Страница:
VI
Вечер и ночь
Настоящий страх охватил его тогда, когда самое худшее было уже позади: на велосипеде – на мосту, бегство с хоммеровской квартирой перед глазами, вне пределов досягаемости медведя – Антона Л. заняла мысль о ночи.
О ней думать было еще рановато, ибо день только начинал клониться к вечеру, а дни сейчас были самыми длинными в году. Но солнце навевало такое настроение, и мысль о том, что ночь неотвратимо придет и что Антон Л. будет совсем один, приходила все чаще.
Все, что продолжал делать Антон Л. до конца дня и наступившим вечером, помогало ему еще хоть как-то отвлечься от мыслей об одинокой ночи – но в конце дня и наступающим вечером весь возможный запас деятельности уже исчерпался и страх проступил снова. Если думать, что мне нельзя об этом думать, то получается как раз наоборот.
Больше Антон Л. далеко от дома не уходил. (Кстати, он вспомнил, что читал в газете о маленьком цирке, который давал представления на городских окраинах. Медведь, который все еще таскал за собой цепь, наверняка был из этого цирка. Цирк назывался «Лафорте».) В первую очередь Антон Л. еще раз испробовал на своей веранде – ведь он был настолько один, что совершенно естественно мог думать «своя» – пистолеты. С огромным удовольствием он сбросил с веранды вниз множество хоммеровских эмалированных тазов, цинковых ванн и фаянсовых горшков – покрытых пылью, погнутых и ржавых. По далеко разносящемуся грохоту – барахло падало вниз на целых три этажа – можно было судить, насколько тихим стал мир. Разве что в каком-то отдаленном дворе залаяла собака. Собаки, наверное, уже – поскольку они не могли выбраться – поиздыхали. При глухих земляных ударах фаянсовых горшков из находящегося за соседним домом двора взлетели несколько ворон. (Соня, во всяком случае, не пошевелилась.)
Антон Л. высвободил совсем не неудобную скамейку. Это была комбинированная скамейка-сундук. Он поднял крышку (одновременно поверхность для сидения). Сундук был набит вещами, напоминающими старую одежду. С них поднялся целый рой моли. Антон Л. взял охапку одежды и тоже выбросил в окно. Это было интересно: старое тряпье, падая, оставляло за собой, словно комета, след из пыли. Охапка упала, словно снаряд, и взорвалась облаком пыли. Антону Л. это понравилось. (Его не одолевали глубокие мысли о ночи.) Он бросил вниз еще одну охапку. Снова последовал пыльный взрыв. Антон Л. бросил третью охапку.
Он вспомнил о том, как господин Кюльманн, старый скряга, однажды переезжал. Это было как раз в то время, когда Антон Л. работал у него. (Переезд касался частной квартиры Кюльманна, не фирмы.) Разумеется, господин Кюльманн поскупился подрядить для этого транспортную фирму. Он просто нанял грузовик – или даже взял его напрокат – и назначил своих сотрудников посменно (работа в фирме, конечно же, тоже не должна была прекращаться) перевозить мебель. Каждому досталось по два дня, Антону Л. в самом начале и в самом конце. У господина Кюльманна было невероятно много вещей; по сравнению с ними то, что лежало на хоммеровской веранде, казалось мелочью. Весь переезд растянулся на четырнадцать дней. Господин Клипп, прокурист, который был недоволен неоплачиваемой работой (но который так и не решился сказать это напрямую), признался позже, прикрывая рот рукой, что он уронил стул на какую-то картину. Картина изображала довольно серьезного крестьянина, который засевал коричневую пашню. Когда господин Кюльманн увидел разрыв прямо на крестьянине, то чуть не заплакал, но он, Клипп, все так искусно перекрутил, что в конце концов Кюльманн даже стал сомневаться: а не был лион сам виноват в случившемся несчастье. Тогда Кюльманн заклеил картину с обратной стороны лейкопластырем. Один раз за время четырнадцатидневного переезда разразился ливень. Как на старой, так и на новой квартире Кюльманна под открытым небом стояли бесчисленные диваны, туалетные столики, подставки для зонтиков, серванты, бельевые ящики и еще какие-то предметы обстановки, назначение которых трудно было понять. Господин Кюльманн от охватившего его страха за свою рухлядь, от обуявшей его деятельности и приступа всезнайства едва не умер. Выкрашенный в бледно-зеленый цвет посудный ящик, почти антикварный экземпляр, и верхний ящик какого-то комода, мраморная доска стола которого все еще стояла перед старой квартирой, наполнились водой. Посудный ящик и комод до такой степени вздулись, рассказывал господин Клипп дальше, что даже сам господин Кюльманн засомневался: не лучше ли было их выбросить? Но потом он их все-таки не выбросил. В результате старик на этом переезде даже выиграл, сказал господин Клипп, потому что жильцы дома, из которого переезжал господин Кюльманн, ночью потихоньку подбросили свою загромождавшую квартиры рухлядь к подготовленным к перевозке кюльманновским вещам. Господин Кюльманн забрал все. В конце концов в новой квартире свободного места не осталось вообще. Три дивана стояли там вертикально, рядом друг с другом.
В последний день, когда Антон Л. был задействован в последний раз, освобождали чердак старой квартиры. Господину Кюльманну было трудно при виде этих вещей, владельцем которых он был вынужден себя признавать, сохранять свои претензии на серьезность. Да, если бы они ему лишь принадлежали… Но то, что он брал их с собой, к тому же в присутствии своего служащего, должно было вызвать в его душе ужасную борьбу между серьезностью и жадностью. В конце концов жадность как всегда победила.
