Страница:
Есенин осунулся, лицо приняло зеленоватый оттенок. Его все-таки мучила боль, он подергивался. Но глаза засияли радостным голубым светом.
Сергей стал подробно расспрашивать нас об интересующих его делах. В то время он мучился, не имея отдельной комнаты, и вопрос о жилище был для него самым насущным. Берзина сказала, что у него будет комната. Это успокоило его, и он стал говорить о работе над "Страной негодяев", где он собирался вывести атамана Махно (В драматической поэме Есенина - Номах.).
Я спросил его, когда он напишет о Ленине. Он ответил уверенно и строго: пока образ вождя не согреется в сердце, писать не будет. Потом начал рассказывать о больных, которые помещались с ним в палате, давал им остроумные характеристики. Особенно иронизировал над одним пациентом, который лег в больницу на операцию, а врачи ожидали от него ответа: кем он хочет быть мужчиной или женщиной?
Окончательно развеселившись, Есенин попросил позвать к себе беспризорного мальчика, который повредил себе ногу и передвигался на костылях. Он оказался приятелем Сергея, о чем можно было судить по их доверительному отношению друг к другу. По просьбе Есенина мальчик пел одну песню за другой. Эти песни были о горемычном житье-бытье сиротки, о подвигах бойцов, о наступлении Красной конницы Буденного и т. п. Мотив песен был похож на "Любила меня мать, обожала", "Маруся отравилась" и т. д. Зная репертуар мальчика, Сергей заказывал песни и, лежа, с сияющими глазами, подпевал ему.
Берзина спросила Сергея, работал ли он над стихами. Он ответил утвердительно, подвинулся повыше на подушки и стал читать небольшое стихотворение "Папиросники". Я уже писал, какое тяжелое впечатление произвела на него встреча с беспризорным на Тверском бульваре, но, разумеется, он и раньше наблюдал жизнь этих несчастных детей, обездоленных войной.
{206}
Улицы печальные,
Сугробы да мороз.
Сорванцы отчаянные
С лотками папирос.
С. Есенин. Собр. соч., т. 2. стр. 147.
Очевидно, мальчик, бывая в палате у Сергея, рассказывал ему о своих мытарствах по белу свету, потому что в стихотворении были такие подробности, которые человек со стороны не узнает.
Беспризорный мальчик был потрясен. Ведь это песня о его несчастной доле. Чем больше он слушал, тем сильней всхлипывал.
- Ну, чего ты, Мишка? - сказал Есенин ласково, закончив чтение.- Три к носу, все пройдет.
- Сергей Александрович,- попросила Берзина,- прочтите еще что-нибудь!
Есенин подумал и объявил, что прочтет "Черного человека". Еще до ссоры Сергея с Анатолием было назначено заседание ордена. Я пришел в "Стойло" с опозданием и застал Есенина читающим конец "Черного человека". Слушающие его В. Шершеневич, А. Мариенгоф, И. Грузинов, Н. и Б. Эрдманы, Г. Якулов были восхищены поэмой. Я был рад, что теперь услышу всю поэму целиком.
В юности Сергей знал не только стихи и поэмы Пушкина наизусть, но и многие прозаические произведения. По форме "Пугачев" навеян маленькими трагедиями Александра Сергеевича. Эти же трагедии сыграли роль и в "Черном человеке", который гнался за Моцартом.
Мне день и ночь покоя не дает
Мой черный человек.
За мною всюду,
Как тень, он гонится
(А. С. Пушкин. "Моцарт и Сальери")
Сергей сел на кровати, положил правую забинтованную по локоть руку поверх одеяла, во время чтения "Черного человека" поднял ее левой, обхватил. Вероятно, потому, что не мог в такт, как обычно, поднимать и опускать забинтованную, раскачивался из стороны в сторону. Это напоминало то незабываемое место в пьесе М. Горького "На дне" (МХАТ), когда татарин, встав на колени и обняв левой рукой забинтованную правую, молится, раскачиваясь из стороны в сторону.
Поэма Есенина была длинней, чем ее окончательный {207} вариант. В конце ее лирический герой как бы освобождался от галлюцинаций, приходил в себя. Последние строки Сергей прочитал почти шепотом.
Все - поза Есенина, его покачивание, баюкание забинтованной руки, проступающее на повязке в одном месте пятнышко крови, какое-то нечеловеческое чтение поэмы произвело душераздирающее впечатление. Беспризорный мальчик по-детски плакал, плакала, прижимая платом к глазам, Берзина. Я не мог унять слез, они текли по щекам.
Сергей, просветленный, казалось, выросший на наших глазах, господствующий над нами, смотрел поголубевшими глазами. Когда мы прощались, он пожал мне левой рукой правую и сказал:
- Я здесь думал. Много я напутал. В "Вольнодумце" все исправлю...
Потом Есенина перевели в Кремлевскую больницу. Он вышел оттуда нескоро, позвонил мне по телефону и попросил зайти в дом No 29 на Тверской улице.
Я думал, что Сергей получил новую комнату и хочет показать ее мне. Я вошел в ворота дома No 29 (теперь на месте этого снесенного здания построено новое), вошел во второй подъезд справа, поднялся на третий этаж, позвонил в указанный мне номер квартиры.
(Я пишу об этом дне по записи.) Большая комната с высоким потолком, обжитая: хороший письменный стол, кресла, картины, ковер. В то время шли аресты спекулянтов, валютчиков, взяточников, распустивших крылья с начала нэпа. Если у этих людей не было семьи, после обыска комнату запечатывали и передавали в фонд жилищного отдела. К моему сожалению, я в тот день не успел спросить, получил ли Есенин эту комнату по ордеру или она принадлежит какому-нибудь знакомому, который временно отдал ее Сергею.
Он встретил меня ласково, усадил в кресло и показал на угол, где стояли запакованные чемоданы:
- Срочно еду в Константиново!
Я знал, что во время отъезда Есенина за границу дом его отца сгорел, семья осталась без своего угла. Сергей говорил, что сестры его Катя и Шура будут жить в {208} Москве а родителям надо построить свой домик. Об этом намерении сына говорил мне и его отец Александр Никитич, приезжавший в Москву после возвращения Есенина из-за границы. Как-то днем Сергей привел отца в "Стойло" и просил накормить его, снарядить в дорогу, за все он, Есенин, заплатит. Александра Никитича накормили, дали продуктов на дорогу, и он поехал на вокзал...
Вообще Сергей внимательно относился к своим родным. Он очень трогательно и строго воспитывал своих сестер: когда Катя жила в Москве, он категорически запретил ее пускать в наше литературное кафе и клуб поэтов. Когда в столицу приехала Шура, такое же распоряжение последовало и относительно ее.
