Страница:
Посольский внезапно отпустил их руки. Эверт зло покосился на Свена, хотел было возразить, но тут литовец прижал ладони к щекам и спросил:
– Вы понимаете? Вы хоть понимаете, что происходит? В моей Литве идет серьезная борьба с преступностью. Ну, наркотики там, как обычно. Много судебных дел, много обвинительных приговоров, большие сроки… Но за торговлю юными девушками – ничего! Это абсолютно безопасно. В Литве сутенерство практически ненаказуемо. Ни судов по таким делам, ни наказаний. Я вижу, что делают с нашими детьми. Я плачу вместе с ними. Но я ничего не могу поделать. Вы действительно понимаете, о чем речь?
Они подъезжали к Северной заставе.
Эверт отогнал от себя воспоминание о нелепом человечке со шляпой и портфелем, который умолял его о понимании. Вокруг длинными рядами стояли мокрые от дождя автомобили. Свет фонарей и фар преломлялся в тысячах капель воды. Эверт прикинул, что в пробке застряла по крайней мере сотня машин, а это значит, что им придется тут сидеть минимум десять минут. Свен был вне себя и ругался по-черному, что случалось с ним редко. Они и так опаздывали, а теперь опоздают еще больше.
Эверт откинулся на своем сиденье и прикрутил звук.
Он слушал Сив, а сам не мог забыть коротышку из посольства и его отчаяние. Как только он отпустил их руки, они со Свеном немедленно поблагодарили его за беседу и буквально выбежали из кафе. Но он окликнул их, попросил подождать.
Потом он шел между ними, пока они спускались на первый этаж, и говорил, что хорошо знал Лидию Граяускас и ее отца. Что он приехал в Арланду не столько для того, чтобы убедиться, что Дмитрий Симаит попал на тот самолет, на котором должен был улететь, сколько из чувства уважения и долга к покойному отцу девушки. Он помолчал немного, а когда они уже дошли до выхода, возобновил свой рассказ о человеке, которого посадили в тюрьму и разлучили с семьей, потому что он из гордости повесил литовский флаг не там, где следовало. А ведь он служил в армии. Его, естественно, тут же уволили. И потом, спустя несколько лет после возвращения из тюрьмы, его снова обвинили – на этот раз в антигосударственной деятельности. Он с тремя своими бывшими сослуживцами был к тому же обвинен в краже и торговле оружием.
Затем служащий из посольства как-то резко прервал свое повествование о несчастной судьбе юной девушки, пожал им обоим руки и исчез за чемоданной очередью, змеящейся около стойки регистрации. Эверт и Свен долго смотрели ему вслед. Было такое чувство, что именно за этим он и приходил сюда – чтобы рассказать двум шведским полицейским о том, что его самого трогало очень сильно, – о Лидии Граяускас.
Эверт Гренс на мгновение перевел взгляд с мерцающей магнитолы на очередь из мокрых автомобилей. Все по-прежнему, никто не сдвинулся с места. Свен беспокойно ерзал на водительском сиденье. Он легонько нажал на педаль газа, мотор заурчал громче.
– Эверт, мы не успеваем.
– Не сейчас. Я слушаю, Свен.
– Я обещал. В который раз…
Свену Сундквисту шел сорок второй год. Утром он вышел из дома, когда Анита и Йонас еще спали. У них сегодня семейное торжество, так что он должен был еще к ланчу вернуться в свой дом на Густавовой горе. Он взял отгул на всю вторую половину дня, потому что по крайней мере в дни рождения непременно хотел быть рядом с женщиной, которую любил еще с гимназии, сидеть возле Йонаса и пожимать его ручонку…
Они пытались завести ребенка почти пятнадцать лет.
Они рано решили жить вместе. И ничего не получалось. Анита беременела трижды. Первенец родился семимесячным. Мертвым. Когда ей вызвали искусственно схватки, она металась от боли по больничной койке, кричала, а потом… потом плакала у него на плече, глядя на мертвую девочку. И так было еще два раза. Маленькие сердечки их детей внезапно останавливались.
Это горькое чувство он не забывал никогда. Слишком долго оно душило и их с Анитой, и их любовь, убивало все, что у них было. Пока в одно прекрасное утро они не вышли из самолета в Пномпене и служащий отдела по усыновлению, который встретил их прямо на аэродроме, не отвез их в приют, где в кроватке лежал он. У него были ручки, ножки, черные волосики на голове. И его тогда уже звали Йонасом.
– Я уже должен быть в автобусе.
– Успеешь.
– По крайней мере на остановке у Шлюзов.
– Скоро будешь.
Он обещал. В который раз.
Он вспомнил, как в прошлом году, когда ему исполнялось сорок, стояла страшная жара. И торт со взбитыми сливками прокис на заднем сиденье, пока он занимался делом об убийстве пятилетней девочки. Ей распотрошили живот прямо во время пикника в лесу на Стрэнгнэсе. Он уже ехал домой, а Йонас все сидел у накрытого стола, и сложно было объяснить ему по телефону, что какой-то мерзавец зарезал девочку и из-за этого Свен немного задержится и вернется домой позже.
Он скучал по ним.
– Все, я ставлю мигалку. Плевал я на всех. Мне домой надо.
Свен посмотрел на Эверта, тот пожал плечами. Свен водрузил пластмассовый купол спецсигнала на крышу машины, подождал, когда тот включится, и тронулся. Он протиснулся мимо машин, которые пытались занять несуществующее свободное место. Через несколько минут они были в трех светофорах от пробки и во весь дух мчались к центру.
И в этот момент пришел вызов.
Сначала они его не услышали – все заглушала сирена и голос Сив Мальмквист.
В больнице обнаружен Хильдинг Ольдеус. Мертвый. Он лежал на лестнице, недалеко от отделения, в котором проходил лечение после передозировки. Лицо обезображено так, что его с трудом удалось опознать. Женщина-врач, которая его обнаружила, сказала, что к нему приходил посетитель, и даже смогла его описать: высокий мужчина с бритой головой, искусственным загаром и шрамом, идущим от рта к виску.
Эверт не мигая смотрел на дорогу. Похоже, он улыбался.
– Сутки, Свен. Прошли всего лишь сутки.
Свен посмотрел на него.
Он подумал об Аните и Йонасе, которые ждали его, но ничего не сказал.
Он перестроился и поехал в Южную больницу.
