1 В полном составе (лат.).
Ни своего "credo" , ни своего "ато" .
При таком положении "автономия университетов" была бы собственно автономиею студенчества.
Мне Володя (эсдек "в странствиях") и говорит: "Конечно, университет принадлежит студенчеству, ибо их больше, чем профессоров, да и он существует для студенчества".
Действительно: causa materialis и causa finalis (цель и материя учреждения). И вообще это так же аксиоматично для русских, как - "земля Божия". "Университет - студенческая собственность, студенческое подвластъе", и "земля - Божия" и, значит, - "ничья". Аксиома да песенка неодолимы: тут поздно рассуждать.
Итак, "автономия университетов" значила бы "автономия студенчества" и прекращение действия каких-либо гражданских и общих законов "в их ученых учреждениях". "Потому что там наука". Причем "наука" или "я - наука", об этом судит не третий кто-либо, а собственник, т. е. студенчество же. "Сюда не показывай носу" - в этом суть всеми представимой автономии.
"Мы экстерриториальны", как папа в Ватикане.
В целях науки и свободы научного преподавания это, однако, можно было допустить по абсолютной, так сказать, безвредности и бескровности науки. Но если "наука" безбойна, то учащиеся могут быть и не безбойны. Как когда. Явно, однако (и так-то именно я и думал), что если бы профессора у нас были с "ато" и "credo", TO все-таки и среди "бойных" студентов автономию бы можно допустить: ибо произошла бы борьба между профессурой и наукой, и студенчеством и политикой. Жажда этой борьбы - бесконечная! От нее в значительной степени зависит счастье России, возможный "смысл" ее.
Но профессора вдруг побежали, даже, кажется, еще не битые. Побежали за "хлопанец". Вообще профессора все и всех продали, предали и убежали или соответственнее даже картине - улизнули. "Вот и Иван Иванович" и прозекторша "Катерина Семеновна". И в тот момент, как они "улизнули", опустилась, и навеки опустилась, занавесь над автономией университетов".
Единственный ее мотив - воспитанье неучившихся и невоспитанных, вообще незрелых, через воздействие и борьбу (вековую) зрелых, воспитанных и ученых людей - этот ее мотив пропал.
1 Верую (лат.).
2Люблю (лат.).
Но и студенчество в свою очередь несамостоятельно: оно дергается нитками евреев и заграничных эмигрантов. Нитками "моего Володеньки", которого тоже "дергают". Сейчас по всей России "автономия университетов" перевелась бы "на русские события": - как возникновение во всяком городе, где есть высшее заведение, "неприступных цитаделей" для борьбы с "невозможным старым порядком", который, т. е. этот "порядок", туда не может по статуту вступить. "Невсту-паемая крепость", как Ватикан, естественно непобедима, как Ватикана не может взять вся Италия. У нас же было бы (все учебные высшие заведения) около сорока "Ватиканов", с правом вылазки и вообще войны.
Ибо "стены-то" университета неприступны, а студенчество - вовсе не в стенах университета, университет - вовсе не пансион, как Ватикан для папы: а оно бродит, странствует. Бродит по всей Москве, по всему Петербургу, ездит "на уроки" по всей России. Их "младшие" - это уже гимназисты, их "старые" - это общество. Словом, университет - клубок, а нити его протягиваются во всю Россию.
"Автономия университетов" поэтому вовсе не обозначала бы и не обещала "свободу научного преподавания", а совсем новое и поразительное: отведение сорока неприступных ни для кого мест, "не воюемых мест" (и это - главное), - людям, объявившим "войну современному обществу и современному строю".
Вот из-за чего велась война, идет борьба. Все прочее - соусы. "Сдай нам крепости, враг!" Во-первых, странно выпрашивать у "врага", - ссылаясь на "просвещение" и "дружбу" и всеобщую "симпатичность молодежи". Дело тут было не только военное, но в высшей степени вероломное. На русскую государственность, "кой-какую", шли Батый, фельдфебель и Талейран.
Фельдфебель - воин, "именуемый враг".
Батый - наша первобытная дикость.
Талейран - это лукавство всяких Бурцевых и Бакаев.
Фельдфебель не страшен России; но в высшей степени могли повредить Батый и Талейран. Да еще которых "нельзя достать" и вытащить из самого "сердца России": ибо их оберегают "священные стены научного здания".
...как какие-то храмы-обсерватории Вавилона и древних Фив, - с Тимирязевым и Милюковым, один в смокинге и другой в сюртуке, но в париках седых "верховных жрецов" и "с жезлами".
Тень Герцена меня усыновила* И в революцию торжественно ввела, Вокруг меня рабочих возмутила И все мне троны в жертву обрекла.
Пуф, опера и обман. "Ложноклассическая трагедия Княжнина" - не удалась. Запахло водочкой, девочкой, пришел полицейский и всех побил. "Так кончаются русские истории".
* * *
И денег суешь, и просишь, и все-таки русская свинья сделает тебе свинство.
(какая-то "Катюша" или "Марфуша"
сорвала с изголовья чудотворный образок
у мамы, "меняя белье на кровати",
разбила. Клинический институт).
О чем она думала? О любовнике или о съеденном пироге?
"И уж извините, барыня. Ах, какая беда. Совсем не заметила".
Когда Он прямо так и смотрит даже на входящего в комнату.
(8 декабря 1912г.).
* * *
Больше всего приходит мыслей в конке. Конку трясет, меня трясет, мозг трясется, и из мозга вытрясаются мысли.
(в конке).
* * *
Революционеры берут тем, что они откровенны. "Хочу стрелять в брюхо", - и стреляет.
До этого ни у кого духа не хватает. И они побеждают.
Но если бы "черносотенник" (положим, генер. М., бывший на разбирательстве Гершуни*) прострелил на самом суде голову Гершуни, не дожидаясь "вынесения приговора" суда, - если бы публика на разбирательстве первомартовцев, перескочив через барьер, перестреляла хвастунишек от Желябова до Кибальчича ("такой ученый"), то революционеры, конечно, все до одного и давно были бы просто истреблены.
Карпович выстрелил в горло Боголепову* - "ничтоже сум-няся", не спросив себя, нет ли у него детей, жены. "В Шлиссельбург он явился такой радостный* и нас всех оживил", - пишет в воспоминаниях Фигнер. Но если бы этой Фигнер тамошняя стража "откровенно и физиологически радостно" сказала, что вы теперь, барышня, как человек - уже кончены, но остаетесь еще как женщина, а наши солдаты в этом нуждаются, ну и т. д., со всеми последствиями, - то, во-первых, что сказала бы об этом вся печать, радовавшаяся выстрелу Карповича? во-вторых, как бы почувствовала себя в революционной роли Фигнер, да и вообще продолжали ли бы революционеры быть так храбры, как теперь, встретя такую "откровенность" в ответ на "откровенность".
