Страница:
Антон Л. поразмыслил, не следовало ли ему отыскать квартиру господина Кандтлера или вообще поехать в Зальцбург и поискать в квартире Симона Листа (его адрес был известен, так как он был написан на папке), ибо, возможно, Солиман Людвиг в своих письмах к Листу, которые тот, скорее всего, тоже хранил, был менее скрытным. Но это оказалось совершенно излишним, ибо однажды в конце августа, в день, когда Антон Л. вообще ничего не сделал в соответствии с концентрическим кругом, обозначенным в «Рабочем плане», и лишь только читал письма Симона Листа – он прочитал уже почти все, – папка лежала закрытой, но вниз лицевой стороной, то есть обратной стороной папки вверх, на столе в салоне. Антон Л., ненадолго прервавший чтение, чтобы покормить Соню, вернулся назад, намереваясь продолжить чтение. Его взгляд упал на даты, проставленные на папке, даты, когда Солиман Людвиг отправлял письма Симону Листу. Последняя дата: 25 июня.
Это письмо еще никак не могло быть переслано адресату, пусть даже Людвиг написал его рано утром и отправил. Антон Л. приступил к сложному расследованию (обследование соответствующего почтового отделения и т. д.), но уже первый шаг возымел успех. Солиман Людвиг написал письмо после закрытия магазина (в то время как Эшенлое направлялся с посланием Кандтлера в свечную лавку) и бросил его в ящик поздно вечером. Из почтового ящика на углу Хетумштрассе 25 июня корреспонденция больше не вынималась, она вообще больше никогда не вынималась. Когда Антон Л. взломал почтовый ящик фомкой, на землю выпали двадцать или тридцать писем. Антон Л. сразу же узнал среди них письмо с красивым, рисующим почерком Солимана Людвига.
XIII
XIV
XV
Это письмо еще никак не могло быть переслано адресату, пусть даже Людвиг написал его рано утром и отправил. Антон Л. приступил к сложному расследованию (обследование соответствующего почтового отделения и т. д.), но уже первый шаг возымел успех. Солиман Людвиг написал письмо после закрытия магазина (в то время как Эшенлое направлялся с посланием Кандтлера в свечную лавку) и бросил его в ящик поздно вечером. Из почтового ящика на углу Хетумштрассе 25 июня корреспонденция больше не вынималась, она вообще больше никогда не вынималась. Когда Антон Л. взломал почтовый ящик фомкой, на землю выпали двадцать или тридцать писем. Антон Л. сразу же узнал среди них письмо с красивым, рисующим почерком Солимана Людвига.
XIII
Письмо
«Дорогой друг Симон Лист,
Вы до сих пор еще сомневаетесь, хотя я знаю: это не шутка – я в этом уверен. Возможно, что «уверен» – это не совсем правильное слово, пока еще не совсем правильное, потому что у меня еще нет свидетелей, свидетелей я пока еще не нашел. Но все-таки я Вам говорю: я уверен, не в оккультном, мистическом, каббалистическом смысле, а в смысле трезво-логическом. Логика всегда занимала меня точно так же, как и все каббалистическое.
И я Вам это говорю.
Я Вам это уже говорил в последний раз, когда Вы были здесь. Теперь я Вам это пишу. Но и это, наверное, не было бы необходимым, потому что я знаю, что Вы запомнили то, что я рассказал Вам, К. и Э. Я пишу это для себя, пусть даже я это письмо отправлю.
Что есть мир (я имею в виду Вселенную)? Клубок из более или менее живых частей субстанций. Чем более живыми являются эти части, официально мы называем их клетками, тем более торопятся они с совершенно немыслимых, далеких, темных (или, скорее, огненно-красных) времен сделать одно-единственное, что им осталось сделать: сотворить как можно больше из самих себя. Все стремится создать матрицу, каждая клетка, каждый конгломерат клеток, начиная от домашнего зверька и кончая человеком имеет, если быть откровенным, и это необходимо признать, лишь одну тенденцию: размножаться. Каждое живое существо имеет склонность, нет, стремится к тому, чтобы создать вокруг себя подобные ему самому живые существа или переделать имеющиеся структуры в соответствии с собственным образом и подобием. Матрица есть тайна жизни.
Верю ли я в Бога, спрашивали Вы в предпоследний раз. Я определяю свое состояние в этом направлении таким образом: с некоторого времени я сомневаюсь в несуществовании Бога. Если Добрый Старик (или Злой? Гневный?) существует – в чем я все-таки сомневаюсь, а значит с оговорками могу говорить непочтительно, – то библейская форма Господа вполне возможна, но и в этом случае было бы ясно, что духовное существо не является свободным от стремления к созданию матрицы: он создал Адама и Еву по своему образу. (Хотя, мог бы сказать циник, можно было придумать более удобную форму.)
Но и Дух не является свободным от стремления к воспроизведению, доказательство: история наук является в то же время историей вербовки себе подобных. У каждого ученого есть свои ученики, в которых он хочет вчеканить свое собственное духовное видение мира. Все состоит из перечеканивания, переоценок в соответствии с собственным образом. В этом смысле амеба в своем образе ничем не лучше Платона. Поэтому у меня есть обоснованный повод для предположения, что мир, наш мир, Земля и ее созидательное единство тоже имеет склонность и стремление к матрице. Результатом этого стала – книга.
Вселенная не может создать рядом с собой еще одну вселенную, если Вам угодно, я скажу: не может по причине ограниченного числа атомов и т. д. и т. п. Стремление к матрице, разделенное поначалу на невообразимый спектр многообразия мира, перекрещивается под давлением «желания к размножению», которое не нашло никакого другого пути, в фокусе, и именно в этом фокусе должна затем возникнуть новая – новая/старая – картина мира, отчеканенная, отштампованная, соответствующая.
Был ли этот фокус усилием одного-единственного человека, на которого вдруг снизошли все знания мира в виде самому ему непостижимого откровения, или было это творением группы людей, которые на протяжении столетий тайно томились над своими записями, я не знаю. Я предполагаю, но это всего лишь ни на чем не основанное умозаключение, что это была династия не особенно высокопоставленных эмиров-ассасинов, которые на протяжении примерно двухсот лет писали этот труд в замке на северном склоне персидской горы Эльбурс. Ко времени уничтожения всех ассасинских крепостей монголом Хулагом в 1256 году труд был, видимо, уже завершен. Вероятно, он был передан в безопасное место другой, уцелевшей во время этого уничтожения ассасинской ветви в сирийских горах Носаири или, может быть, закопан. Хулагу, и это известно, был очень зол, что, несмотря на многолетние поиски, он так и не нашел сокровищ ассасинов.
