Страница:
Лора Джо Роулэнд
Черный Лотос
Пролог
Эдо, эра Гэнроку, 6-й год, 8-и месяц
(Токио, сентябрь 1693 года)
День, принесший беду, занялся на востоке сияющей радужной каемкой. Мало-помалу темное индиго небосвода поблекло до прозрачной лазури, звезды растаяли, закатилась луна.
На фоне лесистых холмов, подернутых утренней мглой, проступили очертания храма Дзодзё, оплота буддийской секты Чистой Земли в Сибе, что к югу от замка Эдо. Гигантская полоса земли перед ним приютила десять тысяч священников, монахов и монахинь с послушниками, для которых было возведено более сотни построек – собственность главного храма, не считая притулившихся рядом дочерних, числом около пятидесяти.
Над морем черепичных и соломенных кровель высились многоярусные шпили пагод и открытые каркасы пожарных каланчей. Район храма Дзодзё являл собой город в городе, тихий и пустынный в этот предрассветный час.
Среди безлюдного пейзажа выделялась человеческая фигура, одиноко стоящая на верхней площадке каланчи. Это был молодой бритоголовый священник с круглым невинным лицом, но зорким взглядом. Его канареечно-желтое одеяние развевалось на прохладном осеннем ветру, несущем запах палой листвы и остывшей за ночь земли. С высокого помоста открывался замечательный вид на узкие улочки, огороженные строения и дворики внизу.
"Наму Амида буцу", – твердил про себя наблюдатель. "Хвала будде Амиде". Коротенькая молитва, которая должна была обеспечить повторяющим ее возрождение в священной земле, служила и более практической цели – не давала часовому заснуть и тем самым берегла храмовую общину от страшной городской напасти – пожара.
В животе у священника заурчало. Не переставая бубнить, он размял озябшие, занемевшие члены и предался мечтам о еде, ванне и теплой постели. Конец его бдения был уже близок, и он не спеша повернулся к другому концу площадки.
Оттуда открывалась панорама разгорающегося утра. Небо сменило цвет на сияюще-перламутровый, и в окрестном пейзаже проступили первые яркие краски: зелень листвы, пестрота клумб, алый глянец лакированного дерева, белизна надгробий, дымчатая синева зеркал прудиков. Первые робкие трели пробуждающихся певунов переросли в разноголосый хор. Над островерхими рельефными крышами порхали воробьи, а голуби, воркуя, рассаживались по карнизам. В ясном небе на фоне розовой пены облаков пролетали вороны. Ночь миновала благополучно, день обещал быть погожим и теплым. Едва часовой утешился этой мыслью, как его зоркий глаз выхватил нечто несообразное утренней безмятежности.
Над западным сектором застройки нависло маленькое темное облако. На глазах у священника облако стало темнеть и расползаться с угрожающей быстротой. Скоро он уловил едкий запах дыма. Лихорадочно рванув на себя веревку, свисающую с крыши каланчи, дозорный ударил в набат. Всю долину огласил гул медного колокола.
Пожар!
Тускло-голубое небо над ней подпирали высокие сосны. Серая дымная завеса окутала каменные фонари и оранжевые лилии. Пахло гарью. Невдалеке потрескивал огонь.
Застонав, она села на пятки и тут же ощутила приступ тошноты. Гул колокола усиливал головную боль. Она попыталась приглушить его, зажав уши руками, и вдруг увидела хижину. Та стояла в двадцати шагах за красными кленами, окаймляющими пруд, – простой дом с глинобитными стенами, с окнами, забранными бамбуковой решеткой, и с затененной террасой. Его фундамент был объят пламенем, которое быстро взбиралось по стенам. Полетели черные хлопья бумаги с оконных рам. Миг – и вспыхнула кровля, взметнув тучу искр и огненных языков.
Порываясь позвать на помощь, она уже открыла рот, но тут вспомнила нечто такое, отчего перехватило дыхание, а из горла вырвался отчаянный всхлип. В голове проносились обрывки воспоминаний: грубый голос, привкус слез на губах, горящий в ночи светильник, стук и треск, яростно брыкающиеся ноги, ее бегство и руки, шарящие по ней в темноте. Но как ее занесло сюда?
Сбитая с толку, она решила поискать ответ у себя на одежде и теле. Бурое муслиновое кимоно оказалось помято, длинные черные волосы спутаны. Подошвы босых ног в пыли, под обломанными ногтями грязь. Она пыталась свести воспоминания воедино, но когда ей это почти удавалось, тут же в страхе старалась избавиться от предстающей картины. Горящий дом излучал опасность. К саднящему от кашля горлу подступали рыдания. Она знала, что произошло, и в то же время ничего не могла себе объяснить.
– Дорогу! – скомандовал командир огневой бригады, дюжий суроволицый священник.
Пробиваясь через толчею, он повел своих людей вокруг главного храма и мелких строений в сторону рощицы. Там, за кладбищем с каменными столбами надгробий, между сосен, проглядывало яркое пламя. Служители Черного Лотоса, выстроившись цепочкой поперек садика и галечной дорожки, передавали ведра с водой из круглого каменного колодца и выплескивали их содержимое на объятые огнем стены. Пожарная бригада быстро приладила лестницы и принялась заливать кровлю.
– Внутри никого не осталось? – прокричал командир.
Ответа он не дождался – то ли никто не знал, то ли рев огня и людской гомон заглушили его слова. Взяв себе двух подручных, он взбежал по ступенькам террасы и отодвинул дверь. Изнутри повалил дым. Закашлявшись, пожарные надвинули по самые глаза щитки шлемов и через завесу ворвались в небольшую прихожую, навстречу лютому пеклу. В доме оказались две комнаты, разделенные горящими перегородками. Со стропил сыпалась пылающая дранка. Командир ринулся в дверной проем ближней комнаты. Тесную каморку наполнял удушливый дым. На полу, в окружении смутно виднеющейся мебели, лежало чье-то тело.
– Наружу его! – приказал глава пожарных.
Когда помощники занялись пострадавшим, он бросился осматривать вторую комнату. Там уже вовсю бушевало пламя, взбираясь на стены и стелясь по татами. В лицо ударила волна жара, дым ел глаза. С порога ему удалось различить две фигуры, лежащие рядом в углу. Одна была совсем крошечная. Одежда на них полыхала. С призывом о помощи пожарный метнулся в горящий проем и кожаными рукавами прибил на несчастных пламя. Подоспевшие товарищи помогли ему вынести обмякшие тела из дома ровно за секунду до того, как крыша затрещала и рухнула.
