Ведущая на крышу желтая металлическая дверь была открыта; запор еще много лет назад покорился натиску ржавчины. Алисия толкнула дверь и очутилась среди антенн и башенок, на асимметричной шахматной доске из красных плиток, мокрых после недавнего дождя. Алисия бежала, словно ее подгоняло тайное желание взлететь — как только впереди закончатся плитки. И тут она поскользнулась. Тотчас серая боль разлилась по ноге и под ребрами. У Алисии перехватило дыхание. Краешком глаза она успела заметить, как сверху на нее кидается черная тень. Алисия хотела отползти в сторону, но не смогла. Тогда она закрыла глаза и увидела Росу с косичками, стоящую в холле, — тот образ, что с фотографической точностью застыл в памяти. Она хотела раствориться в родном лице, прежде чем навсегда покинет этот мир.
   Она почувствовала, как чья-то рука без перчатки цепко тянет ее за плечо; почувствовала, как ее поднимают, хотя мускулы не хотят слушаться. Почувствовала, как рука сделала робкую попытку погладить ее по голове. Потом вернулась боль в ноге и боку. Голос, легким ветерком долетевший до слуха, окунул Алисию в мечты об уютной колыбели с чистыми простынями, пахнущими лавандой, запахом которой пропитаны ящики, где хранится белье.
   — Алисия, ты что, с ума сошла? Ты чуть не сиганула вниз!
   Длинные черные пряди Марисы в беспорядке падали на отвороты черного пальто, черные глаза с ужасом смотрели в лицо Алисии, которая не знала, радоваться ей или тут же сгореть со стыда. Она позволила поднять себя и уже сама поковыляла к шесту, поддерживающему бельевую веревку; соседские простыни колыхались на ветру. Мариса протянула ей сигарету. Алисия покорно приняла; потом Мариса поднесла ей массивную металлическую зажигалку — ту самую, что в предательском луче балконного света показалась Алисии стволом пистолета. Алисия засмеялась, выплеснув с этим слабым смехом всю душившую ее тоску, затем с удовольствием, какого давно не испытывала, затянулась и только тут осознала всю нелепость ситуации: Мариса угощает ее сигаретой? Мало того, пока Алисия созерцала тянущееся до самого горизонта кладбище антенн и башенок, Мариса тоже закурила «Коибру».
   — Прости, Алисия, прости ради бога. — Мариса глотнула дым, но даже не поперхнулась. — Я звонила тебе по телефону… Потом пыталась связаться через домофон, ты не отвечала. Пришлось открыть дверь ключом, который ты мне когда-то дала. Нам надо поговорить, нам надо поговорить…
   Голос ее мелко дребезжал и едва не сбивался на плач, но нет, сейчас Мариса сдерживалась, не давала воли слезам, а вот совсем недавно… У Алисии мелькнула мысль, которую она старательно гнала прочь, мысль о том, что подруга слишком уверенно пользуется ее ключом, и где гарантия, что это не Мариса побывала здесь несколько дней назад, не она разгромила квартиру… Но вокруг Алисии роилось так много вопросов, не имеющих ответов, что добавлять к ним еще один было бы полной глупостью, хотя казалось, что Мариса, сидевшая напротив с сигаретой в дрожащих пальцах, готова немедленно ответить на любые.
   — Я знаю, что у тебя сразу возникла куча вопросов, Алисия. — Мариса старалась не глядеть ей в глаза. — Например, почему я явилась к тебе в таком наряде и… в таком состоянии?
   — Да уж, — без тени сострадания отозвалась Алисия.
   — Сама видишь: я курю. — Мариса затянулась. — Это я-то! Сколько раз я промывала тебе мозги, твердила о страшном вреде табака, а теперь вот не могу обойтись без сигареты. Мне это просто необходимо, нервы и все прочее… Стащила пачку у Хоакина, как только он отвернулся, и убежала из дома, а то кинулся бы за мной следом. Последние два-три дня он ведет себя настороженно, явно что-то заподозрил и в буквальном смысле глаз с меня не спускает. Думаю, он все знает. Я звонила тебе из дома, но он крутился рядом, и я не могла ничего сказать. Потом напялила на себя все это черное 6арахло — да, и шляпу с очками, — чтобы никто меня не узнал. Мне было нужно непременно встретиться с тобой, но так, чтобы никто не догадался, что это я. Бедный Хоакин!