Едва ли.
И победа революционеров, или их 50-летний успех, основывается на том, что они - бесчеловечны, а "старый строй", которого-"мерзавца" они истребляют, помнит "крест на себе" и не решается совлечь с себя образ человеческий.
Они - голые. Старый строй - в одежде. И они настолько и "дышат", насколько старый строй не допускает себя тоже "разоблачиться".
(9 декабря, день).
* * *
Фонвизин пытался быть западником в "Недоросле" и славянофилом в "Бригадире". Но не вышло ни того, ни другого. Побывав в Париже и "само собою русский дворянин", - он не был очень образован. Дитя екатерининских времен, еще очень грубых. Без утончения.
Комедии его, конечно, остроумны и, для своего времени, гениальны. Погодин верно сказал*, что "Недоросля" надо целиком перепечатывать в курсы русской истории XVIII века. Без "Недоросля" она непонятна, некрасочна. Безымянна. Но в глубине вещей весь вообще Фонвизин поверхностен, груб, и, в сущности, не понимает ни того, что любит, ни того, что отрицает. Влияние его было разительно, прекрасно для современников, и губительно потом. Поверхностные умы схватились за его формулы, славянофилы за "Вральмана", западники и очень скоро нигилисты за "Часослов"*, и под сим благовидным предлогом русская лень не хотела западных наук и пересмеяла свою церковь (богослужение, молитвы). От " - ну, почитаем из Часослова, Митрофанушка!" (Кутей-кин) и идет дикое "жезаны" и "жеможаху" Щедрина, и все лакейское оголтение русского духа, который побороть был бессилен образованнейший Рачинский (С. А.), Одоевский, Киреевские.
(10 декабря; за статьей Цветкова).
* * *
10 декабря.
Едва ли он знает географию в пределе второго класса гимназии, но подает в печати государственные советы, как управлять Россией. Удивительно талантлива русская натура.
Но может всяческих Невтонов
И скорых разумом Платонов
Российская земля рождать.
И прочее. Можно бы в этом усомниться, но вот есть же Гофштетер.
* * *
Как Ерусланова* мертвая голова, Хрущев разевал губы и шлепал в воздух:
- Педагогические методы, педагогические методы. Мне тогда хотелось ему всунуть кол в рот.
(харьковский попечитель у Берга в 1894-5 гг.)
(10 декабря 1912 г., - читая статью Цветкова о школах).
* * *
Когда говорят о "демоническом" и "бесовском" начале в мире, то мне это так же, как черные тараканы у нас в ванне (всегда бывает и их люблю): ни страха, ни заботы. "Есть" - и Господь с ними, "нет" - и дела нет.
Это не моя сторона, не мое дело, не моя душа, ни - мой интерес.
Посему я думаю, что сродства с "демонизмом" (если он есть) у меня вовсе нет. "Бла-а-ду-шнейший человек". Петр Петрович Петух* "в отхожих промыслах".
И так как в то же время у меня есть бесспорный фаллизм, и я люблю "все это", не только в идеях, но и в натуре, то отсюда я заключаю, что в фаллизме ничего демонического и бесовского не содержится; и выражения "Темная сила", "Нечистая сила" (по самым эпитетам, явно относимые к фаллической области) суть мнения апокрифов, а не Священного Писания.
Ей-ей, запах роз не отдает козлом, в каковом виде изображают бесов. Запах роз отдает розами, и им умащают Св. Плащаницу.
И аромат розового масла наполняет храмы, а в светских дворцах он показался бы странным.
Будем, господа, обонять розы.
* * *
Кое-что важное о девушках "без судьбы" в письме ко мне одной много лет болеющей, прекрасной собою и жизнью своею, девушки (лет 32).
"Очень, очень благодарна вам за присланную мне вашу книгу Опавшие листья. Простите, что несколько запоздала я с благодарностью, но мне хотелось написать вам после того, как я ее прочту. Прочитала я ее с большим интересом, и, конечно, критиковать я не могу, но мне хочется сказать вам, что в одном только месте у меня "горело сердце", а именно - где говорится об "Утешителе". Я знаю сердцем, что вы Его хоть почти всегда гоните, но все-таки любите, любите, может быть, даже больше тех, кто не гонит Его. Зная, как вам бывает иногда тяжело, я всей душой желаю вам как можно чаше чувствовать Его так, как тогда ночью, и Иго Его будет для вас тогда Благо, и бремя легко, и смерть не так страшна. Вот нынче, дорогой Василий Васильевич, вы выразили надежду, что в другой половине моей жизни меня ждет что-то светлое. Только Его света я и желаю, и думается мне, что осталась меньшая половина жизни.
Еще одно слово скажу вам: за что вы, такой добрый, а так обижаете бедных девушек, не имеющих детей, или вообще незамужних? Разве многие из них виноваты в этом?
Вы ведь не знаете их души: ни одна из них не откроет вам по целомудрию своей души до конца, а как часто их жизнь бывает сплошным самопожертвованием, никем не оцененным. По-моему, непременное выдавание замуж очень молоденьких девушек, которые даже себя не сознают, - это убивание в них Бога. Мне всегда бывает тяжело, когда я у вас читаю об этом, и потому я даже стараюсь пропускать эти места, они мешают мне любить вас как человека, а я этого не хочу1. Простите, глубокоуважаемый Василий Васильевич, если сказала что-нибудь неприятное вам, но что делать, - в этом главные вопросы моей жизни. Прошу передать сердечный привет и наилучшие пожелания В. Д., А. М. и всей вашей семье. Уважающая вас и душевно преданная ваша М. П. И-ва".
* * *
Ну что же делать, если женщина "под", a chevalier2 "над": всякое иное положение неудобно, неловко и заменяется опять нормальным. И женщины, поволновавшись с Аспазией и Цеб-риковой, возвращаются опять в "подчиненное положение".
_________________________
1 Как все глубоко и важно. Как все прекрасно. Тысячи девушек по
благодарят благородную их "сестру" за эту исповедь-защиту. В. Р.
2 Кавалер (фр.).
Но как не признать в "том" величайшей метафизики, если уже такие пустяки, как situatio in actu1, продиктовало план всемирной истории, точнее, эту основную в нем линию, что "римлянки были верны мужу", "гречанки тупо родили детей" им в логове, и христианки не могут войти в алтарь, а я читал в гимназии (книжку): "Конт, Милль (и еще кто-то) о подчиненности женщин"*.
(на извозчике в дождь).
1Положение в акте (лат.).
* * *
Растяжимая материя объемлет нерастяжимый предмет, как бы он ни казался огромнее. Она - всегда "больше"...
Удав толщиною в руку, ну самое большее в ногу у колена, поглощает козленка.
На этом основаны многие странные явления. И аппетит удавов и козы.
- Да, немного больно, тесно, но - обошлось...
