Страница:
Так я впервые узнал, что Есенин начал работать над "Пугачевым".
В следующем году он ездил в Самару, оренбургские степи, посещал те исторические места, где Емельян Пугачев собирал свою рать в поход против армии Екатерины II. Летом того же года Сергей читал первый вариант своего драматического произведения в Ташкенте, на квартире поэта и издательского работника В. Вольпина.
Вернувшись в Москву, Есенин продолжал работать над "Пугачевым". Он читал его в театре Мейерхольда труппе, полагая, что Всеволод Эмильевич поставит на сцене это произведение. Но Мейерхольд считал, что "Пугачев" сильное лирическое произведение, в котором отсутствует драматургическое действие, и от постановки отказался. Выступал Сергей с чтением "Пугачева" в Доме печати. Там некоторые литераторы, критикуя произведение, считали, что Пугачев и есть сам Есенин с его бунтарской темой и имажинистическими образами.
Был объявлен литературный вечер Сергея в "Стойле Пегаса" с чтением "Пугачева". Пускали в кафе только режиссеров и актеров московских театров, писателей, поэтов, журналистов. Есенин был в очень хорошем настроении: в этот день он получил контрольный экземпляр "Пугачева". Он положил эту книгу на стол, за которым восседал председательствующий Мариенгоф, и прочел свою вещь с такой силой, которая превосходила его обычные чтения. Я видел, как некоторые артистки, режиссеры подозрительно сморкались. Однако те же люди, выступая с оценкой "Пугачева", стали говорить о драматургической слабости произведения.
Все эти оценки задели меня за живое. Волнуясь, я сказал: если сейчас, в чтении автора, "Пугачев" вызывает на глазах слезы (здесь я назвал фамилии замеченных мной артисток и режиссеров), то что же будет делаться со зрителями, когда эта вещь пойдет в оформлении хорошего художника, в постановке опытного режиссера и в исполнении достойных артистов?
В конце вечера Есенин выступил с авторским словом. Он считал, что в "Пугачеве" первостепенное место отведено слову, и не хотел переделывать пьесу таким образом, чтобы в ней на первый план выступало действие. Он {113} не скрывал, что "Пугачев" - пьеса лирическая: так должно ее рассматривать, так должно ее ставить на сцене...
В этот вечер Сергей подарил мне контрольный экземпляр "Пугачева" с надписью: "Матвею Ройзману с любовью. С. Есенин. 1921".
В 1922 году появилось немало положительных рецензий о "Пугачеве": академика П. С. Когана, С. М. Городецкого, Н. Осинского (В. В. Оболенского) и др.
Шершеневич и Мариенгоф затеяли в "Театральной Москве" полемику о "Пугачеве": Вадим доказывал, что произведение Есенина несценично, Мариенгоф возражал...
Увы! Потребовалось почти полстолетия, чтобы, наконец, первую постановку "Пугачева" осуществил заслуженный артист РСФСР Юрий Петрович Любимов в Московском театре драмы и комедии на Таганке. В этой постановке участвовали режиссер В. Раевский, художник Ю. Васильев, композитор Ю. Буцко.
Спектакль условен, начиная с оформления: сцена - плаха с врубленным в нее топором, помост, по которому скатываются после казни отрубленные головы или тела убитых. Три колокола на деревянных шестах с прикрепленными к языкам веревками, и каждый раз у колоколов разные звуки: горе, веселье, набат и т. д. Если плаха - символ крепостной Руси Екатерины II, то подвешенные и вздрагивающие на веревках - слева мундир вельможи, справа рваная одежда крепостного - символы пугачевского восстания.
А обнаженные по пояс повстанцы - разве это не говорит о том, что они доведенные до отчаяния, закрепощенные белые рабы? А эти три мальчика с зажженными свечками в руках, поющие: "О, Русь!" - разве не сошли они со страниц Есенина?
Очень помогают спектаклю пантомимы. Особенно запоминается сцена, когда на глазах зрителей как бы строятся потемкинские деревни, и нищие, замордованные крепостные выходят с цветами встречать "матушку-царицу". А "матушка" известна тем, что подослала убийц к своему супругу Петру III, а потом, будучи на троне, по количеству своих любовников превзошла цариц и королев всех эпох и народов. Кстати, по количеству любовников, одариваемых ею поместьями с крепостными душами.
{114} И вот против такой монархини восстает бедный донской казак-хлебопашец Емельян Пугачев. Он убежал с царской службы, был схвачен, посажен в тюрьму, как зверь, на цепь, но с помощью своего караульного освободился и скрылся в Польше. Он повидал, как страдает народ в разных краях Руси. Назвавшись именем убитого Петра III, в личину которого ему противно рядиться, он поднимает в поход яицких (уральских) бедных казаков, беглых крестьян. В ряды его войска устремляются крепостные рабочие на Урале, башкиры, татары, калмыки, киргизы, словом, так называемые "инородцы". Одаренный предводитель восстания, глава организованного им повстанческого штаба, Пугачев не только руководит боями, но и сам участвует в них, судит помещиков и взятых в плен врагов.
Испуганные Екатерина II и ее фавориты ищут пути, чтобы любой ценой избавиться от Пугачева - Петра III. Губернатор Рейнсдорп подговаривает острожника Хлопушу убить Емельяна, а за это обещает свободу и золото. И вот Хлопуша среди повстанцев:
Уж три ночи, три ночи пробиваясь сквозь тьму,
Я ищу его лагерь, и спросить мне некого.
Проведите ж, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека!
Есенин с такой потрясающей силой читал монолог Хлопуши, что любая аудитория устраивала ему овацию. Великолепно прозвучал этот монолог в Театре на Таганке, произнесенный артистом В. Высоцким. (Вообще Сергей тщательно выписал роль Хлопуши, как и Пугачева.) Долго и много говорили о том, что в "Пугачеве" нет драматургического сюжета. А разве это не сюжет: Хлопушу посылают убить Пугачева, а он становится его преданным соратником?
Заслуга первого постановщика на советской сцене "Пугачева" Юрия Любимова состоит в том, что он сумел так прочитать драматическую поэму, как назвал ее автор, что она прозвучала гимном революционной борьбе за попранное человеческое достоинство, за свободную жизнь.
И обидно, что этому заслуживающему поощрения спектаклю театральные критики и рецензенты уделили внимание в трех-четырех газетах, хотя эта постановка по-новому освещает творческий путь великого советского поэта {115} Сергея Есенина, написавшего Пугачева, безусловно, под большим влиянием Октября.