   — Мариса! — Алисия говорила строгим тоном и при этом смотрела сурово, как смотрят при самом серьезном разговоре. — Что происходит?
   — Сегодня утром я услышала по радио, — голос Марисы снова задрожал, потом стал текучим, — что убили Рафаэля Альмейду.
   — Да, убили. И что?
   Собственно, ответа уже не требовалось, и без него все было понятно. По молчанию Марисы, по ее сдавленному голосу стала понятна причина как отчаяния Марисы, так и подозрительности Хоакина, стало понятно, почему ей не приносило душевного успокоения увлечение такими далекими от реальности и абстрактными вещами, как астрология или различные теории здорового питания. Она не могла родить ребенка и искала ему замену вдали от семейного очага. Алисия припомнила: она ведь от кого-то слышала, будто Мариса с Альмейдой были знакомы. Мариса пользовалась его услугами, и время от времени на стеллажах в ее квартире появлялись скандально дорогие вещи, которые на свои собственные деньги Мариса приобрести, безусловно, не могла. Алисию не задела скрытность подруги, хотя та утаила от нее часть своей жизни, и вот теперь тайное вдруг стало явным. Алисия уже привыкла, что к ней относятся как к неразумной девчонке и не доверяют секретов, считая, что она еще не достигла внутреннего совершеннолетия и потому не может некоторые вещи переварить. Но теперь ее волновало не прошлое, а настоящее, куда более тревожное, ведь это оно, настоящее, оставило у нее на бедре и боку фиолетовые метки.
   — И когда это случилось?
   — Два года назад, — всхлипнула Мариса и отшвырнула сигарету. — Только не спрашивай, лучше он был Хоакина или хуже. Нет, конечно, не лучше. А может, все-таки лучше. Просто я не находила в себе сил, чтобы отказаться от того или другого, а теперь судьба решила проблему за меня.
   — Как все началось?
   — Помнишь фарфоровый кувшин с двумя ручками у меня в гостиной? Я его купила у Альмейды. Ты ведь знаешь, я всегда сходила с ума от старинного фарфора. Рафаэль доставал для меня кое-какие вещи и всегда был подчеркнуто внимателен. Ну как тебе объяснить? Хоакин, он ведь очень добрый и покладистый, но порой мне кажется, что я для него все равно что мебель. А Рафаэль водил меня ужинать, однажды мы даже совершили тайное путешествие, можешь себе представить…
   — Представляю, — скромно потупилась Алисия.
   — И сейчас мне было совершенно необходимо рассказать тебе обо всем, Алисия, излить душу. Ведь когда я сегодня утром услышала о случившемся, у меня вот здесь, в груди, что-то заледенело. Я думала, что задохнусь, не выживу, а Хоакин смотрел так, будто я захлебнулась кофе. Для меня это было как удар кинжала. Прости, что я столько времени скрывала от тебя…
   — Ничего, переживу…
   — Спасибо! — Мариса сжала руки Алисии, которые оказались не такими теплыми, как она ожидала. — Да, разумеется, я должна была рассказать тебе раньше. Но мы с ним договорились держать наши отношения в тайне, в тайне ото всех. И дело не только в Хоакине. Поэтому мы почти нигде не показывались вместе: только иногда на улице, изредка, как я уже сказала, ужинали в ресторане или ходили в кино. Лучше было сохранять все как есть, ничего не меняя.
   — И тебе это удавалось? — с большим сомнением в голосе спросила Алисия. — Я хочу сказать, удавалось каждого из них двоих поместить в отдельный ящичек и не давать им оттуда высовываться?..
