укажу на Ланга как на человека, который вчера приходил к моему брату.
Лиса Орстрём положила локти на его стол и подперла подбородок руками. Она так устала. Ей хотелось домой.
– Но вам надо кое-что знать. Я отказывалась дать показания не только из-за угроз. Просто уже давно я дала себе слово, что не позволю больше Хильдингу с его наркотиками вмешиваться в мою жизнь. Я жила с этим весь год, просто перестала для него существовать. Но это ничего не изменило. А теперь он потерял надо мной власть! Он умер. Но все еще продолжает пить мою кровь! Так что я дам показания.
Вот и все, Анни.
Все кончено.
– Вас никто не порицает.
– Я знаю. Я просто хочу разорвать эту связь.
– Это ваш выбор. Но вас легко понять. Никто не винит вас в том, что вы растерялись. Что не сразу решились.
Гренс встал, порылся в своих кассетах, нашел что хотел и вставил в магнитофон. Сив Мальмквист. Она была уверена.
– А теперь расскажите мне. Кто вам угрожал?
Точно, Сив Мальмквист. Она приняла самое трудное решение в своей жизни, а он слушает Сив Мальмквист!
– Это не важно. Я буду свидетелем. Но у меня одна просьба.
Все это время Лиса Орстрём сидела, подперев голову руками. Она взглянула на него в упор:
– Мои племянники. Я хочу, чтобы вы их защитили.
– Они уже под охраной.
– Я не понимаю.
– К ним была приставлена охрана с момента опознания. Когда вы смотрели на Ланга через зеркальное окна Я, между прочим, знаю, что вы были у них сегодня и один малыш выбежал босиком на тротуар. Охрана, разумеется, круглосуточная.
Усталость навалилась на нее с новой силой. Она зевнула, даже не попытавшись это скрыть.
– Пора мне домой.
– Я попрошу вас отвезти. В гражданском автомобиле.
– К Ульве. К Йонатану и Сане. Они уже спят.
– Я предлагаю усилить охрану. Давайте посадим одного охранника в квартире. Вы не против?
Был уже поздний вечер.
Темно, тихо, как будто во всем этом огромном здании нет ни души.
Она посмотрела на полицейского, который стоял у магнитофона. Похоже, он подпевает. Он тихонько напевал веселую песенку с бессмысленными словами, и ей вдруг стало его жалко.
Пятница, седьмое июня
Он никогда не любил темноты.
Он вырос в суровой Кируне, [20]в безысходной тьме полярной зимы. Потом переехал в Стокгольм учиться в Высшей полицейской школе и остался здесь, часто работая по ночам. Но темноту так и не полюбил: в его глазах мир без солнца лишен красоты.
Он смотрел в окно гостиной. За ним начинался лес, в котором царила июньская ночь. Там было темно, как и должно быть в густом лесу летней ночью. Он вернулся домой сразу после десяти, неся в коричневом портфеле видеокассету с ее «вторым я». Йонас уже спал, и Свен Сундквист, как обычно, поцеловал сына в лобик и минуту постоял рядом, слушая его ровное дыхание. Анита сидела за столом на кухне, он присел на краешек ее стула, и так они сидели, тесно прижавшись друг к другу.
Вскоре у них, как всегда, остались лишь три незаполненные клеточки по углам. Столько им обычно не хватало, чтобы дорешать кроссворд, вырезать его, послать в местную газету и получить шанс выиграть в денежную лотерею.
Потом они занялись любовью. Она раздела сначала его, а потом себя, усадила его обратно на кухонный стул и сама села сверху. Им нужна была близость.
Он подождал, пока она заснет. В четверть первого он встал с кровати, натянул футболку и тренировочные штаны, взял портфель, который остался в кухне, и принес в гостиную.
Кассету он хотел смотреть один.
Один и с мерзким ощущением в животе.
Об этом Аните и Йонасу знать ни к чему.
Темная улица. Он смотрел в окно, пока не перестал различать контуры деревьев.
Взглянул на часы. Десять минут второго. Почти час он сидел тут и всматривался в темноту.
Долго ему не выдержать.
Она сказала Эйдеру, что были две кассеты.
Она сделала копию. На случай, если произойдет то, что и произошло. На случай, если кто-то уничтожит первую кассету, которая была тогда при ней. На случай, если этот кто-то просто-напросто подменит ее кассету другой. Пустой.
Свен Сундквист не был уверен, что то, что он увидел и услышал, идентично записи на первой кассете.
Но предполагал он именно это.
Они взволнованны, как всякий, кто не привык смотреть в глазок камеры, которая все видит, и потом все остается на пленке.
Первой заговорила Граяускас:
– Это я придумала сняться. Вот моя история.
Она произносит две фразы. Поворачивается к Слюсаревой, которая переводит на шведский:
– Detta ar min anledning. Delta ar min historia.
