Страница:
Но, к моему величайшему удивлению, я узнал (почти через полвека!!!), что Мариенгоф расширил свои "права подписи" до того, что подписал за нас чудовищно нелепое письмо в редакцию "Зрителя" и "Известия", которое было передано Гиммельфарбу. Я хорошо помню, что никогда не подписывал да и не мог подписать этого бредового письма, даже если бы в то время был в Москве, а меня как раз в это время в Москве не было.
В этом письме нагромождены такие дикие обвинения,- и это от моего лица и от твоего лица,- о которых у меня и в мыслях не было. Уверен, что у тебя также ничего не мелькало в голове. И потом, как я мог осуждать Есенина якобы за антисемитский поступок, если я твердо {245} знал, что он никогда не был антисемитом, иначе бы я не мог с ним сблизиться и подружиться, ибо не знаю ничего более отвратительного, чем это человеконенавистничество.
Прими мой дружеский привет
Твой Рюрик Ивнев.
20 мая 1965 г. Москва".
Я готов поставить мою подпись под письмом Ивнева: все верно!
У Мариенгофа для журнала "Гостиница" хранилось несколько бланков "Ассоциации", на некоторых я по его просьбе поставил круглую печать. Иногда частные предприятия, когда Птичка брал товары в кредит, требовали не только его подписи, но и всех имажинистов. Конечно, дожидаться заседания "Ассоциации" или звонить по телефону, чтобы пришли подписаться, долго. Анатолий подписывался с нашего ведома за всех и, признаться, делал это искусно.
Как же объяснил Мариенгоф появление наших подписей под письмом в "Новый зритель"? Он принес в редакцию проект письма, и там ему сказали, чтоб он сегодня же давал его, иначе оно не попадет в номер. Анатолий вышел в пустую соседнюю комнату, поставил под письмом свою подпись, Вадима, с его согласия. Потом звонил по телефону Ивневу, узнал, что тот в отъезде, и решил, что Рюрик все равно подпишется. У Николая Эрдмана, как я уже объяснял, телефона не было. Мне он решил сообщить о письме вечером, но забыл, что с ним нередко бывало. Поскольку Якулов и Борис Эрдман отказались под письмом подписаться, Мариенгоф их подписи не поставил.
Два слова относительно письма, переданного В. В. Гиммельфарбу в "Известия". Я встретился с ним в начале 1937 года, когда он принес в сценарный отдел "Межрабпомфильма", где я работал, иностранный роман, собираясь его инсценировать. Несколько раз я беседовал с Гиммельфарбом и спросил о письме. Он подтвердил, что письмо было, но точно не помнил ни содержания, ни подписей.
Я вынужден обо всем этом написать потому, что письмо в "Новый зритель" цитируется в собрании сочинений Сергея (С. Есенин. Собр. соч., т. 5, стр. 394.), да и некоторыми литературоведами (Е. Л. Карпов. С. А. Есенин. М., "Высшая школа", 1966. стр. 47.).
{246}
24
Триумф Есенина в Союзе поэтов. Прототипы героинь Есенина. Кто такая северянка в "Персидских мотивах"? Конец "Вольнодумца". Пояснения Всеволода Иванова
Начало вечера Есенина в клубе поэтов было назначено в девять часов, но еще раньше клуб был переполнен членами Союза поэтов так, что многие ухитрились сесть на краю эстрады. Вместо столиков в первом зале были поставлены стулья, на эстраде - покрытый зеленым сукном стол и несколько стульев для членов правления союза.
Как только Есенин показался во втором зале, перед аркой, он был встречен громкими аплодисментами, и они продолжались до тех пор, пока он не вышел на эстраду. С большим подъемом, с изумляющей всех выразительностью он прочитал стихи из цикла "Персидские мотивы". Каждое из них сопровождалось оглушительными аплодисментами.
После этого Сергей, покоряя сердца простотой стиха, откровенностью, прочитал отрывок из поэмы "Мой путь".
...Стихи мои,
Спокойно расскажите
Про жизнь мою.
Искренность его стихов создавала такое напряжение, безмолвие, что во втором зале можно было слышать прерывистое дыхание людей. Теперь любой человек здесь, в клубе, сказал бы о нем, как он сам о себе: он - "самый лучший поэт в России"!
И вдруг над головами слушателей поплыли великолепные классические строки "Анны Снегиной". Этой своей поэмой Есенин как бы околдовывал молодых и пожилых поэтов. Они почувствовали, что перед ними великий поэт.
Далекие, милые были.
Тот образ во мне не угас.
Мы все в эти годы любили,
Но мало любили нас.
Слушатели неистовствовали, кричали "браво", требовали, чтоб Есенин читал еще. А он, довольный, с улыбкой {247} ставил автографы на своих книгах, которые ему протягивали со всех сторон...
Опасаясь, что у "друзей" есть предлог вспрыснуть успех Сергея, я решил его проводить. Мы оделись, вышли черным ходом, и я повел его проходными дворами и подъездами в Шереметьевский переулок. Вскоре мы очутились на Б. Никитской и зашагали по направлению к Брюсовскому переулку. По пути я спросил:
- Как ты мог встречаться в Персии с Шаганэ? Там же гаремы, чадра!
- Я встречался с ней на Кавказе.
Спустя несколько минут:
- Анна Онегина тоже живое лицо?
- У нее другое имя и фамилия.
И уже расставаясь с Сергеем в подъезде, я спросил, что делать с перепечатанным на машинке материалом для "Вольнодумца". Он ответил, что дело с журналом застопорилось, но он обязательно будет редактором госиздатовского журнала, и тогда опубликует весь приготовленный материал...
Теперь известно, что прототипом Анны Снегиной является дочь помещика Лидия Ивановна Кашина. Будучи старше Есенина на несколько лет, эта красивая образованная женщина дружила с Есениным еще тогда, когда он жил в Константинове. Но бывал он у нее, уже будучи двадцатитрехлетним, в Москве на ее квартире в Скатертном переулке, дом No 20 (С. Е с е н и н. Собр. соч., т. 5, стр. 133.).
О том, что Шаганэ Нерсесовна Тальян (по мужу Тертерян) - батумская учительница, я давно прочитал в газете ("Рязанский комсомолец", 18 января 1958 г.).
В двадцатые годы мне была очень близка восточная тематика и, признаюсь, что "Персидские мотивы" восхитили меня, - я знал их наизусть. Встретившись с Есениным в следующем году в Доме печати, я сказал, что он поразил меня этими стихами.
- А знаешь, кто меня поразил? - спросил он и, видя, что пожимаю плечами, продолжал: - Помнишь, что я написал о северянке?
Я прочитал ему две строфы:
{248}
Шаганэ ты моя, Шаганэ.
Там, на севере, девушка тоже,
На тебя она страшно похожа,
Может, думает обо мне...