Дом, в котором Кюльманн жил, был двухэтажным. Это значило, что чердак находился там, где должен был находиться третий этаж. На чердаке нашли свое место: несколько старых велосипедов; пара сапог без подметок для верховой езды; примерно две сотни стеклянных консервных банок; грамота, подтверждающая храбрость на службе родине окружного начальника округа Варта господина Кюльманна, в рамке; три картины в рамках, шесть картин без рамок, три рамки без картин; одна гитара; кресло-качалка; две двери; папка с перепиской (Антон Л. прочитал ее в клозете. Переписка относилась к сорок четвертому году и была направлена на то, чтобы воспрепятствовать грозившему господину Кюльманну призыву в армию и вместо этого выхлопотать отдых в Швейцарии; аргументы частично совпадали с теми, которые господин Кюльманн выдвигал в полиции в связи с той штрафной квитанцией, что была ему выписана из-за неправомерного поворота налево); всевозможные абажуры для ламп; связанные стопками открытки; подставка для зонтов; несколько старых железных печек; «Майн Кампф»: связка бумажных воротничков и примерно два или три полных гарнитура. Антон Л. и его коллеги целый день таскали вещи через три этажа. Когда очередь дошла до матрасов, кто-то предложил для облегчения сбросить их через чердачное окно. Один сбрасывал их сверху, остальные оттаскивали их внизу. Матрасы пролежали на чердаке двадцать лет. Когда они падали, то тоже взрывались облаком пыли. Случилось так, что господин Кюльманн, носившийся повсюду в порыве своего всезнайства и собственной важности, попал как раз на линию падения матрасов. «Осторожно», – крикнул Антон Л. Он тут же пожалел, что крикнул «осторожно», но это все равно не помогло. Матрас свалился господину Кюльманну прямо на голову, повалил его на колени, а затем вообще вокруг него обернулся – пыль покрыла все вокруг, – господин Кюльманн был похож на большую мышь…
В отличие от кюльманновской, рухлядь на хоммеровской веранде была скромной. Антон Л. сбросил вниз еще несколько охапок, после чего уселся на скамейку-сундук и принялся обследовать один из пистолетов. Он все время целился в противоположную веранду, где раньше были две собаки, но выстрела так и не последовало. Антон Л. положил пистолеты на скамейку.
Теперь в его душе буйствовала мысль о надвигающейся ночи. Солнце уже опустилось за крыши. Одна моль залетела через вентиляционное отверстие в клетку Сони. Игуана тут же ее схватила. «Я должен что-нибудь ей принести, – пришло в голову Антону Л., – после сыра она ничего не ела».
Антон Л. взял с собой нож-топор – после того, как он не смог справиться с пистолетами, у него пока не было лучшего оружия – и отправился в магазин деликатесов, который он взломал во вторник. Он открыл его ключом. Когда Антон Л. вошел через черный ход в магазин, в разбитое окно входной двери на улицу хлынул поток крыс. Ему в нос ударил гнилостный, глухой запах. Антон Л. открыл все окна и двери. Вообще-то он собирался лишь взять то, что было ему необходимо на этот вечер, но увидев такое количество крыс, он решил сделать себе запас. Работы было много – она вытеснила страх. Во дворе Антон Л. нашел ручную тележку. Он загрузил ее консервами и банками и покатил к дому номер 2. Ему пришлось четыре раза подниматься вверх по лестнице, каждый раз нагруженным до зубов, прежде чем он все перенес. После этого он загрузил следующую тележку. Так он съездил шесть раз. Наверху товар был сложен в коридоре. Антон Л. решил хранить его в ванной, самом прохладном во всей квартире месте.
«Вернутся ли они назад? Они, остальные люди?» Антон Л. четко и логично собрался с мыслями и принял тот факт, что все жители этого города, кроме него, Антона Л., вероятно, вообще исчезли в ночь с 25 на 26 июня из этого мира, как естественное условие. Это значило, что должен был существовать неизвестный до сих пор закон природы, в соответствии с которым человеческие существа при определенных обстоятельствах десубстанцинировались. Это был, наверное, ужасный закон природы, но он был – если Антон Л. не сошел с ума или не спал – фактом, а из этого в свою очередь следовало, что, вероятно, должен был существовать и обратный закон природы, в соответствии с которым все люди вдруг снова появятся…
Антон Л. решил хоть немного прибрать в квартире. Гостиная, и он вынужден был это признать, была позором. То. что он выбросил старые горшки и лохмотья с веранды, должно было, скорее, радовать старых Хоммеров; к тому же, он кормил Соню – Соня – за доставкой продуктов он снова о ней забыл. Сыра он с собой не взял, потому что весь сыр так и кишел червями. Антон Л. насыпал в банку маленькие, очень аппетитно начищенные картофелины. Это был настоящий деликатесный картофель, кроме того, единственное в деликатесном магазине, что не было залито уксусом, маслом или другими консервантами. Он достал самую большую картофелину и бросил ее в террариум к Соне. Соня повернула голову в направлении картофелины и посмотрела прямо по касательной мимо картофелины. «Она-таки ее сожрет, – подумал Антон Л., – иначе мне придется принести ей сыр; возможно, она любит червей». Затем он снова отправился в гостиную. Он поднял осколки стекла со столика у софы и собрал их в деревянную миску, края которой были украшены колосьями. Между колосьями виднелась грубая надпись, тоже вырезанная: «Да будет нам сегодня наш хлеб насущный».
Наступил вечер. Мысли больше нельзя было сдерживать. Ночь придет. Меньше чем через два часа ночь неизбежно сюда придет. Для Антона Л. это было подобно неотвратимо надвигающемуся времени казни. Он поставил миску с «хлебом насущным», в которой теперь были стеклянные осколки, на письменный стол рядом с телевизионной программой. Серые тени заполнили комнату. Еще когда он в последний раз вез продукты, небо на западе стало затягиваться тучами. Тем не менее жара стала почти невыносимой. Антон Л. снял рубашку. Ему казалось, что нижняя рубашка была пропитана медом. Страх вызывает процессы сокращения. Душа сдает одну взрослую позицию за другой, отходит все ближе к центру и наконец защищает лишь ядро существа, которое зародилось уже тогда, когда человек был еще ребенком.
Телевизионная газета посвящала каждому телевизионному дню две страницы. На титульной странице стоял понедельник, 25 число. Сегодня была среда или четверг. Антон Л. в сумерках еще мог читать: четверг, 28-е, был последним днем, программа которого была в этом выпуске, после этого должен был прийти новый номер. Антон Л. посмотрел на часы. Он поставил часы очень приблизительно, по солнцу. Часы показывали девять часов, но на самом деле время было, вероятно, более ранним. «Сыновья Пророка. Израиль – старый или молодой? Документальный фильм» – по первой программе. По второй: «Дерево-виселица», американский художественный фильм производства 1953 года с Гарри Купером. Такого господин Хоммер наверняка бы не смотрел. Какого-то там Гарри Купера он любить не мог. Третья программа: «Антология. Дискуссия и проблемы». Господин Хоммер, конечно, переключил бы на австрийскую программу, но по ней тоже шло «Дерево-виселица». Хотя, может быть, господин Хоммер все-таки эту программу посмотрел бы. Антон Л. включил аппарат. Он, естественно, не работал.