Снова Граяускас. Она смотрит на подружку и произносит еще две фразы:
– Надеюсь, что когда вы будете это смотреть, того, о ком идет речь, уже не будет в живых. И он успеет пережить то, что по его вине пережила я. Стыд.
Они говорят долго, строго по порядку: несколько слов по-русски, затем то же самое – на ломаном шведском. Они говорят так, что понятно каждое слово.
Он наклонился и нажал на «стоп».
Смотреть дальше не хотелось.
То, что его так мучило, уже не было ни омерзением, ни страхом – осталась только злость, которая завладела всем его существом. А такое случалось с ним очень редко. Больше сомнений не осталось. Сперва он надеялся, просто потому, что человеку свойственно надеяться. Но он же знал, что Эверт подменил кассету и на то у него была причина.
Свен Сундквист встал и пошел на кухню. Включил кофеварку и с верхом наполнил фильтр кофе: ему надо хорошенько подумать. Ночь будет долгой.
Кроссворд так и лежал на столе. Он отодвинул его и взял листок бумаги для рисования, сложенной на подоконнике для Йонаса. Некоторое время он разглядывал белую поверхность, а потом принялся бессмысленно водить по бумаге первым попавшимся – лиловым – карандашом.
Мужчина. Пожилой. Крупный, лысоватый, со сверлящим взглядом.
Эверт.
Он улыбнулся про себя, когда лиловые линии стали превращаться в портрет Эверта Гренса.
Он знал почему. Длинная ночь лежала перед ним на столе.
Эверта Гренса он знал уже почти десять лет. Сначала он был одним из тех, кого Гренс выбрал для своей команды. Но постепенно он почувствовал, как между ними возникает подобие дружбы. С ним Эверт беседовал, интересовался его мнением, приглашал что-нибудь обсудить, тогда как другие вылетали из его кабинета точно ошпаренные. За эти годы он прекрасно изучил Гренса. Но, видимо, не до конца. Например, он никогда не бывал у Эверта дома. А ведь если ты не был у человека в гостях, значит, знаешь его не слишком хорошо. Эверт у Сундквистов бывал. Он сидел тут, за этим столом, между Анитой и Йонасом, пил кофе, завтракал, и было это не один раз.
Свен приглашал его в святая святых, в свой дом. А Эверт к себе – никогда.
Он посмотрел на рисунок и попытался придать ему завершенность. У лилового человечка появились лиловые ботиночки и лиловый пиджачок. О личной жизни Эверта Гренса он ничего не знал. Ему был знаком только полицейский Эверт Гренс, который первым оказывался на рабочем месте и уже на рассвете оглашал коридоры управления песнями Сив Мальмквист. Этот Гренс работал с утра до вечера и часто спал на неудобном диванчике в своем кабинете, чтобы, когда забрезжит новый рассвет, продолжить работу над неоконченным расследованием.
Свен знал, что это был лучший полицейский, которого он встречал в своей жизни. Этот полицейский никогда не допускал глупых ошибок. В своих расследованиях он исходил из выводов, которые остальные сделают гораздо позже. Для Гренса существовала только работа, только расследование, так что места для чего-то другого не оставалось.
Теперь Свен не знал и не понимал ничего.
Он опустошил первую чашку и снова потянулся к кофеварке: ему нужно было больше, гораздо больше кофе.
Взял другой карандаш. Ядовито-зеленый.
И принялся записывать на пустом месте рядом с лиловым человечком:
Он вырос в суровой Кируне, [20]в безысходной тьме полярной зимы. Потом переехал в Стокгольм учиться в Высшей полицейской школе и остался здесь, часто работая по ночам. Но темноту так и не полюбил: в его глазах мир без солнца лишен красоты.
Он смотрел в окно гостиной. За ним начинался лес, в котором царила июньская ночь. Там было темно, как и должно быть в густом лесу летней ночью. Он вернулся домой сразу после десяти, неся в коричневом портфеле видеокассету с ее «вторым я». Йонас уже спал, и Свен Сундквист, как обычно, поцеловал сына в лобик и минуту постоял рядом, слушая его ровное дыхание. Анита сидела за столом на кухне, он присел на краешек ее стула, и так они сидели, тесно прижавшись друг к другу.
Вскоре у них, как всегда, остались лишь три незаполненные клеточки по углам. Столько им обычно не хватало, чтобы дорешать кроссворд, вырезать его, послать в местную газету и получить шанс выиграть в денежную лотерею.
Потом они занялись любовью. Она раздела сначала его, а потом себя, усадила его обратно на кухонный стул и сама села сверху. Им нужна была близость.
Он подождал, пока она заснет. В четверть первого он встал с кровати, натянул футболку и тренировочные штаны, взял портфель, который остался в кухне, и принес в гостиную.
Кассету он хотел смотреть один.
Один и с мерзким ощущением в животе.
Об этом Аните и Йонасу знать ни к чему.