Невероятно надеть на руку лайковую перчатку, как она лежит такая узенькая и "невинная" в коробке магазина. А одевается и образует крепкий обхват.
Есть метафизическое тяготение мира к "крепкому обхвату".
В "крепком обхвате" держит Бог мир...
И все стремится не только к свободе и "хлябанью", но есть и совершенно противоположный аппетит - войти в "узкий путь", сжимающий путь.
(в трамвае).
* * *
Крепкое, именно крепкое ищет узкого пути. А "хляба-нье" - у старух, стариков и в старческом возрасте планеты.
Мир женился на старухе: вот французская революция и все ее три принципа.
* * *
Церковь поет: "Святый Боже! Святый крепкий..."
Что-то брезжится в уме, что это тайно пели уже, погребая фараонов в пирамидах.
Да и другие имена как однотонны: "Сильный", "Господин", "Отец всего", "Податель жизни" ("Жизнодавче")...
Какая древность.
* * *
Мне представляется история русского общества за XIX в. сплошным безумием.
(18декабря, - Корнилов о Бакуниных*,
судьба Вареньки Бакуниной-Дьяковой.
История ее брака - в матеръял
о "Людяхлунного света").
* * *
Одели мундир.
Этот мундир - черная блуза, ремешок-пояс и стальная цепочка для часов, толщиной почти в собачью ("на цепи" собака).
Так одетый, сидел он за чаем. Он был стар, слаб, сед. При бездетном в дому хозяйничала племянница с несвежими зубами, тоже радикалка, но носившая золотое пенсне. В передней долго-долго стоит, поправляя свои немощи.
Он долго служил в департаменте либерального министерства и, прослужив 35 лет, получил пенсию в 2000 рублей.
Он говорил, и слова его были ясны, отчетливы и убежденны:
- Чем же я могу выразить свое отвращение к правительству? Я бессилен к реальному протесту, который оказал бы, если б был моложе... если б был сильнее. Между тем как гражданин, и честный гражданин, я бы был виновен, если бы допустил думать, что спокоен, что доволен, что у меня не кипит негодование. И сделал, что было в моих силах: перешел в протестантскую церковь. Я пошел к их пастору, сказал все. Он дал мне катехизис, по которому я мог бы ознакомиться с принимаемым вероисповеданием. И, - я вам скажу, - этот катехизис при чтении показался мне очень замечательным и разумным... Все ясно, здраво, - и многое здравомысленнее, чем в нашем... Ну, когда это кончилось, я и перешел.
Помолчал. И мы все молчали.
- Этим я совершил разрыв с правительством, которого я не могу нравственно и всячески уважать.
Отчетливою, мотивированною речью. Он сам себя слушал и, видно, любовался собою, - умом и справедливою общественною ситуацией.
Мы все молчали, потупив глаза.
"А пенсия?" Но можно ли было это сказать в глаза.
(на скамье подсудимых*, 21 декабря, об "Уед.").
(люди с цепями, не читав книги и не понимая
вообще существа книги, присудили вырезать
страницы и меня к аресту на 2 недели).
* * *
Я ничего так не ценю у духовенства, как хорошие...
(придя из суда).
* * *
Плодите священное семя, а то весь народ задичал.
(к многоплодию у духовенства).
Матушкам же я дал бы "на адрес писем" титул: "ее высо-коблагословению"; по мужу, - как и вообще у нас жены титулуются по мужьям.
Надо матушек высоко поставить, они много хранят веры.
(придя из суда).
* * *
Вот то-то и оно-то, Димитрий Сергеевич*, что вас никогда, никогда, никогда не поймут те, с кем вы...
Слово "царь" - вы почувствовали, они - не чувствуют... Но оставим жгущийся в обе стороны жупел..
Вы когда-то любили Пушкина: ну - и довольно...
И никогда, никогда, никогда вы не обнимете свиное, тупое рыло революции... Иначе чем ради сложностей "тактики", в которой я не понимаю.
Друг мой: обнимите и поцелуйте Владимира Набокова? Тошнит? - Ну Григория Петрова? Нельзя? Ну а ведь - это конкретно, осязательно, это необманывающий термометр кожного ощущения. "Идейно" там вы можете говорить что угодно, а как вас положить в одну постель с "курсисткой" - вы пхнете ее ногой. Все этим и решается. А с "попадьею" если также, то вы вцепитесь ей в косу и станете с ней кричать о своих любимых темах, и, прокричав до 4-х утра, все-таки в конце концов совокупитесь с нею в 4 часа, если только вообще можете совокупляться (в чем я сомневаюсь).
В этом все и дело, мой милый, - "с кем можешь совокупляться". А разговоры - просто глупости, "туда", "сюда", "и то, и сё"...
Вы образованный, просвещенный человек, и не внешним, а внутренним просвещением. Пусть - дурной, холодный (как и я); пусть любите деньги (как и я); пусть мы оба в вони, в грязи, в грехе, в смраде.
Но у вас есть вздох.
А у тех, которые тоже "выучены в университете" и "сочиняют книжки", и по-видимому похожи на нас, ибо даже нас чище, бескорыстны, без любовниц, "платят долги вовремя", "не должают в лавочке", и прочие, и прочие добродетели...
У них нет вздоха.
И только: но- небеса разверзлись и разделилась земля, и на одном краю бездны они, и на другом краю бездны - мы.
Мы - святые.
Они - ничто.
Воры и святые, блудники и святые, мошенники и святые. Они "совершенно корректные люди" и ничто.
Струве спит только с женою, а я - со всеми (положим): и, между тем, он даже не муж жены своей, и не мужчина даже, а - транспарант, напр., "по которому хорошо писать", или гиря на весах, "по которой можно хорошо свесить". А я - все-таки муж, и "при всех" - вернейший одной.
Он "никому не должен", я только и думаю, чтобы "утянуть" (положим): и завтра-послезавтра я могу открыть всемирный банк с безукоризненными счетами.
Все это лежит во "вздохе"... В "дуновении", "душе". "Корректные люди" суть просто неодушевленные существа, - "линейка" и "транспарант", "редактор" и "контора": и из этого не выведешь ни Царства Небесного, ни даже Всемирного банка или сколько-нибудь сносного - мужа.
Но в моем "вздохе" все лежит. "Вздох" богаче царства, богаче Ротшильда даже деньгами: из "вздоха" потекут золотые реки, и трон, и царство, и всё.
Вздох - всемирная история, начало ее. А "корректный человек" и есть корректный человек, которым все кончится, и сам он есть уже Смерть и Гроб.
"Земля есть и в землю отыдеши"...*
"Вздох" же - Вечная Жизнь. Неугасающая.
К "вздоху" Бог придет: но скажите, пожалуйста, неужели же Бог придет к корректному человеку? Его можно только послать к тем двум буквам, за которые запретили "Уединенное"*, и поэтому я не вправе их напечатать; но вообще послать "по-непечатному".