В стороне от прочих служителей, все еще борющихся с огнем, трое пожарных уложили два тела на земле рядом с первым. Командир жадно глотал свежий утренний воздух, все еще заходясь кашлем. Затем он вытер слезящиеся глаза и опустился подле пострадавших. Те лежали без движения – должно быть, погибли еще до их прихода.
Первое тело, обнаженное, принадлежало дородному самураю с внушительным животом. На его бритой макушке лежал узел волос с проседью. Самурая огонь не тронул, а вот других...
Командира передернуло при виде почерневших, обугленных лиц. Сквозь выжженные прорехи в ткани, прикрывающей большее из двух тел, проглядывала женская грудь. Последней жертвой был ребенок, совсем еще кроха. Спаленные волосы и остатки одеяла, в которое он был укутан, не позволили определить ни пол, ни возраст.
Горестное зрелище предстало перед подоспевшими священниками и монахинями. Раздавались потрясенные вскрики и перестук деревянных четок – читали заупокойные молитвы. Кто-то передал командиру три белых савана. Он прошептал благословение духам безвременно почивших и бережно укрыл ими тела.
Она привстала на локтях и коленях. Голова, гудящая от боли, закружилась, к горлу подступила тошнота. Ее скорчило в рвотном позыве, однако желудок ничего не исторгнул. Она застонала и поползла, еле волоча собственное тело, казавшееся невероятно тяжелым и неподатливым.
Дышать становилось все труднее. Нет, нельзя, чтобы ее нашли здесь. Нужно убираться. Стиснув зубы, чтобы превозмочь тошноту и боль, пядь за пядью ползла она по сырой лужайке в тенистую рощу, к задним воротам храма.
Но вот сзади послышались твердые шаги. Чьи-то сильные руки подняли ее, и она очутилась лицом к лицу с пожарным в кожаном плаще и шлеме. Его скулы были черны от сажи, покрасневшие глаза смотрели сурово.
– Что ты тут делаешь, девочка? – резко спросил он.
Под его гневным взглядом она затрепетала от страха. Слабые попытки вырваться не удались – незнакомец держал крепко. Она попыталась заговорить, но паника сжала ей горло. Сердце бешено билось. Потом на нее накатила дурнота, перед глазами померкло. Последнее, что она видела, перед тем как потерять сознание, были расплывающиеся черты пожарного.
Найти бы теперь подходящий ответ...
(Токио, сентябрь 1693 года)
День, принесший беду, занялся на востоке сияющей радужной каемкой. Мало-помалу темное индиго небосвода поблекло до прозрачной лазури, звезды растаяли, закатилась луна.
На фоне лесистых холмов, подернутых утренней мглой, проступили очертания храма Дзодзё, оплота буддийской секты Чистой Земли в Сибе, что к югу от замка Эдо. Гигантская полоса земли перед ним приютила десять тысяч священников, монахов и монахинь с послушниками, для которых было возведено более сотни построек – собственность главного храма, не считая притулившихся рядом дочерних, числом около пятидесяти.
Над морем черепичных и соломенных кровель высились многоярусные шпили пагод и открытые каркасы пожарных каланчей. Район храма Дзодзё являл собой город в городе, тихий и пустынный в этот предрассветный час.
Среди безлюдного пейзажа выделялась человеческая фигура, одиноко стоящая на верхней площадке каланчи. Это был молодой бритоголовый священник с круглым невинным лицом, но зорким взглядом. Его канареечно-желтое одеяние развевалось на прохладном осеннем ветру, несущем запах палой листвы и остывшей за ночь земли. С высокого помоста открывался замечательный вид на узкие улочки, огороженные строения и дворики внизу.
"Наму Амида буцу", – твердил про себя наблюдатель. "Хвала будде Амиде". Коротенькая молитва, которая должна была обеспечить повторяющим ее возрождение в священной земле, служила и более практической цели – не давала часовому заснуть и тем самым берегла храмовую общину от страшной городской напасти – пожара.
В животе у священника заурчало. Не переставая бубнить, он размял озябшие, занемевшие члены и предался мечтам о еде, ванне и теплой постели. Конец его бдения был уже близок, и он не спеша повернулся к другому концу площадки.
Оттуда открывалась панорама разгорающегося утра. Небо сменило цвет на сияюще-перламутровый, и в окрестном пейзаже проступили первые яркие краски: зелень листвы, пестрота клумб, алый глянец лакированного дерева, белизна надгробий, дымчатая синева зеркал прудиков. Первые робкие трели пробуждающихся певунов переросли в разноголосый хор. Над островерхими рельефными крышами порхали воробьи, а голуби, воркуя, рассаживались по карнизам. В ясном небе на фоне розовой пены облаков пролетали вороны. Ночь миновала благополучно, день обещал быть погожим и теплым. Едва часовой утешился этой мыслью, как его зоркий глаз выхватил нечто несообразное утренней безмятежности.
Над западным сектором застройки нависло маленькое темное облако. На глазах у священника облако стало темнеть и расползаться с угрожающей быстротой. Скоро он уловил едкий запах дыма. Лихорадочно рванув на себя веревку, свисающую с крыши каланчи, дозорный ударил в набат. Всю долину огласил гул медного колокола.
Пожар!
* * *
Навязчивый бой колокола выхватил ее из черной пропасти обморока. Оглушенная, лежала она ничком на траве, сырой и пахучей, прижавшись к ней носом и щекой. Что это за место? Ее охватила паника и тут же, следом, страшное ощущение непоправимого. Она со стоном приподнялась на локтях. Голова раскалывалась от боли, ужасно саднило ноги, пах, ягодицы и шею. Мышцы заныли. Перед глазами плыло, в горло забирался едкий густой дым. С мучительным кашлем она снова упала ничком и лежала так, пока не прошла дурнота; затем повернулась и растерянно огляделась вокруг.Тускло-голубое небо над ней подпирали высокие сосны. Серая дымная завеса окутала каменные фонари и оранжевые лилии. Пахло гарью. Невдалеке потрескивал огонь.