Было невыносимо жарко. Антон Л. распахнул окно. Снаружи воздух казался еще более горячим, чем в комнате. Не чувствовалось ни дуновения. Небо было черным. Антон Л. был мальчишкой лет десяти или одиннадцати. Он хотел побежать куда-то, где были люди, убежать отсюда и добраться куда-нибудь, тяжело дыша, но добраться спасенным, туда, где был свет и люди. Но людей не было нигде.
Он выбежал на балкон. Там рядом с пистолетами он положил полицейский фонарик. Он его включил. Мощный луч упал на Соню, которая, ослепленная, отскочила от картофелины. Антон Л. снова выключил свет. Если фонарь будет гореть у него всю ночь, сядут батарейки. Вдруг действительно что-то произойдет, а у него не будет света? Кто знает, что за зверье уже бродит по городу. Нужно было раздобыть свечи. Непростительное упущение. В магазине плетеных товаров была целая пирамида из свечей. Но сейчас на охоту выходит медведь. «Будет лучше, если окна в гостиной я закрою, кто знает…»
Ужас поднялся в душе Антона Л. Он забежал в гостиную. У него вырвался крик и волосы встали дыбом: огромная птица сидела на подоконнике. Это была лишь занавеска, зажатая в окне. Подул едва заметный ветер. Антон Л. обшарил светом всю комнату, лишь затем вошел в нее и закрыл окно. Но теперь он почувствовал себя, словно в палате сумасшедшего дома. Он снова распахнул окно. Это был не ветер, то, что доносилось тогда; это нельзя было назвать ветром; сонные слои воздуха вяло накрывали друг друга.
«Они должны вернуться, – подумал Антон Л. А если они рассердятся, увидев хаос в гостиной? Я должен принести свечи. Может быть, свечи есть у „Штерра“ („Штерр“ был магазин деликатесов). Он выскочил наружу, но не успел добежать еще до второго этажа, как вдруг вспомнил о стаях собак. Снизу вверх по дому и с самого верха, от ужасного уже самого по себе чердака надвигался туман ужаса. Антон Л. испугался, что он его раздавит. Он включил фонарь и быстро забежал обратно в квартиру. Створки окон, которые он оставил открытыми, хлопали. Антон Л. решил спастись у себя на кровати, накрыться одеялом с головой и попытаться пережить эту ночь – но это была лишь одна из тысячи ночей. Но в кровати лежит змея, точно, в кровати лежит змея; змеи всегда лежат в постелях – тысяча ночей это даже меньше трех лет. Тридцать лет – это десять тысяч ночей. Каждая ночь нагромождает свои ужасающие квадры на предыдущие, пока не поднимется вавилонская башня страха: каждая последующая ночь будет еще хуже, сегодняшняя – самая мягкая…
Антон Л. выбежал на балкон, посветил на скамейку, взял один из пистолетов, потряс им, ощупал все, что двигалось (только затвор он не передернул), приставил ствол к виску и нажал на курок. Раздался ужасающий грохот, но снаружи – одновременно сверкнула молния. На город после дневной жары обрушилась сильная гроза. С первым ударом грома пошел дождь, сначала отдельными тяжелыми каплями, но затем полило как из ведра. Воздух стал прохладнее. Антон Л. чувствовал себя изможденным, как будто он носил блоки из песчаника. (Он ведь действительно перенес в квартиру шесть тележек консервов.) В кровати змеи не было. Антон Л. заснул. Правда, фонарь из руки он так и не выпустил.
О ней думать было еще рановато, ибо день только начинал клониться к вечеру, а дни сейчас были самыми длинными в году. Но солнце навевало такое настроение, и мысль о том, что ночь неотвратимо придет и что Антон Л. будет совсем один, приходила все чаще.
Все, что продолжал делать Антон Л. до конца дня и наступившим вечером, помогало ему еще хоть как-то отвлечься от мыслей об одинокой ночи – но в конце дня и наступающим вечером весь возможный запас деятельности уже исчерпался и страх проступил снова. Если думать, что мне нельзя об этом думать, то получается как раз наоборот.
Больше Антон Л. далеко от дома не уходил. (Кстати, он вспомнил, что читал в газете о маленьком цирке, который давал представления на городских окраинах. Медведь, который все еще таскал за собой цепь, наверняка был из этого цирка. Цирк назывался «Лафорте».) В первую очередь Антон Л. еще раз испробовал на своей веранде – ведь он был настолько один, что совершенно естественно мог думать «своя» – пистолеты. С огромным удовольствием он сбросил с веранды вниз множество хоммеровских эмалированных тазов, цинковых ванн и фаянсовых горшков – покрытых пылью, погнутых и ржавых. По далеко разносящемуся грохоту – барахло падало вниз на целых три этажа – можно было судить, насколько тихим стал мир. Разве что в каком-то отдаленном дворе залаяла собака. Собаки, наверное, уже – поскольку они не могли выбраться – поиздыхали. При глухих земляных ударах фаянсовых горшков из находящегося за соседним домом двора взлетели несколько ворон. (Соня, во всяком случае, не пошевелилась.)
Антон Л. высвободил совсем не неудобную скамейку. Это была комбинированная скамейка-сундук. Он поднял крышку (одновременно поверхность для сидения). Сундук был набит вещами, напоминающими старую одежду. С них поднялся целый рой моли. Антон Л. взял охапку одежды и тоже выбросил в окно. Это было интересно: старое тряпье, падая, оставляло за собой, словно комета, след из пыли. Охапка упала, словно снаряд, и взорвалась облаком пыли. Антону Л. это понравилось. (Его не одолевали глубокие мысли о ночи.) Он бросил вниз еще одну охапку. Снова последовал пыльный взрыв. Антон Л. бросил третью охапку.