   — Да, понимаю, что ты имеешь в виду. — Искра недоверия мелькнула в глазах Марисы. — Тебе кажется противоестественным и даже отвратительным, когда вот так делят свою жизнь: вилки с одной стороны, ложки — с другой, и чтобы не смешивались, все на положенном месте, ничто не должно нарушать благопристойного и приятного течения жизни; мерзкое равновесие, никакого холестерина, никаких эксцессов, никакой путаницы — все безупречно с гигиенической точки зрения, все только с анестезией.
   — Это ты теперь так говоришь, — попробовала возразить Алисия.
   — Да, разумеется. Я свое отплакала, и с меня довольно, больше не буду. Я даже не знаю, положено мне было плакать или нет, и что в таких ситуациях велит любовный протокол. Да и вообще: из-за кого я рыдала? Из-аа него, из-за Хоакина, из-за самой себя? И прошу тебя, Алисия, хотя это и так понятно: пусть весь наш разговор останется строго между нами.
   — Разумеется.
   Алисия не нашла, что еще добавить. Она чувствовала, что привычные слова утешения слишком истерты, они похожи на грязные носовые платки; и лучшим выражением душевного сочувствия будет молчание. Она мягко погладила Марису по черным волосам, но жест получился неискренним, фальшивым. Потом улыбнулась. Теперь Мариса жаждала задать ей кое-какие вопросы.
   — Это и вправду сделал дон Блас? — Голос Марисы продрался сквозь хрипоту. — В сегодняшней газете названа фамилия и первая буква имени подозреваемого. Это он?
   — Не знаю. Но его допрашивали.
   — Ирония судьбы. Это ведь я свела их, хотя мне с Бласом и разговаривать-то почти не случалось. Он спросил у меня совета по поводу какой-то вещи, которую хотел оценить, — о чем шла речь, я до сих пор так и не знаю. Я направила Бласа к Рафаэлю, а Блас его потом убил. Получается, что в некотором роде я к этому причастна. Правда? Я соучастник убийства.
   — Перестань.
   Рука Алисии опустилась на плечо Марисы, но теперь рука была куда теплее и заботливее, чем несколько минут назад. Они дошли до лестницы. Сегодня им очень пригодилась бы настойка пальма-дель-принсипе.
   Было много причин, делавших для нее непереносимым обязательный субботний визит в маленькую квартирку на улице Франкос. И дело было не только в том, что приходилось несколько часов с неподвижностью статуи просиживать там и, пока остывает кофе и идет к концу очередная часть телесериала, нести вахту при вросшем в диван сухом теле старухи, дышавшей мучительно и надсадно, как ящерица. Конечно, пора было привыкнуть и не обращать внимания на многие отвратительные детали, но квартира свекрови буквально отравляла Алисию россыпью нестерпимых мелочей, отчего субботние посещения неизбежно превращались в крестную муку, хотя трудно сказать, что именно заставляло ее туда ходить — сострадание или мазохистская сторона ритуала. Она помнила, как и в ту субботу тоже прокручивала все это в голове, поднимаясь пешком по лестнице и готовясь войти в прихожую, страшную прихожую, где, словно удар хлыста, ее сразу встречало лицо Пабло с фотографии на консоле, лицо, пересеченное давнишней летнеотпускной улыбкой. Она поднималась по ступенькам, держа руку на перилах — металл был холодным, бедро болело тянучей болью, — опять и опять спрашивая себя: что питает эту необъяснимую инерцию, приказывающую послушно выполнять график визитов, садиться на диван, вытканный маками, подсолнухами и черт знает чем еще, и старательно отводить взгляд от того места, где притаилась другая фотография, словно случайно затерявшаяся среди видов Парижа, рядом с групповым портретом крепких молодых людей в мантиях. Потому что эта другая фотография гораздо в большей степени, чем та, из прихожей, являла собой символ жестокости, открытое объявление войны, покушение на израненное и агонизирующее терпение Алисии. Старуха, жизнь которой была заполнена умершими — видимо, они и научили ее жгучей ненависти, — отлично знала, что Алисия убрала из дома все фотографии Росы, набила ими мусорный мешок, чтобы не увязнуть в болоте памяти; Алисия не в силах была вынести присутствия этого лица и этих глаз, заключенных под стекло, в рамку и словно изчезнувших под водной гладью озера, по которой можно изредка скользнуть кончиками пальцев. Тем не менее Мама Луиса непременно ставила фотографию на полку перед энциклопедией, рядом с медными часами, застывшими на четверти шестого. Видно, она хотела напомнить Алисии — со всей жестокостью, на какую была способна, — что девочка, или призрак девочки, все-таки продолжает наблюдать за ней из неведомого далека, упрекая за стремление все забыть. Поэтому Алисия, после двух ритуальных поцелуев, передав Маме Луисе полдюжины бисквитов для диабетиков, выбирала кресло, в котором можно было расположиться спиной к книжным полкам, хотя потом, чтобы глянуть на экран, ей приходилось тянуть шею и выворачивать спину. До поры до времени она сидела, уставившись на балкон и на горшки с цветами. Мама Луиса обожала конибры и знала, что у Алисии они прекрасно растут, а вот у нее, театрально причитала она, когда она пару раз пыталась их завести, цветы не жили больше двух недель. Алисия каждый раз повторяла, хотя и не была уверена, что старуха ее слушает, что главное тут — любовь и забота.