Застонав, она села на пятки и тут же ощутила приступ тошноты. Гул колокола усиливал головную боль. Она попыталась приглушить его, зажав уши руками, и вдруг увидела хижину. Та стояла в двадцати шагах за красными кленами, окаймляющими пруд, – простой дом с глинобитными стенами, с окнами, забранными бамбуковой решеткой, и с затененной террасой. Его фундамент был объят пламенем, которое быстро взбиралось по стенам. Полетели черные хлопья бумаги с оконных рам. Миг – и вспыхнула кровля, взметнув тучу искр и огненных языков.
Порываясь позвать на помощь, она уже открыла рот, но тут вспомнила нечто такое, отчего перехватило дыхание, а из горла вырвался отчаянный всхлип. В голове проносились обрывки воспоминаний: грубый голос, привкус слез на губах, горящий в ночи светильник, стук и треск, яростно брыкающиеся ноги, ее бегство и руки, шарящие по ней в темноте. Но как ее занесло сюда?
Сбитая с толку, она решила поискать ответ у себя на одежде и теле. Бурое муслиновое кимоно оказалось помято, длинные черные волосы спутаны. Подошвы босых ног в пыли, под обломанными ногтями грязь. Она пыталась свести воспоминания воедино, но когда ей это почти удавалось, тут же в страхе старалась избавиться от предстающей картины. Горящий дом излучал опасность. К саднящему от кашля горлу подступали рыдания. Она знала, что произошло, и в то же время ничего не могла себе объяснить.
* * *
Едва колокол прогудел свой призыв, как отряд священников в кожаных доспехах с ведрами, лестницами и топорами помчался по кривым улочкам храмового района Дзодзё. Черный дым поднимался над одним из дочерних храмов комплекса, обнесенного собственным земляным валом. Пожарная бригада ворвалась сквозь ворота, на балке которых красовался символ храма – черный цветок лотоса с заостренными лепестками и золотыми тычинками, заключенный в круг. Встречные монахи и послушники суетливо метались между храмовыми строениями по мощеной дороге, ведущей к главной молельне и в глубину подворья, к источнику дыма. Приютская ребятня носилась туда-сюда взволнованной галдящей стайкой. Монахини в холщовых одеяниях тщетно пытались отогнать сирот в безопасное место.– Дорогу! – скомандовал командир огневой бригады, дюжий суроволицый священник.
Пробиваясь через толчею, он повел своих людей вокруг главного храма и мелких строений в сторону рощицы. Там, за кладбищем с каменными столбами надгробий, между сосен, проглядывало яркое пламя. Служители Черного Лотоса, выстроившись цепочкой поперек садика и галечной дорожки, передавали ведра с водой из круглого каменного колодца и выплескивали их содержимое на объятые огнем стены. Пожарная бригада быстро приладила лестницы и принялась заливать кровлю.
– Внутри никого не осталось? – прокричал командир.
Ответа он не дождался – то ли никто не знал, то ли рев огня и людской гомон заглушили его слова. Взяв себе двух подручных, он взбежал по ступенькам террасы и отодвинул дверь. Изнутри повалил дым. Закашлявшись, пожарные надвинули по самые глаза щитки шлемов и через завесу ворвались в небольшую прихожую, навстречу лютому пеклу. В доме оказались две комнаты, разделенные горящими перегородками. Со стропил сыпалась пылающая дранка. Командир ринулся в дверной проем ближней комнаты. Тесную каморку наполнял удушливый дым. На полу, в окружении смутно виднеющейся мебели, лежало чье-то тело.
– Наружу его! – приказал глава пожарных.
Когда помощники занялись пострадавшим, он бросился осматривать вторую комнату. Там уже вовсю бушевало пламя, взбираясь на стены и стелясь по татами. В лицо ударила волна жара, дым ел глаза. С порога ему удалось различить две фигуры, лежащие рядом в углу. Одна была совсем крошечная. Одежда на них полыхала. С призывом о помощи пожарный метнулся в горящий проем и кожаными рукавами прибил на несчастных пламя. Подоспевшие товарищи помогли ему вынести обмякшие тела из дома ровно за секунду до того, как крыша затрещала и рухнула.
В стороне от прочих служителей, все еще борющихся с огнем, трое пожарных уложили два тела на земле рядом с первым. Командир жадно глотал свежий утренний воздух, все еще заходясь кашлем. Затем он вытер слезящиеся глаза и опустился подле пострадавших. Те лежали без движения – должно быть, погибли еще до их прихода.
Первое тело, обнаженное, принадлежало дородному самураю с внушительным животом. На его бритой макушке лежал узел волос с проседью. Самурая огонь не тронул, а вот других...
Командира передернуло при виде почерневших, обугленных лиц. Сквозь выжженные прорехи в ткани, прикрывающей большее из двух тел, проглядывала женская грудь. Последней жертвой был ребенок, совсем еще кроха. Спаленные волосы и остатки одеяла, в которое он был укутан, не позволили определить ни пол, ни возраст.
Горестное зрелище предстало перед подоспевшими священниками и монахинями. Раздавались потрясенные вскрики и перестук деревянных четок – читали заупокойные молитвы. Кто-то передал командиру три белых савана. Он прошептал благословение духам безвременно почивших и бережно укрыл ими тела.
* * *
Лежа за валуном, она наблюдала, как священники льют и льют воду на хижину, пока пожарная бригада разносит топорами ее пылающий остов. Дым и пламя постепенно стихли. Развалины стен и стропила источали пар, воздух наполнился запахом горелого дерева. Она знала: скоро огонь погасят, но не чувствовала ни облегчения, ни охоты подозвать пожарных, что ходили туда-сюда по участку, тревожно ocматривая обугленные руины. Ее растерянность и страх вдруг пересилило желание бежать без оглядки.Она привстала на локтях и коленях. Голова, гудящая от боли, закружилась, к горлу подступила тошнота. Ее скорчило в рвотном позыве, однако желудок ничего не исторгнул. Она застонала и поползла, еле волоча собственное тело, казавшееся невероятно тяжелым и неподатливым.
Дышать становилось все труднее. Нет, нельзя, чтобы ее нашли здесь. Нужно убираться. Стиснув зубы, чтобы превозмочь тошноту и боль, пядь за пядью ползла она по сырой лужайке в тенистую рощу, к задним воротам храма.