Право предположить, что матрица мира создавалась в форме книги, я взял себе, исходя из отрицания: а как еще? Я уже сказал – мир стоял под принуждением отчеканить самое себя. То есть он избрал для себя довольно простой путь, говоря лучше: стремление пробило себе путь там, где это было легче всего. В какой еще форме познание может быть изложено легче и проще на ограниченном пространстве, чем в книге? Мышление – язык – написанное – книга… это этапы матрицы мира. Поэтому должна была существовать, нет, поэтому существовалакнига, в которой содержалось все познание мира. И эта книга еще существует. (Отдельные ограничения, о которых я говорил: она еще лишь будет; с этим я соглашаюсь; и тогда мы потерпим фиаско. Но я в это не верю, потому что мы стоим скорее ближе к концу мира, чем к его началу, а мир никогда бы не стал настолько медлить со своей матрицей.)
Грустным в этом деле является то, что мир ничего не сделал для распространения своего образа. Как и большинство живых организмов, он тоже потерял интерес к своему образу, тому, в котором он когда-то был сотворен. Конечно же, вполне возможно, что труд этот пропал. Но тогда мир немедленно приступил бы к созданию нового своего отражения. Вероятно, он сделал это – после перерыва в созидательном деле, который необходим в подобных случаях. Вполне вероятно, что та книга на Эльбурсе уже тысячная. То, что я ищу именно эту книгу – а со мной также Вы, К. и Э., – имеет самую простейшую внешнюю причину: у меня есть точки отсчета ее местонахождения, а других нет.
Эшива умеет уже считать до двадцати. Недавно я объяснил ей еврейские буквы. Перспективное письмо она освоила довольно быстро. Мы думаем, не стоит ли нам осенью отдать ее в школу сразу во второй класс. Здешняя «Волшебная флейта» была довольно неплохой. Шиндлер собирается на следующей неделе уехать, поэтому я в субботу вырваться не смогу. С пальцем у Анны уже получше.
Приветствующий Вас,
Ваш Солиман Людвиг».
Вы до сих пор еще сомневаетесь, хотя я знаю: это не шутка – я в этом уверен. Возможно, что «уверен» – это не совсем правильное слово, пока еще не совсем правильное, потому что у меня еще нет свидетелей, свидетелей я пока еще не нашел. Но все-таки я Вам говорю: я уверен, не в оккультном, мистическом, каббалистическом смысле, а в смысле трезво-логическом. Логика всегда занимала меня точно так же, как и все каббалистическое.
И я Вам это говорю.
Я Вам это уже говорил в последний раз, когда Вы были здесь. Теперь я Вам это пишу. Но и это, наверное, не было бы необходимым, потому что я знаю, что Вы запомнили то, что я рассказал Вам, К. и Э. Я пишу это для себя, пусть даже я это письмо отправлю.
Что есть мир (я имею в виду Вселенную)? Клубок из более или менее живых частей субстанций. Чем более живыми являются эти части, официально мы называем их клетками, тем более торопятся они с совершенно немыслимых, далеких, темных (или, скорее, огненно-красных) времен сделать одно-единственное, что им осталось сделать: сотворить как можно больше из самих себя. Все стремится создать матрицу, каждая клетка, каждый конгломерат клеток, начиная от домашнего зверька и кончая человеком имеет, если быть откровенным, и это необходимо признать, лишь одну тенденцию: размножаться. Каждое живое существо имеет склонность, нет, стремится к тому, чтобы создать вокруг себя подобные ему самому живые существа или переделать имеющиеся структуры в соответствии с собственным образом и подобием. Матрица есть тайна жизни.
Верю ли я в Бога, спрашивали Вы в предпоследний раз. Я определяю свое состояние в этом направлении таким образом: с некоторого времени я сомневаюсь в несуществовании Бога. Если Добрый Старик (или Злой? Гневный?) существует – в чем я все-таки сомневаюсь, а значит с оговорками могу говорить непочтительно, – то библейская форма Господа вполне возможна, но и в этом случае было бы ясно, что духовное существо не является свободным от стремления к созданию матрицы: он создал Адама и Еву по своему образу. (Хотя, мог бы сказать циник, можно было придумать более удобную форму.)
Но и Дух не является свободным от стремления к воспроизведению, доказательство: история наук является в то же время историей вербовки себе подобных. У каждого ученого есть свои ученики, в которых он хочет вчеканить свое собственное духовное видение мира. Все состоит из перечеканивания, переоценок в соответствии с собственным образом. В этом смысле амеба в своем образе ничем не лучше Платона. Поэтому у меня есть обоснованный повод для предположения, что мир, наш мир, Земля и ее созидательное единство тоже имеет склонность и стремление к матрице. Результатом этого стала – книга.
Вселенная не может создать рядом с собой еще одну вселенную, если Вам угодно, я скажу: не может по причине ограниченного числа атомов и т. д. и т. п. Стремление к матрице, разделенное поначалу на невообразимый спектр многообразия мира, перекрещивается под давлением «желания к размножению», которое не нашло никакого другого пути, в фокусе, и именно в этом фокусе должна затем возникнуть новая – новая/старая – картина мира, отчеканенная, отштампованная, соответствующая.
Был ли этот фокус усилием одного-единственного человека, на которого вдруг снизошли все знания мира в виде самому ему непостижимого откровения, или было это творением группы людей, которые на протяжении столетий тайно томились над своими записями, я не знаю. Я предполагаю, но это всего лишь ни на чем не основанное умозаключение, что это была династия не особенно высокопоставленных эмиров-ассасинов, которые на протяжении примерно двухсот лет писали этот труд в замке на северном склоне персидской горы Эльбурс. Ко времени уничтожения всех ассасинских крепостей монголом Хулагом в 1256 году труд был, видимо, уже завершен. Вероятно, он был передан в безопасное место другой, уцелевшей во время этого уничтожения ассасинской ветви в сирийских горах Носаири или, может быть, закопан. Хулагу, и это известно, был очень зол, что, несмотря на многолетние поиски, он так и не нашел сокровищ ассасинов.