Он вспомнил о том, как господин Кюльманн, старый скряга, однажды переезжал. Это было как раз в то время, когда Антон Л. работал у него. (Переезд касался частной квартиры Кюльманна, не фирмы.) Разумеется, господин Кюльманн поскупился подрядить для этого транспортную фирму. Он просто нанял грузовик – или даже взял его напрокат – и назначил своих сотрудников посменно (работа в фирме, конечно же, тоже не должна была прекращаться) перевозить мебель. Каждому досталось по два дня, Антону Л. в самом начале и в самом конце. У господина Кюльманна было невероятно много вещей; по сравнению с ними то, что лежало на хоммеровской веранде, казалось мелочью. Весь переезд растянулся на четырнадцать дней. Господин Клипп, прокурист, который был недоволен неоплачиваемой работой (но который так и не решился сказать это напрямую), признался позже, прикрывая рот рукой, что он уронил стул на какую-то картину. Картина изображала довольно серьезного крестьянина, который засевал коричневую пашню. Когда господин Кюльманн увидел разрыв прямо на крестьянине, то чуть не заплакал, но он, Клипп, все так искусно перекрутил, что в конце концов Кюльманн даже стал сомневаться: а не был лион сам виноват в случившемся несчастье. Тогда Кюльманн заклеил картину с обратной стороны лейкопластырем. Один раз за время четырнадцатидневного переезда разразился ливень. Как на старой, так и на новой квартире Кюльманна под открытым небом стояли бесчисленные диваны, туалетные столики, подставки для зонтиков, серванты, бельевые ящики и еще какие-то предметы обстановки, назначение которых трудно было понять. Господин Кюльманн от охватившего его страха за свою рухлядь, от обуявшей его деятельности и приступа всезнайства едва не умер. Выкрашенный в бледно-зеленый цвет посудный ящик, почти антикварный экземпляр, и верхний ящик какого-то комода, мраморная доска стола которого все еще стояла перед старой квартирой, наполнились водой. Посудный ящик и комод до такой степени вздулись, рассказывал господин Клипп дальше, что даже сам господин Кюльманн засомневался: не лучше ли было их выбросить? Но потом он их все-таки не выбросил. В результате старик на этом переезде даже выиграл, сказал господин Клипп, потому что жильцы дома, из которого переезжал господин Кюльманн, ночью потихоньку подбросили свою загромождавшую квартиры рухлядь к подготовленным к перевозке кюльманновским вещам. Господин Кюльманн забрал все. В конце концов в новой квартире свободного места не осталось вообще. Три дивана стояли там вертикально, рядом друг с другом.
В последний день, когда Антон Л. был задействован в последний раз, освобождали чердак старой квартиры. Господину Кюльманну было трудно при виде этих вещей, владельцем которых он был вынужден себя признавать, сохранять свои претензии на серьезность. Да, если бы они ему лишь принадлежали… Но то, что он брал их с собой, к тому же в присутствии своего служащего, должно было вызвать в его душе ужасную борьбу между серьезностью и жадностью. В конце концов жадность как всегда победила.
Дом, в котором Кюльманн жил, был двухэтажным. Это значило, что чердак находился там, где должен был находиться третий этаж. На чердаке нашли свое место: несколько старых велосипедов; пара сапог без подметок для верховой езды; примерно две сотни стеклянных консервных банок; грамота, подтверждающая храбрость на службе родине окружного начальника округа Варта господина Кюльманна, в рамке; три картины в рамках, шесть картин без рамок, три рамки без картин; одна гитара; кресло-качалка; две двери; папка с перепиской (Антон Л. прочитал ее в клозете. Переписка относилась к сорок четвертому году и была направлена на то, чтобы воспрепятствовать грозившему господину Кюльманну призыву в армию и вместо этого выхлопотать отдых в Швейцарии; аргументы частично совпадали с теми, которые господин Кюльманн выдвигал в полиции в связи с той штрафной квитанцией, что была ему выписана из-за неправомерного поворота налево); всевозможные абажуры для ламп; связанные стопками открытки; подставка для зонтов; несколько старых железных печек; «Майн Кампф»: связка бумажных воротничков и примерно два или три полных гарнитура. Антон Л. и его коллеги целый день таскали вещи через три этажа. Когда очередь дошла до матрасов, кто-то предложил для облегчения сбросить их через чердачное окно. Один сбрасывал их сверху, остальные оттаскивали их внизу. Матрасы пролежали на чердаке двадцать лет. Когда они падали, то тоже взрывались облаком пыли. Случилось так, что господин Кюльманн, носившийся повсюду в порыве своего всезнайства и собственной важности, попал как раз на линию падения матрасов. «Осторожно», – крикнул Антон Л. Он тут же пожалел, что крикнул «осторожно», но это все равно не помогло. Матрас свалился господину Кюльманну прямо на голову, повалил его на колени, а затем вообще вокруг него обернулся – пыль покрыла все вокруг, – господин Кюльманн был похож на большую мышь…
В отличие от кюльманновской, рухлядь на хоммеровской веранде была скромной. Антон Л. сбросил вниз еще несколько охапок, после чего уселся на скамейку-сундук и принялся обследовать один из пистолетов. Он все время целился в противоположную веранду, где раньше были две собаки, но выстрела так и не последовало. Антон Л. положил пистолеты на скамейку.
Теперь в его душе буйствовала мысль о надвигающейся ночи. Солнце уже опустилось за крыши. Одна моль залетела через вентиляционное отверстие в клетку Сони. Игуана тут же ее схватила. «Я должен что-нибудь ей принести, – пришло в голову Антону Л., – после сыра она ничего не ела».
Антон Л. взял с собой нож-топор – после того, как он не смог справиться с пистолетами, у него пока не было лучшего оружия – и отправился в магазин деликатесов, который он взломал во вторник. Он открыл его ключом. Когда Антон Л. вошел через черный ход в магазин, в разбитое окно входной двери на улицу хлынул поток крыс. Ему в нос ударил гнилостный, глухой запах. Антон Л. открыл все окна и двери. Вообще-то он собирался лишь взять то, что было ему необходимо на этот вечер, но увидев такое количество крыс, он решил сделать себе запас. Работы было много – она вытеснила страх. Во дворе Антон Л. нашел ручную тележку. Он загрузил ее консервами и банками и покатил к дому номер 2. Ему пришлось четыре раза подниматься вверх по лестнице, каждый раз нагруженным до зубов, прежде чем он все перенес. После этого он загрузил следующую тележку. Так он съездил шесть раз. Наверху товар был сложен в коридоре. Антон Л. решил хранить его в ванной, самом прохладном во всей квартире месте.