Однако я покривил бы душой, если бы не написал о своих размышлениях со всей искренностью. Можно предположить, что Ю. П. Любимов пришел к условному театру без декораций, без грима вполне самостоятельно. Но мне, видевшему многие постановки В. Э. Мейерхольда, как не вспомнить введенные им сценические условности, созданную им школу. Точнее; меня сейчас волнует вопрос, почему Всеволод Эмильевич, высоко ценивший поэзию Есенина, любящий его самого, не поставил в двадцатых годах "Пугачева"? Что удержало великого режиссера? Есенин как-то сказал:
- Пугачева поставит Всеволод!
- А если нет? - задал ему вопрос кто-то из нас, имажинистов.
- Тогда никто не поставит.
Сергей надеялся на Всеволода Эмильевича. Но ведь и Мейерхольд знал, каким уважением он пользуется у Есенина. Разве не мог Всеволод Эмильевич довести "Пугачева" до репетиций, пригласить Сергея и наглядно доказать, чего в драматической поэме не хватает? Уверен, Есенин заполнил бы те пробелы в поэме, на которые ему указал бы Мейерхольд! Что же помешало? Ответ единственный: Есенин читал "Пугачева" труппе в сентябре 1921 года, в том же месяце познакомился с Айседорой Дункан, увлекся ею, а в мае следующего года уехал за границу...
В конце 1920 года у Никитских ворот я увидел Есенина: идет и посмеивается. Я остановился, спросил, чему он смеется.
- Ты куда?
- В лавку "Деятелей искусств". Говорят, там хорошие старинные книги.
- В лавку успеешь. Пойдем в "Стойло". Есть хочется. Я пошел с Сергеем, и он рассказал, что сегодня был у Розанова и разыграл его. Я знал Ивана Никаноровича, он расспрашивал меня о Союзе поэтов, о некоторых молодых поэтах, об имажинистах, особенно о Есенине. Меня удивило неожиданное сообщение Сергея: Розанов был милейший человек, очень дружелюбно относился к {116} начинающим поэтам, любил покупать книги старых неизвестных поэтов, чему я был свидетелем в лавке Дворца искусств, и писал об открытых им прекрасных стихах неведомых авторов. Кстати, Есенин относился доброжелательно к И. Н. Розанову.
Сергей был приглашен к нему, старшая сестра Катя провожала его. Есенин сразу предупредил Ивана Никаноровича, что у него в таком-то часу очень важная встреча. Иван Никанорович начал задавать Есенину вопросы, записывать. Сергей стал раздражаться, злиться: он хотел ровно в назначенный час прийти к старику коммунисту, пообещавшему ему рассказать о Ленине. Увлекшись, Розанов продолжал задавать вопросы, и тогда Есенин, торопясь, начал отвечать то, что взбрело на ум.
- Что ж ты ему наговорил?
- Сказал, что мой дед был старообрядческим начетчиком.- Сергей смеется.Наболтал о себе! Имажинистов прочесал. А потом критиковал Пушкина...
- Сережа! Пушкина?
- Слушай, мне ходьбы до старика верных полчаса, а остается по часам тридцать пять минут. А Розанов спрашивает о "Капитанской дочке", об "Истории Пугачевского бунта"...
- Ты же считаешь "Капитанскую дочку" шедевром.
- Считаю!
- А "Историю Пугачевского бунта" - мудрыми страницами об Емельяне.
- Считаю! А на этот раз я, как свое мнение, изложил Ивану Никаноровичу одну статью, которую где-то читал.
- Сережа!
- А ты что хотел? Чтоб я рассказывал, обдумывая, а старик ушел да еще обиделся на меня. Я и так опоздал на десять минут. Он мне кое-что рассказал и велел зайти на неделе. Разговор о Ленине дороже всякой писанины обо мне!
Некоторое время мы шли по Тверскому бульвару молча. Когда поравнялись с памятником Пушкину, Есенин остановился перед ним, посмотрел ему в лицо и, вздохнув, сказал, как живому:
- Не сердись, Александр!
Когда мы стали спускаться вниз по Тверской, Сергей заявил:
- Кате я велел помалкивать. Ну, а тебя...
{117}
- Разве ты можешь меня в чем-нибудь упрекнуть?
- Не могу. Потому и рассказал о Розанове.
- А кому я могу рассказать? Да если я пойду к самому Ивану Никаноровичу и скажу, что ты его разыграл, он же не поверит. Поклеп на Есенина.
Кстати, И. Н. Розанов в своих воспоминаниях (Воспоминания о Сергее Есенине. М., "Московский рабочий", 1965, стр. 298.) пишет: "Как эта автобиография (Есенина.- М. Р.), так и другие рассказы о себе... не вполне совпадают с теми сведениями, которые он сообщает в двух автобиографиях, написанных им лично позднее..."
- А вот когда Иван Никанорович напишет статью,- продолжал я,- те, кто знает твое отношение к Пушкину, не поверят.
- С превеликим аппетитом все скушают! Я пишу об этом потому, чтобы высказанные Сергеем мысли о Пушкине не истолковали бы как двойственное отношение к великому поэту. Знаю, что критики и литературоведы, которые цитируют продуманные дельные воспоминания И. П. Розанова, усомнятся в том, что я рассказываю. Поэтому привожу письмо заместителя главного редактора "Литературной России" Николая Васильевича Банникова, адресованное мне:
"Уважаемый Матвей Давидович!
Подтверждают, что Екатерина Александровна Есенина-Наседкина в беседе со мной летом 1965 года, когда я готовил с ней отрывок ее воспоминаний о поэте для публикации в еженедельнике "Литературная Россия", говорила мне, что Сергей Александрович с большой неохотой пошел беседовать с И. Н. Розановым, что тот неоднократно зазывал его к себе, и что в беседе с Розановым Есенин, от скуки и раздражения, нарочно наговорил ему о себе много неверного. По словам Екатерины Александровны, она сопровождала Есенина на квартиру Розанова.
Н. Банников.
31 августа, 1966 г.".
Есенин долго собирал материал о Владимире Ильиче. Он первый из советских поэтов сказал о Ленине проникновенно и просто:
{118}
Суровый гений! Он меня
Влечет не по своей фигуре.
Он не садился на коня
И не летел навстречу буре.
Сплеча голов он не рубил,
Не обращал в побег пехоту.
Одно в убийстве он любил
Перепелиную охоту.
Сердечные стихи о Великом Человеке!
15
Вторичное избрание Брюсова в 1921 году. Реформы Союза поэтов. Сборники СОПО. К. Бальмонт. Первая артель
поэтов. А. Коллонтай
Брюсов поставил на заседании правления вопрос о петроградском отделении союза, считая, что председателем его должен быть Александр Блок. В организации этого отделения помогла молодая поэтесса Надежда Павлович, и петроградские поэты объединились под началом Блока.
Валерий Яковлевич хотел помочь провинциальной молодежи, которая стремилась со своими стихами в Москву, чтобы проверить свое дарование. Он предложил организовать отделение Союза поэтов на местах. Они были открыты в Калуге, Ярославле, Нижнем Новгороде, Рязани, Курске, Одессе, Краснодаре (Кубанско-Черноморское) и т. д.