Но вот сзади послышались твердые шаги. Чьи-то сильные руки подняли ее, и она очутилась лицом к лицу с пожарным в кожаном плаще и шлеме. Его скулы были черны от сажи, покрасневшие глаза смотрели сурово.
– Что ты тут делаешь, девочка? – резко спросил он.
Под его гневным взглядом она затрепетала от страха. Слабые попытки вырваться не удались – незнакомец держал крепко. Она попыталась заговорить, но паника сжала ей горло. Сердце бешено билось. Потом на нее накатила дурнота, перед глазами померкло. Последнее, что она видела, перед тем как потерять сознание, были расплывающиеся черты пожарного.
Найти бы теперь подходящий ответ...
1
Я пришел в этот мир зла и нечистоты
Глашатаем абсолютной истины.
Услышьте, и избавитесь от страданий,
Придете к полному просветлению.
Сутра Черного Лотоса
– На дорожке, ведущей к хижине, и вокруг нее было разлито ламповое масло, – докладывал Сано Исиро[1] военному правителю Японии, сёгуну Цунаёси из дома Токугава, сидя в комнате для частных аудиенций замка Эдо. – В кустах неподалеку пожарная бригада обнаружила глиняный горшок с остатками масла. Прочесав сад, нашли нечто вроде факела – сосновую дубину, обмотанную жженой тряпкой. Я сам осмотрел место и улики. Пожар, без сомнения, возник в результате поджога.
– Э-э, плохо дело. – Мягкое аристократическое лицо сёгуна помрачнело.
Одетый в расшитое шелком кимоно цвета бронзы и черную круглую шапочку, как подобает правителю, он нервно заерзал на своем возвышении, спиной к фреске с изображением синих рек и серебряных облаков, лицом к Сано, опустившемуся перед ним на татами.
Вокруг повелителя суетились прислужники, набивая табаком его серебряную трубку, подливая саке в чашку на низком столике перед ним. Сёгун отослал их и повернулся к открытому окну, за которым алый солнечный диск повис над темнеющим садом. Снаружи доносились конское ржание, топот патрульных и приглушенная болтовня челяди.
– А я-то надеялся, что подозрения пожарной бригады, э-э, окажутся беспочвенными, – хмуро продолжил он, – и что пожар – дело случая. Вы, к сожалению, подтвердили мои худшие опасения.
Утром – вместе с новостью о случившемся – посланник принес доклад пожарной бригады, в котором утверждалось, что пожар был устроен нарочно. Храм Дзодзё был святилищем семьи Токугава, служащий местом их упокоения, поэтому любая попытка нанести ущерб как основному храму, так и любой другой постройке комплекса воспринималась как вызов самому сёгуну. Кроме того, Цунаёси, ревностный буддист и покровитель религии, был лично заинтересован в благополучии общины Дзодзё. В результате Сано было поручено расследовать причины пожара. Он уже начал дознание в храме Черного Лотоса и прибыл на аудиенцию прямо оттуда.
Затем сёгун произнес:
– Полагаю, вы уже, э-э, подтвердили имя мужчины, погибшего при пожаре?
– Да, как ни прискорбно, – ответил Сано. – Им действительно оказался Ояма Дзюсин, главный начальник полиции. Я узнал его сразу же, как увидел.
Перед тем как стать сёсакан-самой – достопочтенным следователем сёгуната во всем, что касается его подданных, Сано служил в полицейской управе Эдо в должности ёрики – полицейского старшины. Они с Оямой работали вместе, хотя и не питали симпатий друг к другу. Урожденный вассал дома Токугава, Ояма, чья семья служила сёгунам из поколения в поколение, смотрел сверху вниз на Сано с его отцом-ронином, самураем без хозяина. Прошлой зимой Ояма получил повышение. От священников храма Черного Лотоса Сано узнал, что его бывший коллега недавно вступил в секту. В свете этих подробностей смерть чиновника представлялась уже запланированным убийством с политической подоплекой, порочащее все бакуфу, военное правительство Японии. Вот так волею судеб ответственность за поимку поджигателя легла на плечи Сано.
– Две другие жертвы пока не опознаны, – продолжал он. – Известно, что это женщина и маленький ребенок, но тела сильно обгорели и никто не знает, кто они. Сейчас на территории храма проживают четыреста двадцать посвященных мужчин и женщин, и число их увеличивается день ото дня, плюс девяносто служек и тридцать две сироты. Все как будто на месте, хотя, как мне кажется, учетные записи могли вестись задним числом, а из-за постоянной толчеи на подворьях храма нельзя проследить, кто ушел, а кто остался.
Такое случалось порой, когда секта становилась популярной среди людей, ищущих духовного руководства или новизны ритуалов. Многие адепты храма Черного Лотоса, возможно, молились или даже жили вместе, на деле оставаясь незнакомыми друг другу. В подобной ситуации отсутствие двух человек из четырехсот вполне могло остаться незамеченным.
– Э-э, столько буддийских школ развелось... Никак с ними не разобраться, – вздохнул сёгун. – Что особенного в этом Черном Лотосе?
В храме Сано достаточно ознакомился с учением секты, чтобы ответить на этот вопрос:
– Их центральный догмат заключен в сутре Черного Лотоса[2]. Члены секты верят, что сутра Черного Лотоса есть последнее, ключевое изречение Будды, содержащее полный, совершенный и исчерпывающий закон человеческого бытия и космической целостности. Еще они верят, что те, кто постигнет мудрость, заключенную в сутре, сумеют достичь нирваны.
Видимо, сёгуна объяснение устроило.
– Вы ведь продолжите опознание мертвых женщины и ребенка? – произнес он несмело. Для диктатора Цунаёси обладал недостаточной силой воли и еще меньшей уверенностью в себе, вечно колеблясь в принятии решений из боязни показаться смешным.
– Всенепременно, – заверил повелителя Сано.
Может статься, это ускорит расследование. По причинам, касающимся законов Токугавы, Сано предпочел не докладывать о том, что отправил все три тела в покойницкую, на изучение своему другу и советнику доктору Ито.
– Да, положение наше прискорбно, – сокрушался сёгун, дымя трубкой. Один из придворных зажег ее и вложил мундштук ему в рот. – Э-э, послушать бы сейчас, что сказал бы достопочтенный канцлер Янагисава!