Право предположить, что матрица мира создавалась в форме книги, я взял себе, исходя из отрицания: а как еще? Я уже сказал – мир стоял под принуждением отчеканить самое себя. То есть он избрал для себя довольно простой путь, говоря лучше: стремление пробило себе путь там, где это было легче всего. В какой еще форме познание может быть изложено легче и проще на ограниченном пространстве, чем в книге? Мышление – язык – написанное – книга… это этапы матрицы мира. Поэтому должна была существовать, нет, поэтому существовалакнига, в которой содержалось все познание мира. И эта книга еще существует. (Отдельные ограничения, о которых я говорил: она еще лишь будет; с этим я соглашаюсь; и тогда мы потерпим фиаско. Но я в это не верю, потому что мы стоим скорее ближе к концу мира, чем к его началу, а мир никогда бы не стал настолько медлить со своей матрицей.)
Грустным в этом деле является то, что мир ничего не сделал для распространения своего образа. Как и большинство живых организмов, он тоже потерял интерес к своему образу, тому, в котором он когда-то был сотворен. Конечно же, вполне возможно, что труд этот пропал. Но тогда мир немедленно приступил бы к созданию нового своего отражения. Вероятно, он сделал это – после перерыва в созидательном деле, который необходим в подобных случаях. Вполне вероятно, что та книга на Эльбурсе уже тысячная. То, что я ищу именно эту книгу – а со мной также Вы, К. и Э., – имеет самую простейшую внешнюю причину: у меня есть точки отсчета ее местонахождения, а других нет.
Эшива умеет уже считать до двадцати. Недавно я объяснил ей еврейские буквы. Перспективное письмо она освоила довольно быстро. Мы думаем, не стоит ли нам осенью отдать ее в школу сразу во второй класс. Здешняя «Волшебная флейта» была довольно неплохой. Шиндлер собирается на следующей неделе уехать, поэтому я в субботу вырваться не смогу. С пальцем у Анны уже получше.
Приветствующий Вас,
Ваш Солиман Людвиг».
XIV
Ведута Каналетто
Резиденцию курфюрста от гостиницы отделяло всего лишь несколько сот метров. Этот короткий отрезок Антон Л. преодолевал пешком. Теперь он возвращался – был уже почти вечер – сквозь высокую траву и сорняки, которые проросли из всех пазов в брусчатке и из всех трещин в асфальте, в гостиницу. Даже на крышах домов буйствовала сорная трава. С некоторых балконов густая зелень свисала, подобно бородам.
«Той книги» Антон Л. в библиотеке курфюрста не обнаружил. Антон Л. не был разочарован, его бы, скорее, насторожил быстрый и неожиданный успех.
Но у него с собой было кое-что другое: завернутую в кусок простыни, которую он вытащил прямо из огромной кровати курфюрста, он нес под мышкой картину. Это был известный, работы Каналетто, вид города, великолепное творение мастера, которое висело в спальне курфюрста. Антон Л. после безрезультатных поисков в курфюрстской библиотеке на обратном пути снова прошел через спальню. Косой луч заходящего солнца наискось пробежал по комнате, оставив отблеск на золотых лилиях на синем бархате кроватного неба, и осветил Каналетто. Это была небольшая картина с изображением вида города с противоположного берега. В то время оба берега реки не были застроены. Река извивалась множеством русел по лугам и болотистым равнинам. На переднем плане паслось несколько коров, а кроме того, здесь и на мосту через реку до самых ворот (ворота стояли еще по сей день) разыгрывались разнообразные жанровые сцены: торговались бродячие торговцы, у одной деревянной повозки сломалось колесо, семьи горожан предавались идиллии, прыгала какая-то собачка, благородная, запряженная четырьмя лошадьми карета ехала с зашторенными окнами, нищий протянул шапку для подаяния. Вечернее солнце играло лучами на медных куполах только что построенной придворной церкви, барочный квартал Резиденции возвышался над густо теснящимися домами горожан; еще высились городские стены, но жалкие поселения уже располагались за их пределами. Над городом распростерлось ясное вечернее небо осеннего теплого дня. Каналетто рисовал такое невероятно прозрачное небо сильными и вместе с тем нежными мазками: голубым и золотистым. Великолепная картина. Антон Л. тут же решил украсить ею свой гостиничный номер. Позже он решил в придачу принести маленький автопортрет Рембрандта и, может быть, любимую картину, тот захватывающий, почти импрессионистский тернистый венок старого, едва ли не столетнего Тициана из Национальной галереи, хотя при этом – размышлял Антон Л. – из-за размеров картины могут возникнуть проблемы при транспортировке. Для комнаты Сони он присмотрел «Подсолнухи» Ван-Гога из Новой государственной галереи.
Перед старым зданием Главпочтамта на углу дворца Резиденции, где начиналась Анакреонштрассе, все шелестело зарослями сорняков. Большая лужа, уже почти пруд, осталась еще со времени наводнения в небольшой низине, образовавшейся из-за того, что опустился уровень мостовой. Вероятно, под ней обвалился свод какого-нибудь подвала. Антон Л. осторожно опустил Каналетто и прислонил его к одной из колонн придворного театра. Он снял с плеча ружье. (Этот шелест был ему уже знаком.) Между домами было темно, но глаза Антона Л. были к этому достаточно привычными. Вверх поднялся целый рой фазанов. Антон Л. вскинул ружье и выстрелил, второй раз, третий. Один фазан перевернулся в воздухе, замахал крыльями и упал на Анакреонштрассе где-то около шелкового магазина Михельлойтнера. Эхо выстрела прокатилось по улицам. Антон Л. больше ничего подобного не боялся. Тучи птиц взмыли в воздух и некоторое время летали над крышами. Но вдруг послышался грохот другого происхождения: на землю полетели кирпичи. По ту сторону площади стояли дома, к которым бронзовый курфюрст был повернут спиной и в одном из которых располагалась придворная свечная лавка Шиндлера. Вероятно, крыша давно уже была в аварийном состоянии. Эти повреждения еще более усугубились растущими на крышах сорняками. Звуковой волны от трех выстрелов хватило, чтобы теперь эти кирпичи ослабить. Словно плоская лавина сдвинулся слой кирпичей, и они полетел вниз, разбиваясь о мостовую на мелкие кусочки. Они падали долго; в конце концов вход в свечную лавку завалила гора мусора, она была выше человеческого роста.