В 1921 году Валерий Яковлевич читал в Петрограде лекцию о современной литературе. Он просил, чтоб имажинисты послали своих представителей для участия в прениях. На заседании ордена были избраны Есенин и Грузинов. Иван рассказал об имажинизме, Сергей читал свои стихи и имел огромный успех.
В августе должно было переизбираться правление Союза поэтов. Имажинисты, особенно Есенин, решительно выдвигали Брюсова. Получить его согласие на баллотирование предложили мне.
Летом я отправился к Валерию Яковлевичу на Первую Мещанскую (ныне проспект Мира). Мне нужно было пересечь Сухаревку, в центре которой высилась с огромными часами башня, построенная Петром Первым и названная им в честь полковника Сухарева, который сохранил ему верность во время стрелецкого бунта. Я и до {119} революции ходил с отцом на этот рынок с бесконечными палатками. Отец любил покупать какую-нибудь антикварную вещицу, а я - книги, которые и положили начало моей библиотеке.
На Сухаревке торговали кустарными платками, фуфайками, старой одеждой, платьем, дешевой посудой, фарфоровыми, медными, серебряными изделиями. Рынок кишел карманниками и "кукольниками", то есть ворами, продававшими, скажем, полдюжины крепко связанных веревкой шерстяных платков, тут же проверенных покупателем по качеству, количеству и т. п., но в последний момент подмененных "куклой": сверху и снизу платки, внутри - лоскут. На рынке торговали поддельными старинными деньгами, картинами с фальшивыми подписями крупных художников, медными, идущими за золотые кольцами, часами, бриллиантовыми сережками, а на самом деле стеклянными, и т. д. Была тут и "обжорка", от которой несло вонью: залежалые обрезки требухи, бычьего сердца, подозрительной колбасы. Был и "развал" - на мостовой перед торговцами лежали разрозненные розетки, попорченные подвески, цветные свечки, иконки, по большей части, с изображением Николая-угодника, чашка фабрики Попова с отбитой ручкой, детские поношенные галоши и т. п.
Революция изменила облик сухаревского рынка, во много раз увеличила его размер, выбросила на площадь доселе невиданных торговцев и торговок. Прежде всего - мешочников и мешочниц. Они привозили с юга такие продукты, которых раньше на Сухаревке не видели. В бочонках - мед, топленое масло, баранье сало; в бутылях - подсолнечное масло, водка (от чачи до самогона), вино (от белого до муската), пиво, брага, хлебный квас. Не отставали от мешочников подмосковные крестьянки, выкладывая перед собой куски свежего мяса, телятины, гусей, кур. В белом облачении стоял краснощекий молодец и, поправляя колпак, предлагал лежащие на доске пшеничные хлеба, куличи, баранки. А неподалеку двое здоровых дядей торговали папиросами поштучно, дешевым табаком и махоркой. Были на Сухаревке и люди, которых революция выкинула за борт: кокотки, содержанки, бонны и гувернантки из богатых домов, владельцы которых убежали за границу. Эти несчастные дамочки продавали свои старые туфли, корсеты, страусовые перья, поддельные {120} ожерелья, меховые боа, вышитые платки, поношенные перчатки, а иногда,- увы! - предлагали и себя.
Были на Сухаревке и перекупщики - спекулянты, маскирующиеся под бойцов-инвалидов гражданской войны - в задрипанной шинелишке, с болтающимся позади хлястиком, в красноармейской фуражке без звезды, с костылем, а то и с двумя. У одного "инвалида" произвели обыск на квартире и три дня вывозили из погреба всевозможные продукты, а из подпола достали драгоценности, золото, платину. Бродили на Сухаревке и соглядатаи разных бандитских шаек, высматривая тех, кто выручил много денег, чтобы вечером их ограбить. (В то время уже работала оперативная группа МУРа по борьбе с бандитизмом.) А было чем поживиться у сухаревских торговцев и перекупщиков?
Конечно! На этом многолюдном рынке на листы керенок попросту плевали. При расчете принимали царские золотые десятирублевки, изделия из золота, разную одежду и обувь. На Сухаревке шатались и консультанты - оценщики, которых прозвали "волчками": они прогорели на черной бирже, где спекулянты вертелись в начале Ильинского сквера, вокруг часовни - памятника павшим воинам под Плевной. "Волчки" оценивали то, что дает покупатель, действуя в пользу торговцев и перекупщиков. Была на Сухаревке и "загадочная личность" - в темных очках, с поднятым воротником, в нахлобученной по уши кепке или шапке. Эта "личность", стоя на бойком месте, обращалась шепотом к сухаревскому покупателю: "Есть чистые бланки государственных учреждений. Есть все для белобилетников. Есть по всей форме помилование ВЦИКа. Могу вписать любую фамилию по вашему усмотрению. Цены без запроса". "Личность" подолгу не стояла на одном месте, а если кто-нибудь наседал на нее,- как из-под земли, под видом любопытных, вырастали дружки, привлекая зевак. Они начинали пререкаться с "нарушителем спокойствия" до тех пор, пока "личность" словно проваливалась сквозь землю. Когда оперативные работники МУРа арестовали "личность", она оказалась отсидевшим большой срок сообщником фальшивомонетчика. Теперь подделывать керенки было бессмысленно, и он очень искусно скопировал бланки государственных учреждений, круглые печати, подписи и с выгодой торговал...
Нет! Это была совсем другая Сухаревка. Любителям {121} антикварных вещей, старинных картин, редкостных книг здесь было нечего делать!..
Я с трудом пробрался через рынок, обогнул Сухареву башню, вышел на Первую Мещанскую и вскоре вошел в квартиру Брюсова. Он приветливо встретил меня и повел в свой кабинет. Я обратил внимание на его правую руку, которая была в шерстяной перчатке с отрезанными пальцами (в квартире было холодно). Он указал мне на кресло, стоящее перед письменным столом, где лежал альбом и пачка марок. Он был открыт на странице, озаглавленной "Швейцария",- слева от нее во весь лист карандашом была нарисована карта этой страны (Валерий Яковлевич начал собирать марки для своего племянника Коли, но так увлекся, что сам стал ярым филателистом.) Извинившись, он наклеивал марки на лист альбома и рассказывал о Швейцарии: о том, как возникло это государство, его кантоны, как эту страну заживо раздирали разные завоеватели и как боролся за свою свободу народ. Брюсов прочитал стихи разных поэтов о Вильгельме Телле и в заключение отрывок из Шиллера. Потом стал наклеивать французскую марку, рассказывать о Франции, о ее королях, о революции и ее вождях. После этого он прочитал стихи разных французских поэтов, и за каждым стихотворением следовал его, Брюсова, перевод. В общем, за какие-нибудь полчаса я совершал великолепное путешествие по многим странам и поблагодарил Валерия Яковлевича.