...Признаться, я оглядывал комнату Есенина и недоумевал, зачем он меня позвал. Но, поговорив о том о сем, он повторил, что, лежа в больнице, о многом думал, естественно, о людях, которые его окружают. Многим что-то было нужно от него, Сергея.
- А ты ни разу...
Я перебил его, напомнив случай с повесткой из МЧК. Потом сказал о замечаниях по моим стихам, слышанным им во время общих выступлений и напечатанных в "Гостинице" и в наших сборниках. Наконец, я припомнил поразившую меня историю в 1921 году: Всероссийский союз поэтов организовал очередную олимпиаду, на афише в группе имажинистов пропустили мою фамилию. Есенин был в отъезде, и его фамилии тоже не было. Он вернулся в Москву раньше, чем хотел. Устроители олимпиады решили выпустить афишу-анонс об его выступлении. Он поглядел на основную афишу и сказал, что согласен выступить, если на афише будет стоять и моя фамилия...
- Для других я делал в десять раз больше,- ответил он.
Сергей поднялся из кресла, подошел к книжному шкафу, взял свой берлинский портрет и дал мне. На нем была дарственная надпись:
"Милому Моте с любовью и дружбой. С. Есенин. 21/III-1924."
Я знал, что он редко дарит свои фотографии с надписями.
- Повесь мой портрет между Андреем Белым и Блоком.
Я не мог сдержаться, поцеловал Сергея.
{209} Портрет Блока я получил, когда он 14 мая 1920 года выступал в Москве во Дворце искусств. После чтения стихов заведующий дворцом И. С. Рукавишников пригласил поэта, как он выразился, "па чашку чая с молодыми поэтами", членами "Дворца". За чаем Александр Блок предложил нам почитать свои стихи, что мы и сделали. После этого многие поэты попросили Александра Александровича написать свой автограф на принесенных его книгах. Я не удосужился захватить с собой книгу Блока, попросил Рукавишникова дать мне какой-нибудь сборник поэта. Иван Сергеевич вышел из комнаты и вскоре вернулся с цветной репродукцией, воспроизведенной с портрета, нарисованного К. Сомовым. Александр Александрович сделал на ней надпись.
С Андреем Белым меня познакомил Рюрик Ивнев, когда мы брали у него стихотворение для "Автографов". После этого по просьбе Брюсова я неоднократно приглашал Бориса Николаевича на выступления в клубе поэтов, университете и т. д. После вечера мне приходилось его провожать домой, и по дороге он говорил о поэзии. Жил он в то время в хорошей комнате вместе с поэтом-переводчиком, музейным работником В. О. Нилендером, милейшим благодушным человеком.
Однажды, в начале зимы 1920 года, Борис Николаевич пришел днем в клуб поэтов пообедать и сказал, что ему хочется посмотреть поэтические сборники, вышедшие во время мировой войны и после революции. Очевидно, он полагал, что в нашем клубе есть библиотека, но у нас ее не было. В то время я покупал все книги поэтов, которые выходили в свет, и сказал, что могу их показать. Андрей Белый пошел ко мне.
Я выложил на стол пачку сборников, он стал просматривать их и давать некоторым свою оценку. Помню, от него досталось многим книгам, особенно, "Салону поэтов" (Весенний салон поэтов. М., "Зерна". 1918.).
Когда ему попался на глаза сборник стихов Есенина, он зажал книгу между руками, поднял перед собой и сказал:
- Вот певец! Вот поэт! У него свой путь! Я жду от него многого! Он будет великим русским поэтом!
В лавке "Дворца" я купил для себя несколько портретов известных поэтов. Я показал их Борису Николаевичу.
{210} Он взял свой портрет, воспроизведенный с рисунка художника Л. Бакста, и сделал трогательную надпись.
Вот между портретами Блока и Белого по желанию Сергея я повесил его портрет, и там он висит более полувека.
22
Двойник секретаря Моссовета. У Всеволода Иванова. "Вольнодумец" Есенина. Розыгрыш: Эмиль Кроткий - Есенин
Зимой 1924 года я шагал вверх по вздувшейся снежными сугробами Тверской. Бойкие бабенки в шерстяных платках и дамочки в облезших меховых куртках и шапках торговали горячими пирожками с урюком, конфетами, сделанными из кофейной гущи и сахарина, вездесущей пшенной сваренной на воде кашей - увы! с маргарином.
Работали частные магазинчики - парфюмерные, галантерейные, и юркие представители нэпа - эти калифы на час! - выглядывали из дверей, не идет ли с портфелем грозный фининспектор. Наискосок от Московского Совета предприимчивый Щукин драл с горожан за свою "фасонную" обувь не три шкуры, а три червонца, что было куда невыносимей. В окнах магазинов, кафе, на афишных тумбах, как и в газетах, Яков Рацер в самодельных стихах расхваливал свой уголек, Функ волшебную пасту для обуви, а Глик - химические снадобья против тараканов, клопов и мышей. Повсюду висел красный картонный круг ГУМа с зазывным объявлением: "Все для всех!" Покупатели приглашались на праздничный базар. Большие плакаты конторы "Кино-Москва" сообщали, что прибыло 100 000 метров разных новых картин. Ближайшие выпуски на экраны: "Любовница Развольского" с участием Мозжухина и Лысенко, "Карусель жизни" с участием Полы гри, "Скорбь бесконечная" с участием В. Максимова, "Доктор Мабузо", 2 серии, "Человек без имени (6 000 000 долларов), 6 серий.
"Мастфор" (мастерская H. M. Фореггера, Арбат, 7) объявляла о премьере спектакля "Воровка детей". Петербургский эксцентрический театр (Фекс) о "Женитьбе" Н. В. Гоголя с партерными акробатами, шансонетками, рупором в публику и гопаком...
{211} На углу Брюсовского переулка я встретил Есенина, он был в своей знаменитой шубе с бобровым воротником, в шапке с черной плюшевой тульей, опоясанной полоской такого же меха с сединкой. Он уже хлопотал об издании журнала "Вольнодумец" и рассказал о своих хождениях по мукам. Я же сообщил ему о вчерашнем происшествии в клубе Союза поэтов.
Я, заведующий клубом, пришел туда днем, чтобы выдать нуждающимся поэтам талоны на бесплатные обеды и ужины, и заметил, что официанты носятся с нагруженными закуской подносами, и дирижирует ими наш метрдотель в черном смокинге, белом галстуке. Мне объяснили, что в столовой находится секретарь Московского Совета Музы?ка с компанией. Ему накрыли стол в комнате президиума, подают на тарелках праздничного сервиза, и готовит сам шеф-повар Иван Пантелеевич. Верно, в клуб поэтов заходили на выступления крупных мастеров или па злободневные диспуты некоторые члены правительства, но каждый раз об этом предупреждали по телефону.