– Странно, – сказал бронзовый курфюрст.
«Да, странно, – подумал и Антон Л – Я больше не смог бы найти имеющее тяжелые последствия послание. Но теперь мне совершенно не нужно его находить. Путь, который показывает мне это послание, я уже почти полностью прошел. Мне только нужно будет найти новый источник для пополнения запасов свечей. (Ему теперь требовалось не так уж много свечей. За месяцы, прошедшие с 26 июня, его день стал ориентироваться на дневной свет. Когда становилось светло, он вставал, когда наступала темнота, его одолевала усталость и он ложился спать.)
Антон Л. поднял убитого фазана и привязал на пояс. Дойдя почти до гостиницы, он вздрогнул: «Не курфюрст ли произнес сейчас эти слова, или я брежу?»
Он остановился, затем медленно повернулся и поставил Каналетто к стене гостиницы. Антон Л. не хотел снова нести картину к Резиденции и обратно, пусть даже весь этот путь имел длину в несколько сот метров.
Страха у Антона Л. больше не было, не было уже давно. Страх забывается, даже если – как Антон Л. – принадлежишь с детства к робкому десятку. Страх со временем улетучивается, точно так же, как чувство головокружения, которое присутствует поначалу, когда поселяешься в высотном доме на самых верхних его этажах; когда живешь там долго, то привыкаешь к высоте, тело начинает ориентироваться на нее. Это Антон Л. заметил по себе уже много лет назад, когда он работал в издательстве. Издательство находилось в трех самых верхних этажах семиэтажного здания, в котором разместились всевозможные офисы и в котором был чрезвычайно большой световой колодец-двор. Двери офисов выходили в узкий круговой коридор, тянувшийся вокруг светового двора, который казался разверзнутой бездной. (Все, кто здесь работали, называли это здание «Синг-Синг». Но это, конечно же, имело совершенно другое значение.) Комната Антона Л. находилась на пятом этаже. Поначалу ему всегда становилось плохо, как только он выходил из лифта прямо в круговой коридор и шел почти вдоль всей бездны к двери своего кабинета. Но со временем тошнотворное чувство улетучилось. Антон Л. мог даже подходить к ограждению, бездна стала привычной; Антон Л. смотрел вниз как ни в чем не бывало, здоровался с кем-то по другую сторону бездны, словно стоял прямо на земле. Но только на пятом этаже. Стоило Антону Л. подняться на шестой или седьмой этажи, головокружение снова незамедлительно давало о себе знать. Антону Л. казалось, что весь круговой коридор вместе с ограждениями медленно сползает вниз, в бездну. Он недостаточно часто поднимался на шестой и седьмой этажи, чтобы и там избавиться от своего страха. Сколько он ни работал в издательстве, на шестом и седьмом этажах он ходил лишь, держась поближе к стене, и должен был мириться с тем, что постоянно сталкивался с людьми, которые в спешке выскакивали из кабинетов.
Страха перед возможно говорящими бронзовыми курфюрстами и подобными феноменами Антон Л. больше не испытывал.
Когда Антон Л. пришел к памятнику, солнце уже спряталось. Крыши домов тоже лежали в темноте. Небо было светлым. Площадь опутывали похожие на паутину серые сумеречные нити, на нее опускалась нежная осенняя предвечерняя дымка, глядя на которую нельзя понять, настоящие ли это испарения или еще не сгустившиеся ночные тени. Памятник курфюрсту стоял посреди площади, похожий на бесформенно-колючую черную глыбу.
– Я бы не оставлял Каналетто без присмотра, – сказал курфюрст.
– А кто может его украсть? – спросил Антон.
– Более надежным было бы, если бы вы занесли его в вестибюль. Я бы на вашем месте его на оставлял, – повторил курфюрст.
– За несколько минут носорог его на свой рог не нанижет, – ответил Антон Л.
– Но ведь вполне может оказаться и так, что вы в городе не совсем один?
– Пока что я не обнаружил еще ни малейшего следа другого человеческого существа, – сказал Антон Л.
– А если пойдет дождь? Тогда Каналетто конец, – продолжал курфюрст.
– Да ну! – возразил Антон Л. – Ясное, безоблачное небо. Если, скажем, в последующие четыре часа пойдет дождь, я сожру…
– …Каналетто, – подсказал курфюрст.
– Согласен, – сказал Антон Л – Кроме того, он завернут еще и в простыню.
– В одну из моих простыней, хотели вы сказать, – заметил курфюрст.
– Но не будете же вы в самом деле утверждать, что эта простыня сохранилась с восемнадцатого века. Простыню приобрела государственная дирекция замка, она… она… она…
– …пользовалась милостью курфюрста, – продолжил его мысль курфюрст.
– На ней не было милости курфюрста.
– Но она с моей кровати! – сказал курфюрст.
– Ладно, – согласился Антон Л. – Вашей курфюрстской милости будет приятнее, если мокрой будет простыня, а не Каналетто.
– Одна простыня особо не поможет, – сказал курфюрст – Она промокнет насквозь.
– Дождь не идет и не пойдет, сейчас не идет, не пойдет и через десять минут, пока я снова туда не вернусь.
– Мне бы было не по себе, если бы я просто так оставил Каналетто, прислоненным к стене гостиницы, – не унимался курфюрст.
– Хорошо, – успокоил его Антон Л., – я немедленно возвращаюсь, действительно, одна из проклятых собак может вцепиться в картину.
Антон Л. развернулся и пошел.
– Доброй ночи, – сказал курфюрст.
– Пардон – Антон Л. еще раз повернулся, слегка поклонившись, – Доброй ночи.
– Это еще совершенно не значит, что все принадлежит вам одному, пусть даже вы остались в одиночестве! – крикнул курфюрст.
Антон Л. уже завернул на Анакреонштрассе.
– Доброй ночи, ваша курфюрстская милость! – крикнул Антон Л. в ответ.
В воздух поднялась испуганная стая лысух. Каналетто по-прежнему неподвижно стоял у гостиничной стены.
