— Забудь обо всем этом, Эстебан, — выдохнула она, закуривая.
   Эстебан согласно кивнул: да, хорошо, наверное, ее невроз перекинулся и на него, но его болезнь перешла в более сильную форму; и все же забыть он ничего не может и не должен ничего забывать. Она после смерти Пабло и Росы пыталась нырнуть в пруд забвения, плыть под водой, погружаясь все глубже и глубже, отрешившись от того мерзкого и докучливого света, что царил на поверхности. Она совершала ежедневный долгий ритуал, асфиксии; хотела забыть свое имя, свое прошлое, каждую ночь выполняла бесплодное упражнение по отторжению, предпринимала отчаянные усилия — скоблила и скоблила дощечку памяти, проверяя — до конца ли она очистилась и можно ли начать выбивать там новые образы. Но на свете не найти только одной вещи, и Алисия должна знать это, — забвения. Каждый поступок и каждое неприятное событие ложились на ее плечи непосильным грузом обещаний и прегрешений, а за ее спиной возникал и мало-помалу рос новый земной шар, наполненный именами, телефонными номерами, стихами, лицами, надеждами, страхами—и они попадали на бесчисленные полки неизбежного музея. Каждое слово оставляло борозду, шрам, и пальцы могли потрогать их, вспоминая миг, когда слова были произнесены, а также то, на что они посягали и что сулили; слова и поступки можно использовать как опасное оружие, и тогда они превращаются в тарантулов или в кинжалы; и это оружие нужно обезопасить, прежде чем доверить врагу или обменять на что-то.
   — Думаю, ты и сама хотела бы забыть — например, то, что случилось вчера вечером, — произнес Эстебан с фальшивым пафосом героя из кинофильма.
   — Да, — Алисия в ужасе выбежала из кухни, отыскивая хоть одну целую пепельницу. — Да, хорошо бы забыть и это тоже.
   — Что ж, беги, беги. — В голосе Эстебана послышалась печаль ребенка, оставшегося без любимой игрушки. — Забудь обо всех своих обязанностях, устранись от всего, спрячься с головой под одеяло и повторяй: хочу забыть, хочу забыть. К твоему счастью, ты и вправду способна на это.
   Окурок обжег Алисии кончики пальцев, но, казалось, она даже не заметила этого. Да, сунуть голову в песок, как ее учили замечательные наставники — страусы; сбежать с праздника в тот миг, когда у дверей уже объявляют твое имя, выйти из игры, когда на руках собирается неважная карта. Конечно, жизнь — это звучит слишком гордо и звонко, а ведь она, Алисия, даже по собственному дому передвигается довольно неуклюже. Конечно, жизнь требует ума или решительности, а ее саму судьба — либо гены — этого лишили. Стоя на развилке двух дорог, перед любой дилеммой, она всегда предпочитала выбирать третий путь; лучше ничего не говорить, чтобы не пришлось выслушивать ответ, лучше замутнить слова и сделать вид, что они никого не касаются, что это всего лишь безобидные очертания, нарисованные дымом. Но теперь Эстебан требовал, чтобы она отдала долги, выполнила обещания и не пыталась, стирая следы, изменяя курс, пятиться назад: прошлым вечером она поманила его, позволила своей руке скользнуть по его плечу, глотнула его дыхание — все только ради того, чтобы не чувствовать себя такой несчастной. Но пора бы и ей научиться понимать, что все, даже мольба о помощи, имеет свою цену.
   — У меня в голове все перемешалось, Эстебан, я уже ничего не соображаю, — простонала Алисия, и пальцы ее оставили борозды в каштановых волосах. — Я помню, что произошло вчера, знаю, что вела себя глупо, но пойми: я переживаю непростой период. И вдобавок эта история. И Пабло, Роса…
   Оба сознавали, что значат два эти имени — спасения от них нет: даже простое их упоминание гасит любые возражения, проводит границу, которую ни Алисия, ни Эстебан переступить не смеют. Эстебан почувствовал странную похмельную сухость во рту, он кашлянул и сунул руки в карманы куртки. На лестничной площадке пахло вареной цветной капустой.