Мне приходилось по делам Союза поэтов бывать в Моссовете с И. А. Аксеновым и по делам Ордена имажинистов с Шершеневичем, Есениным и Мариенгофом. Помню, как-то раз я при Есенине звонил по телефону Музыке, а он не отвечал. Сергей сказал:
- Молчит музы?ка боевая!
Я постучал в кабинет президиума и, раскрыв дверь, вошел. В кабинете действительно сидел Музы?ка. Я уже хотел поздороваться с ним, но он, поднявшись со стула, сказал рокочущим басом:
- Здесь занято!
По голосу я сразу понял, что это не Музы?ка. Но до чего же похож - просто двойник. Понятно, что его легко приняли за секретаря Моссовета, особенно те, которые не видели и не слышали настоящего Музы?ку. Я объяснил клиенту, что произошло. Он ответил, что ни сам себя, ни кто-либо из официантов не называл его Музы?кой. Он сказал свое имя, отчество, фамилию, заявил, что он подрядчик, работает в Сибири по строительству и приехал за цементом а, главное, за гвоздями...
Вес это я подробней, чем здесь, рассказал Есенину, а он, шагая рядом, то и дело искоса поглядывал на меня. Когда я закончил, Сергей спросил, не знаю ли я, на чем {212} обычно ездит секретарь Моссовета. Я объяснил, что не раз видел его проезжающим мимо в высокой пролетке, в которую был запряжен серый рысак.
- Мать честная! - воскликнул Есенин.- В четверг я шел с Пильняком по Кузнецкому, видим, едет Музы?ка. На вороном!
- Портфель большой, светло-желтый?
- Да! Поставил его ребром на колени.
- Значит, сибиряк-подрядчик!
- Мы сняли шапки, а он, сукин сын, еще нам рукой помахал...
Когда мы подошли к Тверскому бульвару, Сергей предложил мне зайти с ним к живущему поблизости Всеволоду Иванову, но я объяснил, что иду на заседание в Дом Герцена.
- Рассказ "Дите" читал? - воскликнул Есенин и с явным удовольствием произнес: - "Тропы вы, тропы козьи! Пески вы, пески горькие!.."
Он сказал, что видел школьную доску, на которой Всеволод пишет свои вещи. В те годы многие писали на оберточной бумаге, на картоне, на завалявшихся обоях. А вместо обоев оклеивали комнаты обесцененными коричневыми и зелеными керенками; некоторые даже делали из этих денег обложки для своих сборников стихов. Но меня удивило, что у такого писателя, как Всеволод Иванов, нет хорошей бумаги для работы. Сергей с жаром объяснил, что крупно написанная строка зажимается между двумя бортами классной доски, как тисками, и, перенесенная на бумагу, до предела лапидарна...
Всеволод Иванов жил по левую сторону бульвара, напротив Дома Герцена, в полуподвальной трехкомнатной квартире, в окна которой редко заглядывало солнце. Если можно так назвать, его "кабинет" был оклеен светлыми, купленными по дорогой цене на Сухаревке обоями. Полуподвал, как и все подобные помещения, отличался сыростью, и она выступала сквозь обои противными пятнами. В комнате топилась печка, два стула были завалены рукописями, сесть было негде. Хозяин принес нам из соседней комнаты стулья и признался, что капитальный ремонт полуподвала, малярные работы, печи, дрова сожрали все деньги, и купить мебель, да еще по спекулятивным ценам, не на что.
Благодаря тому, что, по выражению Всеволода, чада {213} и домочадцы отбыли добывать провизию, Есенину и мне удалось повесить наши шубы на кустарную невзрачную вешалку, но шапки мы взяли с собой и положили на подоконник в кабинете хозяина. Сергей представил меня Иванову как секретаря "Ассоциации вольнодумцев", и с первых же фраз я понял, что Есенин всерьез занимается привлечением сотрудников в журнал "Вольнодумец", а Всеволод будет одним из основных.
Когда мы уселись, Сергей предложил мне рассказать о встрече с двойником Музы?ки, что я и сделал. После этого Есенин напомнил Всеволоду, что в четверг, когда он и Борис Пильняк сняли шапки перед проезжающим мимо них двойником Музы?ки, они встретили на углу Кузнецкого моста его, Иванова. Сергей был уверен, что и Всеволод также обознался и поклонился мнимому секретарю Моссовета. Иванов это отрицал, уверял, что спешил в издательство и даже не смотрел по сторонам. Но Есенин, взяв карандаш, стал набрасывать чертеж Кузнецкого и высчитывать минуты проезда пролетки мимо Всеволода. Тот долго упорствовал, поглаживая свои маленькие бакенбарды и посматривая на Сергея добродушно. Однако Есенин не унимался, и Иванов признался: был такой грех, поклонился!
Батюшки мои! В какой восторг пришел Сергей! Как он заразительно смеялся! Но, кажется, Всеволод был в еще большем восторге и хохотал до тех пор, пока у него не выступили на глазах слезы.
- Это сюжет для злой комедии,- сказал Сергей и стал вслух сочинять, что может произойти от встреч писателей с Лже-Музы?кой. Иванов послушал-послушал и заявил, что все равно лучше "Ревизора" ничего не напишешь. Есенин согласился, но сказал, что еще до Гоголя были написаны вещи, в которых фигурировал ревизор. Он стал называть фамилии авторов, из них мне запомнился один из зачинателей русского авантюрного романа А. Ф. Вельтман.
Я стал, было прощаться, сказав, что спешу на заседание в Дом Герцена. Всеволод спросил, что это за заседание. Я объяснил, что по постановлению Моссовета Дом Герцена освобожден от посторонних учреждений и лиц для размещения в нем литературных организаций. А вот Рауспирт третий год не могут выселить.
- А что вы думаете? - подхватил Иванов.- Придут {214} наши представители в этот Рауспирт, поведут носом и спросят: "А закусить есть чем?"
Теперь мы трое хохотали во всю глотку, а потом я пояснил: освобожденную площадь Рауспирта (та, где теперь помещается Литературный институт) решено предоставить нуждающимся в жилище писателям.
- Зачем им нужны комнаты? - сказал Есенин.- Писатель должен жить необыкновенно! Лучше всего я пищу в номере гостиницы! - Тут он оглядел стены и спросил Иванова: - Где же твоя классная доска?
- Я оставил ее в Кривоколенном на память Вороненому!
- На чем же ты пишешь?
Иванов взял фанерную дощечку, опустился на низенький табурет, положил ее на колени.
- Так я написал "Бронепоезд"! Сергею это очень понравилось, он сел на табурет, положил дощечку на колени:
- Ох, как хорошо! Ты, Всеволод, настоящий писатель! Ну, я отсюда никуда не пойду! - И обратился ко мне: - Мотя, будь добр, забеги к Косте. Пусть не ждет меня" а приходит сюда!