Тем временем уже почти наступила ночь. Еще во время разговора с курфюрстом дымчатый покров сумерек растворился между домами в абсолютной темноте. Тихий стрекот сверху, шуршание и чавканье в траве, неожиданный громкий гогот, кваканье и зевание, доносящийся издалека сдержанный свист, раздающееся время от времени рычание – настало время уже давно ставших привычными звуков ночи. Подул легкий ветерок, местами на небе вспыхивала звезда или в высокой траве пара настороженных глаз. (Несколько дней назад Антон Л. впервые увидел за гостиницей рысь.) Все это, разумеется, его взволновать уже не могло. Антон Л. и без того сохранял бдительность и был начеку, что совершенно естественно в подобной ситуации. Но когда в то время, как он собирался уже войти в крытый подъезд гостиницы с колоннами, вдруг выскочила лошадь, он все-таки вздрогнул. Причем заметим: он вздрогнул, но страха не почувствовал. Лошадь, наверное, устроилась в открытой части подъезда, своеобразном предфойе. Это была очень большая лошадь, буланая лошадь, которая в темноте еще немного отсвечивала, словно сохранила в своей шерсти немного дневного света.
Буланая лошадь выскочила на Анакреонштрассе в том направлении, откуда пришел Антон Л. Она немного хромала. По неравномерному топоту копыт было слышно, что одна подкова, видимо, потерялась. Лошадь двинулась наискось через улицу, прыгнула немного в сторону и дальше – по направлению к Абенсерагенштрассе. И тут все внимание Антона Л. обратилось к сильному взрыву, который животное, по всей видимости, почувствовало на секунду раньше.
Вероятно, некие взаимовраждебные химикаты въелись друг в друга на какой-то фабрике или на каком-то складе, возможно, под влиянием наводнения или потому, что обрушились разделявшие их стенки, и образовали взрывчатую смесь. Высотой с башню, вспыхивающий красно-золотыми отблесками, пронизанный черными нитями столб огня поднялся в небо по другую сторону реки. За ним последовал громовой раскат. Взрыв явно произошел далеко на восточной окраине города и был для центрального района не опасен, тем не менее Антон Л. пригнулся и вместе с Каналетто вошел в спасительные двери гостиницы. Это было сделано вовремя, потому что очень скоро по улицам, словно ураган, пронеслась вызванная взрывом волна и снесла все, что было не закреплено или закреплено слабо: цветочные горшки, куски дерева, окна, уличные таблички, балки и небольшие деревья; часть трамвайных проводов была снесена и скручивалась, вырастала, образовывая беспорядочный клубок, он докатился почти до самой гостиницы, и тут вдруг, как парус, с одного из домов сорвалась железная крыша, с грохотом пронеслась между домами, сметая за собой все таблички и вывески, висевшие на фасадах, и исчезла в направлении Резиденции. Посуда Антона Л. полетела вслед за всем этим. Оконные стекла в ближайших домах, как вы помните, стали жертвами первых стрелковых упражнений Антона Л. Несколько из них оставались нетронутыми; теперь они разлетелись, как, к сожалению, и многие стекла в гостинице. Антона Л. прижало к стене, но с ним ничего не произошло. Когда волна пронеслась, он встал и посмотрел за угол. Слева и справа от большого столба огня вверх поднимались маленькие тонкие столбики. Большой столб стал желто-зеленым, а затем быстро почернел и уже не прорезал ночное небо на востоке. Вскоре полоска свечения расширилась по восточному горизонту города и оставалась таковой несколько дней.
Антон Л. занес фазана на кухню, затем вместе с Каналетто поднялся в свой представительский номер. Как он и опасался, стекла были разбиты и там, одиннадцать стекол в трех оконных створках. Ему сразу же пришла в голову очень простая идея заменить оконные створки с разбитыми стеклами на подходящие створки из других комнат этого этажа. Окна были одинаковыми на всем этаже, лишь на более высоких этажах они были меньшими. В комнате Сони – ее окна выходили во двор – стекла не пострадали.
Антон Л. ощипал фазана – это была уже не первая птица, которая стала его добычей, – и зажарил. С тех пор как в конце августа перестал поступать газ, он стал топить креслами из конференц-зала. Кресла были свалены в углу большой гостиничной кухни, рядом лежал топор.
Пока фазан жарился в духовке, Антон Л. взял одно кресло – последний раз на нем кто-то сидел, завтра оно отправится в огонь, – прислонил его к плите и задумался. Член разросшейся тем временем примерно до двадцати пяти голов кошачьей семьи, черно-белая молодая кошка, зашла в кухню, увидела кучу фазаньих перьев, лежащих на полу, остановилась, подняла вверх хвост, фыркнула и нырнула в кучу, так что перья разлетелись. Поднявшиеся вверх перья накрыли впавшую в бешенство кошку. Она прыгала за перьями, кусала их, била их лапой, а иногда даже обеими передними лапами. Через некоторое время кошка так запыхалась, что улеглась возле плиты, свернулась в клубок и заснула.
В кухне горела одна свеча, очень большая свеча. Кроме того, свет исходил и от плиты. Но пока жарился фазан, Антон Л. не читал – по кухне медленно расползался вкусный запах, – он теперь никогда не читал, пока готовилась еда, он размышлял: «Теперь я чемпион мира по всем дисциплинам. Я чемпион мира по прыжкам в высоту, чемпион мира по прыжкам в длину, чемпион мира по бегу на сто метров, чемпион мира по велогонкам, чемпион мира по тяжелой атлетике…»
Он встал, взял тяжелый пень, на котором рубил стулья, и поднял его. Когда он снова с размаху опустил его на пол, кошка проснулась, посмотрела на него полными упрека глазами, зевнула и свернулась в клубок в другом направлении.
«Чемпион мира по тяжелой атлетике. А можно ли в одиночку стать, скажем, чемпионом мира по теннису? По шахматам? Даже если бы я, – размышлял Антон Л., – поднял не тяжелый пень, а, например, лишь только этот спичечный коробок, я бы все равно был чемпионом мира по тяжелой атлетике, и даже если я мог бы лишь хромать, еле передвигаться и затратил бы на дорогу до бронзового курфюрста целый час, я был бы все равно чемпионом мира по бегу на стометровку. Но могу ли я быть чемпионом мира по чему-либо, чего я вообще не умею? Например, по планеризму, или бриджу, или гольфу?