Шаганэ ты моя, Шаганэ.
С. Есенин. Собр. соч., т. 3, стр. 12.
Заглуши в душе тоску тальянки,
Напои дыханьем свежих чар,
Чтобы я о дальней северянке
Не вздыхал, не думал, не скучал!
Там же, стр. 15.
Есенин положил мне руку на плечо;
- Эта северянка родила мне сына!..
На похоронах Сергея я встретился с его другом А. М. Сахаровым и его женой Анной Ивановной. Мы разговорились о Есенине, и они, к слову, рассказали, что в 1924 году, весной, он, будучи в Ленинграде, остановился у них, Сахаровых. (Как помнит читатель, Сергей оставил мне адрес Сахарова для пересылки материалов, предназначенных для "Вольнодумца".) Одновременно с Есениным у Сахаровых жила Н. Д. Вольпин. Она готовилась стать матерью ребенка, отцом которого был Есенин. Со свойственной ему чуткостью он тревожился за Надю, успокаивал ее.
12 мая 1924 года у Нади родился сын Александр.
Надя Вольпин! Девятнадцатилетняя начинающая поэтесса. В 1919 году в клубе поэтов отмечали вторую годовщину Октября, выступали поэты. За столиком сидел Сергей, имя которого не стояло на плакате, висящем при входе. Влюбленная в Есенина Надя расхрабрилась и попросила его выступить. Он прочитал "Иорданскую голубицу". Ко времени прозвучало его признание:
Небо - как колокол,
Месяц - язык.
Мать моя - родина,
Я - большевик.
С. Есенин. Собр. соч., г. 2, стр. 55.
В 1921 году Есенин бывал с Надей в "Стойле Пегаса". Иногда долго с ней не появлялся: они часто ссорились.
После того как Сергей приехал из-за границы, я видел их в клубе поэтов за обедом, за ужином, разговаривал с ними. Провожая знакомую девушку на Остоженку {249} (Метростроевская), встречал их вместе; Надя жила на той же улице, во Всеволожском переулке...
В 1960 году я увидел Надю в Доме литераторов с ее сыном, как две капли воды похожим на Сергея. А в дни шестидесятилетия Есенина вышла книжечка, где был помещен портрет Шаганэ Тальян (В. Белоусов. Сергей Есенин. М. "Знание", 1965, стр. 49.). Кто знал Надю в юности, тот не мог не подивиться, как она похожа на Шаганэ!
Известно, как нас влечет к женщине, похожей на ту, которая была близка. Не это ли потянуло Сергея к Шаганэ?
Огорчили меня слова Есенина о том, что разрешение "Вольнодумца" застопорилось. Почему же он, принявшийся так энергично за организацию "Вольнодумца", не довел это дело до конца? Есть несколько причин, и не знаю, какая из них важней. В 1924-1925 годах у Сергея было время самой плодотворной творческой работы. Он говорил:
- Наступила моя пора Болдинской осени!
Ради того чтобы работать в полную силу, он подолгу жил вне Москвы и, естественно, не мог заниматься подготовкой журнала. Наконец, по совести, Сергей был плохим организатором. Это видно хотя бы по его замыслу издания альманаха "Поляне": он придумал прекрасное название, наметил план, сотрудников, нашел издательство, да еще какое: Госиздат! - обещал выпустить в 1925 году два номера, а не выпустил ни одного.
Мог бы выйти в свет "Вольнодумец"? Безусловно! Стоило бы Есенину заявить на заседании "Ассоциации", что ее постановление не выполнено,- тонкий журнал есть, а толстого нет,- как сразу взялись бы за дело: типография была, бумага тоже, распространение налажено. Более того, все те, чьи произведения он хотел видеть на страницах "Вольнодумца", были бы приглашены. Почему же так не поступил Сергей? Потому что в этом случае "Вольнодумец" пошел бы по тому же руслу, что и "Гостиница", а там играл большую роль Мариенгоф. Наши литературоведы считают ссору Есенина с Анатолием маловажной причиной ухода Сергея из "Ордена имажинистов". Надо отлично знать характер обоих, чтобы понять, в чем {250} дело. Левое крыло имажинистов не пользовалось особым влиянием в группе, а Мариенгоф имел вес постольку, поскольку был тесно связан с Есениным. Я уже объяснял, что, будучи за границей, Сергей писал Анатолию: "Стихи берегу только для твоей "Гостиницы". Есть чудесные". И вот эти стихи Мариенгоф печатает на восьмой странице журнала, а свои на третьей.
На заседании "Ассоциации" Есенин сделал заявление н по поводу опубликованных "Восьми пунктов". Тут Анатолий ухитрился поставить подписи не по алфавиту фамилий, а имен. Естественно, его начинающееся с буквы "А" имя дало ему возможность поместить свою фамилию первой, а имя Есенина с начальной буквой "С" и его фамилия очутилась на последнем месте.
А разве что-нибудь изменилось после ухода Есенина? Нет! Мариенгоф продолжал в "Гостинице" свою линию: в No 4 на второй странице напечатал "Имажинистский молодняк": первым идет стихотворение Вл. Ричиотти, а сверху крупным шрифтом посвящение - "Анатолию Мариенгофу". И первая вклейка - его портрет. В конце 1925 года выходит сборник "Имажинисты": опять на обложке первым помещен портрет Мариенгофа, а в книжке первыми его стихи.
Не будь ссоры между Есениным и Мариенгофом, "Вольнодумец" давно бы выходил под весьма подходящей для него маркой "Ассоциации вольнодумцев". А если бы Сергей редактировал этот журнал, он бы, как не раз говорил, "делал большую литературу". Естественно, эта неосуществленная мечта заставила бы его резко изменить образ своей жизни. Конечно, руководя любимым "Вольнодумцем", никогда бы он не поехал в Ленинград, чтобы редактировать другой журнал, никогда бы не попал в проклятый "Англетер"...
Особенно сокрушался по поводу неудачи с "Вольнодумцем" наш общий с Есениным друг, высоко ценивший творчество Сергея и искренно любивший его,Всеволод Иванов.
Мне памятен разговор с ним 14 января 1963 года, когда я приехал навестить Всеволода после возвращения его из больницы, где он перенес сложную операцию.
Я сказал, что начинается вторая жизнь Есенина - бессмертная.
{251}
- Запомните то, что один раз он сказал мне,- говорит Иванов.- "Я пишу для того, чтобы людям веселей жилось!" Может быть,- продолжает Всеволод,- его озорство преследовало не только рекламу, но и эту цель. Вдумайтесь в стимулы его поведения, в подтекст стихов, и вы откроете доселе не известное никому лицо поэта!