- Сережа! Если я опоздаю на заседание, мне попадет от правления Союза поэтов.
- Ты вали на мою голову! - Есенин посмотрел на меня светло-голубыми глазами и повторил: - Будь добр!
Он подошел к лежащему возле печки коврику, лег на него и, смотря на плящущее рубиновое пламя, начал читать словно слегка простуженным, но согревающим сердце голосом:
Знаете ли вы,
Что по черни ныряет весть,
Как по гребням волн лодка с парусом низким,
По-звериному любит мужик наш на корточки сесть
И сосать эту весть, как коровьи большие сиски...
С. Есенин. Пугачев,- Собр. соч., т. 4, стр. 174.
Выйдя из подъезда, я подрядил извозчика в два конца: к Константину Аристарховичу Большакову, а потом в Дом Герцена. Поэт жил в Малом Гнездниковском переулке, в двухэтажном красном доме, напротив здания, где ныне помещается Государственный комитет кинематографии.
{215} Высокого роста, стройный, с красивым лицом, Константин слегка картавил, по своим манерам напоминал сошедшего со страниц английского романа денди.
Я застал Большакова одного, он лежал на исполинской кровати, где могли поместиться добрых пять человек, и читал книгу. Я сказал, куда его приглашает Есенин и добавил, что могу подвезти на извозчике.
- Такую встречу нельзя пропустить! - проговорил он и стал поспешно собираться.- Вот только вооружусь! - пояснил он и, взяв из буфета бутылку мадеры, сунул ее в карман.
Потом надел шубу, шапку, пошел на кухню, где его жена Мария Григорьевна готовила обед, и сказал ей, что идет со мной на срочное заседание в Дом Герцена...
7 апреля 1924 года около десяти часов утра в нашей квартире раздался звонок, я отпер входную дверь - передо мной стояли Сергей Есенин и Всеволод Иванов. Они сняли пальто. Оба были в серых костюмах светлого тона, полны безудержного веселья и солнечного дыханья весны. У Есенина в глазах сверкали голубые огни, с лица не сходила знакомая всем улыбка и делала его, в золотой шапке волос, обворожительным юношей. Иванов, видимо, хотел казаться солидным, хмурил брови, поджимал губы, но Сергей толкнул его локтем в бок, и Всеволод, не выдержав, засмеялся и сразу стал добродушным, привлекательным. Еще идя по коридору, они, перебивая друг друга, восклицали: "Теперь будет читать, как миленький".- "Надо бы туда же и директора!" - "Он - толстый, не влезет!" Усевшись в моей комнате в кресла, гости посвятили меня во вчерашнее их похождение.
Возвращаясь с именин, они проходили мимо Малого театра и увидели вывешенную при входе афишу с объявленным на две недели вперед репертуаром. Все это были старые русские и зарубежные драмы. Сергей и Всеволод возмутились: в театре не идет ни одна советская пьеса! Им часто жаловались драматурги на то, что театры не только не принимают советские вещи к постановке, но даже отказываются их читать. Есенин и Иванов решили поговорить по душам с заведующим литературной частью и прошли через артистический подъезд к нему в кабинет. Заведующий - благообразный, худощавый и спокойный {216} человек, был удивлен и обрадован приходом известных писателей. Сперва беседа шла в мирном тоне, но, когда заведующий стал доказывать, что высокочтимые артисты, не находят для себя в новых драматических произведениях выигрышных ролей, Всеволод любезно осведомился, читает ли он, заведующий, пьесы советских авторов. Тот закивал головой и даже слегка возмутился: что за вопрос! Тогда Есенин предложил своеобразную игру в фанты; заведующему будут названы пять советских пьес, если хотя бы одну он читал и расскажет содержание,- выигрыш на его стороне, если нет - победили они, писатели. Заведующий пересел с дивана на кресло, потер руки и согласился. Выяснилось, что ни одной из пяти пьес, которые ему назвали, он не читал. Только одна была известна ему - увы! - по названию.
- Признаетесь, что проиграли? - вежливо спросил
Всеволод.
- Признаюсь! - вздохнул заведующий.
- А ну, взяли! - скомандовал Есенин.
В одно мгновение легковесный заведующий был аккуратно водворен под диван...
Рассказывая об этом, мои гости подошли к книжным шкафам. Всеволод полистал брошюру " Гудини - король цепей", потом вынул из книги Миллера "Моя система", собранные мной программы чемпионата французской борьбы в цирке Р. Труцци с портретами налитых мускулами участников. Иванов сказал, что был борцом в цирке, и назвал еще две-три свои профессии. Но позднее я узнал, что до тех пор, пока он стал писателем, их было у него, пожалуй, больше, чем у Джека Лондона.
Покопавшись в сборниках стихов, Есенин извлек альманах 1915 года "На помощь жертвам войны: "Клич". Он нашел стихотворение Александра Ширяевца "Зимнее" и прочитал его вслух.
Там - далече, в снежном поде
Бубенцы звенят.
А у месяца соколий
Ясный взгляд...
Во серебряном бору
Дрогнет Леший на ветру,
Караулит бубенцы...
Берегитесь, молодцы!
{217}
- Хорошие стихи, а напечатали в подборку, - произнес с досадой Есенин, захлопывая сборник.- Такого безобразия в "Вольнодумце" не будет!
Я спросил, дано ли разрешение на издание "Вольнодумца". Он ответил, что теперь это его меньше всего волнует. Он подбирает основных сотрудников журнала, для чего встречается с многими писателями и поэтами. По его планам, в "Вольнодумце" будут участвовать не связанные ни с какими группами литераторы. Они должны вольно думать!
Он хотел печатать в "Вольнодумце" прозу и поэзию самого высокого мастерства, чтобы журнал поднялся на три головы выше "Красной нови" и стал образцом для толстых журналов. Конечно, в "Вольнодумце" обязательно будут помещаться произведения молодых авторов, только с большим отбором и с условием, если у них есть что-нибудь за душой.
Он говорил о журнале, то вскакивая с кресла, то снова опускаясь на него. Он распределял в "Вольнодумце" материал, сдавал его в типографию, корректировал, беседовал с директором Госиздата, договаривался о распространении издания.
Иванов напомнил ему об отделе "Вольные думы", где должны помещаться статьи и письма критиков, читателей, авторов. Есенин привел воображаемый пример: вот на страницах журнала напечатана вещь, вот вокруг нее в отделе поднялась драка: одни хвалят, другие ругают, третьи - ни то ни се! Но перья скрипят, интерес подогревается. Редакция, автор, критик читают и на ус наматывают.
Я спросил, кто намечен в сотрудники "Вольнодумца". Сергей сказал, что для прозы у него есть три кита: Иванов, Пильняк, Леонов. Для поэзии старая гвардия: Брюсов, Белый, Блок - посмертно. Еще Городецкий, Клюев.