Признаться, с большим трудом приступил я к изложению цели моего визита, сказав, что имажинисты и молодые поэты снова хотят видеть его во главе правления Союза поэтов. Валерий Яковлевич из вдохновенного поэта, переводчика, гида, филателиста превратился в умного, дипломатичного организатора. Он вынул лист бумаги, написал фамилии старых членов правления и ревизионной комиссии Союза поэтов. Он спросил, кто, по моему мнению, достоин быть в правлении? Я сказал, что все мы, молодые, за исключением очень немногих, пишем посредственно и с этой точки зрения ему, Брюсову, карты в руки. Он подчеркнул фамилию члена правления Николая Захарова-Мэнского и спросил, что я скажу о нем.
Николай был главой группы поэтов "неоклассиков", ходил, наклонив голову на левый бок, говорил со всеми доброжелательно. За мягкий характер, добродушие его {122} прозвали Захаровым-Женским. Но это прозвище держалось недолго: он "прославился" своими стихами, посвященными императрице Екатерине Второй. Под общий хохот слушателей он неизменно заканчивал свое стихотворение:
И кавалерственная дама
Роняла слезы на песок.
Захарова-Мэнского прозвали "кавалерственной дамой". Но это прозвище тоже просуществовало недолго: у главы "неоклассиков" была страсть пожертвований в пользу престарелых или больных поэтов (тогда не существовало ни Литфонда, ни касс взаимопомощи). Однажды, не впервые он положил подписной лист перед Есениным, и Сергей пожертвовал по тем временам немалую сумму. Захаров-Мэнский стал рассыпаться в благодарности перед Есениным, а тот, улыбаясь, сказал:
- Ну, чего вы! Всем же известно, что вы наша сестра милосердия!
Вот это прозвище было припечатано к главе неоклассиков. И я помню, как ведущий программу в клубе острый конферансье Р. Менделевич (журналист Р. Меч) объявил:
- Сейчас со своими стихами об известной кавалерственной даме выступит наша сестра милосердия!
Воображаете, читатель, как и сколько времени хохотали слушатели, среди которых было немало членов Союза поэтов.
Однако, к чести Захарова-Мэнского, он добросовестно работал в правлении союза, о чем я и сказал Валерию Яковлевичу. Он поставил перед фамилией неоклассика вопрос.
- Как ваше мнение о Федорове?
Василий Федоров, по специальности физик, писал стихи и перевел почти всего Эмиля Верхарна. Стихи его напечатали только в одном сборнике (Новые стихи. Сборник второй. Изд. Всерос. союза поэтов, 1927, стр. 99.)
Относительно переводов Верхарна он частенько рассказывал анекдот: сдал он, Федоров, переводы в Госиздат, там прочитали, одобрили, но сказали, чтоб он пришел к главному редактору вместе с Эмилем Верхарном. (Это было сказано в 1920 году, Верхарн умер в 1916.)
{123} О стихах Федорова талантливый сатирик Арго написал эпиграмму:
Вот поэт Федоров Василий,
Оригинальный, как его фамилия.
Федоров был казначеем Союза поэтов и работал преотлично, ежедневно проверяя выручку кафе-столовой, чтобы аккуратно выплачивать заведующему тантьему. Я опасался, что такого казначея вряд ли мы найдем. Брюсов обвел фамилию Федорова кружком.
Дойдя до председателя ревизионной комиссии М. Нетропова, Валерий Яковлевич лукаво посмотрел на меня. Что я мог сказать? Не знаю, как и когда Нетропова приняли в члены союза, да и в ревизионной комиссии он работал не особенно усердно и, к тому же по совести, не блистал умом. На него Арго написал такую эпиграмму:
Нетропов, тупо в свет смотря,
Родился шестого мартобря.
Обыкновенно в клубе союза новые стихи, эпиграммы, шаржи клали под стекло на столики. Эта эпиграмма имела успех, была многими переписана и надолго запомнилась. К нашему изумлению Нетропов воспринял эпиграмму, как свой успех. Брюсов вычеркнул фамилию Нетропова из списка.
Когда я уже одевался в передней, Валерий Яковлевич, улыбаясь в усы, спросил, читает ли Николай Хориков в клубе поэтов свои стихи?
Хориков считался представителем группы поэтов-акойтистов (от латинского слова: "coitis", то есть в своих виршах протестовал против сожительства мужчины с женщиной). Высокий, широкоплечий, с крупным лицом, ярким румянцем во всю щеку, он выходил, неизменно одетый в затянутую красным поясом белую рубаху, из рукавов которой торчали огромные красные руки. С каменным лицом, певучим речитативом он замогильным голосом произносил свои стихи - все на одну тему:
Моя любимая погибнет тоже.
Могу ль от свадьбы уберечь?
И кто спастись поможет
Ее девической заре?..
Новые стихи. Сборник первый. Изд. Всерос. союза поэтов, стр. 64.
{124} Однажды, стоя в клубе с молодыми поэтами под аркой второго зала и слушая выступление Хорикова, Брюсов спросил его:
- Допустим, ваша идея реализуется. Род человеческий перестанет размножаться. Кто же останется жить на земле?
Хориков смутился, покраснел, захлопал глазами и спустя немного робко ответил:
- Останутся поэты, звери, рыбы, пташки, букашки!
- Но они тоже будут размножаться,- не унимался Брюсов.- Вы противоречите собственной идее!
Хориков и вовсе оторопел, топтался на месте, теребил кисточки красного пояса, а потом боком-боком стал спускаться с эстрады.
Я объяснил Валерию Яковлевичу, что Хориков болен, в клубе не появляется, а вопрос об его выступлениях можно решить на заседании правления...
Прощаясь со мной, Брюсов сказал, что подумает и пришлет мне письменный ответ. Вот его короткое письмо:
"Уважаемый Матвей Давидович!
В ответ на Ваш запрос, сообщаю Вам, что, вполне обдумав то положение, в котором ныне находится Вс. Союз Поэтов, я нахожу возможным подтвердить свое согласие - выставить свою кандидатуру в члены правления Союза, надеясь, что при удачном избрании других сочленов, нам удастся провести необходимые реформы в общих делах Союза.
Уважающий Вас
Валерий Брюсов.
26 мая 1921 г."
На общем собрании Брюсов был избран в правление союза единогласно. Да это и понятно: в то время его книги: "Наука о стихе" и "Опыты" стали настольными для поэтов. К тому же Валерий Яковлевич уже стоял во главе основанного им Высшего литературно-художественного института, где читал курс энциклопедии стиха, латинского языка, истории древнегреческой и римской литератур, вел семинары по всеобщей истории и стиху.