Ну, Бог с вами - прощайте. Да вы это и понимаете. Сами уже вздыхаете в душе, я знаю.
(прочел о реферате Философова
и полемике со Струве, 22 декабря).
* * *
24 декабря.
Океан - женщина. Материк - мужчина.
И бури и тишина, и влага и опасность.
И крепость и первобытность и потопление.
(еду в клинику).
* * *
Жена входит запахом в мужа и всего его делает пахучим собою; как и весь дом.
И Бисмарк, сказавший*, что "тевтоны - муж, а славяне - жена" (и якобы "удобрение для германской культуры"), ничего другого не сказал, как что некогда Германия зальется русской вонью, русским болотом, русской мутью, русским кабаком. И пойдут везде "русские женщины" и "русские студенты", с анархией, "коллективными" кроватями и кулаками.
И отлично.
Розанов с удовольствием поставит калоши на трон Гоген-цоллернов и, сплюнув на сторону Горностаеву мантию, все покроет своим халатом.
Видел одного германца, из Саксонии, очень ученого, женатого на "русской (приблизительно) курсихе" (курсистке). Каким он цыпленочком ходил по комнатам, и едва она, встав, сказала:
- Фриц! Пора домой!
Как он, прервав ученые разговоры по химии, пошел в переднюю и одел ей калоши. Она очень хорошо ему "держала ножку" (подставила для одевания).
Она была, пожалуй, нехороша, но что-то дразнящее. И как он побежал за этим "дразнящим"...
Потом я слышал, что она пудрится и румянится. Вообще - полное свинство. Приняла его иностранное (по мужу) подданство: но он сам остался в России и даже переехал в Москву.
Еще я знавал 2 немцев, с большим положением, женатых на русских: они с достоинством, деятельностью, деньгами. Русские ничего не делали (очень "талантливы"): и опять какая глубокая покорность немцев русским бабам!
А все запах.
Как Шперк любил свою Анну Лавровну. Какая покорность. Она, бывало, ни слова не скажет, все что-то шьет или вяжет чулок. Худенькая в лице, высокая, очень большой бюст.
"Ничего особенного".
Он стал славянофилом. Переменил веру. Восхищался, когда какой-то мужик сшиб шляпу и сломал зонтик у барыни на Невском при проезде Царя, выкрикнув: "Ты мне застишь Царя".
О жене он говорил:
"Аня - незаметная и милая".
Она кончила 4 класса гимназии. И кажется, не очень запомнила "курс".
Все шила. И "пришила" к себе тело мужа, душу его, биографию его, "все" его.
"Нет Шперка, а есть Анна Лавровна".
Я безумно его любил за это ("отречение от себя", "от эгоизма", от гордости и самолюбия).
* * *
25 декабря.
Стиль есть то, куда поцеловал Бог вещь.
(день Рождества. У мамы в клинике).
* * *
Какими-то затуманенными глазами гляжу я на мир. И ничего не вижу.
И параллельно внутри вечная игра. Огни. Блестки. Говоры.
Шум народов. Шум бала.
И как росинки откуда-то падают слезы.
Это душа моя плачет о себе.
(у постели больной мамы).
* * *
Стильные вещи суть оконченные вещи.
И посему они уже мертвы. И посему они уже вечны.
Потому что они не станут изменяться. Но всегда останутся.
* * *
С тем вместе стиль есть нечто внешнее. Это наружность вещей. Кожа вещей. Но ведь у человека мы целуем же священные уста и никто не вздумает поцеловать столь важное и нужное ему сердце.
(в Клиническ. институте. У мамы).
* * *
Струве осторожно, шажками в вершок, - и я думаю в осторожности этой неискренне, - подходит к тезису, который надвигается, как туча ли, как день ли, на всех нас.
Нужно признать правительство.
Заботы о юге, о балканских народностях, "интересы на Черном море"... В конце концов - возрожденная Россиею, т. е. in concrete , Русским правительством, жизнь народностей Балканского полуострова: скажите, пожалуйста, какую роль во всем этом играли "Письма Белинского", "Michel" (Бакунин), Герцен и его "Natalie", Чернышевский, писавший с прописной буквы "Ты" своей супруге, и вся эта чехарда, и вся эта поистине житейская пошлость, вся эта мелочь до того дробная, что ее в микроскоп не рассмотришь, - вся эта наша литературная "обывательщина", не выступающая из рамок, - "как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем". Даже зычные речи Ив. Аксакова и Славянские комитеты* - чехарда и чехарда, исчезающая в малости перед фактом: "этот батальон, наконец, отлично стреляет".
"Этот батальон отлично стреляет" - вот дело, вот гиря на мировых весах, перед которой "письма Белинского к Герцену" не важнее "писем к тетеньке его Шпоньки" (у Гоголя). Но посмотрите, в какой позе стоит Белинский с его "письмами" перед этим батальоном, да и не один Белинский, а и благоразумный (теперь) Струве с его статейками, и все "мы", "мы", впрочем, "они", "они", - так как я решительно к этим знаменитым "письмам" не принадлежу.
Мне давно становится глубоко противною эта хвастливая и подлая поза, в которой общество корежится перед "низким" правительством, "низость" коего заключается в том одном, что оно одно было занято делом, и делом таких размеров, на какие свиное общество решительно не в силах поднять свой хрюкающий "пятачок" (конец морды). Общество наше именно имело не лицо, а морду, и в нем была не душа, а свиной хрящик, и ни в чем это так не выразилось, как в подлейшем, в подлом из подлых, отношении к своему правительству, которое оно било целый век по лицу за то, что оно не читало "писем Белинского" и не забросило батальоны ради "писем Белинского".
1 В действительности (лат.).
Но с "письмами Белинского" и супругой Чернышевского, если бы подобно нам и правительство сыропилось в них, повторяя:
Ах, супруга ты супруга, Ах, Небесная моя, то Балканы и остались бы, конечно, Балканами, Сербия была бы деревенькой у ног Австрии, болгарские девушки шли бы в гаремы турок, болгарские мужчины утирали бы слезы и т. д. и т. д. и прочее и прочее. Но сам Струве, САМ, целует пятки и коленки подлому Желябову, считает его "политическим гением", а не хвастунишкой-мужичонком, которого бы по субботам следовало пороть в гимназии, а при неисправлении просто повесить, как чумную крысу с корабля... Что же это такое, что же это за помесь Безумия и Подлости, что когда убили Александра II, который положил же свой Труд и Пот за Балканы, тот же Струве не выдавит из себя ни одной слезинки за Государя, ни одного доброго слова на его могилу, а льстиво и лакейски присюсюкивает у Желябова, снимает с него носки и чешет ему пятки, как крепостная девчонка растопыренному барину...