Сергей стал подробно расспрашивать нас об интересующих его делах. В то время он мучился, не имея отдельной комнаты, и вопрос о жилище был для него самым насущным. Берзина сказала, что у него будет комната. Это успокоило его, и он стал говорить о работе над "Страной негодяев", где он собирался вывести атамана Махно (В драматической поэме Есенина - Номах.).
Я спросил его, когда он напишет о Ленине. Он ответил уверенно и строго: пока образ вождя не согреется в сердце, писать не будет. Потом начал рассказывать о больных, которые помещались с ним в палате, давал им остроумные характеристики. Особенно иронизировал над одним пациентом, который лег в больницу на операцию, а врачи ожидали от него ответа: кем он хочет быть мужчиной или женщиной?
Окончательно развеселившись, Есенин попросил позвать к себе беспризорного мальчика, который повредил себе ногу и передвигался на костылях. Он оказался приятелем Сергея, о чем можно было судить по их доверительному отношению друг к другу. По просьбе Есенина мальчик пел одну песню за другой. Эти песни были о горемычном житье-бытье сиротки, о подвигах бойцов, о наступлении Красной конницы Буденного и т. п. Мотив песен был похож на "Любила меня мать, обожала", "Маруся отравилась" и т. д. Зная репертуар мальчика, Сергей заказывал песни и, лежа, с сияющими глазами, подпевал ему.
Берзина спросила Сергея, работал ли он над стихами. Он ответил утвердительно, подвинулся повыше на подушки и стал читать небольшое стихотворение "Папиросники". Я уже писал, какое тяжелое впечатление произвела на него встреча с беспризорным на Тверском бульваре, но, разумеется, он и раньше наблюдал жизнь этих несчастных детей, обездоленных войной.
{206}
Улицы печальные,
Сугробы да мороз.
Сорванцы отчаянные
С лотками папирос.
С. Есенин. Собр. соч., т. 2. стр. 147.
Очевидно, мальчик, бывая в палате у Сергея, рассказывал ему о своих мытарствах по белу свету, потому что в стихотворении были такие подробности, которые человек со стороны не узнает.
Беспризорный мальчик был потрясен. Ведь это песня о его несчастной доле. Чем больше он слушал, тем сильней всхлипывал.
- Ну, чего ты, Мишка? - сказал Есенин ласково, закончив чтение.- Три к носу, все пройдет.
- Сергей Александрович,- попросила Берзина,- прочтите еще что-нибудь!
Есенин подумал и объявил, что прочтет "Черного человека". Еще до ссоры Сергея с Анатолием было назначено заседание ордена. Я пришел в "Стойло" с опозданием и застал Есенина читающим конец "Черного человека". Слушающие его В. Шершеневич, А. Мариенгоф, И. Грузинов, Н. и Б. Эрдманы, Г. Якулов были восхищены поэмой. Я был рад, что теперь услышу всю поэму целиком.
В юности Сергей знал не только стихи и поэмы Пушкина наизусть, но и многие прозаические произведения. По форме "Пугачев" навеян маленькими трагедиями Александра Сергеевича. Эти же трагедии сыграли роль и в "Черном человеке", который гнался за Моцартом.
Мне день и ночь покоя не дает
Мой черный человек.
За мною всюду,
Как тень, он гонится
(А. С. Пушкин. "Моцарт и Сальери")
Сергей сел на кровати, положил правую забинтованную по локоть руку поверх одеяла, во время чтения "Черного человека" поднял ее левой, обхватил. Вероятно, потому, что не мог в такт, как обычно, поднимать и опускать забинтованную, раскачивался из стороны в сторону. Это напоминало то незабываемое место в пьесе М. Горького "На дне" (МХАТ), когда татарин, встав на колени и обняв левой рукой забинтованную правую, молится, раскачиваясь из стороны в сторону.
Поэма Есенина была длинней, чем ее окончательный {207} вариант. В конце ее лирический герой как бы освобождался от галлюцинаций, приходил в себя. Последние строки Сергей прочитал почти шепотом.
Все - поза Есенина, его покачивание, баюкание забинтованной руки, проступающее на повязке в одном месте пятнышко крови, какое-то нечеловеческое чтение поэмы произвело душераздирающее впечатление. Беспризорный мальчик по-детски плакал, плакала, прижимая платом к глазам, Берзина. Я не мог унять слез, они текли по щекам.
Сергей, просветленный, казалось, выросший на наших глазах, господствующий над нами, смотрел поголубевшими глазами. Когда мы прощались, он пожал мне левой рукой правую и сказал:
- Я здесь думал. Много я напутал. В "Вольнодумце" все исправлю...
Потом Есенина перевели в Кремлевскую больницу. Он вышел оттуда нескоро, позвонил мне по телефону и попросил зайти в дом No 29 на Тверской улице.
Я думал, что Сергей получил новую комнату и хочет показать ее мне. Я вошел в ворота дома No 29 (теперь на месте этого снесенного здания построено новое), вошел во второй подъезд справа, поднялся на третий этаж, позвонил в указанный мне номер квартиры.
(Я пишу об этом дне по записи.) Большая комната с высоким потолком, обжитая: хороший письменный стол, кресла, картины, ковер. В то время шли аресты спекулянтов, валютчиков, взяточников, распустивших крылья с начала нэпа. Если у этих людей не было семьи, после обыска комнату запечатывали и передавали в фонд жилищного отдела. К моему сожалению, я в тот день не успел спросить, получил ли Есенин эту комнату по ордеру или она принадлежит какому-нибудь знакомому, который временно отдал ее Сергею.
Он встретил меня ласково, усадил в кресло и показал на угол, где стояли запакованные чемоданы:
- Срочно еду в Константиново!
Я знал, что во время отъезда Есенина за границу дом его отца сгорел, семья осталась без своего угла. Сергей говорил, что сестры его Катя и Шура будут жить в {208} Москве а родителям надо построить свой домик. Об этом намерении сына говорил мне и его отец Александр Никитич, приезжавший в Москву после возвращения Есенина из-за границы. Как-то днем Сергей привел отца в "Стойло" и просил накормить его, снарядить в дорогу, за все он, Есенин, заплатит. Александра Никитича накормили, дали продуктов на дорогу, и он поехал на вокзал...
Вообще Сергей внимательно относился к своим родным. Он очень трогательно и строго воспитывал своих сестер: когда Катя жила в Москве, он категорически запретил ее пускать в наше литературное кафе и клуб поэтов. Когда в столицу приехала Шура, такое же распоряжение последовало и относительно ее.
...Признаться, я оглядывал комнату Есенина и недоумевал, зачем он меня позвал. Но, поговорив о том о сем, он повторил, что, лежа в больнице, о многом думал, естественно, о людях, которые его окружают. Многим что-то было нужно от него, Сергея.