В следующем году он ездил в Самару, оренбургские степи, посещал те исторические места, где Емельян Пугачев собирал свою рать в поход против армии Екатерины II. Летом того же года Сергей читал первый вариант своего драматического произведения в Ташкенте, на квартире поэта и издательского работника В. Вольпина.
Вернувшись в Москву, Есенин продолжал работать над "Пугачевым". Он читал его в театре Мейерхольда труппе, полагая, что Всеволод Эмильевич поставит на сцене это произведение. Но Мейерхольд считал, что "Пугачев" сильное лирическое произведение, в котором отсутствует драматургическое действие, и от постановки отказался. Выступал Сергей с чтением "Пугачева" в Доме печати. Там некоторые литераторы, критикуя произведение, считали, что Пугачев и есть сам Есенин с его бунтарской темой и имажинистическими образами.
Был объявлен литературный вечер Сергея в "Стойле Пегаса" с чтением "Пугачева". Пускали в кафе только режиссеров и актеров московских театров, писателей, поэтов, журналистов. Есенин был в очень хорошем настроении: в этот день он получил контрольный экземпляр "Пугачева". Он положил эту книгу на стол, за которым восседал председательствующий Мариенгоф, и прочел свою вещь с такой силой, которая превосходила его обычные чтения. Я видел, как некоторые артистки, режиссеры подозрительно сморкались. Однако те же люди, выступая с оценкой "Пугачева", стали говорить о драматургической слабости произведения.
Все эти оценки задели меня за живое. Волнуясь, я сказал: если сейчас, в чтении автора, "Пугачев" вызывает на глазах слезы (здесь я назвал фамилии замеченных мной артисток и режиссеров), то что же будет делаться со зрителями, когда эта вещь пойдет в оформлении хорошего художника, в постановке опытного режиссера и в исполнении достойных артистов?
В конце вечера Есенин выступил с авторским словом. Он считал, что в "Пугачеве" первостепенное место отведено слову, и не хотел переделывать пьесу таким образом, чтобы в ней на первый план выступало действие. Он {113} не скрывал, что "Пугачев" - пьеса лирическая: так должно ее рассматривать, так должно ее ставить на сцене...
В этот вечер Сергей подарил мне контрольный экземпляр "Пугачева" с надписью: "Матвею Ройзману с любовью. С. Есенин. 1921".
В 1922 году появилось немало положительных рецензий о "Пугачеве": академика П. С. Когана, С. М. Городецкого, Н. Осинского (В. В. Оболенского) и др.
Шершеневич и Мариенгоф затеяли в "Театральной Москве" полемику о "Пугачеве": Вадим доказывал, что произведение Есенина несценично, Мариенгоф возражал...
Увы! Потребовалось почти полстолетия, чтобы, наконец, первую постановку "Пугачева" осуществил заслуженный артист РСФСР Юрий Петрович Любимов в Московском театре драмы и комедии на Таганке. В этой постановке участвовали режиссер В. Раевский, художник Ю. Васильев, композитор Ю. Буцко.
Спектакль условен, начиная с оформления: сцена - плаха с врубленным в нее топором, помост, по которому скатываются после казни отрубленные головы или тела убитых. Три колокола на деревянных шестах с прикрепленными к языкам веревками, и каждый раз у колоколов разные звуки: горе, веселье, набат и т. д. Если плаха - символ крепостной Руси Екатерины II, то подвешенные и вздрагивающие на веревках - слева мундир вельможи, справа рваная одежда крепостного - символы пугачевского восстания.
А обнаженные по пояс повстанцы - разве это не говорит о том, что они доведенные до отчаяния, закрепощенные белые рабы? А эти три мальчика с зажженными свечками в руках, поющие: "О, Русь!" - разве не сошли они со страниц Есенина?
Очень помогают спектаклю пантомимы. Особенно запоминается сцена, когда на глазах зрителей как бы строятся потемкинские деревни, и нищие, замордованные крепостные выходят с цветами встречать "матушку-царицу". А "матушка" известна тем, что подослала убийц к своему супругу Петру III, а потом, будучи на троне, по количеству своих любовников превзошла цариц и королев всех эпох и народов. Кстати, по количеству любовников, одариваемых ею поместьями с крепостными душами.
{114} И вот против такой монархини восстает бедный донской казак-хлебопашец Емельян Пугачев. Он убежал с царской службы, был схвачен, посажен в тюрьму, как зверь, на цепь, но с помощью своего караульного освободился и скрылся в Польше. Он повидал, как страдает народ в разных краях Руси. Назвавшись именем убитого Петра III, в личину которого ему противно рядиться, он поднимает в поход яицких (уральских) бедных казаков, беглых крестьян. В ряды его войска устремляются крепостные рабочие на Урале, башкиры, татары, калмыки, киргизы, словом, так называемые "инородцы". Одаренный предводитель восстания, глава организованного им повстанческого штаба, Пугачев не только руководит боями, но и сам участвует в них, судит помещиков и взятых в плен врагов.
Испуганные Екатерина II и ее фавориты ищут пути, чтобы любой ценой избавиться от Пугачева - Петра III. Губернатор Рейнсдорп подговаривает острожника Хлопушу убить Емельяна, а за это обещает свободу и золото. И вот Хлопуша среди повстанцев:
Уж три ночи, три ночи пробиваясь сквозь тьму,
Я ищу его лагерь, и спросить мне некого.
Проведите ж, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека!
Есенин с такой потрясающей силой читал монолог Хлопуши, что любая аудитория устраивала ему овацию. Великолепно прозвучал этот монолог в Театре на Таганке, произнесенный артистом В. Высоцким. (Вообще Сергей тщательно выписал роль Хлопуши, как и Пугачева.) Долго и много говорили о том, что в "Пугачеве" нет драматургического сюжета. А разве это не сюжет: Хлопушу посылают убить Пугачева, а он становится его преданным соратником?
Заслуга первого постановщика на советской сцене "Пугачева" Юрия Любимова состоит в том, что он сумел так прочитать драматическую поэму, как назвал ее автор, что она прозвучала гимном революционной борьбе за попранное человеческое достоинство, за свободную жизнь.
И обидно, что этому заслуживающему поощрения спектаклю театральные критики и рецензенты уделили внимание в трех-четырех газетах, хотя эта постановка по-новому освещает творческий путь великого советского поэта {115} Сергея Есенина, написавшего Пугачева, безусловно, под большим влиянием Октября.
Однако я покривил бы душой, если бы не написал о своих размышлениях со всей искренностью. Можно предположить, что Ю. П. Любимов пришел к условному театру без декораций, без грима вполне самостоятельно. Но мне, видевшему многие постановки В. Э. Мейерхольда, как не вспомнить введенные им сценические условности, созданную им школу. Точнее; меня сейчас волнует вопрос, почему Всеволод Эмильевич, высоко ценивший поэзию Есенина, любящий его самого, не поставил в двадцатых годах "Пугачева"? Что удержало великого режиссера? Есенин как-то сказал:
- Пугачева поставит Всеволод!
