Страница:
Законы о детском труде ограничивают общее предложение труда, снижая продуктивность народного хозяйства, что ведет к общему снижению уровня жизни. Более того, эти законы не дают даже тех благотворных эффектов, какие могут иметь меры по контролю за рождаемостью, снижающие численность населения, когда оно превысило оптимальный уровень. Действие этих законов сокращает только численность работающего населения, но не затрагивает численность населения в целом (если не считать косвенных эффектов, порождаемых тем, что воспитание детей становится более дорогостоящим делом). Снижение численности работающего населения при неизменности численности потребляющего населения ведет к понижению общего уровня жизни.
Законы о детском труде могут существовать в форме прямых запретов или как требование о наличии «разрешения на работу» и тому подобной бюрократической волокиты, которая затрудняет наем несовершеннолетних и тем самым частично добивается того же эффекта. Законы о детском труде дополняются и усиливаются законами об обязательном школьном образовании. Принуждая несовершеннолетних до определенного возраста посещать государственные (или имеющие государственный сертификат) школы, правительство препятствует их выходу на рынок труда и тем самым защищает взрослых рабочих от конкуренции молодежи. Законы об обязательном посещении школы принуждают подростка потреблять определенные услуги – школьное образование, тогда как он сам или его родители предпочли бы иное, и это означает дополнительную утрату полезности для этих детей[65],[66].
3.3.7. Всеобщая воинская повинность
3.3.8. Законы о минимальной заработной плате и обязательное членство в профсоюзе
3.3.9. Пособия по безработице
3.3.10. Штрафные санкции для эффективных форм рыночной организации
3.3.11. Антимонопольное законодательство
3.3.12. Запрет на установление цен в базисном пункте
3.3.13. Законы о сохранении природных ресурсов
Законы о детском труде могут существовать в форме прямых запретов или как требование о наличии «разрешения на работу» и тому подобной бюрократической волокиты, которая затрудняет наем несовершеннолетних и тем самым частично добивается того же эффекта. Законы о детском труде дополняются и усиливаются законами об обязательном школьном образовании. Принуждая несовершеннолетних до определенного возраста посещать государственные (или имеющие государственный сертификат) школы, правительство препятствует их выходу на рынок труда и тем самым защищает взрослых рабочих от конкуренции молодежи. Законы об обязательном посещении школы принуждают подростка потреблять определенные услуги – школьное образование, тогда как он сам или его родители предпочли бы иное, и это означает дополнительную утрату полезности для этих детей[65],[66].
3.3.7. Всеобщая воинская повинность
Мало кому приходило в голову, что всеобщая воинская повинность представляет собой эффективный инструмент предоставления монопольной привилегии, обеспечивающий уровень заработной платы, основанный на ограничении. Подобно законам о детском труде, призыв в армию убирает определенную категорию работников с рынка труда, причем в данном случае речь идет о здоровых молодых мужчинах. Это сжатие общего предложения труда и принудительный труд военнослужащих, получающих чисто номинальную плату за свой труд, обеспечивает рост заработка для всех остальных, особенно для занятых на рабочих местах, непосредственно конкурирующих с трудом призывников. При этом, разумеется, понижается продуктивность экономики в целом, и это перевешивает выигрыш отдельных групп работников. Как и в случае других монопольных привилегий, некоторые, возможно, смогут получить выгоду от действий правительства. Попросту говоря, всеобщая воинская повинность – это метод привлечения людей к выполнению определенных обязанностей за плату, несопоставимую с уровнем рыночной оплаты, т. е. со ставками, которые пришлось бы платить в случае добровольного набора людей в армию[67].
3.3.8. Законы о минимальной заработной плате и обязательное членство в профсоюзе
Косвенным инструментом увеличения объема вынужденной безработицы являются законы о минимальной заработной плате. На свободном рынке заработная плата каждого устанавливается в соответствии с дисконтированной предельной производительностью труда. Закон о минимальном уровне оплаты труда означает, что все, для кого величина предельной производительности труда меньше установленного законом минимума, оказываются не допущенными на рынок труда. Рабочий хотел работать, а наниматель готов был дать ему место. Но закон запрещает им сделать это. Рост вынужденной безработицы устраняет конкуренцию со стороны предельных рабочих и повышает оплату для всех остальных. Хотя декларируемой целью политики минимальной заработной платы является повышение доходов малоквалифицированных рабочих, реальный эффект оказывается прямо противоположным – при установленном законом уровне минимальной оплаты труда закон делает их безработными. Чем больше разрыв между устанавливаемой законом величиной минимальной заработной платы и уровнем свободного рынка, тем выше создаваемая безработица[68].