Темная улица. Он смотрел в окно, пока не перестал различать контуры деревьев.
Взглянул на часы. Десять минут второго. Почти час он сидел тут и всматривался в темноту.
Долго ему не выдержать.
Она сказала Эйдеру, что были две кассеты.
Она сделала копию. На случай, если произойдет то, что и произошло. На случай, если кто-то уничтожит первую кассету, которая была тогда при ней. На случай, если этот кто-то просто-напросто подменит ее кассету другой. Пустой.
Свен Сундквист не был уверен, что то, что он увидел и услышал, идентично записи на первой кассете.
Но предполагал он именно это.
Они взволнованны, как всякий, кто не привык смотреть в глазок камеры, которая все видит, и потом все остается на пленке.
Первой заговорила Граяускас:
– Это я придумала сняться. Вот моя история.
Она произносит две фразы. Поворачивается к Слюсаревой, которая переводит на шведский:
– Detta ar min anledning. Delta ar min historia.
Снова Граяускас. Она смотрит на подружку и произносит еще две фразы:
– Надеюсь, что когда вы будете это смотреть, того, о ком идет речь, уже не будет в живых. И он успеет пережить то, что по его вине пережила я. Стыд.
Они говорят долго, строго по порядку: несколько слов по-русски, затем то же самое – на ломаном шведском. Они говорят так, что понятно каждое слово.
Он наклонился и нажал на «стоп».
Смотреть дальше не хотелось.
То, что его так мучило, уже не было ни омерзением, ни страхом – осталась только злость, которая завладела всем его существом. А такое случалось с ним очень редко. Больше сомнений не осталось. Сперва он надеялся, просто потому, что человеку свойственно надеяться. Но он же знал, что Эверт подменил кассету и на то у него была причина.
Свен Сундквист встал и пошел на кухню. Включил кофеварку и с верхом наполнил фильтр кофе: ему надо хорошенько подумать. Ночь будет долгой.
Кроссворд так и лежал на столе. Он отодвинул его и взял листок бумаги для рисования, сложенной на подоконнике для Йонаса. Некоторое время он разглядывал белую поверхность, а потом принялся бессмысленно водить по бумаге первым попавшимся – лиловым – карандашом.
Мужчина. Пожилой. Крупный, лысоватый, со сверлящим взглядом.
Эверт.
Он улыбнулся про себя, когда лиловые линии стали превращаться в портрет Эверта Гренса.
Он знал почему. Длинная ночь лежала перед ним на столе.
Эверта Гренса он знал уже почти десять лет. Сначала он был одним из тех, кого Гренс выбрал для своей команды. Но постепенно он почувствовал, как между ними возникает подобие дружбы. С ним Эверт беседовал, интересовался его мнением, приглашал что-нибудь обсудить, тогда как другие вылетали из его кабинета точно ошпаренные. За эти годы он прекрасно изучил Гренса. Но, видимо, не до конца. Например, он никогда не бывал у Эверта дома. А ведь если ты не был у человека в гостях, значит, знаешь его не слишком хорошо. Эверт у Сундквистов бывал. Он сидел тут, за этим столом, между Анитой и Йонасом, пил кофе, завтракал, и было это не один раз.
Свен приглашал его в святая святых, в свой дом. А Эверт к себе – никогда.
Он посмотрел на рисунок и попытался придать ему завершенность. У лилового человечка появились лиловые ботиночки и лиловый пиджачок. О личной жизни Эверта Гренса он ничего не знал. Ему был знаком только полицейский Эверт Гренс, который первым оказывался на рабочем месте и уже на рассвете оглашал коридоры управления песнями Сив Мальмквист. Этот Гренс работал с утра до вечера и часто спал на неудобном диванчике в своем кабинете, чтобы, когда забрезжит новый рассвет, продолжить работу над неоконченным расследованием.
Свен знал, что это был лучший полицейский, которого он встречал в своей жизни. Этот полицейский никогда не допускал глупых ошибок. В своих расследованиях он исходил из выводов, которые остальные сделают гораздо позже. Для Гренса существовала только работа, только расследование, так что места для чего-то другого не оставалось.
Теперь Свен не знал и не понимал ничего.
Он опустошил первую чашку и снова потянулся к кофеварке: ему нужно было больше, гораздо больше кофе.
Взял другой карандаш. Ядовито-зеленый.
И принялся записывать на пустом месте рядом с лиловым человечком:
Густав Эйдер замечает кассету в пакете Граяускас.
Нильс Крантц находит ее во время осмотра места происшествия, убеждается, что она цела, снимает с нее отпечатки пальцев двух женщин, одна из которых – Граяускас.
Нильс Крантц еще в морге передает кассету Эверту Гренсу.
Эверт Гренс забирает ее, но нигде не регистрирует.
Ни в отделе вещдоков, ни в криминальном отделе управления юстиции, ни в криминальном отделе полиции лена.