- А ты ни разу...
Я перебил его, напомнив случай с повесткой из МЧК. Потом сказал о замечаниях по моим стихам, слышанным им во время общих выступлений и напечатанных в "Гостинице" и в наших сборниках. Наконец, я припомнил поразившую меня историю в 1921 году: Всероссийский союз поэтов организовал очередную олимпиаду, на афише в группе имажинистов пропустили мою фамилию. Есенин был в отъезде, и его фамилии тоже не было. Он вернулся в Москву раньше, чем хотел. Устроители олимпиады решили выпустить афишу-анонс об его выступлении. Он поглядел на основную афишу и сказал, что согласен выступить, если на афише будет стоять и моя фамилия...
- Для других я делал в десять раз больше,- ответил он.
Сергей поднялся из кресла, подошел к книжному шкафу, взял свой берлинский портрет и дал мне. На нем была дарственная надпись:
"Милому Моте с любовью и дружбой. С. Есенин. 21/III-1924."
Я знал, что он редко дарит свои фотографии с надписями.
- Повесь мой портрет между Андреем Белым и Блоком.
Я не мог сдержаться, поцеловал Сергея.
{209} Портрет Блока я получил, когда он 14 мая 1920 года выступал в Москве во Дворце искусств. После чтения стихов заведующий дворцом И. С. Рукавишников пригласил поэта, как он выразился, "па чашку чая с молодыми поэтами", членами "Дворца". За чаем Александр Блок предложил нам почитать свои стихи, что мы и сделали. После этого многие поэты попросили Александра Александровича написать свой автограф на принесенных его книгах. Я не удосужился захватить с собой книгу Блока, попросил Рукавишникова дать мне какой-нибудь сборник поэта. Иван Сергеевич вышел из комнаты и вскоре вернулся с цветной репродукцией, воспроизведенной с портрета, нарисованного К. Сомовым. Александр Александрович сделал на ней надпись.
С Андреем Белым меня познакомил Рюрик Ивнев, когда мы брали у него стихотворение для "Автографов". После этого по просьбе Брюсова я неоднократно приглашал Бориса Николаевича на выступления в клубе поэтов, университете и т. д. После вечера мне приходилось его провожать домой, и по дороге он говорил о поэзии. Жил он в то время в хорошей комнате вместе с поэтом-переводчиком, музейным работником В. О. Нилендером, милейшим благодушным человеком.
Однажды, в начале зимы 1920 года, Борис Николаевич пришел днем в клуб поэтов пообедать и сказал, что ему хочется посмотреть поэтические сборники, вышедшие во время мировой войны и после революции. Очевидно, он полагал, что в нашем клубе есть библиотека, но у нас ее не было. В то время я покупал все книги поэтов, которые выходили в свет, и сказал, что могу их показать. Андрей Белый пошел ко мне.
Я выложил на стол пачку сборников, он стал просматривать их и давать некоторым свою оценку. Помню, от него досталось многим книгам, особенно, "Салону поэтов" (Весенний салон поэтов. М., "Зерна". 1918.).
Когда ему попался на глаза сборник стихов Есенина, он зажал книгу между руками, поднял перед собой и сказал:
- Вот певец! Вот поэт! У него свой путь! Я жду от него многого! Он будет великим русским поэтом!
В лавке "Дворца" я купил для себя несколько портретов известных поэтов. Я показал их Борису Николаевичу.
{210} Он взял свой портрет, воспроизведенный с рисунка художника Л. Бакста, и сделал трогательную надпись.
Вот между портретами Блока и Белого по желанию Сергея я повесил его портрет, и там он висит более полувека.
22
Двойник секретаря Моссовета. У Всеволода Иванова. "Вольнодумец" Есенина. Розыгрыш: Эмиль Кроткий - Есенин
Зимой 1924 года я шагал вверх по вздувшейся снежными сугробами Тверской. Бойкие бабенки в шерстяных платках и дамочки в облезших меховых куртках и шапках торговали горячими пирожками с урюком, конфетами, сделанными из кофейной гущи и сахарина, вездесущей пшенной сваренной на воде кашей - увы! с маргарином.
Работали частные магазинчики - парфюмерные, галантерейные, и юркие представители нэпа - эти калифы на час! - выглядывали из дверей, не идет ли с портфелем грозный фининспектор. Наискосок от Московского Совета предприимчивый Щукин драл с горожан за свою "фасонную" обувь не три шкуры, а три червонца, что было куда невыносимей. В окнах магазинов, кафе, на афишных тумбах, как и в газетах, Яков Рацер в самодельных стихах расхваливал свой уголек, Функ волшебную пасту для обуви, а Глик - химические снадобья против тараканов, клопов и мышей. Повсюду висел красный картонный круг ГУМа с зазывным объявлением: "Все для всех!" Покупатели приглашались на праздничный базар. Большие плакаты конторы "Кино-Москва" сообщали, что прибыло 100 000 метров разных новых картин. Ближайшие выпуски на экраны: "Любовница Развольского" с участием Мозжухина и Лысенко, "Карусель жизни" с участием Полы гри, "Скорбь бесконечная" с участием В. Максимова, "Доктор Мабузо", 2 серии, "Человек без имени (6 000 000 долларов), 6 серий.
"Мастфор" (мастерская H. M. Фореггера, Арбат, 7) объявляла о премьере спектакля "Воровка детей". Петербургский эксцентрический театр (Фекс) о "Женитьбе" Н. В. Гоголя с партерными акробатами, шансонетками, рупором в публику и гопаком...
{211} На углу Брюсовского переулка я встретил Есенина, он был в своей знаменитой шубе с бобровым воротником, в шапке с черной плюшевой тульей, опоясанной полоской такого же меха с сединкой. Он уже хлопотал об издании журнала "Вольнодумец" и рассказал о своих хождениях по мукам. Я же сообщил ему о вчерашнем происшествии в клубе Союза поэтов.
Я, заведующий клубом, пришел туда днем, чтобы выдать нуждающимся поэтам талоны на бесплатные обеды и ужины, и заметил, что официанты носятся с нагруженными закуской подносами, и дирижирует ими наш метрдотель в черном смокинге, белом галстуке. Мне объяснили, что в столовой находится секретарь Московского Совета Музы?ка с компанией. Ему накрыли стол в комнате президиума, подают на тарелках праздничного сервиза, и готовит сам шеф-повар Иван Пантелеевич. Верно, в клуб поэтов заходили на выступления крупных мастеров или па злободневные диспуты некоторые члены правительства, но каждый раз об этом предупреждали по телефону.