   Валиум с трудом, но все-таки принес ей сон — похожий на паутину, болезненный, с острыми краями. Когда Алисия проснулась, у нее было пепельно-мерзкое ощущение, будто она провела ночь в луже. Сон снова бежал ее подушки, хотя до этого она целую неделю провела словно окунувшись в деготь и каждое утро просыпалась с затуманенными мозгами, открывала глаза с единственным желанием опять провалиться в это вязкое болото. Да, она прекратила принимать таблетки и не пила сока, принесенного Лурдес, но нынешняя бессонница имела скорее вполне простую и объяснимую причину: разгром квартиры и рой мучительных сомнений. Она сидела в кровати и наблюдала, как грязные предрассветные краски пробиваются сквозь щель в портьерах, и ее снова захлестнуло ощущение паники; наверное, из-за этого накануне вечером она и набросилась на Эстебана. Но вопреки всему сохранилось впечатление, будто жало недомолвок попало наконец в цель и теперь нельзя было так же свободно, как прежде, упоминать некоторые имена — уже пару дней как нельзя. Пару дней назад она не увидела бы ничего подозрительного во внезапном появлении Нурии почти сразу после ухода Эстебана, в ее слишком уж спокойной реакции на разгром, словно вид перевернутой мебели и осколков посуды на ковре не стоил того, чтобы задерживать на них внимание, и был чем-то вполне обычным. Ядовитый голос нашептывал Алисии на ухо: в поведении Нурии есть что-то искусственное, как будто слова и жесты у нее кардинально расходятся с истинными намерениями.
   — Ну что тут поделаешь, — сказала Нурия, обводя ленивым взглядом чудовищный беспорядок. — Пара дней работы — и все снова как прежде.
   — Да, как прежде.
   Раньше она без всякого подозрения приняла бы приглашение Нурии на обед — знаешь, раз у тебя тут такое творится, приходи-ка лучше ко мне, — но теперь Алисия во всем видела тайный умысел, детали тщательно разработанного плана, скользкую и темную цель, по поводу чего строила бесконечные догадки. С такой вот неразберихой и чехардой в мозгах она и отправилась в постель — ее мучила досада на собственную былую доверчивость, на благодарность, которую не раз высказывала Нурии за заботу. Рассвет не принес ей готовых решений, в зеркале она увидела свое усталое и измятое лицо, а сама так и не поняла до конца: зачем собирается идти на обед к Нурии — в знак дружеской симпатии либо для того, чтобы еще и еще раз попытаться приподнять завесу тайны.
   Ни кофе, в который она положила слишком мало сахара, ни душ, ни «Tower of song»[19] Леонарда Коэна не помогли ей отыскать желаемый выход, не помогли мыслям свернуть со скоростной автострады. Но вдруг ее словно ударило: эта игра требует большей осторожности, большей сосредоточенности. Ведь вопреки улыбкам и дружелюбному похлопыванию по зеленому сукну, игра не учитывает никаких смягчающих обстоятельств, даже самая нежная дружба не скрасит тяжесть поражения, которое может оказаться для Алисии роковым. Она вышла из ванной и глянула в зеркало: темные волосы закрывали верхнюю часть лица. Она пыталась сохранить равновесие между верой в собственную храбрость, которую за свои монотонные двадцать девять лет еще ни разу не подвергла испытанию, и бегством в никуда, окончательным исчезновением — это может быть Австралия, а может — большая доза транквилизаторов. Надо попробовать. Алисия налила себе еще чашку кофе и заставила Леонарда пропеть весь диск от начала до конца — «they sentenced me to twenty years of boredom»[20], — и тотчас раздался стук сверху. А что будет, если равновесие нарушится, если одна из чаш перетянет, если стрелка весов метнется к одному из полюсов? Формула раздвоения проста, но от мысли, что надо выбирать, у Алисии засосало под ложечкой: или она по-прежнему доверяет Нурии, сеньорам Асеведо и другим — всем тем, кто после смерти Пабло и девочки окружают ее заботами и вниманием, столь ценными в ее горькой жизни, или, наоборот, дает подозрениям одержать верх и признает, что да, возможно, эти люди — вовсе не то, чем хотят казаться, возможно, на протяжении нескольких лет они притворялись. Для чего? Наверное, чтобы как-то этим воспользоваться, чего-то от Алисии добиться, хотя совершенно непонятно чего. От такой версии — в духе Романа Полански — она скривила рот, то ли от ужаса, то ли от смеха, и воображение ее, всегда готовое к предательству, тотчас пошло на штурм: ну почему, черт возьми, ей стал сниться сон, где был точно такой же ангел, какого Нурия прячет у себя дома, почему книга с планом города хранилась именно в той библиотеке, где она работает; почему все соседи были в курсе того, ходит она на работу или нет; почему ей достаточно было прекратить пить горький сок, который каждый вечер приносила Лурдес, чтобы избавиться от вязкой сонливости; почему человек, который проник в ее квартиру, изуродовал уже отпертую дверь — и ничего не украл? Чем больше ей хотелось похоронить эти мерзкие вопросы, тем пышнее они расцветали в ее сознании. Алисия вылила остатки кофе из кофейника, вымыла ситечко, снова потянулась к банке кофе, не замечая надписи на этикетке. В гостиной Коэн нашептывал свои песни, и ему внимала пара опрокинутых диванов, которые никто так и не удосужился вернуть в нужное положение.