Она устроилась на заднем сиденье автобуса. Одна. Только впереди сидит какая-то старушка с детской коляской в широком проходе. Больше никого. Алена Слюсарева надеялась, что народу будет много – в толпе легче затеряться и спрятаться. Но многие пассажиры вышли на предыдущей остановке, у Эриксдальского спортзала. И поспешили, все из себя такие, со спортивными сумками, на свои тренировки.
Они съехали с Кольцевой и сделали поворот на Южную больницу, в которой она успела побывать вместе с Дмитрием несколько лет назад. Тогда один из клиентов, которому захотелось «эдакого», натворил таких дел, что сами они все расхлебать не смогли. Пришлось ехать в больницу. Небольшой крюк, потом немного по кругу… Остановка была прямо напротив главного входа. Она не нажимала кнопку «Остановка по требованию», но водитель сам остановился, открыл двери и даже заглушил двигатель.
Она огляделась вокруг. Ну если кто за ней и наблюдал, он делал это так, что она его не видела.
Алена низко опустила зонт, так, что он касался лица. Дождь не стихал, но она уже зашла с мокрой улицы в огромный зал приемного отделения, внимательно изучила металлические таблички, которые висели на стенах. Исподтишка рассмотрела посетителей, сидевших на черных дерматиновых скамьях, попивая кофе из бумажных стаканчиков, а затем коридоры, которые вели в разные отделения.
Никто на нее даже внимания не обратил.
Все до единого занимались только одним – лечили собственный организм.
Она прошла дальше, взяла немного правее, в сторону газетного киоска и цветочного магазинчика. Купила коробку шоколадок, еженедельник и готовый букет в прозрачной упаковке. Расплачиваясь, она всем своим видом показывала, что, как и все остальные здесь, идет навещать больного. Абсолютно точно так же.
Лифт хирургического отделения оказался далеко. Проходя по длиннющему коридору, который сам по себе был как целый дом, она встретила и только что поступивших больных, направлявшихся на разные обследования, и почти совсем зачахших, не понимающих, кто они и что тут делают. Коридоров, выходящих в тот, по которому она шла, было множество и справа, и слева. Это ей не понравилось.
Лифт стоял с открытыми дверями в ожидании Алены. Семь этажей… Пока она ехала наверх в тесной кабинке, из зеркала на нее смотрела девушка в огромном дождевике явно с чужого плеча. Ей было двадцать лет, и она хотела только одного: попасть поскорее домой.
Когда двери лифта открылись на седьмом этаже, она резким движением выставила букет и коробку шоколадок прямо перед собой, как щит. Но ей попался только врач, который быстро прошел мимо и скрылся за дверью в середине коридора. И еще два пациента вышли из двери напротив: простая больничная одежда, пластиковые браслеты на запястье. Она еще подумала, долго ли они тут лежат, как будто для нее это что-то значило.
Холл, где смотрели телевизор, был справа. Она услышала громкий голос диктора новостной программы, время от времени прерывавшийся заставкой, и попыталась хотя бы на несколько минут принять важный и серьезный вид. Увидела охранника, который стоял совсем близко. Зеленая форма, дубинка, наручники, сложенные на груди руки. Его голова была повернута к тем, кто сидел на диване. Два молодых человека, оба не в больничной одежде. Рядом сидела женщина. Лицо все в синяках и ссадинах, одна рука в гипсе, взгляд отсутствующий. Она смотрела прямо на диктора, но не видела его. Алена думала, что Лидия хотя бы на секунду взглянет на нее, но та сидела не шелохнувшись, как будто вокруг вообще никого не было.
Еще несколько шагов – и она прошла мимо них. Прямо перед ней коридор заканчивался дверью туалета для инвалидов. Она открыла ее, вошла и заперлась изнутри.
Ее трясло. Она выронила шоколадки и букет с газетой, прислонилась спиной к стене, вцепилась в нее руками, пытаясь удержаться на непослушных ногах.
И снова увидела себя в зеркале.
Она хочет домой.
Она хочет домой.
Она сняла сумку с плеча, поставила ее на крышку унитаза. Пакет, который лежал там, был скручен туго-натуго: она хотела сделать его как можно меньше. Она вынула его из сумки, несколько секунд взвешивала на руке, потом положила в мусорную корзину, которая стояла под раковиной. Она открыла кран – надо было это сделать с самого начала. Зажурчала вода. Она прокляла свою несообразительность и на всякий случай спустила воду в унитазе. С трудом вытащила несколько бумажных полотенец из почти пустого контейнера на стене, смяла их и прикрыла пакет в мусорной корзине.
Лидии было больно.
Тело отзывалось на каждое движение, и она даже попросила у своей польской медсестры две таблетки морфина, чтобы заглушить боль.
Она сидела на диване рядом с двумя юношами, за которыми наблюдала с самого утра. Она пару раз им улыбнулась, однако заговаривать даже не думала – ей совершенно не хотелось знать, кто они и что тут делают. Перед ней мелькали на экране сюжеты программы новостей, в суть которых она тоже нимало не вникала. Поодаль, не спуская с нее глаз, стоял охранник.
Уголком глаза она увидела женщину, которая прошла мимо с коробкой шоколадок и букетом в руках.
И сразу ей стало тяжело дышать.
Она ждала, когда откроется дверь и женщина исчезнет из виду. Ей хотелось заснуть – лечь ничком прямо тут, на этом диване, и проснуться, только когда все кончится.
Прошло совсем мало времени. Или так просто показалось. Она не знала.
Женщина открыла дверь туалета. Лидия изо всех сил слушала голос диктора, но громкий звук телевизора не достигал ее ушей. Сейчас существовали лишь шаги, шаги женщины, идущей по коридору. Вот она прошла мимо дивана – Лидия не повернула головы и скорее даже не увидела, а почувствовала ее нечеткий силуэт, быстро исчезающий в проходе, из которого она только недавно появилась.
Лидия покосилась на человека в зеленой форма.
Он, конечно, заметил ту женщину, но не более того. Он даже не проводил ее взглядом.
Лидия попросила юношей дать ей пройти. Они встали, и она проскользнула мимо них, взглянула на охранника, кивнула ему, показала себе на низ живота, а потом на туалет. Он кивнул в ответ, и она пошла. А он остался где был.
Она заперла дверь, села на крышку унитаза и попыталась отдышаться.
Это не должно повториться. Никогда.