Упомянутый Янагисава, заместитель командующего в сёгунате, отбыл с инспекцией в провинцию Этиго со своим любовником и верным вассалом Хосиной. Их возвращение ожидалось не ранее чем через два месяца, и хотя Сано не разделял желания Цунаёси, отсутствие канцлера радовало его меньше, чем в прежние времена.
С самых первых дней знакомства Янагисава счел Сано соперником в борьбе за расположение сёгуна, то есть за власть над безвольным правителем и народом соответственно. Он всячески подрывал репутацию Сано, мешал проведению им дознаний и даже порывался убить. Однако два года назад расследование загадочной смерти придворного аристократа, произошедшее в одной из древних столиц, неожиданно сблизило их. Понимая, что возникшее перемирие недолговечно, Сано радовался тому, что имеет, тем более что с недавних пор судьба благоволила ему и предоставляла возможности проявить себя. Любимая семья, расположение сёгуна и интересное дело – чего еще можно желать?
– Нет ли у вас догадок по поводу виновника злодеяния? – осведомился сёгун.
– Пока нет, – ответил Сано. – Я и мои сыщики начали допрос обитателей храма Черного Лотоса, но не нашли ни свидетелей, ни подозреваемых... за единственным исключением. Пожарные обнаружили у места происшествия пятнадцатилетнюю девушку по имени Хару – сироту, живущую в храмовом приюте. Похоже, она пыталась скрыться, однако упала в обморок.
Цунаёси глотнул саке, задумчиво морща лоб.
– Так вы думаете, эта девочка, э-э, что-то видела? Или сама устроила поджог?
– Обе возможности равновероятны, – произнес Сано. – К сожалению, мне не удалось ничего от нее узнать.
Когда он попал в храм Черного Лотоса, монахини уже отнесли Хару в приютскую спальню – длинное узкое помещение, где дети ночевали на соломенных матах, уложенных поверх деревянного настила. Сано сказали, что она не приходила в себя, но, едва он подошел, Хару отчаянно взвизгнула и нырнула под одеяло. Две монахини выволокли ее оттуда, и девушка тотчас вцепилась в них, сотрясаясь в рыданиях.
– Я тебя не трону, – мягко сказал Сано, усаживаясь возле постели, где монахини удерживали Хару. – Я только хочу спросить тебя кое о чем.
Та не слушала, заливаясь слезами и пряча лицо за завесой длинных спутанных волос. Сано велел подать ей успокаивающего зеленого чая, но она отказалась пить. После часа безуспешных попыток успокоить и расспросить Хару Сано позвал своего вассала Хирату – попытать счастья вместо него. Хирата был молод, хорош собой и пользовался успехом у девушек, однако и он не преуспел. Хару принялась давиться слезами, кашлять. Потом ее вырвано. В конце концов мужчины сдались.
Покидая спальню, Сано спросил монахинь, рассказывала ли девушка кому-нибудь о том, что делала возле домика или что видела там.
– Из нее не удалось вытянуть ни слова с тех пор, как ее нашли, – ответила монахиня. – Когда священники и пожарные опрашивали ее, она вела себя точно так же. С нами Хару успокаивается, но говорить ничего не желает.
Об этом Сано и поведал Цунаёси. Тот покачал головой.
– Быть может, злой дух, э-э, похитил у бедняжки голос. Какая досада, что ваша единственная свидетельница не в состоянии отвечать!
У Сано, впрочем, был иной взгляд на поведение Хару и возможное решение проблемы.
– Завтра я испробую другой способ ее разговорить, – сказал он.
Оставив покои сёгуна, Сано спустился с холма, на котором стоял замок Эдо, пройдя каменными проулками между крытыми галереями со сторожевыми башнями и вооруженной охраной, миновал несколько застав. В синеве опускающихся сумерек фонари патрулей сияли призрачным светом. Вечер выдался по-летнему тихий, желтая, как воск, луна подернулась золотым туманом. Пахнуло дымком и сухими листьями. В чиновничьем квартале, где жили высокопоставленные вассалы сёгуна, Сано прибавил шагу, обходя чьи-то поместья, окруженные белыми стенами казарм. Ему не терпелось увидеться с семьей и сделать одно предложение.
Он вбежал в собственные ворота, поприветствовал стражу, расположившуюся у входа и в мощеном дворике внутри казарменных стен. За вторыми воротами находился дом – обширная постройка с деревянным каркасом и бурой черепичной крышей. Снимая обувь и оружие в прихожей, Сано услышал женский смех, пение и восторженный детский визг. Он шел по коридору, ведущему в жилые покои, и с улыбкой недоумевал, как одно маленькое существо могло внести в их размеренную жизнь столько переполоха.
Сано остановился у двери в детскую и просиял. В теплой, залитой светом комнате сидела его жена Рэйко в окружении четырех женщин – ее старой няни О-суги, двух служанок и Мидори, друга семьи. Все они распевали народную песенку, а маленький Масахиро – полутора лет, одетый в зеленое спальное кимоно, раскрасневшийся, с растрепанными черными волосенками – топал по кругу от одной няньки к другой и играл с ними по очереди в ладушки, вторя песне радостными вскриками.
Рэйко подняла глаза и увидела Сано. Ее тонкие милые черты озарила улыбка.
– Посмотри, Масахиро-тян, папа пришел!
Вытянув ручонки и пыхтя от волнения, Масахиро устремился к отцу; тот подхватил его, подбросил в воздух и снова поймал. Малыш залился смехом. Сано прижал сына к себе. От приятного запаха и прикосновения к маленькому тельцу у него защемило сердце, а душа исполнилась благоговения. Только в тридцать четыре года он познал радости отцовства, и это непоседливое создание казалось ему настоящим чудом.
– Мой маленький самурай, – пробормотал Сано, уткнувшись в щечку сына.
О-суги и служанки взяли таз, оставшиеся после купания Масахиро мокрые полотенца и ушли.
– Как поживаешь? – обратился Сано к Мидори.
– Спасибо, хорошо, – поклонилась Мидори.
На ее полных щеках показались ямочки, в глазах заплясали веселые огоньки. Эта восемнадцатилетняя девушка была дочерью могущественного феодала-даймё и состояла фрейлиной при матери сёгуна. Сано познакомился с ней несколько лет назад во время одного расследования. С Рэйко ее связывала крепкая дружба, а с помощником Сано, Хиратой, возможно, и нечто большее. Мать сёгуна держала большой штат прислуги и в знак благодарности Сано часто отпускала Мидори у них погостить.