«Вернутся ли они назад? Они, остальные люди?» Антон Л. четко и логично собрался с мыслями и принял тот факт, что все жители этого города, кроме него, Антона Л., вероятно, вообще исчезли в ночь с 25 на 26 июня из этого мира, как естественное условие. Это значило, что должен был существовать неизвестный до сих пор закон природы, в соответствии с которым человеческие существа при определенных обстоятельствах десубстанцинировались. Это был, наверное, ужасный закон природы, но он был – если Антон Л. не сошел с ума или не спал – фактом, а из этого в свою очередь следовало, что, вероятно, должен был существовать и обратный закон природы, в соответствии с которым все люди вдруг снова появятся…
Антон Л. решил хоть немного прибрать в квартире. Гостиная, и он вынужден был это признать, была позором. То. что он выбросил старые горшки и лохмотья с веранды, должно было, скорее, радовать старых Хоммеров; к тому же, он кормил Соню – Соня – за доставкой продуктов он снова о ней забыл. Сыра он с собой не взял, потому что весь сыр так и кишел червями. Антон Л. насыпал в банку маленькие, очень аппетитно начищенные картофелины. Это был настоящий деликатесный картофель, кроме того, единственное в деликатесном магазине, что не было залито уксусом, маслом или другими консервантами. Он достал самую большую картофелину и бросил ее в террариум к Соне. Соня повернула голову в направлении картофелины и посмотрела прямо по касательной мимо картофелины. «Она-таки ее сожрет, – подумал Антон Л., – иначе мне придется принести ей сыр; возможно, она любит червей». Затем он снова отправился в гостиную. Он поднял осколки стекла со столика у софы и собрал их в деревянную миску, края которой были украшены колосьями. Между колосьями виднелась грубая надпись, тоже вырезанная: «Да будет нам сегодня наш хлеб насущный».
Наступил вечер. Мысли больше нельзя было сдерживать. Ночь придет. Меньше чем через два часа ночь неизбежно сюда придет. Для Антона Л. это было подобно неотвратимо надвигающемуся времени казни. Он поставил миску с «хлебом насущным», в которой теперь были стеклянные осколки, на письменный стол рядом с телевизионной программой. Серые тени заполнили комнату. Еще когда он в последний раз вез продукты, небо на западе стало затягиваться тучами. Тем не менее жара стала почти невыносимой. Антон Л. снял рубашку. Ему казалось, что нижняя рубашка была пропитана медом. Страх вызывает процессы сокращения. Душа сдает одну взрослую позицию за другой, отходит все ближе к центру и наконец защищает лишь ядро существа, которое зародилось уже тогда, когда человек был еще ребенком.
Телевизионная газета посвящала каждому телевизионному дню две страницы. На титульной странице стоял понедельник, 25 число. Сегодня была среда или четверг. Антон Л. в сумерках еще мог читать: четверг, 28-е, был последним днем, программа которого была в этом выпуске, после этого должен был прийти новый номер. Антон Л. посмотрел на часы. Он поставил часы очень приблизительно, по солнцу. Часы показывали девять часов, но на самом деле время было, вероятно, более ранним. «Сыновья Пророка. Израиль – старый или молодой? Документальный фильм» – по первой программе. По второй: «Дерево-виселица», американский художественный фильм производства 1953 года с Гарри Купером. Такого господин Хоммер наверняка бы не смотрел. Какого-то там Гарри Купера он любить не мог. Третья программа: «Антология. Дискуссия и проблемы». Господин Хоммер, конечно, переключил бы на австрийскую программу, но по ней тоже шло «Дерево-виселица». Хотя, может быть, господин Хоммер все-таки эту программу посмотрел бы. Антон Л. включил аппарат. Он, естественно, не работал.
Было невыносимо жарко. Антон Л. распахнул окно. Снаружи воздух казался еще более горячим, чем в комнате. Не чувствовалось ни дуновения. Небо было черным. Антон Л. был мальчишкой лет десяти или одиннадцати. Он хотел побежать куда-то, где были люди, убежать отсюда и добраться куда-нибудь, тяжело дыша, но добраться спасенным, туда, где был свет и люди. Но людей не было нигде.
Он выбежал на балкон. Там рядом с пистолетами он положил полицейский фонарик. Он его включил. Мощный луч упал на Соню, которая, ослепленная, отскочила от картофелины. Антон Л. снова выключил свет. Если фонарь будет гореть у него всю ночь, сядут батарейки. Вдруг действительно что-то произойдет, а у него не будет света? Кто знает, что за зверье уже бродит по городу. Нужно было раздобыть свечи. Непростительное упущение. В магазине плетеных товаров была целая пирамида из свечей. Но сейчас на охоту выходит медведь. «Будет лучше, если окна в гостиной я закрою, кто знает…»
Ужас поднялся в душе Антона Л. Он забежал в гостиную. У него вырвался крик и волосы встали дыбом: огромная птица сидела на подоконнике. Это была лишь занавеска, зажатая в окне. Подул едва заметный ветер. Антон Л. обшарил светом всю комнату, лишь затем вошел в нее и закрыл окно. Но теперь он почувствовал себя, словно в палате сумасшедшего дома. Он снова распахнул окно. Это был не ветер, то, что доносилось тогда; это нельзя было назвать ветром; сонные слои воздуха вяло накрывали друг друга.
«Они должны вернуться, – подумал Антон Л. А если они рассердятся, увидев хаос в гостиной? Я должен принести свечи. Может быть, свечи есть у „Штерра“ („Штерр“ был магазин деликатесов). Он выскочил наружу, но не успел добежать еще до второго этажа, как вдруг вспомнил о стаях собак. Снизу вверх по дому и с самого верха, от ужасного уже самого по себе чердака надвигался туман ужаса. Антон Л. испугался, что он его раздавит. Он включил фонарь и быстро забежал обратно в квартиру. Створки окон, которые он оставил открытыми, хлопали. Антон Л. решил спастись у себя на кровати, накрыться одеялом с головой и попытаться пережить эту ночь – но это была лишь одна из тысячи ночей. Но в кровати лежит змея, точно, в кровати лежит змея; змеи всегда лежат в постелях – тысяча ночей это даже меньше трех лет. Тридцать лет – это десять тысяч ночей. Каждая ночь нагромождает свои ужасающие квадры на предыдущие, пока не поднимется вавилонская башня страха: каждая последующая ночь будет еще хуже, сегодняшняя – самая мягкая…
Антон Л. выбежал на балкон, посветил на скамейку, взял один из пистолетов, потряс им, ощупал все, что двигалось (только затвор он не передернул), приставил ствол к виску и нажал на курок. Раздался ужасающий грохот, но снаружи – одновременно сверкнула молния. На город после дневной жары обрушилась сильная гроза. С первым ударом грома пошел дождь, сначала отдельными тяжелыми каплями, но затем полило как из ведра. Воздух стал прохладнее. Антон Л. чувствовал себя изможденным, как будто он носил блоки из песчаника. (Он ведь действительно перенес в квартиру шесть тележек консервов.) В кровати змеи не было. Антон Л. заснул. Правда, фонарь из руки он так и не выпустил.