Фазан был готов. Вынужденные упражнения Антон Л. довел до определенного искусства в приготовлении пищи. Тем не менее фазан еще был не тем, что делало честь гастрономической части этого отеля. Завсегдатай, например, господин Пфайвестль, из-за его жесткости несомненно вернул бы блюдо обратно. Антон Л. задул на кухне свечу, накрыл плиту крышкой и поставил фазана на шестьдесят третьем месте в большом зале ресторана. К фазану у него было полбанки горошка. Вторую половину банки получила Соня.
Прежде чем Антон Л. этим вечером отправился спать, он взял полевой бинокль (он был тоже из охотничье-оружейного магазина рядом с гостиницей), высунулся из окна и осмотрел восточный горизонт. Равномерное свечение огня стало шире. Отдельных деталей видно не было.
Свечение сохранялось до конца следующей недели, пока не начались первые осенние дожди.
«Той книги» Антон Л. в библиотеке курфюрста не обнаружил. Антон Л. не был разочарован, его бы, скорее, насторожил быстрый и неожиданный успех.
Но у него с собой было кое-что другое: завернутую в кусок простыни, которую он вытащил прямо из огромной кровати курфюрста, он нес под мышкой картину. Это был известный, работы Каналетто, вид города, великолепное творение мастера, которое висело в спальне курфюрста. Антон Л. после безрезультатных поисков в курфюрстской библиотеке на обратном пути снова прошел через спальню. Косой луч заходящего солнца наискось пробежал по комнате, оставив отблеск на золотых лилиях на синем бархате кроватного неба, и осветил Каналетто. Это была небольшая картина с изображением вида города с противоположного берега. В то время оба берега реки не были застроены. Река извивалась множеством русел по лугам и болотистым равнинам. На переднем плане паслось несколько коров, а кроме того, здесь и на мосту через реку до самых ворот (ворота стояли еще по сей день) разыгрывались разнообразные жанровые сцены: торговались бродячие торговцы, у одной деревянной повозки сломалось колесо, семьи горожан предавались идиллии, прыгала какая-то собачка, благородная, запряженная четырьмя лошадьми карета ехала с зашторенными окнами, нищий протянул шапку для подаяния. Вечернее солнце играло лучами на медных куполах только что построенной придворной церкви, барочный квартал Резиденции возвышался над густо теснящимися домами горожан; еще высились городские стены, но жалкие поселения уже располагались за их пределами. Над городом распростерлось ясное вечернее небо осеннего теплого дня. Каналетто рисовал такое невероятно прозрачное небо сильными и вместе с тем нежными мазками: голубым и золотистым. Великолепная картина. Антон Л. тут же решил украсить ею свой гостиничный номер. Позже он решил в придачу принести маленький автопортрет Рембрандта и, может быть, любимую картину, тот захватывающий, почти импрессионистский тернистый венок старого, едва ли не столетнего Тициана из Национальной галереи, хотя при этом – размышлял Антон Л. – из-за размеров картины могут возникнуть проблемы при транспортировке. Для комнаты Сони он присмотрел «Подсолнухи» Ван-Гога из Новой государственной галереи.
Перед старым зданием Главпочтамта на углу дворца Резиденции, где начиналась Анакреонштрассе, все шелестело зарослями сорняков. Большая лужа, уже почти пруд, осталась еще со времени наводнения в небольшой низине, образовавшейся из-за того, что опустился уровень мостовой. Вероятно, под ней обвалился свод какого-нибудь подвала. Антон Л. осторожно опустил Каналетто и прислонил его к одной из колонн придворного театра. Он снял с плеча ружье. (Этот шелест был ему уже знаком.) Между домами было темно, но глаза Антона Л. были к этому достаточно привычными. Вверх поднялся целый рой фазанов. Антон Л. вскинул ружье и выстрелил, второй раз, третий. Один фазан перевернулся в воздухе, замахал крыльями и упал на Анакреонштрассе где-то около шелкового магазина Михельлойтнера. Эхо выстрела прокатилось по улицам. Антон Л. больше ничего подобного не боялся. Тучи птиц взмыли в воздух и некоторое время летали над крышами. Но вдруг послышался грохот другого происхождения: на землю полетели кирпичи. По ту сторону площади стояли дома, к которым бронзовый курфюрст был повернут спиной и в одном из которых располагалась придворная свечная лавка Шиндлера. Вероятно, крыша давно уже была в аварийном состоянии. Эти повреждения еще более усугубились растущими на крышах сорняками. Звуковой волны от трех выстрелов хватило, чтобы теперь эти кирпичи ослабить. Словно плоская лавина сдвинулся слой кирпичей, и они полетел вниз, разбиваясь о мостовую на мелкие кусочки. Они падали долго; в конце концов вход в свечную лавку завалила гора мусора, она была выше человеческого роста.
– Странно, – сказал бронзовый курфюрст.
«Да, странно, – подумал и Антон Л – Я больше не смог бы найти имеющее тяжелые последствия послание. Но теперь мне совершенно не нужно его находить. Путь, который показывает мне это послание, я уже почти полностью прошел. Мне только нужно будет найти новый источник для пополнения запасов свечей. (Ему теперь требовалось не так уж много свечей. За месяцы, прошедшие с 26 июня, его день стал ориентироваться на дневной свет. Когда становилось светло, он вставал, когда наступала темнота, его одолевала усталость и он ложился спать.)
Антон Л. поднял убитого фазана и привязал на пояс. Дойдя почти до гостиницы, он вздрогнул: «Не курфюрст ли произнес сейчас эти слова, или я брежу?»
Он остановился, затем медленно повернулся и поставил Каналетто к стене гостиницы. Антон Л. не хотел снова нести картину к Резиденции и обратно, пусть даже весь этот путь имел длину в несколько сот метров.