Мне приходилось по делам Союза поэтов бывать в Моссовете с И. А. Аксеновым и по делам Ордена имажинистов с Шершеневичем, Есениным и Мариенгофом. Помню, как-то раз я при Есенине звонил по телефону Музыке, а он не отвечал. Сергей сказал:
- Молчит музы?ка боевая!
Я постучал в кабинет президиума и, раскрыв дверь, вошел. В кабинете действительно сидел Музы?ка. Я уже хотел поздороваться с ним, но он, поднявшись со стула, сказал рокочущим басом:
- Здесь занято!
По голосу я сразу понял, что это не Музы?ка. Но до чего же похож - просто двойник. Понятно, что его легко приняли за секретаря Моссовета, особенно те, которые не видели и не слышали настоящего Музы?ку. Я объяснил клиенту, что произошло. Он ответил, что ни сам себя, ни кто-либо из официантов не называл его Музы?кой. Он сказал свое имя, отчество, фамилию, заявил, что он подрядчик, работает в Сибири по строительству и приехал за цементом а, главное, за гвоздями...
Вес это я подробней, чем здесь, рассказал Есенину, а он, шагая рядом, то и дело искоса поглядывал на меня. Когда я закончил, Сергей спросил, не знаю ли я, на чем {212} обычно ездит секретарь Моссовета. Я объяснил, что не раз видел его проезжающим мимо в высокой пролетке, в которую был запряжен серый рысак.
- Мать честная! - воскликнул Есенин.- В четверг я шел с Пильняком по Кузнецкому, видим, едет Музы?ка. На вороном!
- Портфель большой, светло-желтый?
- Да! Поставил его ребром на колени.
- Значит, сибиряк-подрядчик!
- Мы сняли шапки, а он, сукин сын, еще нам рукой помахал...
Когда мы подошли к Тверскому бульвару, Сергей предложил мне зайти с ним к живущему поблизости Всеволоду Иванову, но я объяснил, что иду на заседание в Дом Герцена.
- Рассказ "Дите" читал? - воскликнул Есенин и с явным удовольствием произнес: - "Тропы вы, тропы козьи! Пески вы, пески горькие!.."
Он сказал, что видел школьную доску, на которой Всеволод пишет свои вещи. В те годы многие писали на оберточной бумаге, на картоне, на завалявшихся обоях. А вместо обоев оклеивали комнаты обесцененными коричневыми и зелеными керенками; некоторые даже делали из этих денег обложки для своих сборников стихов. Но меня удивило, что у такого писателя, как Всеволод Иванов, нет хорошей бумаги для работы. Сергей с жаром объяснил, что крупно написанная строка зажимается между двумя бортами классной доски, как тисками, и, перенесенная на бумагу, до предела лапидарна...
Всеволод Иванов жил по левую сторону бульвара, напротив Дома Герцена, в полуподвальной трехкомнатной квартире, в окна которой редко заглядывало солнце. Если можно так назвать, его "кабинет" был оклеен светлыми, купленными по дорогой цене на Сухаревке обоями. Полуподвал, как и все подобные помещения, отличался сыростью, и она выступала сквозь обои противными пятнами. В комнате топилась печка, два стула были завалены рукописями, сесть было негде. Хозяин принес нам из соседней комнаты стулья и признался, что капитальный ремонт полуподвала, малярные работы, печи, дрова сожрали все деньги, и купить мебель, да еще по спекулятивным ценам, не на что.
Благодаря тому, что, по выражению Всеволода, чада {213} и домочадцы отбыли добывать провизию, Есенину и мне удалось повесить наши шубы на кустарную невзрачную вешалку, но шапки мы взяли с собой и положили на подоконник в кабинете хозяина. Сергей представил меня Иванову как секретаря "Ассоциации вольнодумцев", и с первых же фраз я понял, что Есенин всерьез занимается привлечением сотрудников в журнал "Вольнодумец", а Всеволод будет одним из основных.
Когда мы уселись, Сергей предложил мне рассказать о встрече с двойником Музы?ки, что я и сделал. После этого Есенин напомнил Всеволоду, что в четверг, когда он и Борис Пильняк сняли шапки перед проезжающим мимо них двойником Музы?ки, они встретили на углу Кузнецкого моста его, Иванова. Сергей был уверен, что и Всеволод также обознался и поклонился мнимому секретарю Моссовета. Иванов это отрицал, уверял, что спешил в издательство и даже не смотрел по сторонам. Но Есенин, взяв карандаш, стал набрасывать чертеж Кузнецкого и высчитывать минуты проезда пролетки мимо Всеволода. Тот долго упорствовал, поглаживая свои маленькие бакенбарды и посматривая на Сергея добродушно. Однако Есенин не унимался, и Иванов признался: был такой грех, поклонился!
Батюшки мои! В какой восторг пришел Сергей! Как он заразительно смеялся! Но, кажется, Всеволод был в еще большем восторге и хохотал до тех пор, пока у него не выступили на глазах слезы.
- Это сюжет для злой комедии,- сказал Сергей и стал вслух сочинять, что может произойти от встреч писателей с Лже-Музы?кой. Иванов послушал-послушал и заявил, что все равно лучше "Ревизора" ничего не напишешь. Есенин согласился, но сказал, что еще до Гоголя были написаны вещи, в которых фигурировал ревизор. Он стал называть фамилии авторов, из них мне запомнился один из зачинателей русского авантюрного романа А. Ф. Вельтман.
Я стал, было прощаться, сказав, что спешу на заседание в Дом Герцена. Всеволод спросил, что это за заседание. Я объяснил, что по постановлению Моссовета Дом Герцена освобожден от посторонних учреждений и лиц для размещения в нем литературных организаций. А вот Рауспирт третий год не могут выселить.
- А что вы думаете? - подхватил Иванов.- Придут {214} наши представители в этот Рауспирт, поведут носом и спросят: "А закусить есть чем?"
Теперь мы трое хохотали во всю глотку, а потом я пояснил: освобожденную площадь Рауспирта (та, где теперь помещается Литературный институт) решено предоставить нуждающимся в жилище писателям.
- Зачем им нужны комнаты? - сказал Есенин.- Писатель должен жить необыкновенно! Лучше всего я пищу в номере гостиницы! - Тут он оглядел стены и спросил Иванова: - Где же твоя классная доска?
- Я оставил ее в Кривоколенном на память Вороненому!
- На чем же ты пишешь?
Иванов взял фанерную дощечку, опустился на низенький табурет, положил ее на колени.
- Так я написал "Бронепоезд"! Сергею это очень понравилось, он сел на табурет, положил дощечку на колени:
- Ох, как хорошо! Ты, Всеволод, настоящий писатель! Ну, я отсюда никуда не пойду! - И обратился ко мне: - Мотя, будь добр, забеги к Косте. Пусть не ждет меня" а приходит сюда!
- Сережа! Если я опоздаю на заседание, мне попадет от правления Союза поэтов.