VII
Наследие Пфайвестля
Сам Антон Л. машины не имел. У Хоммеров, Антон Л. это знал автомобиля тоже не было. Если ему не изменяла память, машина была у семьи Дерендингеров, которая жила на первом этаже. В доме жили две семьи Дерендингеров. Старые Дерендингеры обитали на четвертом этаже, они жили в доме почти так же давно, как и Хоммеры. Однажды показалось, что на землю снизошли сразу все святые, когда старый Дерендингер зашел к господину Хоммеру. Случая, чтобы господин Хоммер поднимался к господину Дерендингеру, Антон Л. припомнить не мог. Старый Дерендингер был старше господина Хоммера и уже долгое время пребывал на пенсии. Кем был Дерендингер раньше, Антон Л. не знал. Уже много лет назад, когда на первом этаже освободилась квартира, молодая семья Дерендингеров отделилась. (Еще одна семья Дерендингеров отделилась и переехала в тот дом, где находился магазин деликатесов, в котором Антон Л. «закупился».) Молодой Дерендингер, который тоже не был уж совсем молодым, когда Антону Л. стали понятны связи, конечно же, еще не достиг пенсионного возраста, но тем не менее кем он работал, тоже никто не знал. Это не было нечто, покрытое тайной, но Антона Л. факт сей просто не интересовал. Антон Л., наверное, вообще не соприкоснулся бы с молодыми Дерендингерами, если бы у молодого Дерендингера не было одной специфической склонности: эта склонность касалась спорта, а точнее говоря, футбола, а еще точнее: непосредственного и опосредованного наблюдения за футбольными матчами. «Склонность» – это, конечно же, сказано слишком мягко. Для молодого Дерендингера не существовало в жизни ничего больше, кроме футбола, весь мир состоял из футбола, футбол придавал жизни единственный смысл, структура мира состояла для него из запутанных хитросплетений местных, региональных, национальных и мировых лиг, дивизионов, кубков и чемпионатов, такие названия, как Милан, Мадрид, Варшава, Кипр, Ирландия значили для него только лишь определенные места в таблице футбольных чемпионатов; страны мира, в которых в футбол не играли, то есть Китай или Северная Америка, для него не существовали. Бог был для него, если он, конечно, над этим задумывался, воплощением первичного духа, облаченным в форму футбола. Все это было
упоением
Дерендингера.
Любовь
Дерендингера предназначалась лишь одному футбольному клубу, который назывался «Бело-Синие». Нежность и полноту этой любви просто невозможно было себе представить в полной мере. Чувственная, земная любовь, любовь пылчайших патриотов к отечеству, любовь художника к искусству были ничем по сравнению с всеобъемлющим, пустившим корни в каждой клетке его тела, непроходящим и нерушимым чувством Дерендингера, которое он испытывал к футбольному клубу «Бело-Синие». Дерендингера, если можно так сказать, вопросы теологии вообще-то не беспокоили, но когда футбольный клуб «Бело-Синие» побеждал, он верил, что Бог существует. Проигрышей же футбольного клуба «Бело-Синие» не существовало: существовали неблагоприятные погодные условия и плохое состояние поля, пристрастные судьи, предвзято настроенные к противникам болельщики, всевозможные стечения неблагоприятных обстоятельств, которые могли отнять победу у футбольного клуба «Бело-Синие», но они ни в коем случае не могли поколебать веру молодого Дерендингера в этот футбольный клуб. Дерендингер, который без малейших раздумий променял бы на футбольный клуб «Бело-Синие» свою жену и всех юных Дерендингеров (которых было трое, если не четверо, вероятно, сделанных во время летних перерывов в чемпионатах), если бы это принесло клубу хоть какую-то пользу, даже себя самого; он мог, не моргнув и глазом, если бы этим ему удалось заработать единственный решающий для матча гол, дать сварить себя в кипящем масле.
Совершенно ясно, что такое определяющее всю жизнь увлечение должно было находить выход наружу. Юных Дерендингеров мужского пола еще в совсем нежном возрасте брали с собой на футбольные матчи. Старшему из юных Дерендингеров, ему было примерно лет четырнадцать, молодой Дерендингер смог привить любовь к футболу, нб не любовь к футбольному клубу «Бело-Синие». Старший из юных Дерендингеров болел за местного соперника, спортивный клуб «Дойче Айхе». Это была личная дерендингерская проблема отцов и детей, которая принимала особенно болезненное и иногда даже слышимо рукоприкладное выражение, когда футбольный клуб играл против спортивного клуба.
Молодой Дерендингер был человеком, достаточно поездившим по свету. Он неоднократно бывал во всех больших городах Германии, кроме того, в Вене, Цюрихе, в крупных итальянских городах, в Барселоне, в Глазго, даже в Москве и Мехико, но свое мировоззрение он обогатил лишь знаниями о распределении футбольных мест.
Представить себе человека, который не интересовался бы футболом, для Дерендингера было вещью совершенно невозможной. Четвертое измерение тоже можно понять с немалым трудом и чисто теоретически – чувственно представить его себе нельзя никак. Не интересующийся футболом человек для Дерендингера был уродом, мнимо существующим. По этой причине женщины были для Дерендингера уродами, пусть даже они старались стать мягче по отношению к футболу, потому что они не были способны испытать весь восторг от этого вида спорта. Его испытывал Дерендингер. Женщины были для него тем же, чем и для истинного мусульманина: бездушными существами, ценность которых заключалась в довольно приятном половом органе и том факте, что они могли готовить еду. Если футбольный клуб Дерендингера «Бело-Синие» выигрывал, он в фазе эйфорического спада напряжения выплескивал на свое окружение все подробности хода матча. К окружению при этом причислялся каждый, кто попадался ему в это время на пути. Так и Антон Л., уже вскоре после того, как он переселился к Хоммерам в качестве поднанимателя, вступил в контакт с совершенно незнакомым ему молодым Дерендингером. Футбол был той страстью, которая Антона Л. не занимала еще никогда. Но Дерендингер в потоке своего восторга этого не заметил. А так как Антон Л. кивал головой, слушая гимны Дерендингера во славу подвигов героев футбольного клуба «Бело-Синие», он предстал в глазах Дерендингера как единомышленник.