Ни своего "credo" , ни своего "ато" .
При таком положении "автономия университетов" была бы собственно автономиею студенчества.
Мне Володя (эсдек "в странствиях") и говорит: "Конечно, университет принадлежит студенчеству, ибо их больше, чем профессоров, да и он существует для студенчества".
Действительно: causa materialis и causa finalis (цель и материя учреждения). И вообще это так же аксиоматично для русских, как - "земля Божия". "Университет - студенческая собственность, студенческое подвластъе", и "земля - Божия" и, значит, - "ничья". Аксиома да песенка неодолимы: тут поздно рассуждать.
Итак, "автономия университетов" значила бы "автономия студенчества" и прекращение действия каких-либо гражданских и общих законов "в их ученых учреждениях". "Потому что там наука". Причем "наука" или "я - наука", об этом судит не третий кто-либо, а собственник, т. е. студенчество же. "Сюда не показывай носу" - в этом суть всеми представимой автономии.
"Мы экстерриториальны", как папа в Ватикане.
В целях науки и свободы научного преподавания это, однако, можно было допустить по абсолютной, так сказать, безвредности и бескровности науки. Но если "наука" безбойна, то учащиеся могут быть и не безбойны. Как когда. Явно, однако (и так-то именно я и думал), что если бы профессора у нас были с "ато" и "credo", TO все-таки и среди "бойных" студентов автономию бы можно допустить: ибо произошла бы борьба между профессурой и наукой, и студенчеством и политикой. Жажда этой борьбы - бесконечная! От нее в значительной степени зависит счастье России, возможный "смысл" ее.
Но профессора вдруг побежали, даже, кажется, еще не битые. Побежали за "хлопанец". Вообще профессора все и всех продали, предали и убежали или соответственнее даже картине - улизнули. "Вот и Иван Иванович" и прозекторша "Катерина Семеновна". И в тот момент, как они "улизнули", опустилась, и навеки опустилась, занавесь над автономией университетов".
Единственный ее мотив - воспитанье неучившихся и невоспитанных, вообще незрелых, через воздействие и борьбу (вековую) зрелых, воспитанных и ученых людей - этот ее мотив пропал.
1 Верую (лат.).
2Люблю (лат.).
Но и студенчество в свою очередь несамостоятельно: оно дергается нитками евреев и заграничных эмигрантов. Нитками "моего Володеньки", которого тоже "дергают". Сейчас по всей России "автономия университетов" перевелась бы "на русские события": - как возникновение во всяком городе, где есть высшее заведение, "неприступных цитаделей" для борьбы с "невозможным старым порядком", который, т. е. этот "порядок", туда не может по статуту вступить. "Невсту-паемая крепость", как Ватикан, естественно непобедима, как Ватикана не может взять вся Италия. У нас же было бы (все учебные высшие заведения) около сорока "Ватиканов", с правом вылазки и вообще войны.
Ибо "стены-то" университета неприступны, а студенчество - вовсе не в стенах университета, университет - вовсе не пансион, как Ватикан для папы: а оно бродит, странствует. Бродит по всей Москве, по всему Петербургу, ездит "на уроки" по всей России. Их "младшие" - это уже гимназисты, их "старые" - это общество. Словом, университет - клубок, а нити его протягиваются во всю Россию.
"Автономия университетов" поэтому вовсе не обозначала бы и не обещала "свободу научного преподавания", а совсем новое и поразительное: отведение сорока неприступных ни для кого мест, "не воюемых мест" (и это - главное), - людям, объявившим "войну современному обществу и современному строю".
Вот из-за чего велась война, идет борьба. Все прочее - соусы. "Сдай нам крепости, враг!" Во-первых, странно выпрашивать у "врага", - ссылаясь на "просвещение" и "дружбу" и всеобщую "симпатичность молодежи". Дело тут было не только военное, но в высшей степени вероломное. На русскую государственность, "кой-какую", шли Батый, фельдфебель и Талейран.
Фельдфебель - воин, "именуемый враг".
Батый - наша первобытная дикость.
Талейран - это лукавство всяких Бурцевых и Бакаев.
Фельдфебель не страшен России; но в высшей степени могли повредить Батый и Талейран. Да еще которых "нельзя достать" и вытащить из самого "сердца России": ибо их оберегают "священные стены научного здания".
...как какие-то храмы-обсерватории Вавилона и древних Фив, - с Тимирязевым и Милюковым, один в смокинге и другой в сюртуке, но в париках седых "верховных жрецов" и "с жезлами".
Тень Герцена меня усыновила* И в революцию торжественно ввела, Вокруг меня рабочих возмутила И все мне троны в жертву обрекла.
Пуф, опера и обман. "Ложноклассическая трагедия Княжнина" - не удалась. Запахло водочкой, девочкой, пришел полицейский и всех побил. "Так кончаются русские истории".
* * *
И денег суешь, и просишь, и все-таки русская свинья сделает тебе свинство.
(какая-то "Катюша" или "Марфуша"
сорвала с изголовья чудотворный образок
у мамы, "меняя белье на кровати",
разбила. Клинический институт).
О чем она думала? О любовнике или о съеденном пироге?
"И уж извините, барыня. Ах, какая беда. Совсем не заметила".
Когда Он прямо так и смотрит даже на входящего в комнату.
(8 декабря 1912г.).
* * *
Больше всего приходит мыслей в конке. Конку трясет, меня трясет, мозг трясется, и из мозга вытрясаются мысли.
(в конке).
* * *
Революционеры берут тем, что они откровенны. "Хочу стрелять в брюхо", - и стреляет.
До этого ни у кого духа не хватает. И они побеждают.
Но если бы "черносотенник" (положим, генер. М., бывший на разбирательстве Гершуни*) прострелил на самом суде голову Гершуни, не дожидаясь "вынесения приговора" суда, - если бы публика на разбирательстве первомартовцев, перескочив через барьер, перестреляла хвастунишек от Желябова до Кибальчича ("такой ученый"), то революционеры, конечно, все до одного и давно были бы просто истреблены.
Карпович выстрелил в горло Боголепову* - "ничтоже сум-няся", не спросив себя, нет ли у него детей, жены. "В Шлиссельбург он явился такой радостный* и нас всех оживил", - пишет в воспоминаниях Фигнер. Но если бы этой Фигнер тамошняя стража "откровенно и физиологически радостно" сказала, что вы теперь, барышня, как человек - уже кончены, но остаетесь еще как женщина, а наши солдаты в этом нуждаются, ну и т. д., со всеми последствиями, - то, во-первых, что сказала бы об этом вся печать, радовавшаяся выстрелу Карповича? во-вторых, как бы почувствовала себя в революционной роли Фигнер, да и вообще продолжали ли бы революционеры быть так храбры, как теперь, встретя такую "откровенность" в ответ на "откровенность".