Иванов спрашивает, как подвигается моя книга воспоминаний о Есенине. Я отвечаю, что прежде чем писать, надо хотя бы раз прочесть то, что уже о нем напечатано. Я не боюсь повториться, но меня другой раз потрясает, что в этих мемуарах, которые, наверно, перевалили за сотню, возводится напраслина на Сергея. Я должен с этим разделаться.
- Обязательно! Обязательно! - восклицает Иванов.- Есенин уверял меня, что у него врагов во много раз больше, чем друзей. Это понятно! Но он говорил, что на вас можно положиться.
В кармане у меня был недавно вышедший пятый том собрания сочинений Есенина, и я показал Иванову напечатанную на 173-й странице записку, которую у меня дома писал Сергей.
- Почему же она помечена Ленинградом? - спросил Всеволод.- Разве оригинал не у вас?
- Думал, что у меня! Но я напечатал воспоминание о Сергее в сборнике его памяти, который выпустил в 1926 году Союз поэтов. У меня попросили оригинал заявления Есенина, я дал, а его, очевидно, не вернули. В примечаниях к пятому тому сказано, что эта записка была передана мне в Ленинграде. У меня остался только адрес, написанный и исправленный Есениным.
- Какая чепуха! - восклицает Иванов, задумывается, потом берет ручку, макает перо в чернила и пишет:
"Дорогой Матвей Давидович!
Я отлично помню, что был у вас на квартире в Москве, в апреле 1924 года вместе с Серг. Есениным; помню я также, что он, как в старину писалось: "находясь в твердом уме и памяти", писал записку свою, приглашая имажинистов работать в организуемом им журнале "Вольнодумец". Жаль, что журнал не получился, план был хороший.
Всеволод Иванов".
Он отдает мне записку и говорит:
{252}
- Поместите это в своих воспоминаниях о Есенине. Нельзя допустить, чтоб документ такого огромного поэта был неправильно помечен да еще опубликован!
25
Есенин и Мариенгоф в "Мышиной норе". Женитьба Есенина на С. А. Толстой. Выступление Есенина в Доме печати
Наше новое кафе на углу Кузнецкого моста мы назвали "Мышиной норой". На простенке возле буфетной стойки Боря Эрдман смонтировал на деревянном щите эффектную витрину из наших афиш, плакатов, обложек "Гостиницы" и сборников.
Вскоре на противоположном простенке, а потом и на стенах появились смонтированные им же плакаты и афиши кинотеатра "Лилипут", помещавшегося на Серпуховской площади. "Общество имажинистов" арендовало его: на малые доходы "Мышиной норы" нельзя было ничего издать.
По понедельникам в кафе с девяти до десяти часов вечера один из нас или двое выступали. То же самое происходило с шести до семи в кинотеатре "Лилипут".
В июне 1925 года я пришел днем в "Мышиную нору" и увидел, что за столиком спиной ко мне сидит Мариенгоф, лицом ко мне Есенин. Я услыхал обращенные к Анатолию слова Сергея;
- Я заслонял тебя, как рукой пламя свечи от ветра. А теперь я ушел, тебя ветром задует в литературе!
Есенин, в свое время покинувший суриковский кружок, "Скифов", "Красу", "Страду", Клюева, теперь "Орден имажинистов", конечно, знал и чувствовал творческую силу не только этих названных литературных объединений, но и каждого входящего в них литератора...
Понимая, что разговор идет тяжелый, я решил увести Сергея, сказав, что хочу ему кое-что показать в конторе кафе. Он встал и пошел за мной. Есенин прочитал плакат, выданный "Обществу имажинистов" на кафе "Мышиная нора", взглянул на заготовленное удостоверение кассиру кинематографа "Лилипут".
- А что вы сейчас издаете?
{253}
- Пьесу Мариенгофа "Двуногие".
Я сообщил Сергею, что есть солидная организация, которая предлагает передать им наше кафе и кинематограф. Она согласна погасить наши долги. Уверен, добавил я, большинство согласится!
- Ты где-нибудь работаешь?
- Пишу в "Вечерке".
- Знаю.
- Еще заведую отделом кино в "Искусстве трудящимся". Спасибо Сергею Митрофановичу Городецкому! Он фактический редактор журнала.
- Мариенгоф нигде служить не сможет. Он сам четвертый. Закроетесь, им нечего будет есть!
Я удивился: после всего, что натворил Анатолий, Есенин проявлял о нем заботу!
Вскоре Грузинов сказал мне, что Есенин собирается жениться на внучке Льва Толстого Софье Андреевне. Он думает организовать большую свадьбу, и хорошо бы нам вдвоем пойти туда.
Я понимал, что Есенин снова пытается обрести семью, знаменитого сына. Он выбрал женщину и моложе себя на пять лет, и в жилах которой текла кровь величайшего писателя мира. Но, очевидно, решение Сергея созрело быстро, он не успел как следует узнать характер своей будущей жены. Она заведовала библиотекой Союза писателей, и мы знали ее. Она была сверх меры горда, требовала соблюдения этикета и беспрекословного согласия с ее мнением. Она умела все это непринужденно скрывать за своим радушием, вежливостью. Эти качества были прямо противоположны простоте, великодушию, благородству, веселости, озорству Сергея.
Все эти свойства Софьи Андреевны я узнал не только сталкиваясь с ней в библиотеке, но и принимая участие в выставке Союза писателей, во главе которой стояла она. Также встречался я с ней впоследствии на заседаниях по организации музея Есенина и на некоторых вечеринках в конце двадцатых годов...
Осенью 1925 года я сел в трамвай возле Арбатской площади, опустился на скамью и увидел, что напротив меня сидит С. А. Толстая. Я спросил, как ее здоровье, {254} и, получив ответ, поинтересовался жизнью и работой Есенина, которого не видел с лета. Толстая ответила, что она ничего общего с ним не имеет...
В начале сентября я условился с Грузиновым поехать к Есенину, но случайно встретился с Сергеем раньше, на первой литературной пятнице Дома печати.
Он подошел и отвел меня в сторону. Минут пятнадцать мы беседовали. Больше всего поразили меня его глаза. Они всегда во время разговора расцветали, то голубея, то синея; теперь же были тусклые, невнимательно глядели на собеседника. Он стал немного сутулиться, у него появилась новая манера класть руки в карманы пиджака. В этот вечер он должен был выступать, и обычное, незаметное для непривычного глаза волнение охватило его. Он расспрашивал о том, что я делаю. Я сказал, что закончил роман "Минус шесть", начал снова его переписывать и подумываю, какому издательству его предложить. Он посоветовал искать не издательство, а редактора.
- Теперь какой редактор народился? - говорил он.- Писал стихи - не печатали. Писал рассказы, повести - не печатали. Соорудил пьесу - не поставили. Куда податься? Писал рецензии. Из десяти одну поместили с поправками, сокращением. Ну, ни черта не выходит. Ложись да помирай! Вот такой урод густо пошел в редактора. Если твой роман ему попадет, он тебя своим елеем помажет!