Страха у Антона Л. больше не было, не было уже давно. Страх забывается, даже если – как Антон Л. – принадлежишь с детства к робкому десятку. Страх со временем улетучивается, точно так же, как чувство головокружения, которое присутствует поначалу, когда поселяешься в высотном доме на самых верхних его этажах; когда живешь там долго, то привыкаешь к высоте, тело начинает ориентироваться на нее. Это Антон Л. заметил по себе уже много лет назад, когда он работал в издательстве. Издательство находилось в трех самых верхних этажах семиэтажного здания, в котором разместились всевозможные офисы и в котором был чрезвычайно большой световой колодец-двор. Двери офисов выходили в узкий круговой коридор, тянувшийся вокруг светового двора, который казался разверзнутой бездной. (Все, кто здесь работали, называли это здание «Синг-Синг». Но это, конечно же, имело совершенно другое значение.) Комната Антона Л. находилась на пятом этаже. Поначалу ему всегда становилось плохо, как только он выходил из лифта прямо в круговой коридор и шел почти вдоль всей бездны к двери своего кабинета. Но со временем тошнотворное чувство улетучилось. Антон Л. мог даже подходить к ограждению, бездна стала привычной; Антон Л. смотрел вниз как ни в чем не бывало, здоровался с кем-то по другую сторону бездны, словно стоял прямо на земле. Но только на пятом этаже. Стоило Антону Л. подняться на шестой или седьмой этажи, головокружение снова незамедлительно давало о себе знать. Антону Л. казалось, что весь круговой коридор вместе с ограждениями медленно сползает вниз, в бездну. Он недостаточно часто поднимался на шестой и седьмой этажи, чтобы и там избавиться от своего страха. Сколько он ни работал в издательстве, на шестом и седьмом этажах он ходил лишь, держась поближе к стене, и должен был мириться с тем, что постоянно сталкивался с людьми, которые в спешке выскакивали из кабинетов.
Страха перед возможно говорящими бронзовыми курфюрстами и подобными феноменами Антон Л. больше не испытывал.
Когда Антон Л. пришел к памятнику, солнце уже спряталось. Крыши домов тоже лежали в темноте. Небо было светлым. Площадь опутывали похожие на паутину серые сумеречные нити, на нее опускалась нежная осенняя предвечерняя дымка, глядя на которую нельзя понять, настоящие ли это испарения или еще не сгустившиеся ночные тени. Памятник курфюрсту стоял посреди площади, похожий на бесформенно-колючую черную глыбу.
– Я бы не оставлял Каналетто без присмотра, – сказал курфюрст.
– А кто может его украсть? – спросил Антон.
– Более надежным было бы, если бы вы занесли его в вестибюль. Я бы на вашем месте его на оставлял, – повторил курфюрст.
– За несколько минут носорог его на свой рог не нанижет, – ответил Антон Л.
– Но ведь вполне может оказаться и так, что вы в городе не совсем один?
– Пока что я не обнаружил еще ни малейшего следа другого человеческого существа, – сказал Антон Л.
– А если пойдет дождь? Тогда Каналетто конец, – продолжал курфюрст.
– Да ну! – возразил Антон Л. – Ясное, безоблачное небо. Если, скажем, в последующие четыре часа пойдет дождь, я сожру…
– …Каналетто, – подсказал курфюрст.
– Согласен, – сказал Антон Л – Кроме того, он завернут еще и в простыню.
– В одну из моих простыней, хотели вы сказать, – заметил курфюрст.
– Но не будете же вы в самом деле утверждать, что эта простыня сохранилась с восемнадцатого века. Простыню приобрела государственная дирекция замка, она… она… она…
– …пользовалась милостью курфюрста, – продолжил его мысль курфюрст.
– На ней не было милости курфюрста.
– Но она с моей кровати! – сказал курфюрст.
– Ладно, – согласился Антон Л. – Вашей курфюрстской милости будет приятнее, если мокрой будет простыня, а не Каналетто.
– Одна простыня особо не поможет, – сказал курфюрст – Она промокнет насквозь.
– Дождь не идет и не пойдет, сейчас не идет, не пойдет и через десять минут, пока я снова туда не вернусь.
– Мне бы было не по себе, если бы я просто так оставил Каналетто, прислоненным к стене гостиницы, – не унимался курфюрст.
– Хорошо, – успокоил его Антон Л., – я немедленно возвращаюсь, действительно, одна из проклятых собак может вцепиться в картину.
Антон Л. развернулся и пошел.
– Доброй ночи, – сказал курфюрст.
– Пардон – Антон Л. еще раз повернулся, слегка поклонившись, – Доброй ночи.
– Это еще совершенно не значит, что все принадлежит вам одному, пусть даже вы остались в одиночестве! – крикнул курфюрст.
Антон Л. уже завернул на Анакреонштрассе.
– Доброй ночи, ваша курфюрстская милость! – крикнул Антон Л. в ответ.
В воздух поднялась испуганная стая лысух. Каналетто по-прежнему неподвижно стоял у гостиничной стены.
Тем временем уже почти наступила ночь. Еще во время разговора с курфюрстом дымчатый покров сумерек растворился между домами в абсолютной темноте. Тихий стрекот сверху, шуршание и чавканье в траве, неожиданный громкий гогот, кваканье и зевание, доносящийся издалека сдержанный свист, раздающееся время от времени рычание – настало время уже давно ставших привычными звуков ночи. Подул легкий ветерок, местами на небе вспыхивала звезда или в высокой траве пара настороженных глаз. (Несколько дней назад Антон Л. впервые увидел за гостиницей рысь.) Все это, разумеется, его взволновать уже не могло. Антон Л. и без того сохранял бдительность и был начеку, что совершенно естественно в подобной ситуации. Но когда в то время, как он собирался уже войти в крытый подъезд гостиницы с колоннами, вдруг выскочила лошадь, он все-таки вздрогнул. Причем заметим: он вздрогнул, но страха не почувствовал. Лошадь, наверное, устроилась в открытой части подъезда, своеобразном предфойе. Это была очень большая лошадь, буланая лошадь, которая в темноте еще немного отсвечивала, словно сохранила в своей шерсти немного дневного света.
Буланая лошадь выскочила на Анакреонштрассе в том направлении, откуда пришел Антон Л. Она немного хромала. По неравномерному топоту копыт было слышно, что одна подкова, видимо, потерялась. Лошадь двинулась наискось через улицу, прыгнула немного в сторону и дальше – по направлению к Абенсерагенштрассе. И тут все внимание Антона Л. обратилось к сильному взрыву, который животное, по всей видимости, почувствовало на секунду раньше.