- А если нет? - задал ему вопрос кто-то из нас, имажинистов.
- Тогда никто не поставит.
Сергей надеялся на Всеволода Эмильевича. Но ведь и Мейерхольд знал, каким уважением он пользуется у Есенина. Разве не мог Всеволод Эмильевич довести "Пугачева" до репетиций, пригласить Сергея и наглядно доказать, чего в драматической поэме не хватает? Уверен, Есенин заполнил бы те пробелы в поэме, на которые ему указал бы Мейерхольд! Что же помешало? Ответ единственный: Есенин читал "Пугачева" труппе в сентябре 1921 года, в том же месяце познакомился с Айседорой Дункан, увлекся ею, а в мае следующего года уехал за границу...
В конце 1920 года у Никитских ворот я увидел Есенина: идет и посмеивается. Я остановился, спросил, чему он смеется.
- Ты куда?
- В лавку "Деятелей искусств". Говорят, там хорошие старинные книги.
- В лавку успеешь. Пойдем в "Стойло". Есть хочется. Я пошел с Сергеем, и он рассказал, что сегодня был у Розанова и разыграл его. Я знал Ивана Никаноровича, он расспрашивал меня о Союзе поэтов, о некоторых молодых поэтах, об имажинистах, особенно о Есенине. Меня удивило неожиданное сообщение Сергея: Розанов был милейший человек, очень дружелюбно относился к {116} начинающим поэтам, любил покупать книги старых неизвестных поэтов, чему я был свидетелем в лавке Дворца искусств, и писал об открытых им прекрасных стихах неведомых авторов. Кстати, Есенин относился доброжелательно к И. Н. Розанову.
Сергей был приглашен к нему, старшая сестра Катя провожала его. Есенин сразу предупредил Ивана Никаноровича, что у него в таком-то часу очень важная встреча. Иван Никанорович начал задавать Есенину вопросы, записывать. Сергей стал раздражаться, злиться: он хотел ровно в назначенный час прийти к старику коммунисту, пообещавшему ему рассказать о Ленине. Увлекшись, Розанов продолжал задавать вопросы, и тогда Есенин, торопясь, начал отвечать то, что взбрело на ум.
- Что ж ты ему наговорил?
- Сказал, что мой дед был старообрядческим начетчиком.- Сергей смеется.Наболтал о себе! Имажинистов прочесал. А потом критиковал Пушкина...
- Сережа! Пушкина?
- Слушай, мне ходьбы до старика верных полчаса, а остается по часам тридцать пять минут. А Розанов спрашивает о "Капитанской дочке", об "Истории Пугачевского бунта"...
- Ты же считаешь "Капитанскую дочку" шедевром.
- Считаю!
- А "Историю Пугачевского бунта" - мудрыми страницами об Емельяне.
- Считаю! А на этот раз я, как свое мнение, изложил Ивану Никаноровичу одну статью, которую где-то читал.
- Сережа!
- А ты что хотел? Чтоб я рассказывал, обдумывая, а старик ушел да еще обиделся на меня. Я и так опоздал на десять минут. Он мне кое-что рассказал и велел зайти на неделе. Разговор о Ленине дороже всякой писанины обо мне!
Некоторое время мы шли по Тверскому бульвару молча. Когда поравнялись с памятником Пушкину, Есенин остановился перед ним, посмотрел ему в лицо и, вздохнув, сказал, как живому:
- Не сердись, Александр!
Когда мы стали спускаться вниз по Тверской, Сергей заявил:
- Кате я велел помалкивать. Ну, а тебя...
{117}
- Разве ты можешь меня в чем-нибудь упрекнуть?
- Не могу. Потому и рассказал о Розанове.
- А кому я могу рассказать? Да если я пойду к самому Ивану Никаноровичу и скажу, что ты его разыграл, он же не поверит. Поклеп на Есенина.
Кстати, И. Н. Розанов в своих воспоминаниях (Воспоминания о Сергее Есенине. М., "Московский рабочий", 1965, стр. 298.) пишет: "Как эта автобиография (Есенина.- М. Р.), так и другие рассказы о себе... не вполне совпадают с теми сведениями, которые он сообщает в двух автобиографиях, написанных им лично позднее..."
- А вот когда Иван Никанорович напишет статью,- продолжал я,- те, кто знает твое отношение к Пушкину, не поверят.
- С превеликим аппетитом все скушают! Я пишу об этом потому, чтобы высказанные Сергеем мысли о Пушкине не истолковали бы как двойственное отношение к великому поэту. Знаю, что критики и литературоведы, которые цитируют продуманные дельные воспоминания И. П. Розанова, усомнятся в том, что я рассказываю. Поэтому привожу письмо заместителя главного редактора "Литературной России" Николая Васильевича Банникова, адресованное мне:
"Уважаемый Матвей Давидович!
Подтверждают, что Екатерина Александровна Есенина-Наседкина в беседе со мной летом 1965 года, когда я готовил с ней отрывок ее воспоминаний о поэте для публикации в еженедельнике "Литературная Россия", говорила мне, что Сергей Александрович с большой неохотой пошел беседовать с И. Н. Розановым, что тот неоднократно зазывал его к себе, и что в беседе с Розановым Есенин, от скуки и раздражения, нарочно наговорил ему о себе много неверного. По словам Екатерины Александровны, она сопровождала Есенина на квартиру Розанова.
Н. Банников.
31 августа, 1966 г.".
Есенин долго собирал материал о Владимире Ильиче. Он первый из советских поэтов сказал о Ленине проникновенно и просто:
{118}
Суровый гений! Он меня
Влечет не по своей фигуре.
Он не садился на коня
И не летел навстречу буре.
Сплеча голов он не рубил,
Не обращал в побег пехоту.
Одно в убийстве он любил
Перепелиную охоту.
Сердечные стихи о Великом Человеке!
15
Вторичное избрание Брюсова в 1921 году. Реформы Союза поэтов. Сборники СОПО. К. Бальмонт. Первая артель
поэтов. А. Коллонтай
Брюсов поставил на заседании правления вопрос о петроградском отделении союза, считая, что председателем его должен быть Александр Блок. В организации этого отделения помогла молодая поэтесса Надежда Павлович, и петроградские поэты объединились под началом Блока.
Валерий Яковлевич хотел помочь провинциальной молодежи, которая стремилась со своими стихами в Москву, чтобы проверить свое дарование. Он предложил организовать отделение Союза поэтов на местах. Они были открыты в Калуге, Ярославле, Нижнем Новгороде, Рязани, Курске, Одессе, Краснодаре (Кубанско-Черноморское) и т. д.