Едва ли.
И победа революционеров, или их 50-летний успех, основывается на том, что они - бесчеловечны, а "старый строй", которого-"мерзавца" они истребляют, помнит "крест на себе" и не решается совлечь с себя образ человеческий.
Они - голые. Старый строй - в одежде. И они настолько и "дышат", насколько старый строй не допускает себя тоже "разоблачиться".
(9 декабря, день).
* * *
Фонвизин пытался быть западником в "Недоросле" и славянофилом в "Бригадире". Но не вышло ни того, ни другого. Побывав в Париже и "само собою русский дворянин", - он не был очень образован. Дитя екатерининских времен, еще очень грубых. Без утончения.
Комедии его, конечно, остроумны и, для своего времени, гениальны. Погодин верно сказал*, что "Недоросля" надо целиком перепечатывать в курсы русской истории XVIII века. Без "Недоросля" она непонятна, некрасочна. Безымянна. Но в глубине вещей весь вообще Фонвизин поверхностен, груб, и, в сущности, не понимает ни того, что любит, ни того, что отрицает. Влияние его было разительно, прекрасно для современников, и губительно потом. Поверхностные умы схватились за его формулы, славянофилы за "Вральмана", западники и очень скоро нигилисты за "Часослов"*, и под сим благовидным предлогом русская лень не хотела западных наук и пересмеяла свою церковь (богослужение, молитвы). От " - ну, почитаем из Часослова, Митрофанушка!" (Кутей-кин) и идет дикое "жезаны" и "жеможаху" Щедрина, и все лакейское оголтение русского духа, который побороть был бессилен образованнейший Рачинский (С. А.), Одоевский, Киреевские.
(10 декабря; за статьей Цветкова).
* * *
10 декабря.
Едва ли он знает географию в пределе второго класса гимназии, но подает в печати государственные советы, как управлять Россией. Удивительно талантлива русская натура.
Но может всяческих Невтонов
И скорых разумом Платонов
Российская земля рождать.
И прочее. Можно бы в этом усомниться, но вот есть же Гофштетер.
* * *
Как Ерусланова* мертвая голова, Хрущев разевал губы и шлепал в воздух:
- Педагогические методы, педагогические методы. Мне тогда хотелось ему всунуть кол в рот.
(харьковский попечитель у Берга в 1894-5 гг.)
(10 декабря 1912 г., - читая статью Цветкова о школах).
* * *
Когда говорят о "демоническом" и "бесовском" начале в мире, то мне это так же, как черные тараканы у нас в ванне (всегда бывает и их люблю): ни страха, ни заботы. "Есть" - и Господь с ними, "нет" - и дела нет.
Это не моя сторона, не мое дело, не моя душа, ни - мой интерес.
Посему я думаю, что сродства с "демонизмом" (если он есть) у меня вовсе нет. "Бла-а-ду-шнейший человек". Петр Петрович Петух* "в отхожих промыслах".
И так как в то же время у меня есть бесспорный фаллизм, и я люблю "все это", не только в идеях, но и в натуре, то отсюда я заключаю, что в фаллизме ничего демонического и бесовского не содержится; и выражения "Темная сила", "Нечистая сила" (по самым эпитетам, явно относимые к фаллической области) суть мнения апокрифов, а не Священного Писания.
Ей-ей, запах роз не отдает козлом, в каковом виде изображают бесов. Запах роз отдает розами, и им умащают Св. Плащаницу.
И аромат розового масла наполняет храмы, а в светских дворцах он показался бы странным.
Будем, господа, обонять розы.
* * *
Кое-что важное о девушках "без судьбы" в письме ко мне одной много лет болеющей, прекрасной собою и жизнью своею, девушки (лет 32).
"Очень, очень благодарна вам за присланную мне вашу книгу Опавшие листья. Простите, что несколько запоздала я с благодарностью, но мне хотелось написать вам после того, как я ее прочту. Прочитала я ее с большим интересом, и, конечно, критиковать я не могу, но мне хочется сказать вам, что в одном только месте у меня "горело сердце", а именно - где говорится об "Утешителе". Я знаю сердцем, что вы Его хоть почти всегда гоните, но все-таки любите, любите, может быть, даже больше тех, кто не гонит Его. Зная, как вам бывает иногда тяжело, я всей душой желаю вам как можно чаше чувствовать Его так, как тогда ночью, и Иго Его будет для вас тогда Благо, и бремя легко, и смерть не так страшна. Вот нынче, дорогой Василий Васильевич, вы выразили надежду, что в другой половине моей жизни меня ждет что-то светлое. Только Его света я и желаю, и думается мне, что осталась меньшая половина жизни.
Еще одно слово скажу вам: за что вы, такой добрый, а так обижаете бедных девушек, не имеющих детей, или вообще незамужних? Разве многие из них виноваты в этом?
Вы ведь не знаете их души: ни одна из них не откроет вам по целомудрию своей души до конца, а как часто их жизнь бывает сплошным самопожертвованием, никем не оцененным. По-моему, непременное выдавание замуж очень молоденьких девушек, которые даже себя не сознают, - это убивание в них Бога. Мне всегда бывает тяжело, когда я у вас читаю об этом, и потому я даже стараюсь пропускать эти места, они мешают мне любить вас как человека, а я этого не хочу1. Простите, глубокоуважаемый Василий Васильевич, если сказала что-нибудь неприятное вам, но что делать, - в этом главные вопросы моей жизни. Прошу передать сердечный привет и наилучшие пожелания В. Д., А. М. и всей вашей семье. Уважающая вас и душевно преданная ваша М. П. И-ва".
* * *
Ну что же делать, если женщина "под", a chevalier2 "над": всякое иное положение неудобно, неловко и заменяется опять нормальным. И женщины, поволновавшись с Аспазией и Цеб-риковой, возвращаются опять в "подчиненное положение".
_________________________
1 Как все глубоко и важно. Как все прекрасно. Тысячи девушек по
благодарят благородную их "сестру" за эту исповедь-защиту. В. Р.
2 Кавалер (фр.).
Но как не признать в "том" величайшей метафизики, если уже такие пустяки, как situatio in actu1, продиктовало план всемирной истории, точнее, эту основную в нем линию, что "римлянки были верны мужу", "гречанки тупо родили детей" им в логове, и христианки не могут войти в алтарь, а я читал в гимназии (книжку): "Конт, Милль (и еще кто-то) о подчиненности женщин"*.
(на извозчике в дождь).
1Положение в акте (лат.).
* * *
Растяжимая материя объемлет нерастяжимый предмет, как бы он ни казался огромнее. Она - всегда "больше"...
Удав толщиною в руку, ну самое большее в ногу у колена, поглощает козленка.
На этом основаны многие странные явления. И аппетит удавов и козы.
- Да, немного больно, тесно, но - обошлось...