Старый Дерендингер, вспоминал Антон Л., однажды рассказывал господину Хоммеру – это было на лестничной клетке, Антон Л. совершенно случайно подошел в это время, – что его сын купил новую машину. Антон Л. вспомнил еще, что вскоре после этого видел молодого Дерендингера садящимся в субботу с самым юным Дерендингером в красный «фольксваген». У них с собой были всевозможные клаксоны, дудки и трещотки, а кроме того, они взгромоздили на, видимо, специально приспособленный для этого на крыше багажник странный агрегат. Агрегат представлял собой большой крест, на поперечной и продольной планках которого крепились целые батареи сигнальных рожков. Агрегат был полностью автоматическим, работал на электричестве и мог плавно доходить до душераздирающей силы звука. Молодой Дерендингер придумал эту шумовую гаубицу и изготовил ее дома, пойдя на немалые затраты. Вообще-то этот агрегат, узнал Антон Л. из разговора старого Дерендингера и господина Хоммера, был применен один-единственный раз. Он настолько перекрыл все шумовые приспособления остальных болельщиков, что одного из игроков тут же схватила нервная судорога икроножной мышцы. Молодому Дерендингеру было в письменном виде запрещено в будущем брать агрегат с собой. (Это будущее так и не наступило. В следующий игровой день молодой Дерендингер, полубог с нервной икроножной судорогой и все остальные кудесники зеленого газона дематериализовались. Зеленый газон лежал теперь в полном одиночестве, разве что буйволы и газели, которым удалось, возможно, вырваться из зоопарка, паслись на нем.)
В доме гаражей не было. Поэтому Антон Л. предположил, что молодой Дерендингер поставил свой автомобиль на улице, вероятно, где-то поблизости. Ключ, наверное, лежал где-то в его квартире. Поэтому Антон Л. взломал дверь квартиры младших Дерендингеров. Его не удивило, что жилище в большей своей части было выдержано в бело-синих тонах и частично украшено фотографиями кривоногих футболистов в полный рост. На одном из крючков гардероба Антон Л. обнаружил пиджак Дерендингера, в кармане которого лежали ключи от машины. После непродолжительных поисков автомобиль нашелся – Антон Л. очень осторожно вышел на улицу, но диких зверей видно не было – в маленькой боковой улице…
Поездка на автомобиле, даже тогда, когда (предположительно) весь город был в распоряжении Антона Л. и ему не нужно было опасаться других участников движения, стала почти самым большим приключением в его жизни. Отношения с преподавателями вождения складывались у Антона Л. не просто. У него было их три, один за другим. Первый оказался лишь эфемерным явлением. Антон Л. не мог даже ничего вспомнить о нем. Второй был грубым чурбаном, у которого манеры отсутствовали вообще, третий был нерешительным и жалким человеком. Антон Л. обрушил весь гнев, который накопился у него в душе от грубости второго, на третьего. Но однажды его грубости, которые в основе своей были лишь переданными дальше (говоря бухгалтерским языком: проходящими) грубостями второго, переполнили терпение нерешительного и жалкого человека. Его обуял гнев – совершенно для Антона Л. неожиданно, – и он вышвырнул своего ученика из машины. Это случилось на одном из перекрестков, где Антон Л. упрямо отстаивал свое мнение по поводу преимущественного порядка проезда, которое отличалось от мнения его учителя, и даже когда учитель пошел на уступку и сказал, что можно разделять и мнения других, он ответил: нет, надо придерживаться только своего мнения. Учитель вождения в бешенстве пересел на место водителя и уехал. Антон Л. стоял на улице в совершенно незнакомой ему части города. Пошел дождь. Тогда у него произошло одно из самых сильных набуханий солнечного сплетения из всех, перенесенных им за всю жизнь. Но и учитель вождения, нерешительный и жалкий человек, выплеснув свое мужество, испытал затруднения. Так с учениками автошколы поступать было никак нельзя, ругался владелец автошколы, это может повлечь за собой невиданную ответственность и потерю концессии; кроме того, Антон Л. с его пятьюдесятью взятыми уроками вождения и с видами на еще пятьдесят предстоящих часов вождения считался хорошим клиентом. Учитель вождения был вынужден пойти к Антону Л. и извиниться. Но Антон Л. так об этом никогда и не узнал, потому что учитель вождения до него так и не дошел. А после такого унизительного обращения Антон Л. не решился более идти в автошколу. По этой причине его водительские права так и остались неполученными, но полученных знаний хватило для того, чтобы осторожно вывести красный «фольксваген» Дерендингера (в котором, само собой разумеется, в каждом окне висели вымпелы клуба, а на зеркале заднего вида болталась сетка с миниатюрным футбольным мячом и с миниатюрными футбольными бутсами) со стоянки. При выезде с места стоянки ничего не случилось, но затем Антон Л. чересчур сильно надавил на педаль газа, а улица, на которую он собирался повернуть, была слишком уж узкой (а может, кривая, которую описала машина, была слишком большой). Антон Л. ударил крылом большой синий автомобиль. «Могут ли вращаться дематериализовавшиеся молекулы Дерендингера в каких-нибудь сферах далеких измерений?» Не ради того, чтобы пощадить дерендингерские крылья, а ради своей собственной безопасности и ради того, чтобы сохранить машину в рабочем состоянии, Антон Л. поехал значительно осторожнее, медленнее, используя всю ширину проезжей части.
Совершенно ясно, что такое определяющее всю жизнь увлечение должно было находить выход наружу. Юных Дерендингеров мужского пола еще в совсем нежном возрасте брали с собой на футбольные матчи. Старшему из юных Дерендингеров, ему было примерно лет четырнадцать, молодой Дерендингер смог привить любовь к футболу, нб не любовь к футбольному клубу «Бело-Синие». Старший из юных Дерендингеров болел за местного соперника, спортивный клуб «Дойче Айхе». Это была личная дерендингерская проблема отцов и детей, которая принимала особенно болезненное и иногда даже слышимо рукоприкладное выражение, когда футбольный клуб играл против спортивного клуба.
Молодой Дерендингер был человеком, достаточно поездившим по свету. Он неоднократно бывал во всех больших городах Германии, кроме того, в Вене, Цюрихе, в крупных итальянских городах, в Барселоне, в Глазго, даже в Москве и Мехико, но свое мировоззрение он обогатил лишь знаниями о распределении футбольных мест.