   Каннеллони с сыром — полуфабрикаты, которые Нурия вынула из пакета, никак нельзя было назвать изысканным блюдом, но работа в церкви отнимала у нее столько времени, что на прочее сил просто не оставалось. К счастью, принесенная Алисией бутылка риохи несколько облагородило дары микроволновой печи, призванные утолить их голод. Дева Мария была почти готова — два последних вечера Нурия наращивала ей пальцы. И теперь святой Фердинанд с постыдно зазубренным мечом нетерпеливо ждал, пока она вернет ему вид того закаленного в боях конкистадора, каким он был шесть столетий назад. Алисия увидела святого, как только вошла в квартиру Нурии: он стоял в центре гостиной рядом с покрытой заплатками Девой Марией. Он поднял левую руку вверх, словно приглашая Пресвятую Деву на танец, но та скромно отклоняла приглашение. Вокруг скульптур беспокойный взгляд Алисии не обнаружил ничего, кроме обычных инструментов, кусков дерева и какого-то устройства, похожего на огнемет, которое замерло перед печью. Нурия что-то рассказывала про святого Фердинанда, показала план церкви, но глаза Алисии лишь скользнули по нему, потому что их притягивал к себе дальний угол комнаты, замаскированный банками со скипидаром и обрезками линолеума.
   Но и на кухне ей пришлось терпеть все ту же болтовню, хоть и приправленную парой стаканов замечательного вина и куда менее замечательной едой. Алисия время от времени кивала головой, когда Нурия делала паузу, ожидая от нее какой-нибудь реакции. На самом деле она почти не слушала Нурию и была целиком поглощена мучительными и предательскими раздумьями. Поэтому ей было не до святого Фердинанда, не до севильского барокко и евхаристического ретабло XVII века, не до Тома Уэйтса, завывавшего из усилителей, пристроенных среди арсенала сковородок. Все мысли ее были сосредоточены на предмете, спрятанном в гостиной, который беззвучно взывал к ней, ожидая, когда же она пустит в ход то, что припрятала в кармане брюк. Нельзя ведь вернуться домой ни с чем — в бессильном отчаянии кусать ногти, так и не выяснив, друг ей Нурия или подлый враг. Нурия, милая Нурия… Фраза, которую она готовилась произнести, застряла у нее в горле, как непрожаренный бифштекс.
   — Нурия, мне надо в туалет.
   — Иди, — отозвалась Нурия, явно раздосадованная тем, что прервали ее лекцию о художественном воображении в Севилье XVII века. — В конце коридора, сама знаешь. Провожать не буду.