Забывшись, она вскочила и тотчас застонала: Дима Шмаровоз неплохо над ней потрудился. Она открыла кран, вода потекла, но она еще и дважды нажала на спуск. Потом подошла к мусорной корзине, здоровой рукой поднырнула под мятые бумажные полотенца и достала сверток.
Она узнала этот пакет, такой обычный, с логотипом ICA. [9]Она развернула его – все было на месте. Пистолет, взрывчатка, видеокассета и моток веревки. Она не представляла себе, каким образом, но Алене удалось сделать все, о чем она ее просила: добраться до ячейки 21 на Центральном вокзале, побывать в доме на улице Вёлунда, пройти мимо охранников, которые наверняка там были, и даже справиться с двумя запертыми дверями в подвале.
Она сделала свое дело.
Теперь настала очередь Лидии.
Белые халаты, которые носили почти все пациенты, сидели далеко не по фигуре. Длинный балахон, который достался Лидии, с самого начала был ей очень велик. Но она попросила, чтобы ей принесли халат еще большего размера, и теперь ее тело совсем затерялось в складках. Она достала из кармана медицинский пластырь и примотала к себе пистолет, с правой стороны грудной клетки. Взрывчатку и два запала она прилепила слева, а кассету и моток веревки пристроила у живота и прижала резинкой трусов.
Она в последний раз взглянула в зеркало.
Осторожно потрогала кончиками пальцев свое изуродованное лицо, провела ими по огромным синякам под глазами. Шею ей упаковали в специальный корсет, рука была загипсована.
Это никогда не должно повториться.
Лидия открыла дверь туалета, немного помедлила. Несколько шагов по коридору. Охранник повернулся к ней. Здоровой рукой она показала, что не хочет возвращаться на диван перед телевизором, а пойдет сейчас в свою палату и приляжет. Охранник коротко кивнул – понял. Она медленно пошла дальше и снова стала жестикулировать: приглашала охранника следовать за ней в палату. Он показал руками, чтобы она шла одна, но она продолжала настаивать: показала на него, на себя, потом на дверь в палату. Мол, пойдем, мне помощь нужна. Он наконец понял, пробормотал «о'кей», она улыбнулась и произнесла: «Thank you».
Войдя в палату первой, она выждала, пока он окажется внутри. И как только услышала позади себя его дыхание…
Все произошло очень быстро.
Все еще стоя к нему спиной, она дернула за пистолет и оторвала его от себя вместе с пластырем. Обернулась. Показала оружие охраннику.
– On knee! [10]
Она показала дулом на пол: английский у нее был ужасный и с таким акцентом, что он мог не понять.
Он продолжал стоять перед ней. Он не мог решить, что делать. Эту женщину всего сутки назад доставили сюда без сознания. Одна рука у нее была в гипсе и на перевязи, а лицо все в синяках. В своем огромном халате она походила на испуганную птицу. Но она направила на него пистолет.
Лидия видела, что он колеблется. Она подняла руку. Она ждала.
Ей было всего девять лет.
Она вспомнила, как впервые в жизни подумала о смерти. К тому времени она прожила на свете каких-то девять лет, но человек в форме – такой же, как и тот, что сейчас стоял перед ней, – приставил к ее голове пистолет и закричал: «Заткнись! Заткнись!» А его слюна забрызгала ей все лицо. Папа дрожал, и плакал, и кричал, что если уж они за ним пришли, то вот он, берите, только хватит тыкать дулом в голову его дочери.
А сегодня она сама направила пистолет на человека. Ему в голову, точно так же, как когда-то держали под прицелом ее саму. Она знала, что при этом чувствуешь. Она помнила, как от подлого страха тебе скручивает кишки: одно движение, только одно – и вмиг расстанешься с жизнью. И никогда больше не будешь дышать, нюхать, пробовать на вкус, слышать, чувствовать… Так и не узнаешь, как с тобой все это произошло.
Она подумала о Дмитрии и его пистолете, который он держал у ее виска столько раз, что она и счет потеряла. Вспомнила его улыбочку – это была та же улыбка, что и у того спецназовца, тогда, в ее девять лет, и она же была у всех тех, кто наваливался на нее всем телом, овладевал ей, проникал в нее.
Лидия ненавидела их всех.
Она смотрела на охранника, который по-прежнему стоял перед ней, и отлично знала, что он сейчас чувствует, когда дуло почти утыкается ему в лицо. И она сжимала оружие крепче и крепче и молча смотрела на человека перед собой.
Он опустился на колени.
Он положил обе руки себе на затылок.
Лидия показала дулом, чтобы он повернулся к ней спиной:
– Aroundl Around!
Тут уж он больше не колебался. Он повернулся к двери, по-прежнему стоя на коленях. Она взяла пистолет половчее и ударила его рукояткой по затылку со всей силой, на которую вообще была способна.
Он упал лицом вперед и еще до того, как его голова коснулась пола, потерял сознание.
Она снова взяла пакет, как будто это был самый обычный пакет из магазина, и двинулась из палаты в коридор и дальше – к лифту. Он пришел через несколько минут. Кто-то вышел из него, не обратив на нее никакого внимания, и заспешил по своим делам.
Она ступила в лифт, нажала кнопку, которая немедленно загорелась.
Она ни о чем не думала, пока лифт вез ее вниз. Она знала, что будет делать дальше.
Когда лифт остановился, она вышла и зашагала по светлому коридору. Она шла в морг.
Йохум Ланг сидел на скамье в зале ожидания Южной больницы, когда мимо него прошла Алена Слюсарева. Он не обратил на нее внимания хотя бы даже просто потому, что никогда ее раньше не видел. Она не обратила на него внимания по той же причине.
Он сидел на скамье и пытался стряхнуть с себя апатию.
Давно он не уродовал кого-то из своих знакомых.
Пусть сам на себя пеняет. Он сам во всем виноват.
Ему нужно было всего пару минут, просто посидеть тут, привести мысли в порядок, понять, с чего это он вдруг так напрягся.
Хильдинг безуспешно цеплялся за двери лифта. Он рыдал и визжал, да еще звал его по имени.
Он же знал, что Хильдинг – жалкий нарик. Торчок. Что он будет ширяться, пока его тщедушное тело не перестанет справляться с нагрузкой. Что он за свои шприцы отсосет первому встречному. Но при этом у него не было ни врагов, ни ненависти, ни злого умысла – ничего этого и быть не могло в крови, смешанной с химией, которая подавляла все то, что сам Хильдинг боялся почувствовать.
Йохум вздохнул.