– Что-то я засиделась, – сказала Мидори, вставая. – Уже поздно, и мне пора во дворец. Завтра приходить? – спросила она Рэйко.
Та с улыбкой кивнула.
– Спокойной ночи.
Когда Мидори ушла, Сано и Рэйко еще поиграли с сынишкой, обсуждая его аппетит, здоровье и шалости. Потом Рэйко объявила: "А теперь баиньки!" – и после долгих уговоров и нытья Масахиро наконец заснул на своем маленьком футоне[3].
Сано с женой устроились в гостиной. Он поужинал супом мисо, рисом и овощами с форелью, Рэйко потягивала чай, присев на подушку-валик. Из ее прически выбилось несколько прядей, взгляд потускнел от усталости, на бордовом кимоно виднелись пятна от еды. Впрочем, материнство, несмотря на его тяготы, лишь прибавило ей особой, зрелой красоты.
– Масахиро такой непоседа! Совсем меня уморил, – посетовала она.
– Тебе ни к чему так утруждать себя, – отозвался Сано, прожевав рыбу. – Пусть няньки его развлекают.
– Ничего. Зато с ним я при деле. – Рэйко улыбнулась и грустно прибавила: – Здесь и заняться-то почти нечем.
В девичестве Рэйко, единственное дитя судьи Уэды, воспитывалась довольно свободно, и Сано знал об этом. Отец по доброте душевной нанял ей учителей и дал образование, обычное для сыновей самураев, предназначенных к службе при бакуфу. Однако, несмотря на годы тренировок, в том числе и в области боевых искусств, Рэйко не могла поступить на службу – женщин не допускали к административной или какой-либо другой общественной работе. Исключение составляли прислуга, крестьянки, монахини и проститутки. Только после замужества ей удалось найти применение своим способностям и опыту, помогая Сано расследовать преступления.
Она находила улики там, куда мужчинам-сыщикам путь был заказан, – собирала сведения через подруг и знакомых, связанных со знатными самурайскими кланами. То, что ей удавалось обнаружить, нередко решало исход дела. Теперь же, с появлением Масахиро, Рэйко почти все время проводила в усадьбе, посвящая себя ребенку. Об участии в сыскной работе мужа пришлось забыть.
– Что у тебя нового? – спросила она.
В ее тоне Сано уловил такое горячее любопытство, что понял: Рэйко очень скучает по головоломкам следствия. Понял он и то, что жена отчуждается от него, теряет с ним себя прежнюю, и раз он не заметил этого до сих пор, разлад не за горами. Может, если ему удастся отвлечь ее от нынешней рутины, они опять сблизятся?
– У меня новое дело, – сказал Сано.
Поедая соленый дайкон с рисом, он рассказал о пожаре и трех жертвах, описал неудавшийся допрос Хару и произнес:
– Из того, как она вела себя с пожарными, священниками, со мной и Хиратой, я предположил, что она боится мужчин. И приказал перевести ее из приюта в главный монастырь при храме Дзодзё. Не хочу, чтобы возможный подозреваемый, то есть любой, кто состоит при храме Черного Лотоса, давил на единственную свидетельницу. Я хотел бы послать тебя в храм – опросить Хару. – Сано улыбнулся. – Других сыщиц у меня нет, на тебя вся надежда. Попробуешь? Конечно, если ты не против.
Глашатаем абсолютной истины.
Услышьте, и избавитесь от страданий,
Придете к полному просветлению.
Сутра Черного Лотоса
– На дорожке, ведущей к хижине, и вокруг нее было разлито ламповое масло, – докладывал Сано Исиро[1] военному правителю Японии, сёгуну Цунаёси из дома Токугава, сидя в комнате для частных аудиенций замка Эдо. – В кустах неподалеку пожарная бригада обнаружила глиняный горшок с остатками масла. Прочесав сад, нашли нечто вроде факела – сосновую дубину, обмотанную жженой тряпкой. Я сам осмотрел место и улики. Пожар, без сомнения, возник в результате поджога.
– Э-э, плохо дело. – Мягкое аристократическое лицо сёгуна помрачнело.
Одетый в расшитое шелком кимоно цвета бронзы и черную круглую шапочку, как подобает правителю, он нервно заерзал на своем возвышении, спиной к фреске с изображением синих рек и серебряных облаков, лицом к Сано, опустившемуся перед ним на татами.
Вокруг повелителя суетились прислужники, набивая табаком его серебряную трубку, подливая саке в чашку на низком столике перед ним. Сёгун отослал их и повернулся к открытому окну, за которым алый солнечный диск повис над темнеющим садом. Снаружи доносились конское ржание, топот патрульных и приглушенная болтовня челяди.
– А я-то надеялся, что подозрения пожарной бригады, э-э, окажутся беспочвенными, – хмуро продолжил он, – и что пожар – дело случая. Вы, к сожалению, подтвердили мои худшие опасения.
Утром – вместе с новостью о случившемся – посланник принес доклад пожарной бригады, в котором утверждалось, что пожар был устроен нарочно. Храм Дзодзё был святилищем семьи Токугава, служащий местом их упокоения, поэтому любая попытка нанести ущерб как основному храму, так и любой другой постройке комплекса воспринималась как вызов самому сёгуну. Кроме того, Цунаёси, ревностный буддист и покровитель религии, был лично заинтересован в благополучии общины Дзодзё. В результате Сано было поручено расследовать причины пожара. Он уже начал дознание в храме Черного Лотоса и прибыл на аудиенцию прямо оттуда.
Затем сёгун произнес:
– Полагаю, вы уже, э-э, подтвердили имя мужчины, погибшего при пожаре?
– Да, как ни прискорбно, – ответил Сано. – Им действительно оказался Ояма Дзюсин, главный начальник полиции. Я узнал его сразу же, как увидел.