- То есть?
- Отсоборует! Начнет править твой роман своим языком, своим стилем! Вымарывать твои фразы, вставлять свои. Подомнет под себя. Получится половина романа твоего, остальное его. Думаешь, такой роман нужен читателю?
Эти слова Сергея я накрепко запомнил и около года искал подходящего редактора. Писатель Михаил Гордеевич Сивачев (Автор романов "Прокрустово ложе", "Желтый дьявол" и др.), член правления "Товарищества писателей", предложил напечатать роман в этом издательстве, где стараются сохранить лицо автора. Я согласился. "Минус шесть" переводили и переводят за рубежом, а остальные романы завяли. Должно быть, отсоборовали...
Я спросил Есенина об его материальном положении. Шутя, он ответил, что оптом продался Госиздату, и {255} потому в этом отношении все обстоит отлично. Я заговорил об имажинизме и поинтересовался, что же все-таки хотел он сделать "роспуском имажинистов". Он засмеялся и сказал, что все равно имажинизм без его имени немыслим. Я спросил, что он написал за это время. Он ответил, что многое прочтет сегодня. Потом стал расспрашивать о "Мышиной норе", и я посвятил его в дела "Общества имажинистов".
Выйдя на эстраду, он преобразился. И чем больше читал, тем увереннее звучал его голос с хрипотцой, тем ритмичней и торжественней поднималась его правая рука, обращенная тыловой стороной ладони к слушателям. Аудитория состояла из журналистов, работников издательств, редакторов, поэтов. Сергей умело подобрал свою программу: несколько стихотворений из "Персидских мотивов", куски из "Страны негодяев", "Анна Снегина", "Баллада о двадцати шести".
Эти свои вещи Есенин впервые читал в Доме печати. О "Балладе" мне рассказывал Георгий Якулов, который слыхал, как Сергей выступал с ней в день шестой годовщины расстрела бакинских комиссаров. Якулов сделал прекрасный проект памятника двадцати шести. Проекта я не видел, но мне с восхищением говорил о нем сын Степана Шаумяна Лев Степанович. Проект был высотой около метра.
- Штопор в небо! - сказал Георгий Льву Степановичу, показывая на свое произведение.
Действительно, в проекте была идея спирали, присущая древним памятникам. Проект очень нравился Есенину, который и посвятил свою "Балладу" Якулову...
Когда Сергей кончил читать, все слушатели, как один человек, встали и рукоплескали ему. Тогда он с необычайной простотой прочитал своего "Ленина". Этот отрывок из поэмы "Гуляй-поле" отличался от того, который опубликован в собрании сочинений. Я уже привык к тому впечатлению, которое вызывало чтение Есениным своих вещей. Но тогда на эстраде Дома печати он словно переродился: сверкали голубым огнем глаза, слегка порозовели щеки, разметались пшеничного цвета волосы. Одухотворенный, с чуточку вскинутой головой, с чудесно подчеркивающей смысл стихов ходящей вверх-вниз рукой, он казался мне пришельцем с другой планеты...
{256}
26
Есенин в санаторном отделении клиники. Его побег из санатория. Доктор А. Я. Аронсон. Диагноз болезни Есенина.
Его отъезд в Ленинград
На дворе уже стоял морозный декабрь 1925 года, столица жила полной жизнью. В домах и учреждениях работало паровое отопление, сугробы снега увозили на грузовиках, кое-где, особенно на Тверской, перед магазинами тротуар посыпали песком. Горожане ходили одетые в зимние шубы и пальто. На улицах появились в своих бросающихся в глаза костюмах продавщицы "Моссельпрома" с красивыми лоточками. Правительство ставило на ноги советский червонец, а банда валютчиков все еще кружилась на Ильинском бульваре вокруг памятника-часовни павшим воинам Плевны, взвинчивая цены на доллары, стерлинги, царские золотые десятирублевки, подставляя ножку нашему червонцу и ловко зарабатывая на хлебном займе. В народившихся, как грибы после дождя, ночных ресторанах и кабаре процветали дивы с крошками собачками, обезьянками, а нэпачи, растратчики, спекулянты купали их в золоте,- фигурально, а реально, как когда-то замоскворецкие купчины,- в наполненных шампанским ваннах. Открывались клубы, где играли в рулетку, и крупье с прилизанными волосами, с пробритыми проборами, восседали, как боги, и громким голосом четко объявляли:
"Игра сделана! Ставок больше нет!". В те дни возвращались с фронтов гражданской войны истинные сыны республики - бойцы и командиры, своей грудью отстоявшие родину от четырнадцати держав. Эти достойные люди с презрением смотрели на круговорот жадных людишек, перед которыми маячил мираж обогащения...
Клинику на Большой Пироговской возглавлял выдающийся психиатр П. Б. Ганнушкин. Он был создателем концепции малой психиатрии и основоположником внебольничной психиатрической помощи. В его клинике впервые был открыт невропсихиатрический санаторий, где и находился Есенин.
Я приехал в клинику в тот час, когда прием посетителей закончился, и ассистент Ганнушкина доктор {257} А. Я. Аронсон объяснил, что у Есенина уже было несколько посетителей, он волновался, устал, и больше никого к нему пускать нельзя. Я попросил доктора передать Сергею записку. Аронсон обещал это сделать и посоветовал приехать в клинику через три дня, чуть раньше приема посетителей, чтобы первым пройти к Есенину. Через два дня я зашел по делам в "Мышиную нору" и глазам своим не поверил: за столиком сидел Сергей, ел сосиски с тушеной капустой и запивал пивом. Разумеется, я поинтересовался, как он попал сюда.
- Сбежал! - признался он, сдувая пену с кружки пива.- Разве это жизнь? Все время в глазах мельтешат сумасшедшие. Того и гляди сам рехнешься.
Я спросил, как же он мог уйти из санатория. Оказалось, просто: оделся, пошел гулять в сад, а как только вышла из подъезда первая группа посетителей, пошел с ними, шагнул в ворота и очутился на улице.
Он плохо выглядел, в глазах стояла тусклая синева, только говорил азартно. Может быть, обрадовался свободе?
- Сейчас один толстомордый долбил мне, что поэты должны голодать, тогда они будут лучше писать,- сказал он.- Ну, я пустил такой загиб, что он сиганул от меня без оглядки!
- Я, Сережа, кое-что из наших разговоров записываю. Это запишу.
- А мои загибы тоже записываешь?
- Я их и так помню!