В 1921 году Валерий Яковлевич читал в Петрограде лекцию о современной литературе. Он просил, чтоб имажинисты послали своих представителей для участия в прениях. На заседании ордена были избраны Есенин и Грузинов. Иван рассказал об имажинизме, Сергей читал свои стихи и имел огромный успех.
В августе должно было переизбираться правление Союза поэтов. Имажинисты, особенно Есенин, решительно выдвигали Брюсова. Получить его согласие на баллотирование предложили мне.
Летом я отправился к Валерию Яковлевичу на Первую Мещанскую (ныне проспект Мира). Мне нужно было пересечь Сухаревку, в центре которой высилась с огромными часами башня, построенная Петром Первым и названная им в честь полковника Сухарева, который сохранил ему верность во время стрелецкого бунта. Я и до {119} революции ходил с отцом на этот рынок с бесконечными палатками. Отец любил покупать какую-нибудь антикварную вещицу, а я - книги, которые и положили начало моей библиотеке.
На Сухаревке торговали кустарными платками, фуфайками, старой одеждой, платьем, дешевой посудой, фарфоровыми, медными, серебряными изделиями. Рынок кишел карманниками и "кукольниками", то есть ворами, продававшими, скажем, полдюжины крепко связанных веревкой шерстяных платков, тут же проверенных покупателем по качеству, количеству и т. п., но в последний момент подмененных "куклой": сверху и снизу платки, внутри - лоскут. На рынке торговали поддельными старинными деньгами, картинами с фальшивыми подписями крупных художников, медными, идущими за золотые кольцами, часами, бриллиантовыми сережками, а на самом деле стеклянными, и т. д. Была тут и "обжорка", от которой несло вонью: залежалые обрезки требухи, бычьего сердца, подозрительной колбасы. Был и "развал" - на мостовой перед торговцами лежали разрозненные розетки, попорченные подвески, цветные свечки, иконки, по большей части, с изображением Николая-угодника, чашка фабрики Попова с отбитой ручкой, детские поношенные галоши и т. п.
Революция изменила облик сухаревского рынка, во много раз увеличила его размер, выбросила на площадь доселе невиданных торговцев и торговок. Прежде всего - мешочников и мешочниц. Они привозили с юга такие продукты, которых раньше на Сухаревке не видели. В бочонках - мед, топленое масло, баранье сало; в бутылях - подсолнечное масло, водка (от чачи до самогона), вино (от белого до муската), пиво, брага, хлебный квас. Не отставали от мешочников подмосковные крестьянки, выкладывая перед собой куски свежего мяса, телятины, гусей, кур. В белом облачении стоял краснощекий молодец и, поправляя колпак, предлагал лежащие на доске пшеничные хлеба, куличи, баранки. А неподалеку двое здоровых дядей торговали папиросами поштучно, дешевым табаком и махоркой. Были на Сухаревке и люди, которых революция выкинула за борт: кокотки, содержанки, бонны и гувернантки из богатых домов, владельцы которых убежали за границу. Эти несчастные дамочки продавали свои старые туфли, корсеты, страусовые перья, поддельные {120} ожерелья, меховые боа, вышитые платки, поношенные перчатки, а иногда,- увы! - предлагали и себя.
Были на Сухаревке и перекупщики - спекулянты, маскирующиеся под бойцов-инвалидов гражданской войны - в задрипанной шинелишке, с болтающимся позади хлястиком, в красноармейской фуражке без звезды, с костылем, а то и с двумя. У одного "инвалида" произвели обыск на квартире и три дня вывозили из погреба всевозможные продукты, а из подпола достали драгоценности, золото, платину. Бродили на Сухаревке и соглядатаи разных бандитских шаек, высматривая тех, кто выручил много денег, чтобы вечером их ограбить. (В то время уже работала оперативная группа МУРа по борьбе с бандитизмом.) А было чем поживиться у сухаревских торговцев и перекупщиков?
Конечно! На этом многолюдном рынке на листы керенок попросту плевали. При расчете принимали царские золотые десятирублевки, изделия из золота, разную одежду и обувь. На Сухаревке шатались и консультанты - оценщики, которых прозвали "волчками": они прогорели на черной бирже, где спекулянты вертелись в начале Ильинского сквера, вокруг часовни - памятника павшим воинам под Плевной. "Волчки" оценивали то, что дает покупатель, действуя в пользу торговцев и перекупщиков. Была на Сухаревке и "загадочная личность" - в темных очках, с поднятым воротником, в нахлобученной по уши кепке или шапке. Эта "личность", стоя на бойком месте, обращалась шепотом к сухаревскому покупателю: "Есть чистые бланки государственных учреждений. Есть все для белобилетников. Есть по всей форме помилование ВЦИКа. Могу вписать любую фамилию по вашему усмотрению. Цены без запроса". "Личность" подолгу не стояла на одном месте, а если кто-нибудь наседал на нее,- как из-под земли, под видом любопытных, вырастали дружки, привлекая зевак. Они начинали пререкаться с "нарушителем спокойствия" до тех пор, пока "личность" словно проваливалась сквозь землю. Когда оперативные работники МУРа арестовали "личность", она оказалась отсидевшим большой срок сообщником фальшивомонетчика. Теперь подделывать керенки было бессмысленно, и он очень искусно скопировал бланки государственных учреждений, круглые печати, подписи и с выгодой торговал...
Нет! Это была совсем другая Сухаревка. Любителям {121} антикварных вещей, старинных картин, редкостных книг здесь было нечего делать!..
Я с трудом пробрался через рынок, обогнул Сухареву башню, вышел на Первую Мещанскую и вскоре вошел в квартиру Брюсова. Он приветливо встретил меня и повел в свой кабинет. Я обратил внимание на его правую руку, которая была в шерстяной перчатке с отрезанными пальцами (в квартире было холодно). Он указал мне на кресло, стоящее перед письменным столом, где лежал альбом и пачка марок. Он был открыт на странице, озаглавленной "Швейцария",- слева от нее во весь лист карандашом была нарисована карта этой страны (Валерий Яковлевич начал собирать марки для своего племянника Коли, но так увлекся, что сам стал ярым филателистом.) Извинившись, он наклеивал марки на лист альбома и рассказывал о Швейцарии: о том, как возникло это государство, его кантоны, как эту страну заживо раздирали разные завоеватели и как боролся за свою свободу народ. Брюсов прочитал стихи разных поэтов о Вильгельме Телле и в заключение отрывок из Шиллера. Потом стал наклеивать французскую марку, рассказывать о Франции, о ее королях, о революции и ее вождях. После этого он прочитал стихи разных французских поэтов, и за каждым стихотворением следовал его, Брюсова, перевод. В общем, за какие-нибудь полчаса я совершал великолепное путешествие по многим странам и поблагодарил Валерия Яковлевича.