- Ты вали на мою голову! - Есенин посмотрел на меня светло-голубыми глазами и повторил: - Будь добр!
Он подошел к лежащему возле печки коврику, лег на него и, смотря на плящущее рубиновое пламя, начал читать словно слегка простуженным, но согревающим сердце голосом:
Знаете ли вы,
Что по черни ныряет весть,
Как по гребням волн лодка с парусом низким,
По-звериному любит мужик наш на корточки сесть
И сосать эту весть, как коровьи большие сиски...
С. Есенин. Пугачев,- Собр. соч., т. 4, стр. 174.
Выйдя из подъезда, я подрядил извозчика в два конца: к Константину Аристарховичу Большакову, а потом в Дом Герцена. Поэт жил в Малом Гнездниковском переулке, в двухэтажном красном доме, напротив здания, где ныне помещается Государственный комитет кинематографии.
{215} Высокого роста, стройный, с красивым лицом, Константин слегка картавил, по своим манерам напоминал сошедшего со страниц английского романа денди.
Я застал Большакова одного, он лежал на исполинской кровати, где могли поместиться добрых пять человек, и читал книгу. Я сказал, куда его приглашает Есенин и добавил, что могу подвезти на извозчике.
- Такую встречу нельзя пропустить! - проговорил он и стал поспешно собираться.- Вот только вооружусь! - пояснил он и, взяв из буфета бутылку мадеры, сунул ее в карман.
Потом надел шубу, шапку, пошел на кухню, где его жена Мария Григорьевна готовила обед, и сказал ей, что идет со мной на срочное заседание в Дом Герцена...
7 апреля 1924 года около десяти часов утра в нашей квартире раздался звонок, я отпер входную дверь - передо мной стояли Сергей Есенин и Всеволод Иванов. Они сняли пальто. Оба были в серых костюмах светлого тона, полны безудержного веселья и солнечного дыханья весны. У Есенина в глазах сверкали голубые огни, с лица не сходила знакомая всем улыбка и делала его, в золотой шапке волос, обворожительным юношей. Иванов, видимо, хотел казаться солидным, хмурил брови, поджимал губы, но Сергей толкнул его локтем в бок, и Всеволод, не выдержав, засмеялся и сразу стал добродушным, привлекательным. Еще идя по коридору, они, перебивая друг друга, восклицали: "Теперь будет читать, как миленький".- "Надо бы туда же и директора!" - "Он - толстый, не влезет!" Усевшись в моей комнате в кресла, гости посвятили меня во вчерашнее их похождение.
Возвращаясь с именин, они проходили мимо Малого театра и увидели вывешенную при входе афишу с объявленным на две недели вперед репертуаром. Все это были старые русские и зарубежные драмы. Сергей и Всеволод возмутились: в театре не идет ни одна советская пьеса! Им часто жаловались драматурги на то, что театры не только не принимают советские вещи к постановке, но даже отказываются их читать. Есенин и Иванов решили поговорить по душам с заведующим литературной частью и прошли через артистический подъезд к нему в кабинет. Заведующий - благообразный, худощавый и спокойный {216} человек, был удивлен и обрадован приходом известных писателей. Сперва беседа шла в мирном тоне, но, когда заведующий стал доказывать, что высокочтимые артисты, не находят для себя в новых драматических произведениях выигрышных ролей, Всеволод любезно осведомился, читает ли он, заведующий, пьесы советских авторов. Тот закивал головой и даже слегка возмутился: что за вопрос! Тогда Есенин предложил своеобразную игру в фанты; заведующему будут названы пять советских пьес, если хотя бы одну он читал и расскажет содержание,- выигрыш на его стороне, если нет - победили они, писатели. Заведующий пересел с дивана на кресло, потер руки и согласился. Выяснилось, что ни одной из пяти пьес, которые ему назвали, он не читал. Только одна была известна ему - увы! - по названию.
- Признаетесь, что проиграли? - вежливо спросил
Всеволод.
- Признаюсь! - вздохнул заведующий.
- А ну, взяли! - скомандовал Есенин.
В одно мгновение легковесный заведующий был аккуратно водворен под диван...
Рассказывая об этом, мои гости подошли к книжным шкафам. Всеволод полистал брошюру " Гудини - король цепей", потом вынул из книги Миллера "Моя система", собранные мной программы чемпионата французской борьбы в цирке Р. Труцци с портретами налитых мускулами участников. Иванов сказал, что был борцом в цирке, и назвал еще две-три свои профессии. Но позднее я узнал, что до тех пор, пока он стал писателем, их было у него, пожалуй, больше, чем у Джека Лондона.
Покопавшись в сборниках стихов, Есенин извлек альманах 1915 года "На помощь жертвам войны: "Клич". Он нашел стихотворение Александра Ширяевца "Зимнее" и прочитал его вслух.
Там - далече, в снежном поде
Бубенцы звенят.
А у месяца соколий
Ясный взгляд...
Во серебряном бору
Дрогнет Леший на ветру,
Караулит бубенцы...
Берегитесь, молодцы!
{217}
- Хорошие стихи, а напечатали в подборку, - произнес с досадой Есенин, захлопывая сборник.- Такого безобразия в "Вольнодумце" не будет!
Я спросил, дано ли разрешение на издание "Вольнодумца". Он ответил, что теперь это его меньше всего волнует. Он подбирает основных сотрудников журнала, для чего встречается с многими писателями и поэтами. По его планам, в "Вольнодумце" будут участвовать не связанные ни с какими группами литераторы. Они должны вольно думать!
Он хотел печатать в "Вольнодумце" прозу и поэзию самого высокого мастерства, чтобы журнал поднялся на три головы выше "Красной нови" и стал образцом для толстых журналов. Конечно, в "Вольнодумце" обязательно будут помещаться произведения молодых авторов, только с большим отбором и с условием, если у них есть что-нибудь за душой.
Он говорил о журнале, то вскакивая с кресла, то снова опускаясь на него. Он распределял в "Вольнодумце" материал, сдавал его в типографию, корректировал, беседовал с директором Госиздата, договаривался о распространении издания.
Иванов напомнил ему об отделе "Вольные думы", где должны помещаться статьи и письма критиков, читателей, авторов. Есенин привел воображаемый пример: вот на страницах журнала напечатана вещь, вот вокруг нее в отделе поднялась драка: одни хвалят, другие ругают, третьи - ни то ни се! Но перья скрипят, интерес подогревается. Редакция, автор, критик читают и на ус наматывают.
Я спросил, кто намечен в сотрудники "Вольнодумца". Сергей сказал, что для прозы у него есть три кита: Иванов, Пильняк, Леонов. Для поэзии старая гвардия: Брюсов, Белый, Блок - посмертно. Еще Городецкий, Клюев.