Что-то изменилось. В конце концов, то, что он знал, какие подонки его «клиенты», никогда ничего для него не значило. Вообще не имело никакого значения, когда они вот так рыдали и цеплялись за жизнь.
А ведь по-другому и не бывало.
Он сам во всем виноват.
Главный холл больницы был примечательным местом. Йохум огляделся. Кругом сновали люди. Одни ожидали, когда за ними прибудут санитары, чтобы отправиться в больничные отделения. Другие ждали выписки. Здесь никто не смеялся, потому что место это предназначено совсем для другого. Он в принципе не любил больницы. Тут он был уязвим, не чувствовал в себе привычной силы, он был словно голый, лишившись возможности распоряжаться чужими жизнями.
Он поднялся и пошел к дверям, которые открывались сами, когда к ним подходишь. На улице по-прежнему лило, лужи разлились и превратились в небольшие озера, из которых то тут, то там вырывались на свободу целые ручьи.
Слободан так и сидел в машине в нескольких метрах за автобусной остановкой, на стоянке такси, въехав двумя колесами на тротуар. Он даже не повернулся, когда Йохум открыл дверцу, потому что увидел его, еще когда тот только выходил из больницы.
– Черт, как долго-то, – произнес Слободан, не отрывая взгляда от ветрового стекла и поворачивая ключ зажигания. Йохум остановил его:
– Погоди ехать.
Слободан заглушил двигатель и наконец повернулся лицом к Йохуму:
– Ну что, блин?
– Пять пальцев, говоришь, и колено? Что за тариф такой?
– Столько стоит мешать наш товар со стиральным порошком.
Слободан становился шишкой. У него даже появились вредные привычки: например, громко вздыхать и взмахивать рукой, желая показать, что разговор его больше не интересует.
– И?
Йохум связался с этой гнидой еще до того, как права получил. Так что ему не очень-то нравилось, когда тот строил из себя начальничка, но он все-таки пересилил себя и не стал поднимать эту тему.
Ему просто надо было кое-что прояснить. Так. Чисто для себя.
– Он, короче, брыкался как лось, пытался в лифт меня затащить. А я ни в какую. Ну и колесо у него соскочило на лестницу. Он вниз туда и грохнулся со всей дури. С концами.
Слободан пожал плечами, повернул снова ключ в замке и включил дворники. Йохум почувствовал, как на него накатывает ярость. Он сжал Слободану руку повыше локтя, оторвал ее от руля, вынул ключ и положил себе в карман. Потом крепко схватил Слободана за щеки, повернул к себе его лицо и произнес:
– Меня видели.
Свен Сундквист подъехал к Южной больнице не со стороны трассы, а по местной дороге. Он так всегда делал, так было удобнее: народу меньше, места на стоянке больше. Они не сказали друг другу ни слова с того самого момента, как приняли этот чертов вызов и Свен перестроился и повел машину к Западному мосту, все дальше и дальше от праздничного ланча по случаю дня рождения. На который он обещал не опаздывать. В который раз. Эверт понимал, что для Свена это очень важное решение – повернуть именно туда, куда они повернули. И если честно, он не вполне понимал, почему Свен решил именно так. Это же его выбор… Эверт пытался подобрать слова, чтобы самому себе это объяснить, но все, что приходило ему в голову, было плоским и ненастоящим. А иначе и быть не могло: много ли он знает о том, что значит скучать по жене и ребенку?
Все.
Он знал об этом все.
Они зашли в отделение неотложной помощи, прошли по коридору к лифтам и поднялись на седьмой этаж.
Женщина-врач стояла уже там и ждала их. Довольно высокая, довольно молодая и даже довольно симпатичная. Эверт задержал на ней взгляд дольше положенного и дольше положенного задержал ее руку в своей. Она почувствовала это, быстро взглянула на него, и он смутился.
– Я видела того посетителя. И я не смогла его задержать, я даже не заметила, как он ушел.
Женщина-врач, которую звали Лиса Орстрём, показала на лестницу прямо возле лифтов. Ольдеус лежал там, на один пролет ниже, в луже крови, уткнувшись в бетонный пол лицом.
Он лежал не шевелясь, странно было видеть его не копающимся у себя в носу, не с бегающим взглядом, не размахивающим руками. На нем лежала печать какого-то умиротворения, которого он не ведал раньше, словно вся его нервозность и вечное беспокойство покинули его вместе с кровью. Они спустились на двенадцать ступенек вниз. Эверт встал на колени, обыскал тело, надеясь обнаружить хоть что-то, хотя и знал, что вряд ли это возможно. Потому что там, где Ланг, – там и перчатки, и все меры предосторожности, и, естественно, никаких следов.
Они ждали Людвига Эрфорса. Эверт позвонил ему сразу после того, как они приняли этот вызов. Он сам так решил: если это Ланг, все должно быть отработано самым тщательным образом. А Эрфорс был лучшим. Он ошибок не допускал.
Пара минут. За это время Эверт успел подняться с колен, успел также и осмотреть труп со всех сторон. «Интересно, – подумал он, – хоть раз этот Хильдинг Ольдеус задумался о смерти? О том, к чему он движется на всех парах со своей наркотой? Боялся ли он смерти? Или наоборот, ждал как избавления? Чертов идиот. Надо ж было так распорядиться своей жизнью, чтобы окончить ее здесь, вот так, на лестнице. А ведь ему и тридцати не исполнилось». Эверт фыркнул и покосился на мертвого, как будто тот мог его слышать. «Интересно, – продолжал размышлять Эверт, – я сам-то где буду лежать? Неужто вот так же, в проходе, и каждый встречный-поперечный сможет стоять надо мной и фыркать? Всегда какая-нибудь тварь найдется. И фыркнет».
Людвиг Эрфорс был высоким темноволосым человеком лет пятидесяти. Он всегда одевался в гражданское: джинсы и пиджак. Даже когда сидел у себя в кабинете в Управлении судебной медицины в Сольне. [11]Он поздоровался с ними обоими, затем показал на труп, который короткое время тому назад был Ольдеусом Хильдингом.
– Я немного тороплюсь. Мы можем приступить сразу к делу?
Эверт пожал плечами:
– Вы понимаете? Вы хоть понимаете, что происходит? В моей Литве идет серьезная борьба с преступностью. Ну, наркотики там, как обычно. Много судебных дел, много обвинительных приговоров, большие сроки… Но за торговлю юными девушками – ничего! Это абсолютно безопасно. В Литве сутенерство практически ненаказуемо. Ни судов по таким делам, ни наказаний. Я вижу, что делают с нашими детьми. Я плачу вместе с ними. Но я ничего не могу поделать. Вы действительно понимаете, о чем речь?