Желая его развеселить, я вспомнил, как он, выступая на Олимпиаде в Политехническом музее, читал "Исповедь хулигана" и дошел до озорных строк. Шум, крик, свист. Кто-то запустил в Есенина мороженым яблоком. Он поймал его, откусил кусок, стал есть. Слушатели стали затихать, а он ел и приговаривал: "Рязань! Моя Рязань!" Дикий хохот! Аплодисменты!
В этом письме нагромождены такие дикие обвинения,- и это от моего лица и от твоего лица,- о которых у меня и в мыслях не было. Уверен, что у тебя также ничего не мелькало в голове. И потом, как я мог осуждать Есенина якобы за антисемитский поступок, если я твердо {245} знал, что он никогда не был антисемитом, иначе бы я не мог с ним сблизиться и подружиться, ибо не знаю ничего более отвратительного, чем это человеконенавистничество.
Прими мой дружеский привет
Твой Рюрик Ивнев.
20 мая 1965 г. Москва".
Я готов поставить мою подпись под письмом Ивнева: все верно!
У Мариенгофа для журнала "Гостиница" хранилось несколько бланков "Ассоциации", на некоторых я по его просьбе поставил круглую печать. Иногда частные предприятия, когда Птичка брал товары в кредит, требовали не только его подписи, но и всех имажинистов. Конечно, дожидаться заседания "Ассоциации" или звонить по телефону, чтобы пришли подписаться, долго. Анатолий подписывался с нашего ведома за всех и, признаться, делал это искусно.
Как же объяснил Мариенгоф появление наших подписей под письмом в "Новый зритель"? Он принес в редакцию проект письма, и там ему сказали, чтоб он сегодня же давал его, иначе оно не попадет в номер. Анатолий вышел в пустую соседнюю комнату, поставил под письмом свою подпись, Вадима, с его согласия. Потом звонил по телефону Ивневу, узнал, что тот в отъезде, и решил, что Рюрик все равно подпишется. У Николая Эрдмана, как я уже объяснял, телефона не было. Мне он решил сообщить о письме вечером, но забыл, что с ним нередко бывало. Поскольку Якулов и Борис Эрдман отказались под письмом подписаться, Мариенгоф их подписи не поставил.
Два слова относительно письма, переданного В. В. Гиммельфарбу в "Известия". Я встретился с ним в начале 1937 года, когда он принес в сценарный отдел "Межрабпомфильма", где я работал, иностранный роман, собираясь его инсценировать. Несколько раз я беседовал с Гиммельфарбом и спросил о письме. Он подтвердил, что письмо было, но точно не помнил ни содержания, ни подписей.
Я вынужден обо всем этом написать потому, что письмо в "Новый зритель" цитируется в собрании сочинений Сергея (С. Есенин. Собр. соч., т. 5, стр. 394.), да и некоторыми литературоведами (Е. Л. Карпов. С. А. Есенин. М., "Высшая школа", 1966. стр. 47.).
{246}
24
Триумф Есенина в Союзе поэтов. Прототипы героинь Есенина. Кто такая северянка в "Персидских мотивах"? Конец "Вольнодумца". Пояснения Всеволода Иванова
Начало вечера Есенина в клубе поэтов было назначено в девять часов, но еще раньше клуб был переполнен членами Союза поэтов так, что многие ухитрились сесть на краю эстрады. Вместо столиков в первом зале были поставлены стулья, на эстраде - покрытый зеленым сукном стол и несколько стульев для членов правления союза.
Как только Есенин показался во втором зале, перед аркой, он был встречен громкими аплодисментами, и они продолжались до тех пор, пока он не вышел на эстраду. С большим подъемом, с изумляющей всех выразительностью он прочитал стихи из цикла "Персидские мотивы". Каждое из них сопровождалось оглушительными аплодисментами.
После этого Сергей, покоряя сердца простотой стиха, откровенностью, прочитал отрывок из поэмы "Мой путь".
...Стихи мои,
Спокойно расскажите
Про жизнь мою.
Искренность его стихов создавала такое напряжение, безмолвие, что во втором зале можно было слышать прерывистое дыхание людей. Теперь любой человек здесь, в клубе, сказал бы о нем, как он сам о себе: он - "самый лучший поэт в России"!
И вдруг над головами слушателей поплыли великолепные классические строки "Анны Снегиной". Этой своей поэмой Есенин как бы околдовывал молодых и пожилых поэтов. Они почувствовали, что перед ними великий поэт.
Далекие, милые были.
Тот образ во мне не угас.
Мы все в эти годы любили,
Но мало любили нас.
Слушатели неистовствовали, кричали "браво", требовали, чтоб Есенин читал еще. А он, довольный, с улыбкой {247} ставил автографы на своих книгах, которые ему протягивали со всех сторон...
Опасаясь, что у "друзей" есть предлог вспрыснуть успех Сергея, я решил его проводить. Мы оделись, вышли черным ходом, и я повел его проходными дворами и подъездами в Шереметьевский переулок. Вскоре мы очутились на Б. Никитской и зашагали по направлению к Брюсовскому переулку. По пути я спросил:
- Как ты мог встречаться в Персии с Шаганэ? Там же гаремы, чадра!
- Я встречался с ней на Кавказе.
Спустя несколько минут:
- Анна Онегина тоже живое лицо?
- У нее другое имя и фамилия.
И уже расставаясь с Сергеем в подъезде, я спросил, что делать с перепечатанным на машинке материалом для "Вольнодумца". Он ответил, что дело с журналом застопорилось, но он обязательно будет редактором госиздатовского журнала, и тогда опубликует весь приготовленный материал...
Теперь известно, что прототипом Анны Снегиной является дочь помещика Лидия Ивановна Кашина. Будучи старше Есенина на несколько лет, эта красивая образованная женщина дружила с Есениным еще тогда, когда он жил в Константинове. Но бывал он у нее, уже будучи двадцатитрехлетним, в Москве на ее квартире в Скатертном переулке, дом No 20 (С. Е с е н и н. Собр. соч., т. 5, стр. 133.).
О том, что Шаганэ Нерсесовна Тальян (по мужу Тертерян) - батумская учительница, я давно прочитал в газете ("Рязанский комсомолец", 18 января 1958 г.).
В двадцатые годы мне была очень близка восточная тематика и, признаюсь, что "Персидские мотивы" восхитили меня, - я знал их наизусть. Встретившись с Есениным в следующем году в Доме печати, я сказал, что он поразил меня этими стихами.
- А знаешь, кто меня поразил? - спросил он и, видя, что пожимаю плечами, продолжал: - Помнишь, что я написал о северянке?
Я прочитал ему две строфы:
{248}
Шаганэ ты моя, Шаганэ.
Там, на севере, девушка тоже,
На тебя она страшно похожа,
Может, думает обо мне...
Шаганэ ты моя, Шаганэ.
С. Есенин. Собр. соч., т. 3, стр. 12.