Перед тем как стать сёсакан-самой – достопочтенным следователем сёгуната во всем, что касается его подданных, Сано служил в полицейской управе Эдо в должности ёрики – полицейского старшины. Они с Оямой работали вместе, хотя и не питали симпатий друг к другу. Урожденный вассал дома Токугава, Ояма, чья семья служила сёгунам из поколения в поколение, смотрел сверху вниз на Сано с его отцом-ронином, самураем без хозяина. Прошлой зимой Ояма получил повышение. От священников храма Черного Лотоса Сано узнал, что его бывший коллега недавно вступил в секту. В свете этих подробностей смерть чиновника представлялась уже запланированным убийством с политической подоплекой, порочащее все бакуфу, военное правительство Японии. Вот так волею судеб ответственность за поимку поджигателя легла на плечи Сано.
– Две другие жертвы пока не опознаны, – продолжал он. – Известно, что это женщина и маленький ребенок, но тела сильно обгорели и никто не знает, кто они. Сейчас на территории храма проживают четыреста двадцать посвященных мужчин и женщин, и число их увеличивается день ото дня, плюс девяносто служек и тридцать две сироты. Все как будто на месте, хотя, как мне кажется, учетные записи могли вестись задним числом, а из-за постоянной толчеи на подворьях храма нельзя проследить, кто ушел, а кто остался.
Такое случалось порой, когда секта становилась популярной среди людей, ищущих духовного руководства или новизны ритуалов. Многие адепты храма Черного Лотоса, возможно, молились или даже жили вместе, на деле оставаясь незнакомыми друг другу. В подобной ситуации отсутствие двух человек из четырехсот вполне могло остаться незамеченным.
– Э-э, столько буддийских школ развелось... Никак с ними не разобраться, – вздохнул сёгун. – Что особенного в этом Черном Лотосе?
В храме Сано достаточно ознакомился с учением секты, чтобы ответить на этот вопрос:
– Их центральный догмат заключен в сутре Черного Лотоса[2]. Члены секты верят, что сутра Черного Лотоса есть последнее, ключевое изречение Будды, содержащее полный, совершенный и исчерпывающий закон человеческого бытия и космической целостности. Еще они верят, что те, кто постигнет мудрость, заключенную в сутре, сумеют достичь нирваны.
Видимо, сёгуна объяснение устроило.
– Вы ведь продолжите опознание мертвых женщины и ребенка? – произнес он несмело. Для диктатора Цунаёси обладал недостаточной силой воли и еще меньшей уверенностью в себе, вечно колеблясь в принятии решений из боязни показаться смешным.
– Всенепременно, – заверил повелителя Сано.
Может статься, это ускорит расследование. По причинам, касающимся законов Токугавы, Сано предпочел не докладывать о том, что отправил все три тела в покойницкую, на изучение своему другу и советнику доктору Ито.
– Да, положение наше прискорбно, – сокрушался сёгун, дымя трубкой. Один из придворных зажег ее и вложил мундштук ему в рот. – Э-э, послушать бы сейчас, что сказал бы достопочтенный канцлер Янагисава!
Упомянутый Янагисава, заместитель командующего в сёгунате, отбыл с инспекцией в провинцию Этиго со своим любовником и верным вассалом Хосиной. Их возвращение ожидалось не ранее чем через два месяца, и хотя Сано не разделял желания Цунаёси, отсутствие канцлера радовало его меньше, чем в прежние времена.
С самых первых дней знакомства Янагисава счел Сано соперником в борьбе за расположение сёгуна, то есть за власть над безвольным правителем и народом соответственно. Он всячески подрывал репутацию Сано, мешал проведению им дознаний и даже порывался убить. Однако два года назад расследование загадочной смерти придворного аристократа, произошедшее в одной из древних столиц, неожиданно сблизило их. Понимая, что возникшее перемирие недолговечно, Сано радовался тому, что имеет, тем более что с недавних пор судьба благоволила ему и предоставляла возможности проявить себя. Любимая семья, расположение сёгуна и интересное дело – чего еще можно желать?
– Нет ли у вас догадок по поводу виновника злодеяния? – осведомился сёгун.
– Пока нет, – ответил Сано. – Я и мои сыщики начали допрос обитателей храма Черного Лотоса, но не нашли ни свидетелей, ни подозреваемых... за единственным исключением. Пожарные обнаружили у места происшествия пятнадцатилетнюю девушку по имени Хару – сироту, живущую в храмовом приюте. Похоже, она пыталась скрыться, однако упала в обморок.
Цунаёси глотнул саке, задумчиво морща лоб.
– Так вы думаете, эта девочка, э-э, что-то видела? Или сама устроила поджог?
– Обе возможности равновероятны, – произнес Сано. – К сожалению, мне не удалось ничего от нее узнать.
Когда он попал в храм Черного Лотоса, монахини уже отнесли Хару в приютскую спальню – длинное узкое помещение, где дети ночевали на соломенных матах, уложенных поверх деревянного настила. Сано сказали, что она не приходила в себя, но, едва он подошел, Хару отчаянно взвизгнула и нырнула под одеяло. Две монахини выволокли ее оттуда, и девушка тотчас вцепилась в них, сотрясаясь в рыданиях.
– Я тебя не трону, – мягко сказал Сано, усаживаясь возле постели, где монахини удерживали Хару. – Я только хочу спросить тебя кое о чем.
Та не слушала, заливаясь слезами и пряча лицо за завесой длинных спутанных волос. Сано велел подать ей успокаивающего зеленого чая, но она отказалась пить. После часа безуспешных попыток успокоить и расспросить Хару Сано позвал своего вассала Хирату – попытать счастья вместо него. Хирата был молод, хорош собой и пользовался успехом у девушек, однако и он не преуспел. Хару принялась давиться слезами, кашлять. Потом ее вырвано. В конце концов мужчины сдались.
Покидая спальню, Сано спросил монахинь, рассказывала ли девушка кому-нибудь о том, что делала возле домика или что видела там.
– Из нее не удалось вытянуть ни слова с тех пор, как ее нашли, – ответила монахиня. – Когда священники и пожарные опрашивали ее, она вела себя точно так же. С нами Хару успокаивается, но говорить ничего не желает.
Об этом Сано и поведал Цунаёси. Тот покачал головой.
– Быть может, злой дух, э-э, похитил у бедняжки голос. Какая досада, что ваша единственная свидетельница не в состоянии отвечать!
У Сано, впрочем, был иной взгляд на поведение Хару и возможное решение проблемы.
– Завтра я испробую другой способ ее разговорить, – сказал он.