Они подъезжали к Северной заставе.
Эверт отогнал от себя воспоминание о нелепом человечке со шляпой и портфелем, который умолял его о понимании. Вокруг длинными рядами стояли мокрые от дождя автомобили. Свет фонарей и фар преломлялся в тысячах капель воды. Эверт прикинул, что в пробке застряла по крайней мере сотня машин, а это значит, что им придется тут сидеть минимум десять минут. Свен был вне себя и ругался по-черному, что случалось с ним редко. Они и так опаздывали, а теперь опоздают еще больше.
Эверт откинулся на своем сиденье и прикрутил звук.
Звучал ее голос. Под него не слышны были и ругательства Свена, и гудки каких-то нетерпеливых идиотов. Эверт перенесся в те далекие дни, когда все казалось таким простым и понятным, как на черно-белых фотографиях той поры. Да, тогда – это была жизнь. И столько времени оставалось впереди. Он взглянул на пустую коробку из-под кассеты, которую все еще держал в руках. «Слишком поздно одумается грешник», 1964, original «Today's teadrops». На коробке была фотография Сив – он сам снял ее, когда случайно увидел в парке, она тогда еще ему подмигнула и улыбнулась прямо в камеру. Он посмотрел на список песен. Каждую он сам выбрал, записал и вывел название на вкладыше.
Ты бросил меня впервые,
И я ушла домой.
В шезлонге прорыдала
Весь вечер напролет…
Он слушал Сив, а сам не мог забыть коротышку из посольства и его отчаяние. Как только он отпустил их руки, они со Свеном немедленно поблагодарили его за беседу и буквально выбежали из кафе. Но он окликнул их, попросил подождать.
Потом он шел между ними, пока они спускались на первый этаж, и говорил, что хорошо знал Лидию Граяускас и ее отца. Что он приехал в Арланду не столько для того, чтобы убедиться, что Дмитрий Симаит попал на тот самолет, на котором должен был улететь, сколько из чувства уважения и долга к покойному отцу девушки. Он помолчал немного, а когда они уже дошли до выхода, возобновил свой рассказ о человеке, которого посадили в тюрьму и разлучили с семьей, потому что он из гордости повесил литовский флаг не там, где следовало. А ведь он служил в армии. Его, естественно, тут же уволили. И потом, спустя несколько лет после возвращения из тюрьмы, его снова обвинили – на этот раз в антигосударственной деятельности. Он с тремя своими бывшими сослуживцами был к тому же обвинен в краже и торговле оружием.
Затем служащий из посольства как-то резко прервал свое повествование о несчастной судьбе юной девушки, пожал им обоим руки и исчез за чемоданной очередью, змеящейся около стойки регистрации. Эверт и Свен долго смотрели ему вслед. Было такое чувство, что именно за этим он и приходил сюда – чтобы рассказать двум шведским полицейским о том, что его самого трогало очень сильно, – о Лидии Граяускас.
Эверт Гренс на мгновение перевел взгляд с мерцающей магнитолы на очередь из мокрых автомобилей. Все по-прежнему, никто не сдвинулся с места. Свен беспокойно ерзал на водительском сиденье. Он легонько нажал на педаль газа, мотор заурчал громче.
– Эверт, мы не успеваем.
– Не сейчас. Я слушаю, Свен.
– Я обещал. В который раз…
Свену Сундквисту шел сорок второй год. Утром он вышел из дома, когда Анита и Йонас еще спали. У них сегодня семейное торжество, так что он должен был еще к ланчу вернуться в свой дом на Густавовой горе. Он взял отгул на всю вторую половину дня, потому что по крайней мере в дни рождения непременно хотел быть рядом с женщиной, которую любил еще с гимназии, сидеть возле Йонаса и пожимать его ручонку…
Они пытались завести ребенка почти пятнадцать лет.
Они рано решили жить вместе. И ничего не получалось. Анита беременела трижды. Первенец родился семимесячным. Мертвым. Когда ей вызвали искусственно схватки, она металась от боли по больничной койке, кричала, а потом… потом плакала у него на плече, глядя на мертвую девочку. И так было еще два раза. Маленькие сердечки их детей внезапно останавливались.
Это горькое чувство он не забывал никогда. Слишком долго оно душило и их с Анитой, и их любовь, убивало все, что у них было. Пока в одно прекрасное утро они не вышли из самолета в Пномпене и служащий отдела по усыновлению, который встретил их прямо на аэродроме, не отвез их в приют, где в кроватке лежал он. У него были ручки, ножки, черные волосики на голове. И его тогда уже звали Йонасом.
– Я уже должен быть в автобусе.
– Успеешь.
– По крайней мере на остановке у Шлюзов.
– Скоро будешь.
Он обещал. В который раз.
Он вспомнил, как в прошлом году, когда ему исполнялось сорок, стояла страшная жара. И торт со взбитыми сливками прокис на заднем сиденье, пока он занимался делом об убийстве пятилетней девочки. Ей распотрошили живот прямо во время пикника в лесу на Стрэнгнэсе. Он уже ехал домой, а Йонас все сидел у накрытого стола, и сложно было объяснить ему по телефону, что какой-то мерзавец зарезал девочку и из-за этого Свен немного задержится и вернется домой позже.
Он скучал по ним.
– Все, я ставлю мигалку. Плевал я на всех. Мне домой надо.
Свен посмотрел на Эверта, тот пожал плечами. Свен водрузил пластмассовый купол спецсигнала на крышу машины, подождал, когда тот включится, и тронулся. Он протиснулся мимо машин, которые пытались занять несуществующее свободное место. Через несколько минут они были в трех светофорах от пробки и во весь дух мчались к центру.
И в этот момент пришел вызов.
Сначала они его не услышали – все заглушала сирена и голос Сив Мальмквист.
В больнице обнаружен Хильдинг Ольдеус. Мертвый. Он лежал на лестнице, недалеко от отделения, в котором проходил лечение после передозировки. Лицо обезображено так, что его с трудом удалось опознать. Женщина-врач, которая его обнаружила, сказала, что к нему приходил посетитель, и даже смогла его описать: высокий мужчина с бритой головой, искусственным загаром и шрамом, идущим от рта к виску.
Эверт не мигая смотрел на дорогу. Похоже, он улыбался.