Невероятно надеть на руку лайковую перчатку, как она лежит такая узенькая и "невинная" в коробке магазина. А одевается и образует крепкий обхват.
Есть метафизическое тяготение мира к "крепкому обхвату".
В "крепком обхвате" держит Бог мир...
И все стремится не только к свободе и "хлябанью", но есть и совершенно противоположный аппетит - войти в "узкий путь", сжимающий путь.
(в трамвае).
* * *
Крепкое, именно крепкое ищет узкого пути. А "хляба-нье" - у старух, стариков и в старческом возрасте планеты.
Мир женился на старухе: вот французская революция и все ее три принципа.
* * *
Церковь поет: "Святый Боже! Святый крепкий..."
Что-то брезжится в уме, что это тайно пели уже, погребая фараонов в пирамидах.
Да и другие имена как однотонны: "Сильный", "Господин", "Отец всего", "Податель жизни" ("Жизнодавче")...
Какая древность.
* * *
Мне представляется история русского общества за XIX в. сплошным безумием.
(18декабря, - Корнилов о Бакуниных*,
судьба Вареньки Бакуниной-Дьяковой.
История ее брака - в матеръял
о "Людяхлунного света").
* * *
Одели мундир.
Этот мундир - черная блуза, ремешок-пояс и стальная цепочка для часов, толщиной почти в собачью ("на цепи" собака).
Так одетый, сидел он за чаем. Он был стар, слаб, сед. При бездетном в дому хозяйничала племянница с несвежими зубами, тоже радикалка, но носившая золотое пенсне. В передней долго-долго стоит, поправляя свои немощи.
Он долго служил в департаменте либерального министерства и, прослужив 35 лет, получил пенсию в 2000 рублей.
Он говорил, и слова его были ясны, отчетливы и убежденны:
- Чем же я могу выразить свое отвращение к правительству? Я бессилен к реальному протесту, который оказал бы, если б был моложе... если б был сильнее. Между тем как гражданин, и честный гражданин, я бы был виновен, если бы допустил думать, что спокоен, что доволен, что у меня не кипит негодование. И сделал, что было в моих силах: перешел в протестантскую церковь. Я пошел к их пастору, сказал все. Он дал мне катехизис, по которому я мог бы ознакомиться с принимаемым вероисповеданием. И, - я вам скажу, - этот катехизис при чтении показался мне очень замечательным и разумным... Все ясно, здраво, - и многое здравомысленнее, чем в нашем... Ну, когда это кончилось, я и перешел.
Помолчал. И мы все молчали.
- Этим я совершил разрыв с правительством, которого я не могу нравственно и всячески уважать.
Отчетливою, мотивированною речью. Он сам себя слушал и, видно, любовался собою, - умом и справедливою общественною ситуацией.
Мы все молчали, потупив глаза.
"А пенсия?" Но можно ли было это сказать в глаза.
(на скамье подсудимых*, 21 декабря, об "Уед.").
(люди с цепями, не читав книги и не понимая
вообще существа книги, присудили вырезать
страницы и меня к аресту на 2 недели).
* * *
Я ничего так не ценю у духовенства, как хорошие...
(придя из суда).
* * *
Плодите священное семя, а то весь народ задичал.
(к многоплодию у духовенства).
Матушкам же я дал бы "на адрес писем" титул: "ее высо-коблагословению"; по мужу, - как и вообще у нас жены титулуются по мужьям.
Надо матушек высоко поставить, они много хранят веры.
(придя из суда).
* * *
Вот то-то и оно-то, Димитрий Сергеевич*, что вас никогда, никогда, никогда не поймут те, с кем вы...
Слово "царь" - вы почувствовали, они - не чувствуют... Но оставим жгущийся в обе стороны жупел..
Вы когда-то любили Пушкина: ну - и довольно...
И никогда, никогда, никогда вы не обнимете свиное, тупое рыло революции... Иначе чем ради сложностей "тактики", в которой я не понимаю.
Друг мой: обнимите и поцелуйте Владимира Набокова? Тошнит? - Ну Григория Петрова? Нельзя? Ну а ведь - это конкретно, осязательно, это необманывающий термометр кожного ощущения. "Идейно" там вы можете говорить что угодно, а как вас положить в одну постель с "курсисткой" - вы пхнете ее ногой. Все этим и решается. А с "попадьею" если также, то вы вцепитесь ей в косу и станете с ней кричать о своих любимых темах, и, прокричав до 4-х утра, все-таки в конце концов совокупитесь с нею в 4 часа, если только вообще можете совокупляться (в чем я сомневаюсь).
В этом все и дело, мой милый, - "с кем можешь совокупляться". А разговоры - просто глупости, "туда", "сюда", "и то, и сё"...
Вы образованный, просвещенный человек, и не внешним, а внутренним просвещением. Пусть - дурной, холодный (как и я); пусть любите деньги (как и я); пусть мы оба в вони, в грязи, в грехе, в смраде.
Но у вас есть вздох.
А у тех, которые тоже "выучены в университете" и "сочиняют книжки", и по-видимому похожи на нас, ибо даже нас чище, бескорыстны, без любовниц, "платят долги вовремя", "не должают в лавочке", и прочие, и прочие добродетели...
У них нет вздоха.
И только: но- небеса разверзлись и разделилась земля, и на одном краю бездны они, и на другом краю бездны - мы.
Мы - святые.
Они - ничто.
Воры и святые, блудники и святые, мошенники и святые. Они "совершенно корректные люди" и ничто.
Струве спит только с женою, а я - со всеми (положим): и, между тем, он даже не муж жены своей, и не мужчина даже, а - транспарант, напр., "по которому хорошо писать", или гиря на весах, "по которой можно хорошо свесить". А я - все-таки муж, и "при всех" - вернейший одной.
Он "никому не должен", я только и думаю, чтобы "утянуть" (положим): и завтра-послезавтра я могу открыть всемирный банк с безукоризненными счетами.
Все это лежит во "вздохе"... В "дуновении", "душе". "Корректные люди" суть просто неодушевленные существа, - "линейка" и "транспарант", "редактор" и "контора": и из этого не выведешь ни Царства Небесного, ни даже Всемирного банка или сколько-нибудь сносного - мужа.
Но в моем "вздохе" все лежит. "Вздох" богаче царства, богаче Ротшильда даже деньгами: из "вздоха" потекут золотые реки, и трон, и царство, и всё.
Вздох - всемирная история, начало ее. А "корректный человек" и есть корректный человек, которым все кончится, и сам он есть уже Смерть и Гроб.
"Земля есть и в землю отыдеши"...*
"Вздох" же - Вечная Жизнь. Неугасающая.
К "вздоху" Бог придет: но скажите, пожалуйста, неужели же Бог придет к корректному человеку? Его можно только послать к тем двум буквам, за которые запретили "Уединенное"*, и поэтому я не вправе их напечатать; но вообще послать "по-непечатному".