Заглуши в душе тоску тальянки,
Напои дыханьем свежих чар,
Чтобы я о дальней северянке
Не вздыхал, не думал, не скучал!
Там же, стр. 15.
Есенин положил мне руку на плечо;
- Эта северянка родила мне сына!..
На похоронах Сергея я встретился с его другом А. М. Сахаровым и его женой Анной Ивановной. Мы разговорились о Есенине, и они, к слову, рассказали, что в 1924 году, весной, он, будучи в Ленинграде, остановился у них, Сахаровых. (Как помнит читатель, Сергей оставил мне адрес Сахарова для пересылки материалов, предназначенных для "Вольнодумца".) Одновременно с Есениным у Сахаровых жила Н. Д. Вольпин. Она готовилась стать матерью ребенка, отцом которого был Есенин. Со свойственной ему чуткостью он тревожился за Надю, успокаивал ее.
12 мая 1924 года у Нади родился сын Александр.
Надя Вольпин! Девятнадцатилетняя начинающая поэтесса. В 1919 году в клубе поэтов отмечали вторую годовщину Октября, выступали поэты. За столиком сидел Сергей, имя которого не стояло на плакате, висящем при входе. Влюбленная в Есенина Надя расхрабрилась и попросила его выступить. Он прочитал "Иорданскую голубицу". Ко времени прозвучало его признание:
Небо - как колокол,
Месяц - язык.
Мать моя - родина,
Я - большевик.
С. Есенин. Собр. соч., г. 2, стр. 55.
В 1921 году Есенин бывал с Надей в "Стойле Пегаса". Иногда долго с ней не появлялся: они часто ссорились.
После того как Сергей приехал из-за границы, я видел их в клубе поэтов за обедом, за ужином, разговаривал с ними. Провожая знакомую девушку на Остоженку {249} (Метростроевская), встречал их вместе; Надя жила на той же улице, во Всеволожском переулке...
В 1960 году я увидел Надю в Доме литераторов с ее сыном, как две капли воды похожим на Сергея. А в дни шестидесятилетия Есенина вышла книжечка, где был помещен портрет Шаганэ Тальян (В. Белоусов. Сергей Есенин. М. "Знание", 1965, стр. 49.). Кто знал Надю в юности, тот не мог не подивиться, как она похожа на Шаганэ!
Известно, как нас влечет к женщине, похожей на ту, которая была близка. Не это ли потянуло Сергея к Шаганэ?
Огорчили меня слова Есенина о том, что разрешение "Вольнодумца" застопорилось. Почему же он, принявшийся так энергично за организацию "Вольнодумца", не довел это дело до конца? Есть несколько причин, и не знаю, какая из них важней. В 1924-1925 годах у Сергея было время самой плодотворной творческой работы. Он говорил:
- Наступила моя пора Болдинской осени!
Ради того чтобы работать в полную силу, он подолгу жил вне Москвы и, естественно, не мог заниматься подготовкой журнала. Наконец, по совести, Сергей был плохим организатором. Это видно хотя бы по его замыслу издания альманаха "Поляне": он придумал прекрасное название, наметил план, сотрудников, нашел издательство, да еще какое: Госиздат! - обещал выпустить в 1925 году два номера, а не выпустил ни одного.
Мог бы выйти в свет "Вольнодумец"? Безусловно! Стоило бы Есенину заявить на заседании "Ассоциации", что ее постановление не выполнено,- тонкий журнал есть, а толстого нет,- как сразу взялись бы за дело: типография была, бумага тоже, распространение налажено. Более того, все те, чьи произведения он хотел видеть на страницах "Вольнодумца", были бы приглашены. Почему же так не поступил Сергей? Потому что в этом случае "Вольнодумец" пошел бы по тому же руслу, что и "Гостиница", а там играл большую роль Мариенгоф. Наши литературоведы считают ссору Есенина с Анатолием маловажной причиной ухода Сергея из "Ордена имажинистов". Надо отлично знать характер обоих, чтобы понять, в чем {250} дело. Левое крыло имажинистов не пользовалось особым влиянием в группе, а Мариенгоф имел вес постольку, поскольку был тесно связан с Есениным. Я уже объяснял, что, будучи за границей, Сергей писал Анатолию: "Стихи берегу только для твоей "Гостиницы". Есть чудесные". И вот эти стихи Мариенгоф печатает на восьмой странице журнала, а свои на третьей.
На заседании "Ассоциации" Есенин сделал заявление н по поводу опубликованных "Восьми пунктов". Тут Анатолий ухитрился поставить подписи не по алфавиту фамилий, а имен. Естественно, его начинающееся с буквы "А" имя дало ему возможность поместить свою фамилию первой, а имя Есенина с начальной буквой "С" и его фамилия очутилась на последнем месте.
А разве что-нибудь изменилось после ухода Есенина? Нет! Мариенгоф продолжал в "Гостинице" свою линию: в No 4 на второй странице напечатал "Имажинистский молодняк": первым идет стихотворение Вл. Ричиотти, а сверху крупным шрифтом посвящение - "Анатолию Мариенгофу". И первая вклейка - его портрет. В конце 1925 года выходит сборник "Имажинисты": опять на обложке первым помещен портрет Мариенгофа, а в книжке первыми его стихи.
Не будь ссоры между Есениным и Мариенгофом, "Вольнодумец" давно бы выходил под весьма подходящей для него маркой "Ассоциации вольнодумцев". А если бы Сергей редактировал этот журнал, он бы, как не раз говорил, "делал большую литературу". Естественно, эта неосуществленная мечта заставила бы его резко изменить образ своей жизни. Конечно, руководя любимым "Вольнодумцем", никогда бы он не поехал в Ленинград, чтобы редактировать другой журнал, никогда бы не попал в проклятый "Англетер"...
Особенно сокрушался по поводу неудачи с "Вольнодумцем" наш общий с Есениным друг, высоко ценивший творчество Сергея и искренно любивший его,Всеволод Иванов.
Мне памятен разговор с ним 14 января 1963 года, когда я приехал навестить Всеволода после возвращения его из больницы, где он перенес сложную операцию.
Я сказал, что начинается вторая жизнь Есенина - бессмертная.
{251}
- Запомните то, что один раз он сказал мне,- говорит Иванов.- "Я пишу для того, чтобы людям веселей жилось!" Может быть,- продолжает Всеволод,- его озорство преследовало не только рекламу, но и эту цель. Вдумайтесь в стимулы его поведения, в подтекст стихов, и вы откроете доселе не известное никому лицо поэта!
Иванов спрашивает, как подвигается моя книга воспоминаний о Есенине. Я отвечаю, что прежде чем писать, надо хотя бы раз прочесть то, что уже о нем напечатано. Я не боюсь повториться, но меня другой раз потрясает, что в этих мемуарах, которые, наверно, перевалили за сотню, возводится напраслина на Сергея. Я должен с этим разделаться.