– Сутки, Свен. Прошли всего лишь сутки.
Свен посмотрел на него.
Он подумал об Аните и Йонасе, которые ждали его, но ничего не сказал.
Он перестроился и поехал в Южную больницу.
Она устроилась на заднем сиденье автобуса. Одна. Только впереди сидит какая-то старушка с детской коляской в широком проходе. Больше никого. Алена Слюсарева надеялась, что народу будет много – в толпе легче затеряться и спрятаться. Но многие пассажиры вышли на предыдущей остановке, у Эриксдальского спортзала. И поспешили, все из себя такие, со спортивными сумками, на свои тренировки.
Они съехали с Кольцевой и сделали поворот на Южную больницу, в которой она успела побывать вместе с Дмитрием несколько лет назад. Тогда один из клиентов, которому захотелось «эдакого», натворил таких дел, что сами они все расхлебать не смогли. Пришлось ехать в больницу. Небольшой крюк, потом немного по кругу… Остановка была прямо напротив главного входа. Она не нажимала кнопку «Остановка по требованию», но водитель сам остановился, открыл двери и даже заглушил двигатель.
Она огляделась вокруг. Ну если кто за ней и наблюдал, он делал это так, что она его не видела.
Алена низко опустила зонт, так, что он касался лица. Дождь не стихал, но она уже зашла с мокрой улицы в огромный зал приемного отделения, внимательно изучила металлические таблички, которые висели на стенах. Исподтишка рассмотрела посетителей, сидевших на черных дерматиновых скамьях, попивая кофе из бумажных стаканчиков, а затем коридоры, которые вели в разные отделения.
Никто на нее даже внимания не обратил.
Все до единого занимались только одним – лечили собственный организм.
Она прошла дальше, взяла немного правее, в сторону газетного киоска и цветочного магазинчика. Купила коробку шоколадок, еженедельник и готовый букет в прозрачной упаковке. Расплачиваясь, она всем своим видом показывала, что, как и все остальные здесь, идет навещать больного. Абсолютно точно так же.
Лифт хирургического отделения оказался далеко. Проходя по длиннющему коридору, который сам по себе был как целый дом, она встретила и только что поступивших больных, направлявшихся на разные обследования, и почти совсем зачахших, не понимающих, кто они и что тут делают. Коридоров, выходящих в тот, по которому она шла, было множество и справа, и слева. Это ей не понравилось.
Лифт стоял с открытыми дверями в ожидании Алены. Семь этажей… Пока она ехала наверх в тесной кабинке, из зеркала на нее смотрела девушка в огромном дождевике явно с чужого плеча. Ей было двадцать лет, и она хотела только одного: попасть поскорее домой.
Когда двери лифта открылись на седьмом этаже, она резким движением выставила букет и коробку шоколадок прямо перед собой, как щит. Но ей попался только врач, который быстро прошел мимо и скрылся за дверью в середине коридора. И еще два пациента вышли из двери напротив: простая больничная одежда, пластиковые браслеты на запястье. Она еще подумала, долго ли они тут лежат, как будто для нее это что-то значило.
Холл, где смотрели телевизор, был справа. Она услышала громкий голос диктора новостной программы, время от времени прерывавшийся заставкой, и попыталась хотя бы на несколько минут принять важный и серьезный вид. Увидела охранника, который стоял совсем близко. Зеленая форма, дубинка, наручники, сложенные на груди руки. Его голова была повернута к тем, кто сидел на диване. Два молодых человека, оба не в больничной одежде. Рядом сидела женщина. Лицо все в синяках и ссадинах, одна рука в гипсе, взгляд отсутствующий. Она смотрела прямо на диктора, но не видела его. Алена думала, что Лидия хотя бы на секунду взглянет на нее, но та сидела не шелохнувшись, как будто вокруг вообще никого не было.
Еще несколько шагов – и она прошла мимо них. Прямо перед ней коридор заканчивался дверью туалета для инвалидов. Она открыла ее, вошла и заперлась изнутри.
Ее трясло. Она выронила шоколадки и букет с газетой, прислонилась спиной к стене, вцепилась в нее руками, пытаясь удержаться на непослушных ногах.
И снова увидела себя в зеркале.
Она хочет домой.
Она хочет домой.
Она сняла сумку с плеча, поставила ее на крышку унитаза. Пакет, который лежал там, был скручен туго-натуго: она хотела сделать его как можно меньше. Она вынула его из сумки, несколько секунд взвешивала на руке, потом положила в мусорную корзину, которая стояла под раковиной. Она открыла кран – надо было это сделать с самого начала. Зажурчала вода. Она прокляла свою несообразительность и на всякий случай спустила воду в унитазе. С трудом вытащила несколько бумажных полотенец из почти пустого контейнера на стене, смяла их и прикрыла пакет в мусорной корзине.
Лидии было больно.
Тело отзывалось на каждое движение, и она даже попросила у своей польской медсестры две таблетки морфина, чтобы заглушить боль.
Она сидела на диване рядом с двумя юношами, за которыми наблюдала с самого утра. Она пару раз им улыбнулась, однако заговаривать даже не думала – ей совершенно не хотелось знать, кто они и что тут делают. Перед ней мелькали на экране сюжеты программы новостей, в суть которых она тоже нимало не вникала. Поодаль, не спуская с нее глаз, стоял охранник.
Уголком глаза она увидела женщину, которая прошла мимо с коробкой шоколадок и букетом в руках.
И сразу ей стало тяжело дышать.
Она ждала, когда откроется дверь и женщина исчезнет из виду. Ей хотелось заснуть – лечь ничком прямо тут, на этом диване, и проснуться, только когда все кончится.
Прошло совсем мало времени. Или так просто показалось. Она не знала.
Женщина открыла дверь туалета. Лидия изо всех сил слушала голос диктора, но громкий звук телевизора не достигал ее ушей. Сейчас существовали лишь шаги, шаги женщины, идущей по коридору. Вот она прошла мимо дивана – Лидия не повернула головы и скорее даже не увидела, а почувствовала ее нечеткий силуэт, быстро исчезающий в проходе, из которого она только недавно появилась.
Лидия покосилась на человека в зеленой форма.
Он, конечно, заметил ту женщину, но не более того. Он даже не проводил ее взглядом.
Лидия попросила юношей дать ей пройти. Они встали, и она проскользнула мимо них, взглянула на охранника, кивнула ему, показала себе на низ живота, а потом на туалет. Он кивнул в ответ, и она пошла. А он остался где был.