Представить себе человека, который не интересовался бы футболом, для Дерендингера было вещью совершенно невозможной. Четвертое измерение тоже можно понять с немалым трудом и чисто теоретически – чувственно представить его себе нельзя никак. Не интересующийся футболом человек для Дерендингера был уродом, мнимо существующим. По этой причине женщины были для Дерендингера уродами, пусть даже они старались стать мягче по отношению к футболу, потому что они не были способны испытать весь восторг от этого вида спорта. Его испытывал Дерендингер. Женщины были для него тем же, чем и для истинного мусульманина: бездушными существами, ценность которых заключалась в довольно приятном половом органе и том факте, что они могли готовить еду. Если футбольный клуб Дерендингера «Бело-Синие» выигрывал, он в фазе эйфорического спада напряжения выплескивал на свое окружение все подробности хода матча. К окружению при этом причислялся каждый, кто попадался ему в это время на пути. Так и Антон Л., уже вскоре после того, как он переселился к Хоммерам в качестве поднанимателя, вступил в контакт с совершенно незнакомым ему молодым Дерендингером. Футбол был той страстью, которая Антона Л. не занимала еще никогда. Но Дерендингер в потоке своего восторга этого не заметил. А так как Антон Л. кивал головой, слушая гимны Дерендингера во славу подвигов героев футбольного клуба «Бело-Синие», он предстал в глазах Дерендингера как единомышленник.
Старый Дерендингер, вспоминал Антон Л., однажды рассказывал господину Хоммеру – это было на лестничной клетке, Антон Л. совершенно случайно подошел в это время, – что его сын купил новую машину. Антон Л. вспомнил еще, что вскоре после этого видел молодого Дерендингера садящимся в субботу с самым юным Дерендингером в красный «фольксваген». У них с собой были всевозможные клаксоны, дудки и трещотки, а кроме того, они взгромоздили на, видимо, специально приспособленный для этого на крыше багажник странный агрегат. Агрегат представлял собой большой крест, на поперечной и продольной планках которого крепились целые батареи сигнальных рожков. Агрегат был полностью автоматическим, работал на электричестве и мог плавно доходить до душераздирающей силы звука. Молодой Дерендингер придумал эту шумовую гаубицу и изготовил ее дома, пойдя на немалые затраты. Вообще-то этот агрегат, узнал Антон Л. из разговора старого Дерендингера и господина Хоммера, был применен один-единственный раз. Он настолько перекрыл все шумовые приспособления остальных болельщиков, что одного из игроков тут же схватила нервная судорога икроножной мышцы. Молодому Дерендингеру было в письменном виде запрещено в будущем брать агрегат с собой. (Это будущее так и не наступило. В следующий игровой день молодой Дерендингер, полубог с нервной икроножной судорогой и все остальные кудесники зеленого газона дематериализовались. Зеленый газон лежал теперь в полном одиночестве, разве что буйволы и газели, которым удалось, возможно, вырваться из зоопарка, паслись на нем.)
В доме гаражей не было. Поэтому Антон Л. предположил, что молодой Дерендингер поставил свой автомобиль на улице, вероятно, где-то поблизости. Ключ, наверное, лежал где-то в его квартире. Поэтому Антон Л. взломал дверь квартиры младших Дерендингеров. Его не удивило, что жилище в большей своей части было выдержано в бело-синих тонах и частично украшено фотографиями кривоногих футболистов в полный рост. На одном из крючков гардероба Антон Л. обнаружил пиджак Дерендингера, в кармане которого лежали ключи от машины. После непродолжительных поисков автомобиль нашелся – Антон Л. очень осторожно вышел на улицу, но диких зверей видно не было – в маленькой боковой улице…
Поездка на автомобиле, даже тогда, когда (предположительно) весь город был в распоряжении Антона Л. и ему не нужно было опасаться других участников движения, стала почти самым большим приключением в его жизни. Отношения с преподавателями вождения складывались у Антона Л. не просто. У него было их три, один за другим. Первый оказался лишь эфемерным явлением. Антон Л. не мог даже ничего вспомнить о нем. Второй был грубым чурбаном, у которого манеры отсутствовали вообще, третий был нерешительным и жалким человеком. Антон Л. обрушил весь гнев, который накопился у него в душе от грубости второго, на третьего. Но однажды его грубости, которые в основе своей были лишь переданными дальше (говоря бухгалтерским языком: проходящими) грубостями второго, переполнили терпение нерешительного и жалкого человека. Его обуял гнев – совершенно для Антона Л. неожиданно, – и он вышвырнул своего ученика из машины. Это случилось на одном из перекрестков, где Антон Л. упрямо отстаивал свое мнение по поводу преимущественного порядка проезда, которое отличалось от мнения его учителя, и даже когда учитель пошел на уступку и сказал, что можно разделять и мнения других, он ответил: нет, надо придерживаться только своего мнения. Учитель вождения в бешенстве пересел на место водителя и уехал. Антон Л. стоял на улице в совершенно незнакомой ему части города. Пошел дождь. Тогда у него произошло одно из самых сильных набуханий солнечного сплетения из всех, перенесенных им за всю жизнь. Но и учитель вождения, нерешительный и жалкий человек, выплеснув свое мужество, испытал затруднения. Так с учениками автошколы поступать было никак нельзя, ругался владелец автошколы, это может повлечь за собой невиданную ответственность и потерю концессии; кроме того, Антон Л. с его пятьюдесятью взятыми уроками вождения и с видами на еще пятьдесят предстоящих часов вождения считался хорошим клиентом. Учитель вождения был вынужден пойти к Антону Л. и извиниться. Но Антон Л. так об этом никогда и не узнал, потому что учитель вождения до него так и не дошел. А после такого унизительного обращения Антон Л. не решился более идти в автошколу. По этой причине его водительские права так и остались неполученными, но полученных знаний хватило для того, чтобы осторожно вывести красный «фольксваген» Дерендингера (в котором, само собой разумеется, в каждом окне висели вымпелы клуба, а на зеркале заднего вида болталась сетка с миниатюрным футбольным мячом и с миниатюрными футбольными бутсами) со стоянки. При выезде с места стоянки ничего не случилось, но затем Антон Л. чересчур сильно надавил на педаль газа, а улица, на которую он собирался повернуть, была слишком уж узкой (а может, кривая, которую описала машина, была слишком большой). Антон Л. ударил крылом большой синий автомобиль. «Могут ли вращаться дематериализовавшиеся молекулы Дерендингера в каких-нибудь сферах далеких измерений?» Не ради того, чтобы пощадить дерендингерские крылья, а ради своей собственной безопасности и ради того, чтобы сохранить машину в рабочем состоянии, Антон Л. поехал значительно осторожнее, медленнее, используя всю ширину проезжей части.