Ну, Бог с вами - прощайте. Да вы это и понимаете. Сами уже вздыхаете в душе, я знаю.
(прочел о реферате Философова
и полемике со Струве, 22 декабря).
* * *
24 декабря.
Океан - женщина. Материк - мужчина.
И бури и тишина, и влага и опасность.
И крепость и первобытность и потопление.
(еду в клинику).
* * *
Жена входит запахом в мужа и всего его делает пахучим собою; как и весь дом.
И Бисмарк, сказавший*, что "тевтоны - муж, а славяне - жена" (и якобы "удобрение для германской культуры"), ничего другого не сказал, как что некогда Германия зальется русской вонью, русским болотом, русской мутью, русским кабаком. И пойдут везде "русские женщины" и "русские студенты", с анархией, "коллективными" кроватями и кулаками.
И отлично.
Розанов с удовольствием поставит калоши на трон Гоген-цоллернов и, сплюнув на сторону Горностаеву мантию, все покроет своим халатом.
Видел одного германца, из Саксонии, очень ученого, женатого на "русской (приблизительно) курсихе" (курсистке). Каким он цыпленочком ходил по комнатам, и едва она, встав, сказала:
- Фриц! Пора домой!
Как он, прервав ученые разговоры по химии, пошел в переднюю и одел ей калоши. Она очень хорошо ему "держала ножку" (подставила для одевания).
Она была, пожалуй, нехороша, но что-то дразнящее. И как он побежал за этим "дразнящим"...
Потом я слышал, что она пудрится и румянится. Вообще - полное свинство. Приняла его иностранное (по мужу) подданство: но он сам остался в России и даже переехал в Москву.
Еще я знавал 2 немцев, с большим положением, женатых на русских: они с достоинством, деятельностью, деньгами. Русские ничего не делали (очень "талантливы"): и опять какая глубокая покорность немцев русским бабам!
А все запах.
Как Шперк любил свою Анну Лавровну. Какая покорность. Она, бывало, ни слова не скажет, все что-то шьет или вяжет чулок. Худенькая в лице, высокая, очень большой бюст.
"Ничего особенного".
Он стал славянофилом. Переменил веру. Восхищался, когда какой-то мужик сшиб шляпу и сломал зонтик у барыни на Невском при проезде Царя, выкрикнув: "Ты мне застишь Царя".
О жене он говорил:
"Аня - незаметная и милая".
Она кончила 4 класса гимназии. И кажется, не очень запомнила "курс".
Все шила. И "пришила" к себе тело мужа, душу его, биографию его, "все" его.
"Нет Шперка, а есть Анна Лавровна".
Я безумно его любил за это ("отречение от себя", "от эгоизма", от гордости и самолюбия).
* * *
25 декабря.
Стиль есть то, куда поцеловал Бог вещь.
(день Рождества. У мамы в клинике).
* * *
Какими-то затуманенными глазами гляжу я на мир. И ничего не вижу.
И параллельно внутри вечная игра. Огни. Блестки. Говоры.
Шум народов. Шум бала.
И как росинки откуда-то падают слезы.
Это душа моя плачет о себе.
(у постели больной мамы).
* * *
Стильные вещи суть оконченные вещи.
И посему они уже мертвы. И посему они уже вечны.
Потому что они не станут изменяться. Но всегда останутся.
* * *
С тем вместе стиль есть нечто внешнее. Это наружность вещей. Кожа вещей. Но ведь у человека мы целуем же священные уста и никто не вздумает поцеловать столь важное и нужное ему сердце.
(в Клиническ. институте. У мамы).
* * *
Струве осторожно, шажками в вершок, - и я думаю в осторожности этой неискренне, - подходит к тезису, который надвигается, как туча ли, как день ли, на всех нас.
Нужно признать правительство.
Заботы о юге, о балканских народностях, "интересы на Черном море"... В конце концов - возрожденная Россиею, т. е. in concrete , Русским правительством, жизнь народностей Балканского полуострова: скажите, пожалуйста, какую роль во всем этом играли "Письма Белинского", "Michel" (Бакунин), Герцен и его "Natalie", Чернышевский, писавший с прописной буквы "Ты" своей супруге, и вся эта чехарда, и вся эта поистине житейская пошлость, вся эта мелочь до того дробная, что ее в микроскоп не рассмотришь, - вся эта наша литературная "обывательщина", не выступающая из рамок, - "как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем". Даже зычные речи Ив. Аксакова и Славянские комитеты* - чехарда и чехарда, исчезающая в малости перед фактом: "этот батальон, наконец, отлично стреляет".
"Этот батальон отлично стреляет" - вот дело, вот гиря на мировых весах, перед которой "письма Белинского к Герцену" не важнее "писем к тетеньке его Шпоньки" (у Гоголя). Но посмотрите, в какой позе стоит Белинский с его "письмами" перед этим батальоном, да и не один Белинский, а и благоразумный (теперь) Струве с его статейками, и все "мы", "мы", впрочем, "они", "они", - так как я решительно к этим знаменитым "письмам" не принадлежу.
Мне давно становится глубоко противною эта хвастливая и подлая поза, в которой общество корежится перед "низким" правительством, "низость" коего заключается в том одном, что оно одно было занято делом, и делом таких размеров, на какие свиное общество решительно не в силах поднять свой хрюкающий "пятачок" (конец морды). Общество наше именно имело не лицо, а морду, и в нем была не душа, а свиной хрящик, и ни в чем это так не выразилось, как в подлейшем, в подлом из подлых, отношении к своему правительству, которое оно било целый век по лицу за то, что оно не читало "писем Белинского" и не забросило батальоны ради "писем Белинского".
1 В действительности (лат.).
Но с "письмами Белинского" и супругой Чернышевского, если бы подобно нам и правительство сыропилось в них, повторяя:
Ах, супруга ты супруга, Ах, Небесная моя, то Балканы и остались бы, конечно, Балканами, Сербия была бы деревенькой у ног Австрии, болгарские девушки шли бы в гаремы турок, болгарские мужчины утирали бы слезы и т. д. и т. д. и прочее и прочее. Но сам Струве, САМ, целует пятки и коленки подлому Желябову, считает его "политическим гением", а не хвастунишкой-мужичонком, которого бы по субботам следовало пороть в гимназии, а при неисправлении просто повесить, как чумную крысу с корабля... Что же это такое, что же это за помесь Безумия и Подлости, что когда убили Александра II, который положил же свой Труд и Пот за Балканы, тот же Струве не выдавит из себя ни одной слезинки за Государя, ни одного доброго слова на его могилу, а льстиво и лакейски присюсюкивает у Желябова, снимает с него носки и чешет ему пятки, как крепостная девчонка растопыренному барину...