   Алисия двигалась по коридору, стараясь не наступать на пятки. Вдруг она почувствовала чей-то взгляд, упершийся в вырез ее блузки: Джимми Хендрикс, наряженный в нелепый оранжевый камзол, мутными глазами разглядывал Алисию из окошка постера. Алисия хлопнула дверью туалета так, чтобы щелчок задвижки был слышен по всей квартире, и, нервно оглядываясь, поспешила в гостиную. Она сама толком не знала, зачем устроила эту комедию — лживый предлог, бесшумные шаги, тайное обследование гостиной. Все это было скопировано с какого-то шпионского фильма. Смешно! И она на самом деле чуть не расхохоталась истеричным смехом и тем самым чуть не выдала все свои хитрые замыслы. Потом Алисия вдруг вспомнила тщедушного, лысого сеньора Бенльюре, который рухнул на нее у дверей подъезда, обдав запахом промокшего плаща, и губы ее сердито сжались. Покидая кухню, она предусмотрительно прикрыла дверь, оставив только узкую щель, так что теперь Нурии со своего места было трудно следить за тем, что Алисия делает в комнате. Алисия осторожно прокралась среди куч деревяшек и инструментов, обошла две скульптуры, которые все никак не решались начать танец. Святой Фердинанд с разочарованным видом глядел куда-то вверх, на потолок, словно только что сделал некое открытие или его хватил удар. В углу, о котором ей говорил Эстебан, стояла гора банок. Она повернула голову ровно на девяносто градусов и удостоверилась, что долетевший до нее звук шел не из кухни — там по-прежнему тянул свою литанию Том Уэйтс. Кровь тяжело стучала у нее в висках. Она принялась разбирать завал из банок с каустической содой и щелоком, акриловой краской и лаком, удивленно задержала в руках обнаруженную там же банку с гуталином. И через несколько секунд, показавшихся ей вечностью, увидела черный металлический блеск. Этот ангел выглядел моложе, крепче и светлее, чем ангел Бенльюре. У него уже были почищены предплечья и кончики крыльев — теперь они сияли сизоватым глянцем. Какое-то время Алисия смотрела на ангела с мстительной суровостью, словно силилась взглядом отплатить за пережитую обиду. Глаза ангела не были пустыми, как обычно бывает у скульптур, у которых гладкая завеса стирает всякий намек на радужную оболочку и зрачки. Алисия заметила, что эти глаза тоже отвечают ей злым взглядом, что они — два зеркала, отражающие ее собственные гнев и страх. Но злыми и презрительными были только глаза ангела, вся же фигура его дышала безмятежным совершенством. На ангеле была туника, которую трепал порыв окаменелого ветра. Ангел был прекрасен, спокоен и непреклонен.
   К счастью, звон тарелок, доносившийся с кухни, напомнил ей, что у нее была тайная цель — именно тайная. И вновь Алисию одолели подозрения — словно она ненароком опрокинула стакан, на дне которого их забыла. Теперь подозрения терзали ее с той же силой, что и на рассвете: почему Нурия так старательно спрятала ангела за стеной из банок и жестянок, почему упорно выбирала для разговора темы, которые уводили подальше от того, что на самом деле волновало Алисию, и что же все-таки делал в доме Нурии ангел, похожий на ангела из сна? Мерзкая пленка пота покрыла ладони Алисии, влажная рука неловко просунулась в узкий карман брюк и нащупала там заранее припасенные уголек и кусочек кальки. Главное перестать анализировать свои поступки и решительно действовать, пока не проснулся строгий и нудный внутренний голос, комментирующий каждый ее шаг. Двигаясь как сомнамбула, Алисия мягко прижала кусочек кальки к надписи на пьедестале, а другая рука стала водить по бумаге углем. Бумага похрустывала, как сухие листья под ногами, черная пыль маленьким облачком заклубилась вокруг. На бумаге чудесным образом в перевернутом варианте появились буквы — так, наверное, в зеркальном тумане всплывают тайные послания. Она не знала, сколько времени прошло, но, отделив бумагу от надписи, почувствовала себя трудолюбивым творцом этих черных знаков:
   ש.AZAEL.ב.DENTE.DRACO.TGIVGERED.
   ROAGD.MGEGD.MVTEE…
   Алисия свернула бумагу в шарик и опять сунула в карман. Она продолжала сидеть на корточках, любуясь юным созданием из бронзы, очарованная его изяществом: было какое-то невыразимое удовольствие в созерцании этой навеки застывшей фигуры; так прослушанная мелодия порой оставляет по себе ощущение симметрии и совершенства формы. Она снова посмотрела ангелу в глаза, но его взгляд теперь был устремлен куда-то за ее спину. Она посмотрела на его гладкие ноги, у правой, вывернутой под прямым утлом, обнимая ее, стоял маленький человечек. Алисия чуть наклонилась вперед, чтобы получше рассмотреть фигурку, на которую сперва не обратила внимания. На человечке было что-то вроде мантии или накидки, лицо сморщенное, как грецкий орех, и при этом совершенно невыразительное, какое-то стертое. Алисия вспомнила, что двух других ангелов сопровождали бык и орел. Теперь она и сама поверила: слова на пьедестале — часть послания, и надо соединить надписи со всех пьедесталов, нанизать на общий стержень — только тогда выстроится некая последовательная и связная цепочка и ее можно будет попытаться расшифровать. Придя к такому заключению, она заметила, как вдруг помрачнел взор ангела и на изваяние упала тень. Она обернулась и увидела стоящую сзади Нурию. С окаменевшим, как у манекена, лицом.