Она заперла дверь, села на крышку унитаза и попыталась отдышаться.
Это не должно повториться. Никогда.
Забывшись, она вскочила и тотчас застонала: Дима Шмаровоз неплохо над ней потрудился. Она открыла кран, вода потекла, но она еще и дважды нажала на спуск. Потом подошла к мусорной корзине, здоровой рукой поднырнула под мятые бумажные полотенца и достала сверток.
Она узнала этот пакет, такой обычный, с логотипом ICA. [9]Она развернула его – все было на месте. Пистолет, взрывчатка, видеокассета и моток веревки. Она не представляла себе, каким образом, но Алене удалось сделать все, о чем она ее просила: добраться до ячейки 21 на Центральном вокзале, побывать в доме на улице Вёлунда, пройти мимо охранников, которые наверняка там были, и даже справиться с двумя запертыми дверями в подвале.
Она сделала свое дело.
Теперь настала очередь Лидии.
Белые халаты, которые носили почти все пациенты, сидели далеко не по фигуре. Длинный балахон, который достался Лидии, с самого начала был ей очень велик. Но она попросила, чтобы ей принесли халат еще большего размера, и теперь ее тело совсем затерялось в складках. Она достала из кармана медицинский пластырь и примотала к себе пистолет, с правой стороны грудной клетки. Взрывчатку и два запала она прилепила слева, а кассету и моток веревки пристроила у живота и прижала резинкой трусов.
Она в последний раз взглянула в зеркало.
Осторожно потрогала кончиками пальцев свое изуродованное лицо, провела ими по огромным синякам под глазами. Шею ей упаковали в специальный корсет, рука была загипсована.
Это никогда не должно повториться.
Лидия открыла дверь туалета, немного помедлила. Несколько шагов по коридору. Охранник повернулся к ней. Здоровой рукой она показала, что не хочет возвращаться на диван перед телевизором, а пойдет сейчас в свою палату и приляжет. Охранник коротко кивнул – понял. Она медленно пошла дальше и снова стала жестикулировать: приглашала охранника следовать за ней в палату. Он показал руками, чтобы она шла одна, но она продолжала настаивать: показала на него, на себя, потом на дверь в палату. Мол, пойдем, мне помощь нужна. Он наконец понял, пробормотал «о'кей», она улыбнулась и произнесла: «Thank you».
Войдя в палату первой, она выждала, пока он окажется внутри. И как только услышала позади себя его дыхание…
Все произошло очень быстро.
Все еще стоя к нему спиной, она дернула за пистолет и оторвала его от себя вместе с пластырем. Обернулась. Показала оружие охраннику.
– On knee! [10]
Она показала дулом на пол: английский у нее был ужасный и с таким акцентом, что он мог не понять.
Он продолжал стоять перед ней. Он не мог решить, что делать. Эту женщину всего сутки назад доставили сюда без сознания. Одна рука у нее была в гипсе и на перевязи, а лицо все в синяках. В своем огромном халате она походила на испуганную птицу. Но она направила на него пистолет.
Лидия видела, что он колеблется. Она подняла руку. Она ждала.
Ей было всего девять лет.
Она вспомнила, как впервые в жизни подумала о смерти. К тому времени она прожила на свете каких-то девять лет, но человек в форме – такой же, как и тот, что сейчас стоял перед ней, – приставил к ее голове пистолет и закричал: «Заткнись! Заткнись!» А его слюна забрызгала ей все лицо. Папа дрожал, и плакал, и кричал, что если уж они за ним пришли, то вот он, берите, только хватит тыкать дулом в голову его дочери.
А сегодня она сама направила пистолет на человека. Ему в голову, точно так же, как когда-то держали под прицелом ее саму. Она знала, что при этом чувствуешь. Она помнила, как от подлого страха тебе скручивает кишки: одно движение, только одно – и вмиг расстанешься с жизнью. И никогда больше не будешь дышать, нюхать, пробовать на вкус, слышать, чувствовать… Так и не узнаешь, как с тобой все это произошло.
Она подумала о Дмитрии и его пистолете, который он держал у ее виска столько раз, что она и счет потеряла. Вспомнила его улыбочку – это была та же улыбка, что и у того спецназовца, тогда, в ее девять лет, и она же была у всех тех, кто наваливался на нее всем телом, овладевал ей, проникал в нее.
Лидия ненавидела их всех.
Она смотрела на охранника, который по-прежнему стоял перед ней, и отлично знала, что он сейчас чувствует, когда дуло почти утыкается ему в лицо. И она сжимала оружие крепче и крепче и молча смотрела на человека перед собой.
Он опустился на колени.
Он положил обе руки себе на затылок.
Лидия показала дулом, чтобы он повернулся к ней спиной:
– Aroundl Around!
Тут уж он больше не колебался. Он повернулся к двери, по-прежнему стоя на коленях. Она взяла пистолет половчее и ударила его рукояткой по затылку со всей силой, на которую вообще была способна.
Он упал лицом вперед и еще до того, как его голова коснулась пола, потерял сознание.
Она снова взяла пакет, как будто это был самый обычный пакет из магазина, и двинулась из палаты в коридор и дальше – к лифту. Он пришел через несколько минут. Кто-то вышел из него, не обратив на нее никакого внимания, и заспешил по своим делам.
Она ступила в лифт, нажала кнопку, которая немедленно загорелась.
Она ни о чем не думала, пока лифт вез ее вниз. Она знала, что будет делать дальше.
Когда лифт остановился, она вышла и зашагала по светлому коридору. Она шла в морг.
Йохум Ланг сидел на скамье в зале ожидания Южной больницы, когда мимо него прошла Алена Слюсарева. Он не обратил на нее внимания хотя бы даже просто потому, что никогда ее раньше не видел. Она не обратила на него внимания по той же причине.
Он сидел на скамье и пытался стряхнуть с себя апатию.
Давно он не уродовал кого-то из своих знакомых.
Пусть сам на себя пеняет. Он сам во всем виноват.
Ему нужно было всего пару минут, просто посидеть тут, привести мысли в порядок, понять, с чего это он вдруг так напрягся.
Хильдинг безуспешно цеплялся за двери лифта. Он рыдал и визжал, да еще звал его по имени.