Вероятно, некие взаимовраждебные химикаты въелись друг в друга на какой-то фабрике или на каком-то складе, возможно, под влиянием наводнения или потому, что обрушились разделявшие их стенки, и образовали взрывчатую смесь. Высотой с башню, вспыхивающий красно-золотыми отблесками, пронизанный черными нитями столб огня поднялся в небо по другую сторону реки. За ним последовал громовой раскат. Взрыв явно произошел далеко на восточной окраине города и был для центрального района не опасен, тем не менее Антон Л. пригнулся и вместе с Каналетто вошел в спасительные двери гостиницы. Это было сделано вовремя, потому что очень скоро по улицам, словно ураган, пронеслась вызванная взрывом волна и снесла все, что было не закреплено или закреплено слабо: цветочные горшки, куски дерева, окна, уличные таблички, балки и небольшие деревья; часть трамвайных проводов была снесена и скручивалась, вырастала, образовывая беспорядочный клубок, он докатился почти до самой гостиницы, и тут вдруг, как парус, с одного из домов сорвалась железная крыша, с грохотом пронеслась между домами, сметая за собой все таблички и вывески, висевшие на фасадах, и исчезла в направлении Резиденции. Посуда Антона Л. полетела вслед за всем этим. Оконные стекла в ближайших домах, как вы помните, стали жертвами первых стрелковых упражнений Антона Л. Несколько из них оставались нетронутыми; теперь они разлетелись, как, к сожалению, и многие стекла в гостинице. Антона Л. прижало к стене, но с ним ничего не произошло. Когда волна пронеслась, он встал и посмотрел за угол. Слева и справа от большого столба огня вверх поднимались маленькие тонкие столбики. Большой столб стал желто-зеленым, а затем быстро почернел и уже не прорезал ночное небо на востоке. Вскоре полоска свечения расширилась по восточному горизонту города и оставалась таковой несколько дней.
Антон Л. занес фазана на кухню, затем вместе с Каналетто поднялся в свой представительский номер. Как он и опасался, стекла были разбиты и там, одиннадцать стекол в трех оконных створках. Ему сразу же пришла в голову очень простая идея заменить оконные створки с разбитыми стеклами на подходящие створки из других комнат этого этажа. Окна были одинаковыми на всем этаже, лишь на более высоких этажах они были меньшими. В комнате Сони – ее окна выходили во двор – стекла не пострадали.
Антон Л. ощипал фазана – это была уже не первая птица, которая стала его добычей, – и зажарил. С тех пор как в конце августа перестал поступать газ, он стал топить креслами из конференц-зала. Кресла были свалены в углу большой гостиничной кухни, рядом лежал топор.
Пока фазан жарился в духовке, Антон Л. взял одно кресло – последний раз на нем кто-то сидел, завтра оно отправится в огонь, – прислонил его к плите и задумался. Член разросшейся тем временем примерно до двадцати пяти голов кошачьей семьи, черно-белая молодая кошка, зашла в кухню, увидела кучу фазаньих перьев, лежащих на полу, остановилась, подняла вверх хвост, фыркнула и нырнула в кучу, так что перья разлетелись. Поднявшиеся вверх перья накрыли впавшую в бешенство кошку. Она прыгала за перьями, кусала их, била их лапой, а иногда даже обеими передними лапами. Через некоторое время кошка так запыхалась, что улеглась возле плиты, свернулась в клубок и заснула.
В кухне горела одна свеча, очень большая свеча. Кроме того, свет исходил и от плиты. Но пока жарился фазан, Антон Л. не читал – по кухне медленно расползался вкусный запах, – он теперь никогда не читал, пока готовилась еда, он размышлял: «Теперь я чемпион мира по всем дисциплинам. Я чемпион мира по прыжкам в высоту, чемпион мира по прыжкам в длину, чемпион мира по бегу на сто метров, чемпион мира по велогонкам, чемпион мира по тяжелой атлетике…»
Он встал, взял тяжелый пень, на котором рубил стулья, и поднял его. Когда он снова с размаху опустил его на пол, кошка проснулась, посмотрела на него полными упрека глазами, зевнула и свернулась в клубок в другом направлении.
«Чемпион мира по тяжелой атлетике. А можно ли в одиночку стать, скажем, чемпионом мира по теннису? По шахматам? Даже если бы я, – размышлял Антон Л., – поднял не тяжелый пень, а, например, лишь только этот спичечный коробок, я бы все равно был чемпионом мира по тяжелой атлетике, и даже если я мог бы лишь хромать, еле передвигаться и затратил бы на дорогу до бронзового курфюрста целый час, я был бы все равно чемпионом мира по бегу на стометровку. Но могу ли я быть чемпионом мира по чему-либо, чего я вообще не умею? Например, по планеризму, или бриджу, или гольфу?
Фазан был готов. Вынужденные упражнения Антон Л. довел до определенного искусства в приготовлении пищи. Тем не менее фазан еще был не тем, что делало честь гастрономической части этого отеля. Завсегдатай, например, господин Пфайвестль, из-за его жесткости несомненно вернул бы блюдо обратно. Антон Л. задул на кухне свечу, накрыл плиту крышкой и поставил фазана на шестьдесят третьем месте в большом зале ресторана. К фазану у него было полбанки горошка. Вторую половину банки получила Соня.
Прежде чем Антон Л. этим вечером отправился спать, он взял полевой бинокль (он был тоже из охотничье-оружейного магазина рядом с гостиницей), высунулся из окна и осмотрел восточный горизонт. Равномерное свечение огня стало шире. Отдельных деталей видно не было.
Свечение сохранялось до конца следующей недели, пока не начались первые осенние дожди.
XV
Замочек
Когда в конце следующей недели пошли дожди – тем временем подошла уже середина сентября, – стало ясно, что лето прошло. Правда, потом, в октябре, было еще несколько хороших дней, но осенние дожди начались еще в сентябре. Лето прошло.
К этому времени Антон Л – временно – приостановил свои концентрические круги, он снова хотел предпринять радиальный прорыв. Но сначала встала проблема отопления. Холодный дождь, недружелюбно поливавший стены домов, напомнил Антону Л. о том, что он каким-то образом должен был сделать запасы на зиму. По-настоящему он еще не мерз, а лишь испытывал внутреннюю дрожь, когда смотрел на дождь. Холодновато было и Соне.
К этому времени Антон Л – временно – приостановил свои концентрические круги, он снова хотел предпринять радиальный прорыв. Но сначала встала проблема отопления. Холодный дождь, недружелюбно поливавший стены домов, напомнил Антону Л. о том, что он каким-то образом должен был сделать запасы на зиму. По-настоящему он еще не мерз, а лишь испытывал внутреннюю дрожь, когда смотрел на дождь. Холодновато было и Соне.