Целью профсоюзов является повышенный уровень заработка для своих членов, что ведет к частичной деформации структуры производства, к понижению заработка для нечленов профсоюза и в целом к застойной массовой безработице. Навязывая ограничительную политику занятости и закрывая отдельным рабочим возможность принимать условия предпринимателей, профсоюзы понижают общий уровень производительности труда и тем самым уровень жизни в целом. Таким образом, любое вмешательство государства на стороне профсоюзов, наподобие закона Вагнера – Тафта – Хартли, ведет к повышению ставок заработной платы ценой ограничения предложения рабочей силы, к сокращению производства и общей безработице. Косвенное влияние этого вида вмешательства на занятость такое же, как у закона о минимальной заработной плате, просто в этом случае затрагиваются интересы меньшего числа рабочих, и тем самым закон закрепляет минимальный уровень оплаты, который был установлен профсоюзом.
Целью профсоюзов является повышенный уровень заработка для своих членов, что ведет к частичной деформации структуры производства, к понижению заработка для нечленов профсоюза и в целом к застойной массовой безработице. Навязывая ограничительную политику занятости и закрывая отдельным рабочим возможность принимать условия предпринимателей, профсоюзы понижают общий уровень производительности труда и тем самым уровень жизни в целом. Таким образом, любое вмешательство государства на стороне профсоюзов, наподобие закона Вагнера – Тафта – Хартли, ведет к повышению ставок заработной платы ценой ограничения предложения рабочей силы, к сокращению производства и общей безработице. Косвенное влияние этого вида вмешательства на занятость такое же, как у закона о минимальной заработной плате, просто в этом случае затрагиваются интересы меньшего числа рабочих, и тем самым закон закрепляет минимальный уровень оплаты, который был установлен профсоюзом.
3.3.9. Пособия по безработице
Государственные пособия по безработице — это важнейший канал субсидирования безработицы, создаваемой политикой профсоюзов и законами о минимальной заработной плате. Когда ставки заработной платы, основанные на ограничении, порождают безработицу, правительство вмешивается, чтобы безработные не разрушили профсоюзную солидарность и навязанные профсоюзами ставки заработной платы. Выплата пособий по безработице устраняет с рынка труда массу потенциальных конкурентов профсоюзов, что открывает неограниченные возможности для продолжения профсоюзной политики. Причем устранение рабочих с рынка труда оплачивается налогоплательщиками, т. е. всеми гражданами.
3.3.10. Штрафные санкции для эффективных форм рыночной организации
Всякий раз, когда государство устанавливает штрафные санкции, налагая их на определенные формы производственной деятельности или рыночной организации, оно снижает эффективность экономики и лишает факторы производства возможности получать максимальное вознаграждение, а потребителей – максимальное удовлетворение. Самые эффективные подвергаются штрафу, и тем самым косвенно субсидируются наименее эффективные. Это не только подавляет эффективные формы рыночной организации, но и консервирует неэффективные. Правительство располагает разнообразными инструментами наделения квазимонопольными привилегиями неэффективных производителей за счет обложения штрафными санкциями эффективных. Особые налоги на магазинные сети ограничивают, с ущербом для потребителей, распространение этой эффективной формы организации торговли в пользу их малоэффективных конкурентов. Многочисленные указы о запрете торговли с рук и тележек уничтожают эффективную рыночную форму и эффективных предпринимателей, создавая преимущества их менее эффективным, но политически более влиятельным конкурентам. Законы, запрещающие торговать в определенные часы, мешают предприимчивым коммерсантам повышать свой доход и лишают потребителей возможности делать покупки в удобное для себя время. Налоги на доходы корпораций возлагают дополнительное бремя на инкорпорированный бизнес, штрафуя эти эффективные формы и создавая привилегии их конкурентам. Требования о предоставлении отчетности накладывают искусственные ограничения на малые фирмы, располагающие относительно небольшим капиталом, и косвенно предоставляют привилегии конкурирующим с ними крупным предприятиям[69].
В сущности, любые формы государственного регулирования заключаются в наложении штрафных санкций на эффективных производителей и предоставлении монополистических привилегий неэффективным. Важным примером является регулирование страховых компаний, особенно тех, которые занимаются страхованием жизни. Продажа страховых полисов, как и любой другой бизнес, – это спекулятивное предприятие, но опирающееся на довольно стабильную биологическую смертность. Все, что требуется для устойчивости этого бизнеса, – чтобы сумма собираемых страховых взносов покрывала статистически рассчитанные расходы на выплаты страхового возмещения. Но компании по страхованию жизни, как ни странно, ринулись в инвестиционный бизнес, утверждая, что им нужны резервы, достаточные для выплаты страхового возмещения, даже если одновременно умрет почти половина населения. Взимая страховые взносы, им удалось аккумулировать резервы, намного превышающие потребности простой страховой защиты. Далее, годами взимая фиксированные суммы страховых взносов, они могут перекладывать собственные риски на ничего не подозревающих покупателей страховых полисов (через накопление выкупной стоимости их полисов). Более того, прибыль от инвестирования резервов достается не владельцам полисов, а страховым компаниям. Страховые компании имеют возможность назначать и собирать абсурдно высокие премии, требуемые по таким полисам только потому, что правительства штатов, действовавшие под лозунгом защиты потребителей, запретили участие в конкуренции страховым компаниям, не создающим резервные фонды. Правительство наделило эти лишь отчасти страховые, а отчасти нерентабельные «инвестиционные» компании особыми привилегиями.
В сущности, любые формы государственного регулирования заключаются в наложении штрафных санкций на эффективных производителей и предоставлении монополистических привилегий неэффективным. Важным примером является регулирование страховых компаний, особенно тех, которые занимаются страхованием жизни. Продажа страховых полисов, как и любой другой бизнес, – это спекулятивное предприятие, но опирающееся на довольно стабильную биологическую смертность. Все, что требуется для устойчивости этого бизнеса, – чтобы сумма собираемых страховых взносов покрывала статистически рассчитанные расходы на выплаты страхового возмещения. Но компании по страхованию жизни, как ни странно, ринулись в инвестиционный бизнес, утверждая, что им нужны резервы, достаточные для выплаты страхового возмещения, даже если одновременно умрет почти половина населения. Взимая страховые взносы, им удалось аккумулировать резервы, намного превышающие потребности простой страховой защиты. Далее, годами взимая фиксированные суммы страховых взносов, они могут перекладывать собственные риски на ничего не подозревающих покупателей страховых полисов (через накопление выкупной стоимости их полисов). Более того, прибыль от инвестирования резервов достается не владельцам полисов, а страховым компаниям. Страховые компании имеют возможность назначать и собирать абсурдно высокие премии, требуемые по таким полисам только потому, что правительства штатов, действовавшие под лозунгом защиты потребителей, запретили участие в конкуренции страховым компаниям, не создающим резервные фонды. Правительство наделило эти лишь отчасти страховые, а отчасти нерентабельные «инвестиционные» компании особыми привилегиями.
3.3.11. Антимонопольное законодательство
Читателя может удивить, что антимонопольное законодательство представляет собой один из важнейших инструментов подавления конкуренции и предоставления квазимонопольных привилегий. Даже среди экономистов очень немногие подвергали сомнению саму идею антимонопольного законодательства, особенно в наши дни, когда оно стало элементом правовой традиции. Как и во многих других случаях, оценка антимонопольных законов покоилась не на анализе их природы или неизбежных последствий, а представляла собой чувственную реакцию на заявленные намерения законодателей. Эти законы критиковали главным образом за то, что они «недостаточно радикальны». Некоторые из самых яростных сторонников «свободного рынка» с особенной настойчивостью ратовали за принятие антимонопольных законов и «раздробление монополий». Даже экономисты «правого» толка с заметной робостью осмеливались критиковать отдельные положения этих законов, не отваживаясь подвергнуть критике сам принцип этого законодательства.
Существует единственно разумное определение монополии – дарование правительственной привилегии[70]. Отсюда ясно, что при помощи уголовного законодательства правительство не в состоянии одолеть монополию. Если бы правительство действительно желало достичь этой цели, ему следовало бы просто ликвидировать им же предоставленные монопольные привилегии. Таким образом, антимонопольные законы ни в малейшей степени не «уменьшают монополию». Достигают они совсем иного – бессистемного притеснения самых эффективных предприятий. Законодательство Соединенных Штатов пестрит смутными, не имеющими точного значения терминами, что дает исполнительной власти и судам возможность не объявлять заранее, что именно они считают преступным «монополизмом», а что таковым не является. Если англосаксонское право в целом покоится на ясных определениях преступления, известных заранее и поддающихся обнаружению в ходе судебного разбирательства, то антимонопольные законы опираются на намеренную туманность определений и на решения ex post facto[71]. Ни один бизнесмен не в состоянии заранее знать, когда он совершает преступление, а когда – нет, до тех пор, пока правительство возможно, после изменения своих собственных критериев преступного деяния не нападет на него и не накажет. Произвольные правила и обнаружение преступлений ex post facto ведут к многообразным последствиям: деловая инициатива стеснена; бизнесмены запуганы и зависимы от произвольных толкований закона правительственными чиновниками; бизнес лишен возможности эффективно обслуживать потребителей. Поскольку бизнес всегда тяготеет к тем формам и методам производства, которые максимизируют прибыль и приносят наибольшую выгоду потребителям, любое стеснение со стороны правительства оборачивается лишь препонами для эффективных форм организации и поощрением неэффективных[72].
Впрочем, было бы пустой тратой сил пытаться закрепить в законе более ясное определение монополистической практики. Закон туманен, потому что однозначное определение монополии на рынке дать невозможно. Отсюда хаотические метания правительства от одного безосновательного критерия монополии к другому: размер фирмы, «близость» субститутов, установление цены на «слишком высоком», «слишком низком» или таком же, как у конкурентов, уровне; слияние, существенно «ограничивающее конкуренцию», и т. п. Все эти критерии бессмысленны. Примером является критерий существенного ограничения конкуренции. Он неявно предполагает, что «конкуренция» – это в своем роде количественная характеристика. Но это не так; конкуренция – это процесс, в ходе которого частные лица и фирмы поставляют товары на рынок без применения силы[73]. «Конкуренцию» не сохранить произвольными требованиями иметь в некоей отрасли или в регионе такое-то число фирм определенного размера; нужно просто обеспечить возможность людям, не ограниченным применением силы, конкурировать или не конкурировать между собой.
Первоначальный закон Шермана делал акцент на «сговоре» для «ограничения свободы торговли». Еще раз повторим, в картелях самих по себе нет ничего несовместимого с конкуренцией, потому что в концептуальном плане нет разницы между картелем, слиянием компаний и созданием корпорации: все эти операции имеют целью слияние активов, чтобы получить возможность более эффективно обслуживать потребителей. Если «сговор» необходимо прекращать, если государство должно разрушать картели, т. е. если для сохранения конкуренции необходимо разрушить систему сотрудничества, тогда «антимонополисты» должны требовать полного запрещения всех корпораций и товариществ. Тогда допустимыми станут только фирмы, находящиеся в индивидуальной собственности. Неэффективность и более низкая производительность, порождаемые запретом на слияние капиталов, отбросят экономику назад к полуварварскому состоянию, не говоря уже о том, что принудительная конкуренция и запрещение сотрудничества едва ли совместимы с принципами «свободного рынка», в верности которому клянутся многие деятели антимонопольного движения.
Про человека, который пребывает в праздности вместо того, чтобы работать, можно сказать, что он «ограничивает» торговлю, хотя он просто в ней не участвует. Если борцы с монополиями хотят устранить праздность (идея, которая является логическим развитием выдвинутой У. Хаттом концепции суверенитета потребителей), тогда следует принять закон об обязательном труде и недопустимости досуга, т. е. ввергнуть мир в состояние, близкое к рабству[74]. Но если мы определим «ограничение» как ограничение свободы других заниматься торговлей, то становится понятным, что на свободном рынке ничего подобного быть не может и что только государство (или другая структура, практикующая принуждение) может ограничить торговлю. И одной из наиболее заметных форм такого ограничения является само антимонопольное законодательство!
В последние годы Изабелла Патерсон была одним из немногих строгих критиков принципов антимонопольной политики. Она пишет: «Корпорация Standard Oil не ограничивает торговлю; ради развития торговли она дошла до самого края земли. Можно ли сказать, что корпорация “ограничивает торговлю”, если того, чем она зарабатывает, просто не существовало, пока она сама не произвела товары и не поставила их на рынок? Каким образом автомобилестроители ограничивали торговлю в то время, когда они произвели и продали 50 млн автомобилей, а до них этого производства не было вообще?.. Взгляните на американские корпорации, которые создали такое производственное разнообразие, развив его до таких масштабов, на фоне которых промышленность и торговля предшествующих эпох выглядят как придорожная лавочка. Бесспорно, нельзя выдумать ничего более абсурдного, чем называть эти свершения “ограничением торговли” и клеймить их как преступление!»[75].
И Патерсон делает вывод: «Государство не в состоянии “восстанавливать конкуренцию” или “обеспечивать” ее. Государство – это монополия, и в его силах только создать монополию, наложив ограничения, доходящие до требования, чтобы каждый желающий участвовать в производстве должен был получать соответствующее разрешение. В этом суть статусного общества. Незамеченным прошло то, что антимонопольное законодательство есть возврат к статусному обществу… [П]олитики… получили закон, в рамках которого гражданин не может знать заранее, что составляет существо преступления, и, таким образом, любое производство стало возможным поводом для судебного расследования, если не для осуждения»[76].
На заре возникновения «проблемы трестов» Поль де Рюсьер писал: «Откровенно говоря, образование трестов не является результатом естественного действия экономических сил; в той мере, в которой они зависят от искусственной защиты (такой, как таможенные пошлины), самый эффективный метод борьбы с ними заключается в том, чтобы в наиболее возможной степени сократить число и силу всех форм протекционизма. В нашей власти попытаться преодолеть влияние этих искусственных обстоятельств, но мы совершенно бессильны в борьбе с естественными условиями… До настоящего времени Америка следовала прямо противоположным курсом, кляня экономические силы, содействующие концентрации промышленности, и пытаясь решить вопрос методом антимонопольного законодательства, т. е. с помощью ряда совершенно искусственных мер, упирая на то, что между конкурирующими компаниями не должно быть никакого взаимопонимания. Результаты оказались плачевными – силовое подавление плодотворных инициатив… [Законодательство] не затрагивает корень зла, не ограничивает, а расширяет роль искусственных условий и, наконец, средствами регулирования усложняет то, что в высшей степени нуждается в упрощении и устранении ограничений»[77].
Существует единственно разумное определение монополии – дарование правительственной привилегии[70]. Отсюда ясно, что при помощи уголовного законодательства правительство не в состоянии одолеть монополию. Если бы правительство действительно желало достичь этой цели, ему следовало бы просто ликвидировать им же предоставленные монопольные привилегии. Таким образом, антимонопольные законы ни в малейшей степени не «уменьшают монополию». Достигают они совсем иного – бессистемного притеснения самых эффективных предприятий. Законодательство Соединенных Штатов пестрит смутными, не имеющими точного значения терминами, что дает исполнительной власти и судам возможность не объявлять заранее, что именно они считают преступным «монополизмом», а что таковым не является. Если англосаксонское право в целом покоится на ясных определениях преступления, известных заранее и поддающихся обнаружению в ходе судебного разбирательства, то антимонопольные законы опираются на намеренную туманность определений и на решения ex post facto[71]. Ни один бизнесмен не в состоянии заранее знать, когда он совершает преступление, а когда – нет, до тех пор, пока правительство возможно, после изменения своих собственных критериев преступного деяния не нападет на него и не накажет. Произвольные правила и обнаружение преступлений ex post facto ведут к многообразным последствиям: деловая инициатива стеснена; бизнесмены запуганы и зависимы от произвольных толкований закона правительственными чиновниками; бизнес лишен возможности эффективно обслуживать потребителей. Поскольку бизнес всегда тяготеет к тем формам и методам производства, которые максимизируют прибыль и приносят наибольшую выгоду потребителям, любое стеснение со стороны правительства оборачивается лишь препонами для эффективных форм организации и поощрением неэффективных[72].
Впрочем, было бы пустой тратой сил пытаться закрепить в законе более ясное определение монополистической практики. Закон туманен, потому что однозначное определение монополии на рынке дать невозможно. Отсюда хаотические метания правительства от одного безосновательного критерия монополии к другому: размер фирмы, «близость» субститутов, установление цены на «слишком высоком», «слишком низком» или таком же, как у конкурентов, уровне; слияние, существенно «ограничивающее конкуренцию», и т. п. Все эти критерии бессмысленны. Примером является критерий существенного ограничения конкуренции. Он неявно предполагает, что «конкуренция» – это в своем роде количественная характеристика. Но это не так; конкуренция – это процесс, в ходе которого частные лица и фирмы поставляют товары на рынок без применения силы[73]. «Конкуренцию» не сохранить произвольными требованиями иметь в некоей отрасли или в регионе такое-то число фирм определенного размера; нужно просто обеспечить возможность людям, не ограниченным применением силы, конкурировать или не конкурировать между собой.
Первоначальный закон Шермана делал акцент на «сговоре» для «ограничения свободы торговли». Еще раз повторим, в картелях самих по себе нет ничего несовместимого с конкуренцией, потому что в концептуальном плане нет разницы между картелем, слиянием компаний и созданием корпорации: все эти операции имеют целью слияние активов, чтобы получить возможность более эффективно обслуживать потребителей. Если «сговор» необходимо прекращать, если государство должно разрушать картели, т. е. если для сохранения конкуренции необходимо разрушить систему сотрудничества, тогда «антимонополисты» должны требовать полного запрещения всех корпораций и товариществ. Тогда допустимыми станут только фирмы, находящиеся в индивидуальной собственности. Неэффективность и более низкая производительность, порождаемые запретом на слияние капиталов, отбросят экономику назад к полуварварскому состоянию, не говоря уже о том, что принудительная конкуренция и запрещение сотрудничества едва ли совместимы с принципами «свободного рынка», в верности которому клянутся многие деятели антимонопольного движения.
Про человека, который пребывает в праздности вместо того, чтобы работать, можно сказать, что он «ограничивает» торговлю, хотя он просто в ней не участвует. Если борцы с монополиями хотят устранить праздность (идея, которая является логическим развитием выдвинутой У. Хаттом концепции суверенитета потребителей), тогда следует принять закон об обязательном труде и недопустимости досуга, т. е. ввергнуть мир в состояние, близкое к рабству[74]. Но если мы определим «ограничение» как ограничение свободы других заниматься торговлей, то становится понятным, что на свободном рынке ничего подобного быть не может и что только государство (или другая структура, практикующая принуждение) может ограничить торговлю. И одной из наиболее заметных форм такого ограничения является само антимонопольное законодательство!
В последние годы Изабелла Патерсон была одним из немногих строгих критиков принципов антимонопольной политики. Она пишет: «Корпорация Standard Oil не ограничивает торговлю; ради развития торговли она дошла до самого края земли. Можно ли сказать, что корпорация “ограничивает торговлю”, если того, чем она зарабатывает, просто не существовало, пока она сама не произвела товары и не поставила их на рынок? Каким образом автомобилестроители ограничивали торговлю в то время, когда они произвели и продали 50 млн автомобилей, а до них этого производства не было вообще?.. Взгляните на американские корпорации, которые создали такое производственное разнообразие, развив его до таких масштабов, на фоне которых промышленность и торговля предшествующих эпох выглядят как придорожная лавочка. Бесспорно, нельзя выдумать ничего более абсурдного, чем называть эти свершения “ограничением торговли” и клеймить их как преступление!»[75].