Он же знал, что Хильдинг – жалкий нарик. Торчок. Что он будет ширяться, пока его тщедушное тело не перестанет справляться с нагрузкой. Что он за свои шприцы отсосет первому встречному. Но при этом у него не было ни врагов, ни ненависти, ни злого умысла – ничего этого и быть не могло в крови, смешанной с химией, которая подавляла все то, что сам Хильдинг боялся почувствовать.
Йохум вздохнул.
Что-то изменилось. В конце концов, то, что он знал, какие подонки его «клиенты», никогда ничего для него не значило. Вообще не имело никакого значения, когда они вот так рыдали и цеплялись за жизнь.
А ведь по-другому и не бывало.
Он сам во всем виноват.
Главный холл больницы был примечательным местом. Йохум огляделся. Кругом сновали люди. Одни ожидали, когда за ними прибудут санитары, чтобы отправиться в больничные отделения. Другие ждали выписки. Здесь никто не смеялся, потому что место это предназначено совсем для другого. Он в принципе не любил больницы. Тут он был уязвим, не чувствовал в себе привычной силы, он был словно голый, лишившись возможности распоряжаться чужими жизнями.
Он поднялся и пошел к дверям, которые открывались сами, когда к ним подходишь. На улице по-прежнему лило, лужи разлились и превратились в небольшие озера, из которых то тут, то там вырывались на свободу целые ручьи.
Слободан так и сидел в машине в нескольких метрах за автобусной остановкой, на стоянке такси, въехав двумя колесами на тротуар. Он даже не повернулся, когда Йохум открыл дверцу, потому что увидел его, еще когда тот только выходил из больницы.
– Черт, как долго-то, – произнес Слободан, не отрывая взгляда от ветрового стекла и поворачивая ключ зажигания. Йохум остановил его:
– Погоди ехать.
Слободан заглушил двигатель и наконец повернулся лицом к Йохуму:
– Ну что, блин?
– Пять пальцев, говоришь, и колено? Что за тариф такой?
– Столько стоит мешать наш товар со стиральным порошком.
Слободан становился шишкой. У него даже появились вредные привычки: например, громко вздыхать и взмахивать рукой, желая показать, что разговор его больше не интересует.
– И?
Йохум связался с этой гнидой еще до того, как права получил. Так что ему не очень-то нравилось, когда тот строил из себя начальничка, но он все-таки пересилил себя и не стал поднимать эту тему.
Ему просто надо было кое-что прояснить. Так. Чисто для себя.
– Он, короче, брыкался как лось, пытался в лифт меня затащить. А я ни в какую. Ну и колесо у него соскочило на лестницу. Он вниз туда и грохнулся со всей дури. С концами.
Слободан пожал плечами, повернул снова ключ в замке и включил дворники. Йохум почувствовал, как на него накатывает ярость. Он сжал Слободану руку повыше локтя, оторвал ее от руля, вынул ключ и положил себе в карман. Потом крепко схватил Слободана за щеки, повернул к себе его лицо и произнес:
– Меня видели.
Свен Сундквист подъехал к Южной больнице не со стороны трассы, а по местной дороге. Он так всегда делал, так было удобнее: народу меньше, места на стоянке больше. Они не сказали друг другу ни слова с того самого момента, как приняли этот чертов вызов и Свен перестроился и повел машину к Западному мосту, все дальше и дальше от праздничного ланча по случаю дня рождения. На который он обещал не опаздывать. В который раз. Эверт понимал, что для Свена это очень важное решение – повернуть именно туда, куда они повернули. И если честно, он не вполне понимал, почему Свен решил именно так. Это же его выбор… Эверт пытался подобрать слова, чтобы самому себе это объяснить, но все, что приходило ему в голову, было плоским и ненастоящим. А иначе и быть не могло: много ли он знает о том, что значит скучать по жене и ребенку?
Все.
Он знал об этом все.
Они зашли в отделение неотложной помощи, прошли по коридору к лифтам и поднялись на седьмой этаж.
Женщина-врач стояла уже там и ждала их. Довольно высокая, довольно молодая и даже довольно симпатичная. Эверт задержал на ней взгляд дольше положенного и дольше положенного задержал ее руку в своей. Она почувствовала это, быстро взглянула на него, и он смутился.
– Я видела того посетителя. И я не смогла его задержать, я даже не заметила, как он ушел.
Женщина-врач, которую звали Лиса Орстрём, показала на лестницу прямо возле лифтов. Ольдеус лежал там, на один пролет ниже, в луже крови, уткнувшись в бетонный пол лицом.
Он лежал не шевелясь, странно было видеть его не копающимся у себя в носу, не с бегающим взглядом, не размахивающим руками. На нем лежала печать какого-то умиротворения, которого он не ведал раньше, словно вся его нервозность и вечное беспокойство покинули его вместе с кровью. Они спустились на двенадцать ступенек вниз. Эверт встал на колени, обыскал тело, надеясь обнаружить хоть что-то, хотя и знал, что вряд ли это возможно. Потому что там, где Ланг, – там и перчатки, и все меры предосторожности, и, естественно, никаких следов.
Они ждали Людвига Эрфорса. Эверт позвонил ему сразу после того, как они приняли этот вызов. Он сам так решил: если это Ланг, все должно быть отработано самым тщательным образом. А Эрфорс был лучшим. Он ошибок не допускал.
Пара минут. За это время Эверт успел подняться с колен, успел также и осмотреть труп со всех сторон. «Интересно, – подумал он, – хоть раз этот Хильдинг Ольдеус задумался о смерти? О том, к чему он движется на всех парах со своей наркотой? Боялся ли он смерти? Или наоборот, ждал как избавления? Чертов идиот. Надо ж было так распорядиться своей жизнью, чтобы окончить ее здесь, вот так, на лестнице. А ведь ему и тридцати не исполнилось». Эверт фыркнул и покосился на мертвого, как будто тот мог его слышать. «Интересно, – продолжал размышлять Эверт, – я сам-то где буду лежать? Неужто вот так же, в проходе, и каждый встречный-поперечный сможет стоять надо мной и фыркать? Всегда какая-нибудь тварь найдется. И фыркнет».
Людвиг Эрфорс был высоким темноволосым человеком лет пятидесяти. Он всегда одевался в гражданское: джинсы и пиджак. Даже когда сидел у себя в кабинете в Управлении судебной медицины в Сольне. [11]Он поздоровался с ними обоими, затем показал на труп, который короткое время тому назад был Ольдеусом Хильдингом.
– Я немного тороплюсь. Мы можем приступить сразу к делу?
Эверт пожал плечами: