Страница:
— Это лакомый кусочек, нам хорошо заплатят, — рассказывала Нурия, перебирая диски. — Но ты представить себе не можешь, сколько там работы, Алисия, у меня эти святые уже поперек горла стоят. До чего хороши твои цветы!
— А сколько я с ними вожусь!
— Перышки как у цыплят. Ага, вот, Лу Рид, отлично.
Когда Пабло и девочка еще были здесь, отношения Алисии с Нурией сводились к кратким встречам в лифте или ближайшем супермаркете, а также к болтовне о различных диетах, которая порой продолжалась за чашкой кофе или кружкой пива в скромной маленькой квартире Нурии на четвертом этаже, стены которой мирно делили меж собой Рене Магритт и Джимми Хендрикс. Прежде, когда Алисию обременяли семейные обязанности, она не отваживалась совать нос в жизнь Нурии, заполненную суетой, красками и инструментами, хотя до встречи с Пабло все это до известной степени составляло и жизнь Алисии — беззаботной и безалаберной, свободной и независимой студентки Алисии. Теперь события странным образом сблизили их, и казалось, уже ничто не мешает Алисии наслаждаться молодой свободой. Но теперешняя свобода была ущербной, отравленной прошлым, которое искалечило Алисию, превратив в уродливую копию прежней студентки. Тягучий голос Лу Рида осыпал оскорблениями порочного трансвестита. Алисия вытащила пачку «Дукадос» и закурила. Нурия считала, что именно таким вот образом может отвлечь подругу, и поэтому сидела на ковре, поставив бутылку на столик, слушала музыку и подробно описывала злоключения минувшего дня. Нурия обладала слишком мощной и переменчивой энергией, чтобы растрачивать ее на сетования по поводу собственных или чужих невзгод, она предпочитала не зацикливаться на них, в ней главенствовала животная потребность дышать и оберегать свое «я», поэтому при любых обстоятельствах она попивала пиво и болтала о всякой ерунде.
— А это еще что такое?
— Опять придурки с верхнего этажа колотят. Думаю, концом швабры.
Стук повторялся каждые пять секунд, заглушая подгоняемый ударником голосок Лу Рида, который вязко повторял одно и то же: «Babe, you’re so visius». Стук был глухим, и от него мелко дрожала бахрома на китайской лампе.
— Ну и козел, во дает! — Нурия явно разозлилась. — Скажи, разве это громко?
— Да нет. Им просто нравится издеваться над людьми, я ведь отлично слышу их голоса в четыре часа утра, как будто они у меня в гостиной переговариваются. Но все равно, сделай чуть потише.
Нурия восприняла грубые протесты соседей как недопустимое посягательство на собственную свободу и, крутя в руках последнюю бутылочку пива, предложила спуститься к ней и послушать что-нибудь еще. Алисия молча отказалась — она сделала такой жест руками, словно пыталась оттолкнуть от себя некий таинственный предмет, прогнать кого-то или развеять запах, который мог пропитать пустоту между пальцами; потом она с неспешным старанием начала собирать тарелки и бутылки, как поступают, когда хотят намекнуть гостям, что пора, мол, им отправляться восвояси. Но Нурию такими штучками было не пронять. И Алисия, в пятый раз услышав приглашение, потерянно закурила и с воловьей покорностью кивнула в знак согласия.
— Пошли. — Нурия завязывала распущенные волосы в хвост. — К тому же поглядишь на скульптуру, о которой я тебе рассказывала. Она очень хороша, но в каком состоянии… Обрыдаться можно!
Мастерская, которую Нурия делила с двумя коллегами, небольшое помещение в квартале Санта-Крус, позволяла принимать на реставрацию довольно много предметов искусства, но время от времени кое-какую работу приходилось из-за тесноты брать домой. Нурия снесла пару стен у себя в квартире и за счет соседних комнат расширила площадь гостиной, превратив ее в мастерскую — по виду нечто среднее между лабораторией и столяркой. Первое, что заметила Алисия, ступив в прихожую, был острый запах нашатыря с примесью какого-то странного сладковатого аромата, от которого у нее сразу потекли слюни. В глубине комнаты, рядом с балконом, она увидела верстак, вокруг горой лежали деревяшки и вороха стружек; почерневшая печь прилепилась к стене, из нее тянулось в сторону лоджии сложное устройство из кирпича; фуганки, рубанки, стамески в беспорядке валялись по полу вместе с пустой жестяной банкой из-под пива и полупустыми пакетами из фольги. Нурия пересекла гостиную, чтобы включить магнитофон, по дороге прихватив кассету с «Morrison Hotel», и кивком указала Алисии на фигуру, робко притулившуюся в углу, на стопке газет. Напротив высился сложный аппарат — нечто с мотором и пульверизатором, похожее разом и на фумигатор, и на огнемет. Время соскоблило краски с плаща Пресвятой Девы, покалечило ей руки, лишило одного глаза, и теперь на лице Богоматери застыло трогательное выражение мольбы, отчего она напоминала сироту-калеку. Нурия набросала план, весь состоящий из углов и линий, а поверх плана ярким фломастером весело начертила крестики, много крестиков. Принимая протянутый стакан — кроме плоховатого вина, в холодильнике ничего не нашлось, — Алисия глянула на лист бумаги. Это был план церкви.
— Церковь Пресвятой Девы де ла Сангре, — сказала Нурия. — Ты наверняка тысячу раз проходила мимо.
— Да, но внутрь никогда не заглядывала.
— Туда уже много лет как почти никто не заглядывал. Она закрыта для посещения. Там все в жутком состоянии. Смотри: крестик на моем плане — скульптуры, которые предстоит отреставрировать.
— Да, она очень красивая, — сказала Алисия, наклоняясь, чтобы рассмотреть лицо сиротки; кошмарная черная трещина пересекала лоб Девы Марии, зацепив левый глаз.
— Только видишь, каково ей. — Нурия вздохнула, — У меня тут есть рентгеновские снимки; во время двух предыдущих реставраций было вставлено четыре гвоздя, чтобы не отвалилась голова, а я хочу заняться рукой. И повозиться тут придется как следует. Я уже устроила ей ванну из укрепителей, потом проверю, насколько еще надежно дерево, а пока обрабатываю специальными газами. Термиты, точильщики — этих незваных и настырных постояльцев надо постараться выселить в первую очередь. Поэтому здесь такая вонь. Налить тебе еще?
Усталость окончательно лишила Алисию воли, и она покорно, без возражений подчинялась чужим решениям. В такие минуты она спешила укрыться на полоске ничейной земли, в какой-то мере заменявшей забвение: здесь слова не достигали слуха, и ни один даже самый случайный жест не нарушал покоя, словно его убивали электрическим разрядом, пущенным из подземелья — глубокого и мерзкого, которое никому и никогда не удавалось засыпать. Но, едва коснувшись пальцами стакана, протянутого Нурией, Алисия вздрогнула, будто она в этот миг сама себе завязывала лентой глаза и нарушала невыполнимый приказ — очистить память, вместо этого она жульническим образом перетасовывала то, что там хранилось. Она тотчас нацепила на лицо лучшую из найденных в загашнике улыбок, поставила стакан рядом с фумигатором и расцеловала Нурию в обе щеки.
— Уже уходишь?
— Да.
В самом центре напряженной тишины Джим Моррисон ожидал солнца: «I’m waiting for the sun».
— Ну как ты?
— Все в порядке.
Пальцы Нурии пыталась освободиться от присосавшихся к ним щупальцев красного клея.
— Правда? Но ты не стесняйся, если что вдруг понадобится…
Алисия послушно кивнула. Проще всего было со всем соглашаться, бездумно кивать головой и, главное, ничего не вспоминать, поставить заслон лавине уродливых воспоминаний, из-за которых она пренебрегала непреложным долгом — жить. Нет ничего проще, чем сказать «да», и вообще всегда очень просто что-нибудь сказать; говорение — самая гибкая и легко адаптирующаяся часть нашего существа.
— Да, если что понадобится… — Алисия подставила щеки под быстрые поцелуи Нурии. — До завтра.
Перешагивая через ступени, она поднялась на свой этаж, левая рука шарила в кармане кожаной куртки, нащупывая ключи и зажигалку. Алисия остановилась перед дверью, глотнула воздуха, потом сунула в рот сигарету. Ее приводила в отчаяние принятая на себя — или навязанная себе — обязанность непрестанно терзать собственную душу, словно только так и можно смягчить угрызения совести; ее бесило то, что она сама заставляет себя страдать, словно только так можно быть на высоте той любви, какой когда-то одарили ее ныне покойные муж и дочь. Вместе с тем полное бесчувствие, о котором она мечтала и ради которого стольким пожертвовала, казалось ей самым страшным из предательств — все равно что не сыграть назначенную тебе роль в трагедии, когда все остальные уже исполнили свои партии и покинули сцену. Она сделала первую затяжку и тотчас заметила, как соседняя дверь тихонько приоткрылась и в щелке появились два глаза. Дверь распахнулась настежь, и сгорбленное, морщинистое существо радостно заулыбалось ей из прямоугольного проема.
— Добрый вечер, Лурдес.
— Добрый вечер, детка. Погоди-ка, не закрывай!
Буквально через минуту старушка вновь вышла на лестничную площадку, неся в руках какую-то посудину, завернутую в фольгу. Улыбка по-прежнему кривила лицо, похожее на мордочку сухонькой белочки.
— Вот, детка, возьми.
— Ну что вы, Лурдес, мне так неудобно..
— Не говори глупостей. — Только в голубых глаза и светились еще остатки жизненной энергии. — Тебе же надо есть, смотри, во что превратилась — кожа да кости, я ведь знаю, у тебя нет времени возиться на кухне. Тут немного менестры[4], сама убедишься, какая она вкусная.
— Спасибо, Лурдес.
Спасибо, разумеется, спасибо, вечное спасибо — ведь другие берут на себя труд жить за нее, и она соглашается на то, чтобы ее освободили от мелких прозаических обязанностей — тех самых, к которым, как это ни смешно, собственно, и сводится наше существование. Губы сеньоры Асеведо взбирались по щеке Алисии и оставили поцелуи где-то между виском и ухом — там, где поцелуи звенят, словно воздушные пузырьки. Супруги-пенсионеры были ее соседями, и для них, медленно и с трудом привыкающих к скуке и праздности, забота об Алисии превратилась в каждодневный долг; правда, их к этому толкали как сострадание, так и поразительное сходство Алисии с покойной дочерью. Они потеряли ее несколько лет назад после мучительной борьбы с лейкемией. Нередко Лурдес злоупотребляла тем, что Алисия дала ей ключи от своей квартиры, попросив иногда поливать фикусы на лоджии. Лурдес наводила порядок в ванной, разгружала посудомоечную машину и, разумеется, высыпала окурки из пепельниц, так что Алисия, вернувшись вечером с работы, находила все вокруг в идеальном порядке. И дон Блас тоже всегда был готов починить водослив в стиральной машине или штепсель в электродуховке, делая это за весьма скромную награду — детективные романы, которые остались после Пабло и занимали место на стеллаже между «Ларуссом» и испанскими классиками. Ему нравилась Агата Кристи, а вот Сименон казался слишком сумбурным. Детективные романы должны рассказывать об убийстве с узким кругом подозреваемых, и чтобы инспектор был вне всяких подозрений — только так.
— А этот Сименон — француз, в этом все и дело, — рассуждал он. — Французы вечно перескакивают с пятого на десятое.
По телевизору не показывали ничего стоящего: какой-то фильм со взрывами, затылок человека, признающегося в изнасиловании. Алисия полила конибры и переставила поближе к балкону, чтобы назавтра рассветное солнце щедро одарило их своими лучами; растения и на самом деле были дивно красивы: с белыми и желтыми перышками, похожие на медвежат, которые забавно лижут кусочки сахара. Если бы появилась хоть какая-нибудь дыра, размышляла она, натягивая пижаму и наливая воду в стакан, если бы появилась хоть какая-нибудь щель, через которую можно выпрыгнуть или, в крайнем случае, выкинуть вон, как выкидывают старый хлам на помойку, все эти назойливые картины и сводящих ее с ума призраков, невидимых заговорщиков, которые теперь, притаившись у кроватных ножек, поджидали, пока она выпьет таблетки, уронит голову на подушку, протянет руку, погасит свет — и пока мрак с голубоватой кромкой повиснет над спальней. Вот тогда-то, после короткой интермедии с участием обрывочных голосов и изломанных фигур, снова начнется охота — бегство и погоня, удушье и судорожные глотки воздуха — и снова рука потянется к выключателю, снова стакан воды, снова сигареты.
2
— А сколько я с ними вожусь!
— Перышки как у цыплят. Ага, вот, Лу Рид, отлично.
Когда Пабло и девочка еще были здесь, отношения Алисии с Нурией сводились к кратким встречам в лифте или ближайшем супермаркете, а также к болтовне о различных диетах, которая порой продолжалась за чашкой кофе или кружкой пива в скромной маленькой квартире Нурии на четвертом этаже, стены которой мирно делили меж собой Рене Магритт и Джимми Хендрикс. Прежде, когда Алисию обременяли семейные обязанности, она не отваживалась совать нос в жизнь Нурии, заполненную суетой, красками и инструментами, хотя до встречи с Пабло все это до известной степени составляло и жизнь Алисии — беззаботной и безалаберной, свободной и независимой студентки Алисии. Теперь события странным образом сблизили их, и казалось, уже ничто не мешает Алисии наслаждаться молодой свободой. Но теперешняя свобода была ущербной, отравленной прошлым, которое искалечило Алисию, превратив в уродливую копию прежней студентки. Тягучий голос Лу Рида осыпал оскорблениями порочного трансвестита. Алисия вытащила пачку «Дукадос» и закурила. Нурия считала, что именно таким вот образом может отвлечь подругу, и поэтому сидела на ковре, поставив бутылку на столик, слушала музыку и подробно описывала злоключения минувшего дня. Нурия обладала слишком мощной и переменчивой энергией, чтобы растрачивать ее на сетования по поводу собственных или чужих невзгод, она предпочитала не зацикливаться на них, в ней главенствовала животная потребность дышать и оберегать свое «я», поэтому при любых обстоятельствах она попивала пиво и болтала о всякой ерунде.
— А это еще что такое?
— Опять придурки с верхнего этажа колотят. Думаю, концом швабры.
Стук повторялся каждые пять секунд, заглушая подгоняемый ударником голосок Лу Рида, который вязко повторял одно и то же: «Babe, you’re so visius». Стук был глухим, и от него мелко дрожала бахрома на китайской лампе.
— Ну и козел, во дает! — Нурия явно разозлилась. — Скажи, разве это громко?
— Да нет. Им просто нравится издеваться над людьми, я ведь отлично слышу их голоса в четыре часа утра, как будто они у меня в гостиной переговариваются. Но все равно, сделай чуть потише.
Нурия восприняла грубые протесты соседей как недопустимое посягательство на собственную свободу и, крутя в руках последнюю бутылочку пива, предложила спуститься к ней и послушать что-нибудь еще. Алисия молча отказалась — она сделала такой жест руками, словно пыталась оттолкнуть от себя некий таинственный предмет, прогнать кого-то или развеять запах, который мог пропитать пустоту между пальцами; потом она с неспешным старанием начала собирать тарелки и бутылки, как поступают, когда хотят намекнуть гостям, что пора, мол, им отправляться восвояси. Но Нурию такими штучками было не пронять. И Алисия, в пятый раз услышав приглашение, потерянно закурила и с воловьей покорностью кивнула в знак согласия.
— Пошли. — Нурия завязывала распущенные волосы в хвост. — К тому же поглядишь на скульптуру, о которой я тебе рассказывала. Она очень хороша, но в каком состоянии… Обрыдаться можно!
Мастерская, которую Нурия делила с двумя коллегами, небольшое помещение в квартале Санта-Крус, позволяла принимать на реставрацию довольно много предметов искусства, но время от времени кое-какую работу приходилось из-за тесноты брать домой. Нурия снесла пару стен у себя в квартире и за счет соседних комнат расширила площадь гостиной, превратив ее в мастерскую — по виду нечто среднее между лабораторией и столяркой. Первое, что заметила Алисия, ступив в прихожую, был острый запах нашатыря с примесью какого-то странного сладковатого аромата, от которого у нее сразу потекли слюни. В глубине комнаты, рядом с балконом, она увидела верстак, вокруг горой лежали деревяшки и вороха стружек; почерневшая печь прилепилась к стене, из нее тянулось в сторону лоджии сложное устройство из кирпича; фуганки, рубанки, стамески в беспорядке валялись по полу вместе с пустой жестяной банкой из-под пива и полупустыми пакетами из фольги. Нурия пересекла гостиную, чтобы включить магнитофон, по дороге прихватив кассету с «Morrison Hotel», и кивком указала Алисии на фигуру, робко притулившуюся в углу, на стопке газет. Напротив высился сложный аппарат — нечто с мотором и пульверизатором, похожее разом и на фумигатор, и на огнемет. Время соскоблило краски с плаща Пресвятой Девы, покалечило ей руки, лишило одного глаза, и теперь на лице Богоматери застыло трогательное выражение мольбы, отчего она напоминала сироту-калеку. Нурия набросала план, весь состоящий из углов и линий, а поверх плана ярким фломастером весело начертила крестики, много крестиков. Принимая протянутый стакан — кроме плоховатого вина, в холодильнике ничего не нашлось, — Алисия глянула на лист бумаги. Это был план церкви.
— Церковь Пресвятой Девы де ла Сангре, — сказала Нурия. — Ты наверняка тысячу раз проходила мимо.
— Да, но внутрь никогда не заглядывала.
— Туда уже много лет как почти никто не заглядывал. Она закрыта для посещения. Там все в жутком состоянии. Смотри: крестик на моем плане — скульптуры, которые предстоит отреставрировать.
— Да, она очень красивая, — сказала Алисия, наклоняясь, чтобы рассмотреть лицо сиротки; кошмарная черная трещина пересекала лоб Девы Марии, зацепив левый глаз.
— Только видишь, каково ей. — Нурия вздохнула, — У меня тут есть рентгеновские снимки; во время двух предыдущих реставраций было вставлено четыре гвоздя, чтобы не отвалилась голова, а я хочу заняться рукой. И повозиться тут придется как следует. Я уже устроила ей ванну из укрепителей, потом проверю, насколько еще надежно дерево, а пока обрабатываю специальными газами. Термиты, точильщики — этих незваных и настырных постояльцев надо постараться выселить в первую очередь. Поэтому здесь такая вонь. Налить тебе еще?
Усталость окончательно лишила Алисию воли, и она покорно, без возражений подчинялась чужим решениям. В такие минуты она спешила укрыться на полоске ничейной земли, в какой-то мере заменявшей забвение: здесь слова не достигали слуха, и ни один даже самый случайный жест не нарушал покоя, словно его убивали электрическим разрядом, пущенным из подземелья — глубокого и мерзкого, которое никому и никогда не удавалось засыпать. Но, едва коснувшись пальцами стакана, протянутого Нурией, Алисия вздрогнула, будто она в этот миг сама себе завязывала лентой глаза и нарушала невыполнимый приказ — очистить память, вместо этого она жульническим образом перетасовывала то, что там хранилось. Она тотчас нацепила на лицо лучшую из найденных в загашнике улыбок, поставила стакан рядом с фумигатором и расцеловала Нурию в обе щеки.
— Уже уходишь?
— Да.
В самом центре напряженной тишины Джим Моррисон ожидал солнца: «I’m waiting for the sun».
— Ну как ты?
— Все в порядке.
Пальцы Нурии пыталась освободиться от присосавшихся к ним щупальцев красного клея.
— Правда? Но ты не стесняйся, если что вдруг понадобится…
Алисия послушно кивнула. Проще всего было со всем соглашаться, бездумно кивать головой и, главное, ничего не вспоминать, поставить заслон лавине уродливых воспоминаний, из-за которых она пренебрегала непреложным долгом — жить. Нет ничего проще, чем сказать «да», и вообще всегда очень просто что-нибудь сказать; говорение — самая гибкая и легко адаптирующаяся часть нашего существа.
— Да, если что понадобится… — Алисия подставила щеки под быстрые поцелуи Нурии. — До завтра.
Перешагивая через ступени, она поднялась на свой этаж, левая рука шарила в кармане кожаной куртки, нащупывая ключи и зажигалку. Алисия остановилась перед дверью, глотнула воздуха, потом сунула в рот сигарету. Ее приводила в отчаяние принятая на себя — или навязанная себе — обязанность непрестанно терзать собственную душу, словно только так и можно смягчить угрызения совести; ее бесило то, что она сама заставляет себя страдать, словно только так можно быть на высоте той любви, какой когда-то одарили ее ныне покойные муж и дочь. Вместе с тем полное бесчувствие, о котором она мечтала и ради которого стольким пожертвовала, казалось ей самым страшным из предательств — все равно что не сыграть назначенную тебе роль в трагедии, когда все остальные уже исполнили свои партии и покинули сцену. Она сделала первую затяжку и тотчас заметила, как соседняя дверь тихонько приоткрылась и в щелке появились два глаза. Дверь распахнулась настежь, и сгорбленное, морщинистое существо радостно заулыбалось ей из прямоугольного проема.
— Добрый вечер, Лурдес.
— Добрый вечер, детка. Погоди-ка, не закрывай!
Буквально через минуту старушка вновь вышла на лестничную площадку, неся в руках какую-то посудину, завернутую в фольгу. Улыбка по-прежнему кривила лицо, похожее на мордочку сухонькой белочки.
— Вот, детка, возьми.
— Ну что вы, Лурдес, мне так неудобно..
— Не говори глупостей. — Только в голубых глаза и светились еще остатки жизненной энергии. — Тебе же надо есть, смотри, во что превратилась — кожа да кости, я ведь знаю, у тебя нет времени возиться на кухне. Тут немного менестры[4], сама убедишься, какая она вкусная.
— Спасибо, Лурдес.
Спасибо, разумеется, спасибо, вечное спасибо — ведь другие берут на себя труд жить за нее, и она соглашается на то, чтобы ее освободили от мелких прозаических обязанностей — тех самых, к которым, как это ни смешно, собственно, и сводится наше существование. Губы сеньоры Асеведо взбирались по щеке Алисии и оставили поцелуи где-то между виском и ухом — там, где поцелуи звенят, словно воздушные пузырьки. Супруги-пенсионеры были ее соседями, и для них, медленно и с трудом привыкающих к скуке и праздности, забота об Алисии превратилась в каждодневный долг; правда, их к этому толкали как сострадание, так и поразительное сходство Алисии с покойной дочерью. Они потеряли ее несколько лет назад после мучительной борьбы с лейкемией. Нередко Лурдес злоупотребляла тем, что Алисия дала ей ключи от своей квартиры, попросив иногда поливать фикусы на лоджии. Лурдес наводила порядок в ванной, разгружала посудомоечную машину и, разумеется, высыпала окурки из пепельниц, так что Алисия, вернувшись вечером с работы, находила все вокруг в идеальном порядке. И дон Блас тоже всегда был готов починить водослив в стиральной машине или штепсель в электродуховке, делая это за весьма скромную награду — детективные романы, которые остались после Пабло и занимали место на стеллаже между «Ларуссом» и испанскими классиками. Ему нравилась Агата Кристи, а вот Сименон казался слишком сумбурным. Детективные романы должны рассказывать об убийстве с узким кругом подозреваемых, и чтобы инспектор был вне всяких подозрений — только так.
— А этот Сименон — француз, в этом все и дело, — рассуждал он. — Французы вечно перескакивают с пятого на десятое.
По телевизору не показывали ничего стоящего: какой-то фильм со взрывами, затылок человека, признающегося в изнасиловании. Алисия полила конибры и переставила поближе к балкону, чтобы назавтра рассветное солнце щедро одарило их своими лучами; растения и на самом деле были дивно красивы: с белыми и желтыми перышками, похожие на медвежат, которые забавно лижут кусочки сахара. Если бы появилась хоть какая-нибудь дыра, размышляла она, натягивая пижаму и наливая воду в стакан, если бы появилась хоть какая-нибудь щель, через которую можно выпрыгнуть или, в крайнем случае, выкинуть вон, как выкидывают старый хлам на помойку, все эти назойливые картины и сводящих ее с ума призраков, невидимых заговорщиков, которые теперь, притаившись у кроватных ножек, поджидали, пока она выпьет таблетки, уронит голову на подушку, протянет руку, погасит свет — и пока мрак с голубоватой кромкой повиснет над спальней. Вот тогда-то, после короткой интермедии с участием обрывочных голосов и изломанных фигур, снова начнется охота — бегство и погоня, удушье и судорожные глотки воздуха — и снова рука потянется к выключателю, снова стакан воды, снова сигареты.
2
Ветер зловеще вился
Ветер зловеще вился по переулкам, устремляясь к открытому пространству, которое Алисия созерцала, замерев на месте и не смея шагнуть вперед. Она стояла у неуклюжего модернистского фонаря и держала в руке не то ложку, не то цветок. Прямо перед ней в незримую даль уходил бульвар, длинный асфальтовый язык, по краям которого выстроились ровные спины зданий-стражников; была ночь, но звезды, причудливой татуировкой покрывавшие небосвод, вовсе не походили на те, что она привыкла видеть летом. Вдалеке, у самого горизонта, вой собаки сливался со свистом ураганного ветра. Когда она двинулась вперед, стало ясно, что весь проспект можно одолеть в несколько шагов, потому что в этом городе шаги получались какими-то непомерно широкими. Она глянула налево, потом направо: на самом-то деле здания были всего лишь огромными декорациями с нарисованными колоннадами. Во все стороны тянулись цепочки серых окон — один и тот же четырехугольник, разделенный перекладинами, многократно повторялся на деревянных плоскостях, обрамляющих улицу. Алисия стала задыхаться, она покрепче сжала свою ложку и подумала, что в мире не осталось больше ничего, кроме бескрайней линии слепых окон. Но в центре проспекта, над греческим фронтоном, несли караул часы — огромные и желтые, как глаз ящерицы; их стрелки замерзли под тупым углом друг к другу, показывая четыре. Только тут Алисия заметила, что на проспекте она была не одна, но остальные люди почему-то показались ей существами, выжившими после неведомой глобальной катастрофы, никчемными реликвиями, напоминанием о стертом с лица земли человечестве. Она увидела людские спины в самых темных точках бульвара, при этом все спины бежали куда-то — вроде бы туда, откуда вырастают новые и новые проспекты. Иногда спины переговаривались между собой тихими голосами, и речь их лилась приглушенным стрекотом. Алисия хотела остановить спины, показать им цветок, спросить дорогу домой, но не тут-то было: каждая спина спешила выбрать свою дорогу, чтобы исчезнуть навеки. Огорченная Алисия присела на тротуар и принялась обрывать лепестки со своей ложки-цветка, сморкаясь при этом в подол голубого атласного платьица, сшитого мамой. Тут сверху ее поманила приглушенная музыка, Алисия, радостно притопывая, подняла голову и увидела, что светилось только одно окно — в желтом квадрате танцевали две тени. Мужская тень обнимала женскую тень за талию и с поразительной властностью вела ее от одного края прямоугольника к другому; мужская тень поддерживала женскую, когда та изящной дугой выгибала тело, будто желая головой коснуться пола. Алисия видела чеканный профиль танцора, прижимавшегося щекой к щеке партнерши, и она громко вздыхала и раскатисто хохотала. Эти двое, подумала Алисия, очень молоды и очень красивы, и еще они великолепно танцуют танго. Облизывая цветок, который стал мороженым, Алисия дошла до конца проспекта, где тот упирался в большой дворец, нарисованный на занавесе, за занавесом прятались музы, скидывающие одежды. Город напоминал огромный макет кукольного театра. Слева еще один очень прямой проспект утыкался в ряд колонн; справа смутно виднелась маленькая площадь. Когда Алисия уже собралась было повернуть к площади, она заметила, что за ней следят: да, господин с усами пристально наблюдал за ней с противоположного тротуара. Вида он был неприглядного, даже жалкого, от напряжения глаза его расширились, сделались большими, как у хамелеона. Алисия собралась угостить его пирулетой[5], которая была еще и мороженым, но мужчина пожал плечами и указал ей на конец бульвара: «Скорей! Уходите отсюда!» Мужчина выглядел раздраженным, а может, просто был чем-то расстроен, и неведомая печаль застыла на его желтом лице. «Как вы сюда попали?» — спросил незнакомец Алисию. «Пабло и Росита умерли», — ответила ему Алисия, облизывая мороженое. «Уходите! — повторил мужчина, и его глаза испугали Алисию. — Немедленно убирайтесь прочь!» Но она не знала, как оттуда выбраться, поэтому продолжала стоять под окном, за которым танцевала пара… И тут Алисия заснула.
Глаза Мамен казались двумя темными люками, которые вели куда-то очень далеко и глубоко; глаза рассматривали Алисию из-за письменного стола, на столе лежали альбом Матисса и куча одинаковых шариковых ручек — их Мамен по очереди крутила в руках, пока слушала Алисию. Уже больше недели какая-то тяжесть висела в воздухе, и только во вторник облака вдруг взорвались грозой, а тротуары покрылись лужами.
— Что-нибудь случилось? — спросила Мамен удивленно.
— Да, Мамен, появилось кое-что новое.
— Сны?
— Да, но все очень и очень странно.
Они условились, что Алисия придет на следующую консультацию недели через две, не раньше, чтобы можно было понять, помогают ли выписанные средства от мучительной бессонницы. Поэтому Мамен так удивилась, услышав в телефонной трубке голос Алисии — та умоляла о срочной встрече, сегодня же; по тону Алисии на другом конце провода трудно было определить ее состояние: в голосе звучала смесь ужаса и надежды. Добравшись до кабинета Мамен, она не стала терять времени и даже не сняла плащ, а поспешила плюхнуться в кресло и вытащить пачку «Дукадос» и бросив рядом зонтик, с которого на бежевый ковер потекли ручьи.
— Ты меня пугаешь. — Мамен тоже достала сигарету. — Ну, давай, не тяни, черт возьми, рассказывай, что произошло.
— Все началось с неделю назад. — У Алисии после дождя одна прядка прилипла ко лбу. — До тех пор мне снилось два уже привычных, повторяющихся сна: Пабло, девочка, ну, сама знаешь… Потом наступила ночь, когда мне не снилось ничего, понимаешь, совсем ничего. И это было странно.
— Чего же тут странного?
— Да, Мамен, странно и удивительно, то есть для меня — странно. Спала я очень крепко, словно меня завалило в пещере. И мне даже показалось, что я провалилась в такой глубокий сон, что туда просто-напросто не могли добраться никакие видения.
— Ну и?.. — Мамен потянулась к очередной ручке.
— Так вот, — Алисия никак не могла сосредоточить взгляд на пепельнице, — на следующую ночь мне приснился сон. И такого удивительного сна я никогда в жизни не видела.
Под пристальным взглядом Мамен Алисия описала город с нарисованными домами, проспекты, по которым двигались люди — неизменно повернувшись спиной к ней, Алисии. Своеобразный облик улиц накрепко отпечатался у нее в мозгу и словно заронил туда какие-то семена; сразу возникло подозрение, что город хранил в себе тайну и во всем этом был какой-то скрытый смысл, город был неким символом — так мелодия может выразить или даже заменить собой радость, а белая стрела помогает выбрать путь. Вернувшись к реальности, Алисия долго сидела на краю постели (вот это и забавно в сновидениях: мы непременно желаем найти им толкование, пропустив через фильтры блеклой памяти, которая все это время бодрствовала) и выкурила целую пачку сигарет, пытаясь шаг за шагом восстановить этапы своего визита в город. Память впитала равные доли приятного и отталкивающего. Похожие на театральные декорации бульвары дышали очарованием давно минувшего детства, которое в любых вещах и событиях умело найти некое богоявление, так что в каком-то смысле город означал внезапное возвращение в возраст невинности. Но, с другой стороны, та же невинность таила в себе ловушку: всякая иллюзия губительна, ведь осуществление ее ведет нас к разрушению и опустошению. Ночь с чужими звездами, безликие фигуры, прекрасные тени, которые исполняют свой танец, — все это предполагало присутствие изначальной тайны и вызывало сильную тревогу, даже смутный намек на эту тайну внушал Алисии ужас и заставлял пятиться назад. Возможно, там, внутри, ее поджидала жуткая сердцевина правды — глаз, лишенный век, сломанная маска.
— А какой он, этот город? — спросила Мамен, помрачнев. — Что там, говоришь, было?
— В детстве я всегда думала, что именно такие города должны быть на луне — города с серебристыми кварталами, пепельные города, по которым хлещет сирокко. Город, похожий на оперную, на театральную декорацию. Не знаю…
— Говоришь, еще и часы. — Рука Мамен открыла новую пачку «Нобеля». — Желтые часы в центре проспекта.
— Да, проспекта, который ведет к дворцу с греческими статуями. А справа площадь.
Мамен сидела в клубах дыма, она сильно наклонилась вперед, и лицо ее казалось мутным серым пятном. Ручка уже не плясала в ее пальцах, теперь пальцы беспокойно постукивали по краю стола, между стаканчиком для карандашей и ключами от машины.
— Не знаю, что тебе сказать, Алисия. — Мамен снова навалилась грудью на стол, и Алисия тотчас рухнула в бездонные провалы ее глаз. — Должна признать, что это и на самом деле странный сон. Не знаю… Попробуй добавить еще половинку таблетки транквилизатора. По правде говоря, тут вещь загадочная. Наверное, нам надо вернуться к гипнозу.
— Нет-нет, ведь мы уже убедились, что он не помогает.
— Ладно, еще половинку таблетки — и позвони мне через неделю, поглядим, повторится ли сон. А теперь извини, но я, чтобы принять тебя, нарушила свой график и отодвинула визиты к трем пациентам.
— Да, конечно, Мамен, прости меня.
— Не говори ерунды.
Вооружившись зонтом, Алисия двинулась к двери, бормоча слова прощания.
— Алисия. — Мамен стояла к ней спиной и наблюдала, как ливень полосует улицу Торнео. — А что-нибудь еще ты видела?
— Нет, насколько помню, нет. Ладно, я позвоню. Дождь не стихал.
Визиты в деревянный город все-таки принесли облегчение: заслонили собой Пабло и Роситу, которые больше в ее снах ни разу не появились — ни живые, ни мертвые. Вытесненные новой тайной, они словно растворились в памяти, пропитанной ядом, который их и умилостивил; так что Алисия время от времени даже спрашивала себя, а вправду ли что-то случилось, неужели ее муж и дочь были изгнаны из мира живых лишь потому, что так сложились обстоятельства. Алисия не смогла бы даже с уверенностью сказать: существовали ли когда-нибудь вообще эти пустые лица, которые множились фотографиями, расставленными по столикам? И где рождалось приглушенное эхо их голосов, которое до сих пор продолжало гулять по углам квартиры. Что же, надо признать: глупо надеяться на освобождение, на жизнь, восстановленную во всей полноте, на то, что когда-нибудь у Алисии появится гладкое прошлое, безупречное с гигиенической точки зрения, как только что постеленные простыни. Теперь у нее был город из сна, но призраки наверняка ждали своего часа, чтобы стребовать долг, вернуться, вклиниться в водоворот повседневной рутины, который Алисия так старалась сохранить, заученно и упорно повторяя одни и те же действия. Но, возможно, это тоже было лишь ловушкой, как и приманчивая надежда: а вдруг призраки из прошлого возьмут и перестанут мешать ее вечерним прогулкам с остановками у витрин книжных магазинов и галантерейных лавок, болтовне с Нурией и Эстебаном, облачным перышкам ее конибр, приятным встречам в кино или каком-нибудь видеоклубе и рутинной работе — заполнению карточек на новые и новые книги, с половины девятого до двух, в Главной университетской библиотеке.
Глаза Мамен казались двумя темными люками, которые вели куда-то очень далеко и глубоко; глаза рассматривали Алисию из-за письменного стола, на столе лежали альбом Матисса и куча одинаковых шариковых ручек — их Мамен по очереди крутила в руках, пока слушала Алисию. Уже больше недели какая-то тяжесть висела в воздухе, и только во вторник облака вдруг взорвались грозой, а тротуары покрылись лужами.
— Что-нибудь случилось? — спросила Мамен удивленно.
— Да, Мамен, появилось кое-что новое.
— Сны?
— Да, но все очень и очень странно.
Они условились, что Алисия придет на следующую консультацию недели через две, не раньше, чтобы можно было понять, помогают ли выписанные средства от мучительной бессонницы. Поэтому Мамен так удивилась, услышав в телефонной трубке голос Алисии — та умоляла о срочной встрече, сегодня же; по тону Алисии на другом конце провода трудно было определить ее состояние: в голосе звучала смесь ужаса и надежды. Добравшись до кабинета Мамен, она не стала терять времени и даже не сняла плащ, а поспешила плюхнуться в кресло и вытащить пачку «Дукадос» и бросив рядом зонтик, с которого на бежевый ковер потекли ручьи.
— Ты меня пугаешь. — Мамен тоже достала сигарету. — Ну, давай, не тяни, черт возьми, рассказывай, что произошло.
— Все началось с неделю назад. — У Алисии после дождя одна прядка прилипла ко лбу. — До тех пор мне снилось два уже привычных, повторяющихся сна: Пабло, девочка, ну, сама знаешь… Потом наступила ночь, когда мне не снилось ничего, понимаешь, совсем ничего. И это было странно.
— Чего же тут странного?
— Да, Мамен, странно и удивительно, то есть для меня — странно. Спала я очень крепко, словно меня завалило в пещере. И мне даже показалось, что я провалилась в такой глубокий сон, что туда просто-напросто не могли добраться никакие видения.
— Ну и?.. — Мамен потянулась к очередной ручке.
— Так вот, — Алисия никак не могла сосредоточить взгляд на пепельнице, — на следующую ночь мне приснился сон. И такого удивительного сна я никогда в жизни не видела.
Под пристальным взглядом Мамен Алисия описала город с нарисованными домами, проспекты, по которым двигались люди — неизменно повернувшись спиной к ней, Алисии. Своеобразный облик улиц накрепко отпечатался у нее в мозгу и словно заронил туда какие-то семена; сразу возникло подозрение, что город хранил в себе тайну и во всем этом был какой-то скрытый смысл, город был неким символом — так мелодия может выразить или даже заменить собой радость, а белая стрела помогает выбрать путь. Вернувшись к реальности, Алисия долго сидела на краю постели (вот это и забавно в сновидениях: мы непременно желаем найти им толкование, пропустив через фильтры блеклой памяти, которая все это время бодрствовала) и выкурила целую пачку сигарет, пытаясь шаг за шагом восстановить этапы своего визита в город. Память впитала равные доли приятного и отталкивающего. Похожие на театральные декорации бульвары дышали очарованием давно минувшего детства, которое в любых вещах и событиях умело найти некое богоявление, так что в каком-то смысле город означал внезапное возвращение в возраст невинности. Но, с другой стороны, та же невинность таила в себе ловушку: всякая иллюзия губительна, ведь осуществление ее ведет нас к разрушению и опустошению. Ночь с чужими звездами, безликие фигуры, прекрасные тени, которые исполняют свой танец, — все это предполагало присутствие изначальной тайны и вызывало сильную тревогу, даже смутный намек на эту тайну внушал Алисии ужас и заставлял пятиться назад. Возможно, там, внутри, ее поджидала жуткая сердцевина правды — глаз, лишенный век, сломанная маска.
— А какой он, этот город? — спросила Мамен, помрачнев. — Что там, говоришь, было?
— В детстве я всегда думала, что именно такие города должны быть на луне — города с серебристыми кварталами, пепельные города, по которым хлещет сирокко. Город, похожий на оперную, на театральную декорацию. Не знаю…
— Говоришь, еще и часы. — Рука Мамен открыла новую пачку «Нобеля». — Желтые часы в центре проспекта.
— Да, проспекта, который ведет к дворцу с греческими статуями. А справа площадь.
Мамен сидела в клубах дыма, она сильно наклонилась вперед, и лицо ее казалось мутным серым пятном. Ручка уже не плясала в ее пальцах, теперь пальцы беспокойно постукивали по краю стола, между стаканчиком для карандашей и ключами от машины.
— Не знаю, что тебе сказать, Алисия. — Мамен снова навалилась грудью на стол, и Алисия тотчас рухнула в бездонные провалы ее глаз. — Должна признать, что это и на самом деле странный сон. Не знаю… Попробуй добавить еще половинку таблетки транквилизатора. По правде говоря, тут вещь загадочная. Наверное, нам надо вернуться к гипнозу.
— Нет-нет, ведь мы уже убедились, что он не помогает.
— Ладно, еще половинку таблетки — и позвони мне через неделю, поглядим, повторится ли сон. А теперь извини, но я, чтобы принять тебя, нарушила свой график и отодвинула визиты к трем пациентам.
— Да, конечно, Мамен, прости меня.
— Не говори ерунды.
Вооружившись зонтом, Алисия двинулась к двери, бормоча слова прощания.
— Алисия. — Мамен стояла к ней спиной и наблюдала, как ливень полосует улицу Торнео. — А что-нибудь еще ты видела?
— Нет, насколько помню, нет. Ладно, я позвоню. Дождь не стихал.
Визиты в деревянный город все-таки принесли облегчение: заслонили собой Пабло и Роситу, которые больше в ее снах ни разу не появились — ни живые, ни мертвые. Вытесненные новой тайной, они словно растворились в памяти, пропитанной ядом, который их и умилостивил; так что Алисия время от времени даже спрашивала себя, а вправду ли что-то случилось, неужели ее муж и дочь были изгнаны из мира живых лишь потому, что так сложились обстоятельства. Алисия не смогла бы даже с уверенностью сказать: существовали ли когда-нибудь вообще эти пустые лица, которые множились фотографиями, расставленными по столикам? И где рождалось приглушенное эхо их голосов, которое до сих пор продолжало гулять по углам квартиры. Что же, надо признать: глупо надеяться на освобождение, на жизнь, восстановленную во всей полноте, на то, что когда-нибудь у Алисии появится гладкое прошлое, безупречное с гигиенической точки зрения, как только что постеленные простыни. Теперь у нее был город из сна, но призраки наверняка ждали своего часа, чтобы стребовать долг, вернуться, вклиниться в водоворот повседневной рутины, который Алисия так старалась сохранить, заученно и упорно повторяя одни и те же действия. Но, возможно, это тоже было лишь ловушкой, как и приманчивая надежда: а вдруг призраки из прошлого возьмут и перестанут мешать ее вечерним прогулкам с остановками у витрин книжных магазинов и галантерейных лавок, болтовне с Нурией и Эстебаном, облачным перышкам ее конибр, приятным встречам в кино или каком-нибудь видеоклубе и рутинной работе — заполнению карточек на новые и новые книги, с половины девятого до двух, в Главной университетской библиотеке.