И Патерсон делает вывод: «Государство не в состоянии “восстанавливать конкуренцию” или “обеспечивать” ее. Государство – это монополия, и в его силах только создать монополию, наложив ограничения, доходящие до требования, чтобы каждый желающий участвовать в производстве должен был получать соответствующее разрешение. В этом суть статусного общества. Незамеченным прошло то, что антимонопольное законодательство есть возврат к статусному обществу… [П]олитики… получили закон, в рамках которого гражданин не может знать заранее, что составляет существо преступления, и, таким образом, любое производство стало возможным поводом для судебного расследования, если не для осуждения»[76].
На заре возникновения «проблемы трестов» Поль де Рюсьер писал: «Откровенно говоря, образование трестов не является результатом естественного действия экономических сил; в той мере, в которой они зависят от искусственной защиты (такой, как таможенные пошлины), самый эффективный метод борьбы с ними заключается в том, чтобы в наиболее возможной степени сократить число и силу всех форм протекционизма. В нашей власти попытаться преодолеть влияние этих искусственных обстоятельств, но мы совершенно бессильны в борьбе с естественными условиями… До настоящего времени Америка следовала прямо противоположным курсом, кляня экономические силы, содействующие концентрации промышленности, и пытаясь решить вопрос методом антимонопольного законодательства, т. е. с помощью ряда совершенно искусственных мер, упирая на то, что между конкурирующими компаниями не должно быть никакого взаимопонимания. Результаты оказались плачевными – силовое подавление плодотворных инициатив… [Законодательство] не затрагивает корень зла, не ограничивает, а расширяет роль искусственных условий и, наконец, средствами регулирования усложняет то, что в высшей степени нуждается в упрощении и устранении ограничений»[77].
3.3.12. Запрет на установление цен в базисном пункте
Важным примером того, как антимонополистические меры ведут к усилению монополизма, является решение суда о незаконности установления цены в базисном пункте[78]. На свободном рынке принцип единообразия цен означает, что цены одинаковы в каждом центре потребления, а вовсе не в каждом центре производства. Когда транспортные затраты составляют значительную часть конечной цены товара, это различение очень важно, и многие фирмы принимают ценовую политику, позволяющую фирмам, расположенным далеко от центров потребления, «поглощать» часть транспортных расходов и благодаря этому выдерживать конкуренцию с местными производителями. Установление цен в базисном пункте – это один из методов нейтрализации транспортных расходов. Признание этой практики «монополистической» и требование, чтобы каждая фирма взимала с покупателей единую «заводскую» цену, не только препятствует межрегиональной конкуренции, но и создает монополистическую привилегию для местных фирм. Каждая местная фирма оказывается в своем регионе под защитой требований о полном учете транспортных расходов иногородними производителями, что дает ей возможность назначать монопольную цену на свою продукцию. Фирмы, способные брать на себя часть транспортных расходов и, таким образом, вести производство для более широкого рынка, лишаются возможности использовать свои преимущества. Ликвидация способствующих снижению издержек преимуществ крупного рынка и крупномасштабного производства ведет к тому, что рынок каждой фирмы ограничивается ближайшей округой. Изменяется размещение производственных мощностей, которые теперь должны привязываться к крупным центрам потребления. Тем самым компании вынуждены пренебрегать возможностью использовать экономические преимущества других мест размещения производства[79]. Более того, такое судебное решение является дискриминационным по отношению к малому бизнесу, который не может создавать множество сбытовых и производственных отделений, чтобы сохранять конкурентоспособность во всех местных центрах сбыта[80].
3.3.13. Законы о сохранении природных ресурсов
Законы о сохранении природных ресурсов ограничивают использование невозобновляемых ресурсов и принуждают собственников инвестировать в поддержание возобновляемых «природных» ресурсов. В обоих случаях эффект одинаков: ограничение текущего производства ради умозрительного блага будущего производства. Этот эффект совершенно очевиден в случае невозобновляемых ресурсов; в случае возобновляемых ресурсов факторы производства заставляют направлять на их возобновление (например, восстановление леса), тогда как они могли бы принести бо́льшую прибыль при другом применении. В последнем случае деформация двояка: ресурсы принудительно ориентируют на нужды будущего производства, и к тому же на строго определенную разновидность нужд будущего производства – на возобновление конкретного вида ресурсов[81].