- Обязательно! Обязательно! - восклицает Иванов.- Есенин уверял меня, что у него врагов во много раз больше, чем друзей. Это понятно! Но он говорил, что на вас можно положиться.
В кармане у меня был недавно вышедший пятый том собрания сочинений Есенина, и я показал Иванову напечатанную на 173-й странице записку, которую у меня дома писал Сергей.
- Почему же она помечена Ленинградом? - спросил Всеволод.- Разве оригинал не у вас?
- Думал, что у меня! Но я напечатал воспоминание о Сергее в сборнике его памяти, который выпустил в 1926 году Союз поэтов. У меня попросили оригинал заявления Есенина, я дал, а его, очевидно, не вернули. В примечаниях к пятому тому сказано, что эта записка была передана мне в Ленинграде. У меня остался только адрес, написанный и исправленный Есениным.
- Какая чепуха! - восклицает Иванов, задумывается, потом берет ручку, макает перо в чернила и пишет:
"Дорогой Матвей Давидович!
Я отлично помню, что был у вас на квартире в Москве, в апреле 1924 года вместе с Серг. Есениным; помню я также, что он, как в старину писалось: "находясь в твердом уме и памяти", писал записку свою, приглашая имажинистов работать в организуемом им журнале "Вольнодумец". Жаль, что журнал не получился, план был хороший.
Всеволод Иванов".
Он отдает мне записку и говорит:
{252}
- Поместите это в своих воспоминаниях о Есенине. Нельзя допустить, чтоб документ такого огромного поэта был неправильно помечен да еще опубликован!
25
Есенин и Мариенгоф в "Мышиной норе". Женитьба Есенина на С. А. Толстой. Выступление Есенина в Доме печати
Наше новое кафе на углу Кузнецкого моста мы назвали "Мышиной норой". На простенке возле буфетной стойки Боря Эрдман смонтировал на деревянном щите эффектную витрину из наших афиш, плакатов, обложек "Гостиницы" и сборников.
Вскоре на противоположном простенке, а потом и на стенах появились смонтированные им же плакаты и афиши кинотеатра "Лилипут", помещавшегося на Серпуховской площади. "Общество имажинистов" арендовало его: на малые доходы "Мышиной норы" нельзя было ничего издать.
По понедельникам в кафе с девяти до десяти часов вечера один из нас или двое выступали. То же самое происходило с шести до семи в кинотеатре "Лилипут".
В июне 1925 года я пришел днем в "Мышиную нору" и увидел, что за столиком спиной ко мне сидит Мариенгоф, лицом ко мне Есенин. Я услыхал обращенные к Анатолию слова Сергея;
- Я заслонял тебя, как рукой пламя свечи от ветра. А теперь я ушел, тебя ветром задует в литературе!
Есенин, в свое время покинувший суриковский кружок, "Скифов", "Красу", "Страду", Клюева, теперь "Орден имажинистов", конечно, знал и чувствовал творческую силу не только этих названных литературных объединений, но и каждого входящего в них литератора...
Понимая, что разговор идет тяжелый, я решил увести Сергея, сказав, что хочу ему кое-что показать в конторе кафе. Он встал и пошел за мной. Есенин прочитал плакат, выданный "Обществу имажинистов" на кафе "Мышиная нора", взглянул на заготовленное удостоверение кассиру кинематографа "Лилипут".
- А что вы сейчас издаете?
{253}
- Пьесу Мариенгофа "Двуногие".
Я сообщил Сергею, что есть солидная организация, которая предлагает передать им наше кафе и кинематограф. Она согласна погасить наши долги. Уверен, добавил я, большинство согласится!
- Ты где-нибудь работаешь?
- Пишу в "Вечерке".
- Знаю.
- Еще заведую отделом кино в "Искусстве трудящимся". Спасибо Сергею Митрофановичу Городецкому! Он фактический редактор журнала.
- Мариенгоф нигде служить не сможет. Он сам четвертый. Закроетесь, им нечего будет есть!
Я удивился: после всего, что натворил Анатолий, Есенин проявлял о нем заботу!
Вскоре Грузинов сказал мне, что Есенин собирается жениться на внучке Льва Толстого Софье Андреевне. Он думает организовать большую свадьбу, и хорошо бы нам вдвоем пойти туда.
Я понимал, что Есенин снова пытается обрести семью, знаменитого сына. Он выбрал женщину и моложе себя на пять лет, и в жилах которой текла кровь величайшего писателя мира. Но, очевидно, решение Сергея созрело быстро, он не успел как следует узнать характер своей будущей жены. Она заведовала библиотекой Союза писателей, и мы знали ее. Она была сверх меры горда, требовала соблюдения этикета и беспрекословного согласия с ее мнением. Она умела все это непринужденно скрывать за своим радушием, вежливостью. Эти качества были прямо противоположны простоте, великодушию, благородству, веселости, озорству Сергея.
Все эти свойства Софьи Андреевны я узнал не только сталкиваясь с ней в библиотеке, но и принимая участие в выставке Союза писателей, во главе которой стояла она. Также встречался я с ней впоследствии на заседаниях по организации музея Есенина и на некоторых вечеринках в конце двадцатых годов...
Осенью 1925 года я сел в трамвай возле Арбатской площади, опустился на скамью и увидел, что напротив меня сидит С. А. Толстая. Я спросил, как ее здоровье, {254} и, получив ответ, поинтересовался жизнью и работой Есенина, которого не видел с лета. Толстая ответила, что она ничего общего с ним не имеет...
В начале сентября я условился с Грузиновым поехать к Есенину, но случайно встретился с Сергеем раньше, на первой литературной пятнице Дома печати.
Он подошел и отвел меня в сторону. Минут пятнадцать мы беседовали. Больше всего поразили меня его глаза. Они всегда во время разговора расцветали, то голубея, то синея; теперь же были тусклые, невнимательно глядели на собеседника. Он стал немного сутулиться, у него появилась новая манера класть руки в карманы пиджака. В этот вечер он должен был выступать, и обычное, незаметное для непривычного глаза волнение охватило его. Он расспрашивал о том, что я делаю. Я сказал, что закончил роман "Минус шесть", начал снова его переписывать и подумываю, какому издательству его предложить. Он посоветовал искать не издательство, а редактора.
- Теперь какой редактор народился? - говорил он.- Писал стихи - не печатали. Писал рассказы, повести - не печатали. Соорудил пьесу - не поставили. Куда податься? Писал рецензии. Из десяти одну поместили с поправками, сокращением. Ну, ни черта не выходит. Ложись да помирай! Вот такой урод густо пошел в редактора. Если твой роман ему попадет, он тебя своим елеем помажет!
- То есть?