   — Туалет не здесь, — проговорила она бесцветным голосом.
   В горле у Алисии застрял шершавый ком, так что она не смогла выдавить из себя ни слова; сердце бешено колотилось у нее в груди, когда она встала на ноги и принялась отряхивать коленки. Нурия старательно восстанавливала стену из банок.
   — Какая красивая скульптура, — заикаясь и бледняя, пробормотала Алисия. — Почему ты ее прячешь? На видном месте она и выглядеть будет иначе.
   Никогда еще Нурия не смотрела на нее так, как сейчас. Казалось, зрачки ее впитали ту холодную злость, какой еще несколько минут назад пылали глаза ангела. Да нет же, ничего похожего, подумала Алисия, только вконец расстроенные нервы могли подсказать ей такое сравнение: взгляд Нурии скорее был похож на взгляд игрока в покер, который старается угадать карты сидящего напротив партнера; или на взгляд сыщика из детективного романа, когда он громко излагает результаты расследования целой серии убийств, щедро разбросанных по книге. Во взгляде Нурии бушевала буря, волна за волной катили горькие чувства, но внезапно шторм утих — так же неожиданно, как разыгрался.
   Дура, несчастная дура, круглая идиотка, — Алисия ругала себя последними словами и, видимо, надеялась, что это поможет ей справиться с растерянностью и жгучим стыдом. Еще бы не дура! Надо было хоть краешком глаза следить за кухонной дверью. А она забыла об опасности, забыла обо всем на свете, уставившись на сморщенную физиономию человечка у ноги ангела. Слава богу, бумага с углем уже лежали у нее в кармане — вместе с ключами, из-за которых карман слегка оттопыривался. Алисия стала было искать подходящие слова в свое оправдание — чтобы они прозвучали не так нелепо, как предыдущая фраза, но Нурия резким взмахом руки пресекла эту попытку, будто стерла пыль с высокой полки.
   — Успокойся. — Она изобразила улыбку, призванную показать, что доверие восстановлено, но улыбка получилась не очень убедительной. — Видишь ли, ангел — особый заказ, и мне не хочется, чтобы о нем кто-то знал. Мой клиент просил, чтобы ангела никто не видел.
   Алисии показалось, что Нурия чуть приоткрыла забрало.
   — И что же это за клиент? — спросила она небрежно.
   — Думаю, тебя это не должно интересовать. — Улыбка опять соскользнула с лица Нурии, и в глазах ее опять покатили грозные волны, — Прости, что я так с тобой разговариваю, но это действительно особый заказ, понимаешь, особый. И я прошу тебя держать язык за зубами.
   — Конечно, конечно.
   — Ну пошли. — Улыбка снова изогнулась дугой на физиономии Нурии. — Нас еще ждет компот, и очень вкусный, сама увидишь.
   Компот был и вправду очень вкусным, но Алисии никак не удавалось сосредоточить внимание на сладких комочках, хотя ложка работала без остановки, отправляла ягоды в рот — одну за другой. Алисия машинально двигала рукой и при этом не сводила глаз с Нурии, которая сидела напротив и тоже была занята исключительно компотом — решительно и точно работала ложкой. И вдруг Алисия почувствовала всю абсурдность ситуации, ей показалось, что она подчиняется какой-то дурацкой хореографии, не имеющей никакого смысла, словно ей приходится объясняться с глухонемым и по ходу дела придумывать какие-то знаки, изображать что-то руками. Только звяканье ложек о стаканы, напоминающее звон скрещенных шпаг, нарушало тишину, неловкое молчание, потому что нужные слова никак не находились.