Одна из несомненных целей законов о сохранении ресурсов – сократить отношение совокупного объема потребления к объему сбережений (инвестиций) ниже уровня, который сложится на рынке. Государственное вмешательство изменяет распределение производственных ресурсов, отвечающее временно́му предпочтению участников рынка, и добивается роста инвестиций в производство, нацеленное на будущее потребление. Иными словами, государство принимает решение, что нужно принудить ныне живущее поколение больше вкладывать в удовлетворение будущих нужд, чем оно вложило бы по своей доброй воле; за это решение государство приобретает репутацию «дальновидного», тогда как свободные граждане по сравнению с ним «близоруки». Но ведь все равно когда-нибудь придется пустить в дело невозобновляемые ресурсы, и всегда нужно поддерживать какой-то баланс между производством для текущих и для будущих нужд. Почему же тогда потребности нынешних поколений так мало значат для сторонников «консервации ресурсов»? Разве благо будущих поколений оправдывает дополнительную нагрузку на тех, кто живет сегодня? Чем это будущее заслужило такое привилегированное отношение?[82] На самом деле, поскольку есть основания предполагать, что будущие поколения окажутся богаче нынешних, было бы разумнее занять противоположную позицию! Та же самая логика приложима ко всем попыткам изменить сложившийся на рынке коэффициент временны́х предпочтений. Почему будущее должно иметь право на большее внимание со стороны настоящего, чем последнее готово проявить по доброй воле? Кроме того, пройдет несколько лет, и будущее станет настоящим. Придется ли современникам этого будущего также ограничивать свое производство и потребление ради нужд другого призрачного «будущего»? Не следует забывать, что целью всякого производства являются товары и услуги, которые должны быть потреблены в каком-то настоящем. Нет никаких рациональных оснований стеснять потребление в одном настоящем времени ради выгод будущего настоящего; и еще меньше оснований ограничивать все настоящее ради некоего мифического «будущего», которое может никогда не наступить и которое всегда остается за горизонтом. Но именно такова цель законов о сохранении ресурсов. Это законы, единственной реальной целью которых является журавль в небе[83].
Одна из несомненных целей законов о сохранении ресурсов – сократить отношение совокупного объема потребления к объему сбережений (инвестиций) ниже уровня, который сложится на рынке. Государственное вмешательство изменяет распределение производственных ресурсов, отвечающее временно́му предпочтению участников рынка, и добивается роста инвестиций в производство, нацеленное на будущее потребление. Иными словами, государство принимает решение, что нужно принудить ныне живущее поколение больше вкладывать в удовлетворение будущих нужд, чем оно вложило бы по своей доброй воле; за это решение государство приобретает репутацию «дальновидного», тогда как свободные граждане по сравнению с ним «близоруки». Но ведь все равно когда-нибудь придется пустить в дело невозобновляемые ресурсы, и всегда нужно поддерживать какой-то баланс между производством для текущих и для будущих нужд. Почему же тогда потребности нынешних поколений так мало значат для сторонников «консервации ресурсов»? Разве благо будущих поколений оправдывает дополнительную нагрузку на тех, кто живет сегодня? Чем это будущее заслужило такое привилегированное отношение?[82] На самом деле, поскольку есть основания предполагать, что будущие поколения окажутся богаче нынешних, было бы разумнее занять противоположную позицию! Та же самая логика приложима ко всем попыткам изменить сложившийся на рынке коэффициент временны́х предпочтений. Почему будущее должно иметь право на большее внимание со стороны настоящего, чем последнее готово проявить по доброй воле? Кроме того, пройдет несколько лет, и будущее станет настоящим. Придется ли современникам этого будущего также ограничивать свое производство и потребление ради нужд другого призрачного «будущего»? Не следует забывать, что целью всякого производства являются товары и услуги, которые должны быть потреблены в каком-то настоящем. Нет никаких рациональных оснований стеснять потребление в одном настоящем времени ради выгод будущего настоящего; и еще меньше оснований ограничивать все настоящее ради некоего мифического «будущего», которое может никогда не наступить и которое всегда остается за горизонтом. Но именно такова цель законов о сохранении ресурсов. Это законы, единственной реальной целью которых является журавль в небе[83].