Оставив покои сёгуна, Сано спустился с холма, на котором стоял замок Эдо, пройдя каменными проулками между крытыми галереями со сторожевыми башнями и вооруженной охраной, миновал несколько застав. В синеве опускающихся сумерек фонари патрулей сияли призрачным светом. Вечер выдался по-летнему тихий, желтая, как воск, луна подернулась золотым туманом. Пахнуло дымком и сухими листьями. В чиновничьем квартале, где жили высокопоставленные вассалы сёгуна, Сано прибавил шагу, обходя чьи-то поместья, окруженные белыми стенами казарм. Ему не терпелось увидеться с семьей и сделать одно предложение.
Он вбежал в собственные ворота, поприветствовал стражу, расположившуюся у входа и в мощеном дворике внутри казарменных стен. За вторыми воротами находился дом – обширная постройка с деревянным каркасом и бурой черепичной крышей. Снимая обувь и оружие в прихожей, Сано услышал женский смех, пение и восторженный детский визг. Он шел по коридору, ведущему в жилые покои, и с улыбкой недоумевал, как одно маленькое существо могло внести в их размеренную жизнь столько переполоха.
Сано остановился у двери в детскую и просиял. В теплой, залитой светом комнате сидела его жена Рэйко в окружении четырех женщин – ее старой няни О-суги, двух служанок и Мидори, друга семьи. Все они распевали народную песенку, а маленький Масахиро – полутора лет, одетый в зеленое спальное кимоно, раскрасневшийся, с растрепанными черными волосенками – топал по кругу от одной няньки к другой и играл с ними по очереди в ладушки, вторя песне радостными вскриками.
Рэйко подняла глаза и увидела Сано. Ее тонкие милые черты озарила улыбка.
– Посмотри, Масахиро-тян, папа пришел!
Вытянув ручонки и пыхтя от волнения, Масахиро устремился к отцу; тот подхватил его, подбросил в воздух и снова поймал. Малыш залился смехом. Сано прижал сына к себе. От приятного запаха и прикосновения к маленькому тельцу у него защемило сердце, а душа исполнилась благоговения. Только в тридцать четыре года он познал радости отцовства, и это непоседливое создание казалось ему настоящим чудом.
– Мой маленький самурай, – пробормотал Сано, уткнувшись в щечку сына.
О-суги и служанки взяли таз, оставшиеся после купания Масахиро мокрые полотенца и ушли.
– Как поживаешь? – обратился Сано к Мидори.
– Спасибо, хорошо, – поклонилась Мидори.
На ее полных щеках показались ямочки, в глазах заплясали веселые огоньки. Эта восемнадцатилетняя девушка была дочерью могущественного феодала-даймё и состояла фрейлиной при матери сёгуна. Сано познакомился с ней несколько лет назад во время одного расследования. С Рэйко ее связывала крепкая дружба, а с помощником Сано, Хиратой, возможно, и нечто большее. Мать сёгуна держала большой штат прислуги и в знак благодарности Сано часто отпускала Мидори у них погостить.
– Что-то я засиделась, – сказала Мидори, вставая. – Уже поздно, и мне пора во дворец. Завтра приходить? – спросила она Рэйко.
Та с улыбкой кивнула.
– Спокойной ночи.
Когда Мидори ушла, Сано и Рэйко еще поиграли с сынишкой, обсуждая его аппетит, здоровье и шалости. Потом Рэйко объявила: "А теперь баиньки!" – и после долгих уговоров и нытья Масахиро наконец заснул на своем маленьком футоне[3].
Сано с женой устроились в гостиной. Он поужинал супом мисо, рисом и овощами с форелью, Рэйко потягивала чай, присев на подушку-валик. Из ее прически выбилось несколько прядей, взгляд потускнел от усталости, на бордовом кимоно виднелись пятна от еды. Впрочем, материнство, несмотря на его тяготы, лишь прибавило ей особой, зрелой красоты.
– Масахиро такой непоседа! Совсем меня уморил, – посетовала она.
– Тебе ни к чему так утруждать себя, – отозвался Сано, прожевав рыбу. – Пусть няньки его развлекают.
– Ничего. Зато с ним я при деле. – Рэйко улыбнулась и грустно прибавила: – Здесь и заняться-то почти нечем.
В девичестве Рэйко, единственное дитя судьи Уэды, воспитывалась довольно свободно, и Сано знал об этом. Отец по доброте душевной нанял ей учителей и дал образование, обычное для сыновей самураев, предназначенных к службе при бакуфу. Однако, несмотря на годы тренировок, в том числе и в области боевых искусств, Рэйко не могла поступить на службу – женщин не допускали к административной или какой-либо другой общественной работе. Исключение составляли прислуга, крестьянки, монахини и проститутки. Только после замужества ей удалось найти применение своим способностям и опыту, помогая Сано расследовать преступления.
Она находила улики там, куда мужчинам-сыщикам путь был заказан, – собирала сведения через подруг и знакомых, связанных со знатными самурайскими кланами. То, что ей удавалось обнаружить, нередко решало исход дела. Теперь же, с появлением Масахиро, Рэйко почти все время проводила в усадьбе, посвящая себя ребенку. Об участии в сыскной работе мужа пришлось забыть.
– Что у тебя нового? – спросила она.
В ее тоне Сано уловил такое горячее любопытство, что понял: Рэйко очень скучает по головоломкам следствия. Понял он и то, что жена отчуждается от него, теряет с ним себя прежнюю, и раз он не заметил этого до сих пор, разлад не за горами. Может, если ему удастся отвлечь ее от нынешней рутины, они опять сблизятся?
– У меня новое дело, – сказал Сано.
Поедая соленый дайкон с рисом, он рассказал о пожаре и трех жертвах, описал неудавшийся допрос Хару и произнес:
– Из того, как она вела себя с пожарными, священниками, со мной и Хиратой, я предположил, что она боится мужчин. И приказал перевести ее из приюта в главный монастырь при храме Дзодзё. Не хочу, чтобы возможный подозреваемый, то есть любой, кто состоит при храме Черного Лотоса, давил на единственную свидетельницу. Я хотел бы послать тебя в храм – опросить Хару. – Сано улыбнулся. – Других сыщиц у меня нет, на тебя вся надежда. Попробуешь? Конечно, если ты не против.