   Том Уэйтс закончил петь, но им и в голову не пришло перевернуть кассету и полюбопытствовать, что записано на другой стороне. И когда в прихожей зазвенел звонок, Алисия буквально подскочила от неожиданности, а у Нурии появился вполне законный повод, чтобы оставить недопитый компот на столе, встать, отодвинув табуретку, бросить быстрый взгляд на Алисию, выйти из кухни и при этом закрыть за собой дверь. Алисия спокойно расправилась с компотом и только после этого принялась тасовать впечатления от недавних событий. Поначалу она не придала значения тому весьма необычному факту, что Нурия, выходя, тщательно затворила за собой дверь. Алисия с дурацким видом пососала большой палец, испачканный густым сладким сиропом с запахом меда и яблок, потом подошла к двери и убедилась, что круглая ручка не слушается и поворачиваться не желает. Да, не слушается и не поворачивается, хотя Алисия чуть ладони не ободрала, стараясь сладить с упрямым латунным шаром. Правда, подозрения зароились у нее в голове только тогда, когда она связала необъяснимый поступок Нурии с тем, что чуть раньше та застала ее саму рядом с ангелом и поняла: Алисия подступила к некоей тайне, которую Нурия, как теперь выяснилось, во что бы то ни стало хотела защитить. Алисия снова занялась дверью, но ручка так и не поддалась. Алисия напрягла слух, который с каждой минутой делался все острее, и убедилась, что по ту сторону двери стоит полная тишина. Алисия приложила ухо к двери — ничего, ни звука. Продолжая дергать ручку, она вдруг вспомнила версию Эстебана, и это лишило ее последних крох здравого смысла и способности к анализу. Все сомнения разом лопнули, как мыльный пузырь, который проткнули булавкой. Она поняла — если только ком нелепых и ужасных образов, который рос у нее в голове, можно было обозначить словом «понимание», — что подозрения Эстебана имели под собой почву. Соседи сверху протестовали против музыки, а против громких разговоров — нет; Лурдес в первый же день непонятно откуда узнала об отпуске Алисии; Бенльюре погиб в этом самом подъезде и принес с собой ангела, и он несомненно разыскивал кого-то, кто живет именно здесь; второй ангел находится за этой вот запертой — да, запертой! — дверью, и его ревностно прячут от посторонних глаз. Алисия почувствовала себя Миа Фэрроу[21] — несчастной, загнанной в угол, не способной принять на веру тот факт, что вокруг нее и вправду плетется сеть интриг; и теперь мозг Алисии, разбуженный страхом и паникой, начал распутывать эту сеть нить за нитью. Теперь она сама готова была поверить, что существует непонятная связь между городом из ее снов, четырьмя ангелами и обитателями подъезда, которые, вероятно, следят за ней и строят злые козни; связь между ее заботливыми соседями и сектой Заговорщиков, которую упоминал Эстебан, где всем заправляет папесса, любовница сатаны.
   От таких мыслей Алисии сделалось совсем дурно, она принялась колотить в дверь ногами и руками. Дверь стала жертвой нервного разряда, но стойко выдержала натиск. Алисия прижала пальцы к вискам, чтобы заставить мозги работать быстрее и эффективнее. Совершенно очевидно одно: Нурия заперла ее на кухне, чтобы не дать вернуться к ангелу, — это расплата за любопытство, которое может иметь роковые последствия. Очевидно было и другое: Нурии сейчас в квартире не было, она куда-то отправилась, возможно, за подмогой. Все еще чувствуя на языке вкус компота, Алисия кинулась к окну. Оно выходило во внутренний двор, покрытый пятнами сырости, которые напоминали пятна архипелагов на карте мира, ведь солнце, строго следуя некоей стратегии, заглядывало сюда не более чем на десять минут в день. Алисия подняла взор к кусочку неба над верхними этажами, и взгляд ее запутался в бельевых веревках — одни были голыми, как зеленые струны разбитых арф, другие подставляли ветру простыни и пижамы. Алисия не раз задавалась вопросом: а могут ли эти синтетические веревки, на которые вешают тяжелые покрывала и даже одеяла, выдержать вес не слишком упитанного человека — вроде нее самой? Она пододвинула стол к стене и влезла на него с помощью табуретки. Потом уже сверху окинула взглядом кухню, и та показалась ей куда более узкой, чем обычно. Теперь судьба Алисии зависела от натянутой над окном веревки. Нужно было осторожно, не глядя вниз и забыв о том, что оттуда на нее смотрели жадно разинутые пасти пяти этажей, протянуть правую руку и потом действовать спокойно и ловко, как опытный акробат. Указательный и средний пальцы почти коснулись веревки, но тут с глухим стуком распахнулась кухонная дверь. Нурия стояла на пороге и наблюдала, как Алисия тянулась куда-то, может быть даже к цветочным горшкам соседей.
   — Алисия, — сперва Нурия не могла выдавить из себя ничего, кроме имени подруги. — Что ты делаешь?
   Алисия боялась пошевельнуться. В этот миг она чувствовала себя балериной, завершающей па в каком-то фантастическом балете — да, фантастически чудесном или фантастически смешном балете.
   — Я не могла открыть дверь, — наконец ответила она, обернувшись.