- Отсоборует! Начнет править твой роман своим языком, своим стилем! Вымарывать твои фразы, вставлять свои. Подомнет под себя. Получится половина романа твоего, остальное его. Думаешь, такой роман нужен читателю?
Эти слова Сергея я накрепко запомнил и около года искал подходящего редактора. Писатель Михаил Гордеевич Сивачев (Автор романов "Прокрустово ложе", "Желтый дьявол" и др.), член правления "Товарищества писателей", предложил напечатать роман в этом издательстве, где стараются сохранить лицо автора. Я согласился. "Минус шесть" переводили и переводят за рубежом, а остальные романы завяли. Должно быть, отсоборовали...
Я спросил Есенина об его материальном положении. Шутя, он ответил, что оптом продался Госиздату, и {255} потому в этом отношении все обстоит отлично. Я заговорил об имажинизме и поинтересовался, что же все-таки хотел он сделать "роспуском имажинистов". Он засмеялся и сказал, что все равно имажинизм без его имени немыслим. Я спросил, что он написал за это время. Он ответил, что многое прочтет сегодня. Потом стал расспрашивать о "Мышиной норе", и я посвятил его в дела "Общества имажинистов".
Выйдя на эстраду, он преобразился. И чем больше читал, тем увереннее звучал его голос с хрипотцой, тем ритмичней и торжественней поднималась его правая рука, обращенная тыловой стороной ладони к слушателям. Аудитория состояла из журналистов, работников издательств, редакторов, поэтов. Сергей умело подобрал свою программу: несколько стихотворений из "Персидских мотивов", куски из "Страны негодяев", "Анна Снегина", "Баллада о двадцати шести".
Эти свои вещи Есенин впервые читал в Доме печати. О "Балладе" мне рассказывал Георгий Якулов, который слыхал, как Сергей выступал с ней в день шестой годовщины расстрела бакинских комиссаров. Якулов сделал прекрасный проект памятника двадцати шести. Проекта я не видел, но мне с восхищением говорил о нем сын Степана Шаумяна Лев Степанович. Проект был высотой около метра.
- Штопор в небо! - сказал Георгий Льву Степановичу, показывая на свое произведение.
Действительно, в проекте была идея спирали, присущая древним памятникам. Проект очень нравился Есенину, который и посвятил свою "Балладу" Якулову...
Когда Сергей кончил читать, все слушатели, как один человек, встали и рукоплескали ему. Тогда он с необычайной простотой прочитал своего "Ленина". Этот отрывок из поэмы "Гуляй-поле" отличался от того, который опубликован в собрании сочинений. Я уже привык к тому впечатлению, которое вызывало чтение Есениным своих вещей. Но тогда на эстраде Дома печати он словно переродился: сверкали голубым огнем глаза, слегка порозовели щеки, разметались пшеничного цвета волосы. Одухотворенный, с чуточку вскинутой головой, с чудесно подчеркивающей смысл стихов ходящей вверх-вниз рукой, он казался мне пришельцем с другой планеты...
{256}
26
Есенин в санаторном отделении клиники. Его побег из санатория. Доктор А. Я. Аронсон. Диагноз болезни Есенина.
Его отъезд в Ленинград
На дворе уже стоял морозный декабрь 1925 года, столица жила полной жизнью. В домах и учреждениях работало паровое отопление, сугробы снега увозили на грузовиках, кое-где, особенно на Тверской, перед магазинами тротуар посыпали песком. Горожане ходили одетые в зимние шубы и пальто. На улицах появились в своих бросающихся в глаза костюмах продавщицы "Моссельпрома" с красивыми лоточками. Правительство ставило на ноги советский червонец, а банда валютчиков все еще кружилась на Ильинском бульваре вокруг памятника-часовни павшим воинам Плевны, взвинчивая цены на доллары, стерлинги, царские золотые десятирублевки, подставляя ножку нашему червонцу и ловко зарабатывая на хлебном займе. В народившихся, как грибы после дождя, ночных ресторанах и кабаре процветали дивы с крошками собачками, обезьянками, а нэпачи, растратчики, спекулянты купали их в золоте,- фигурально, а реально, как когда-то замоскворецкие купчины,- в наполненных шампанским ваннах. Открывались клубы, где играли в рулетку, и крупье с прилизанными волосами, с пробритыми проборами, восседали, как боги, и громким голосом четко объявляли:
"Игра сделана! Ставок больше нет!". В те дни возвращались с фронтов гражданской войны истинные сыны республики - бойцы и командиры, своей грудью отстоявшие родину от четырнадцати держав. Эти достойные люди с презрением смотрели на круговорот жадных людишек, перед которыми маячил мираж обогащения...
Клинику на Большой Пироговской возглавлял выдающийся психиатр П. Б. Ганнушкин. Он был создателем концепции малой психиатрии и основоположником внебольничной психиатрической помощи. В его клинике впервые был открыт невропсихиатрический санаторий, где и находился Есенин.
Я приехал в клинику в тот час, когда прием посетителей закончился, и ассистент Ганнушкина доктор {257} А. Я. Аронсон объяснил, что у Есенина уже было несколько посетителей, он волновался, устал, и больше никого к нему пускать нельзя. Я попросил доктора передать Сергею записку. Аронсон обещал это сделать и посоветовал приехать в клинику через три дня, чуть раньше приема посетителей, чтобы первым пройти к Есенину. Через два дня я зашел по делам в "Мышиную нору" и глазам своим не поверил: за столиком сидел Сергей, ел сосиски с тушеной капустой и запивал пивом. Разумеется, я поинтересовался, как он попал сюда.
- Сбежал! - признался он, сдувая пену с кружки пива.- Разве это жизнь? Все время в глазах мельтешат сумасшедшие. Того и гляди сам рехнешься.
Я спросил, как же он мог уйти из санатория. Оказалось, просто: оделся, пошел гулять в сад, а как только вышла из подъезда первая группа посетителей, пошел с ними, шагнул в ворота и очутился на улице.
Он плохо выглядел, в глазах стояла тусклая синева, только говорил азартно. Может быть, обрадовался свободе?
- Сейчас один толстомордый долбил мне, что поэты должны голодать, тогда они будут лучше писать,- сказал он.- Ну, я пустил такой загиб, что он сиганул от меня без оглядки!
- Я, Сережа, кое-что из наших разговоров записываю. Это запишу.
- А мои загибы тоже записываешь?
- Я их и так помню!
Желая его развеселить, я вспомнил, как он, выступая на Олимпиаде в Политехническом музее, читал "Исповедь хулигана" и дошел до озорных строк. Шум, крик, свист. Кто-то запустил в Есенина мороженым яблоком. Он поймал его, откусил кусок, стал есть. Слушатели стали затихать, а он ел и приговаривал: "Рязань! Моя Рязань!" Дикий хохот! Аплодисменты!