Признаться, с большим трудом приступил я к изложению цели моего визита, сказав, что имажинисты и молодые поэты снова хотят видеть его во главе правления Союза поэтов. Валерий Яковлевич из вдохновенного поэта, переводчика, гида, филателиста превратился в умного, дипломатичного организатора. Он вынул лист бумаги, написал фамилии старых членов правления и ревизионной комиссии Союза поэтов. Он спросил, кто, по моему мнению, достоин быть в правлении? Я сказал, что все мы, молодые, за исключением очень немногих, пишем посредственно и с этой точки зрения ему, Брюсову, карты в руки. Он подчеркнул фамилию члена правления Николая Захарова-Мэнского и спросил, что я скажу о нем.
Николай был главой группы поэтов "неоклассиков", ходил, наклонив голову на левый бок, говорил со всеми доброжелательно. За мягкий характер, добродушие его {122} прозвали Захаровым-Женским. Но это прозвище держалось недолго: он "прославился" своими стихами, посвященными императрице Екатерине Второй. Под общий хохот слушателей он неизменно заканчивал свое стихотворение:
И кавалерственная дама
Роняла слезы на песок.
Захарова-Мэнского прозвали "кавалерственной дамой". Но это прозвище тоже просуществовало недолго: у главы "неоклассиков" была страсть пожертвований в пользу престарелых или больных поэтов (тогда не существовало ни Литфонда, ни касс взаимопомощи). Однажды, не впервые он положил подписной лист перед Есениным, и Сергей пожертвовал по тем временам немалую сумму. Захаров-Мэнский стал рассыпаться в благодарности перед Есениным, а тот, улыбаясь, сказал:
- Ну, чего вы! Всем же известно, что вы наша сестра милосердия!
Вот это прозвище было припечатано к главе неоклассиков. И я помню, как ведущий программу в клубе острый конферансье Р. Менделевич (журналист Р. Меч) объявил:
- Сейчас со своими стихами об известной кавалерственной даме выступит наша сестра милосердия!
Воображаете, читатель, как и сколько времени хохотали слушатели, среди которых было немало членов Союза поэтов.
Однако, к чести Захарова-Мэнского, он добросовестно работал в правлении союза, о чем я и сказал Валерию Яковлевичу. Он поставил перед фамилией неоклассика вопрос.
- Как ваше мнение о Федорове?
Василий Федоров, по специальности физик, писал стихи и перевел почти всего Эмиля Верхарна. Стихи его напечатали только в одном сборнике (Новые стихи. Сборник второй. Изд. Всерос. союза поэтов, 1927, стр. 99.)
Относительно переводов Верхарна он частенько рассказывал анекдот: сдал он, Федоров, переводы в Госиздат, там прочитали, одобрили, но сказали, чтоб он пришел к главному редактору вместе с Эмилем Верхарном. (Это было сказано в 1920 году, Верхарн умер в 1916.)
{123} О стихах Федорова талантливый сатирик Арго написал эпиграмму:
Вот поэт Федоров Василий,
Оригинальный, как его фамилия.
Федоров был казначеем Союза поэтов и работал преотлично, ежедневно проверяя выручку кафе-столовой, чтобы аккуратно выплачивать заведующему тантьему. Я опасался, что такого казначея вряд ли мы найдем. Брюсов обвел фамилию Федорова кружком.
Дойдя до председателя ревизионной комиссии М. Нетропова, Валерий Яковлевич лукаво посмотрел на меня. Что я мог сказать? Не знаю, как и когда Нетропова приняли в члены союза, да и в ревизионной комиссии он работал не особенно усердно и, к тому же по совести, не блистал умом. На него Арго написал такую эпиграмму:
Нетропов, тупо в свет смотря,
Родился шестого мартобря.
Обыкновенно в клубе союза новые стихи, эпиграммы, шаржи клали под стекло на столики. Эта эпиграмма имела успех, была многими переписана и надолго запомнилась. К нашему изумлению Нетропов воспринял эпиграмму, как свой успех. Брюсов вычеркнул фамилию Нетропова из списка.
Когда я уже одевался в передней, Валерий Яковлевич, улыбаясь в усы, спросил, читает ли Николай Хориков в клубе поэтов свои стихи?
Хориков считался представителем группы поэтов-акойтистов (от латинского слова: "coitis", то есть в своих виршах протестовал против сожительства мужчины с женщиной). Высокий, широкоплечий, с крупным лицом, ярким румянцем во всю щеку, он выходил, неизменно одетый в затянутую красным поясом белую рубаху, из рукавов которой торчали огромные красные руки. С каменным лицом, певучим речитативом он замогильным голосом произносил свои стихи - все на одну тему:
Моя любимая погибнет тоже.
Могу ль от свадьбы уберечь?
И кто спастись поможет
Ее девической заре?..
Новые стихи. Сборник первый. Изд. Всерос. союза поэтов, стр. 64.
{124} Однажды, стоя в клубе с молодыми поэтами под аркой второго зала и слушая выступление Хорикова, Брюсов спросил его:
- Допустим, ваша идея реализуется. Род человеческий перестанет размножаться. Кто же останется жить на земле?
Хориков смутился, покраснел, захлопал глазами и спустя немного робко ответил:
- Останутся поэты, звери, рыбы, пташки, букашки!
- Но они тоже будут размножаться,- не унимался Брюсов.- Вы противоречите собственной идее!
Хориков и вовсе оторопел, топтался на месте, теребил кисточки красного пояса, а потом боком-боком стал спускаться с эстрады.
Я объяснил Валерию Яковлевичу, что Хориков болен, в клубе не появляется, а вопрос об его выступлениях можно решить на заседании правления...
Прощаясь со мной, Брюсов сказал, что подумает и пришлет мне письменный ответ. Вот его короткое письмо:
"Уважаемый Матвей Давидович!
В ответ на Ваш запрос, сообщаю Вам, что, вполне обдумав то положение, в котором ныне находится Вс. Союз Поэтов, я нахожу возможным подтвердить свое согласие - выставить свою кандидатуру в члены правления Союза, надеясь, что при удачном избрании других сочленов, нам удастся провести необходимые реформы в общих делах Союза.
Уважающий Вас
Валерий Брюсов.
26 мая 1921 г."
На общем собрании Брюсов был избран в правление союза единогласно. Да это и понятно: в то время его книги: "Наука о стихе" и "Опыты" стали настольными для поэтов. К тому же Валерий Яковлевич уже стоял во главе основанного им Высшего литературно-художественного института, где читал курс энциклопедии стиха, латинского языка, истории древнегреческой и римской литератур, вел семинары по всеобщей истории и стиху.