   — Мама, вы должны поливать их и ласково с ними разговаривать, они понимают, когда их любят. И очень к этому чувствительны. Как только заметят недостаток внимания, сразу гибнут. Сами морят себя голодом.
   Наверняка, подумала Алисия, цветы чувствуют: жизнь требует определенного минимума теплоты — иначе не стоит цепляться корнями за землю в горшке, жизнь не должна зависеть от капризов судьбы. Сама Алисия не решалась прибегнуть к таким же радикальным мерам — скажем, уморить себя голодом, но в то же время отказывалась опереться на руку, которая страстно мечтала поддержать ее, приласкать, защитить от ненастья. На руку Эстебана, разумеется. В тот вечер он появился без десяти семь, то есть с получасовым опозданием, в еще не просохшей со вчерашнего вечера куртке. По глазам его было видно, что его зацепила какая-то мысль. Он подошел поцеловать Маму Луису. Алисия коснулась пальцами его затылка, и этот непонятный жест можно было равным образом принять и за ласку, и за упрек.
   — Простите за опоздание, детки. — Эстебан поправлял ворот рубашки, после того как снял куртку и сунул ее в таз. — Я от часовщика, кажется, этому негодяю потребуется не меньше двух лет, чтобы починить папины часы.
   — Просто эти часы давным-давно пора пришлепнуть чем-нибудь тяжелым, — засмеялась Алисия, — а ты все ждешь чуда.
   — Я знаю из достоверного источника, что этот самый часовщик в самых безнадежных случаях умудрялся спасать часовые механизмы. — Эстебан явно не хотел уточнять, кто был этим «достоверным источником», — Часовщика зовут Берруэль. Его мастерская стоит на площади Пан, и внутри там вечно пахнет серой. Это недалеко от антикварной лавки, сама знаешь какой. Хочешь кофе?
   Желудок Алисии едва справился с предыдущей порцией, но Эстебан так красноречиво двигал бровями, что она поняла: поход на кухню был совершенно необходим. Прихожую она пересекла, держа в руках две чашки и не глядя по сторонам. Эстебан ждал ее у стола, задумчиво посасывая сигарету. Воротник рубашки по-прежнему топорщился, хотя Эстебан всего минутой раньше старался найти ему нормальное положение между шеей и горловиной свитера. Алисия, как заботливая мать, поправила воротник. Прежде Эстебану случалось видеть, как она точно с таким же выражением лица одергивала форменное платье на Росе, когда та собиралась в школу. Обычно так исправляют недостатки в наряде манекена или куклы, чтобы затем приступить к облачению человека — то есть существа, которое дышит, плюется и пачкается. У него эта внезапная близость — когда Алисия оказалась совсем рядом — вызвала спазм в верхней части желудка. Хотя, разумеется, любая близость может быть использована и для того, чтобы побольнее укусить, царапнуть, но он заподозрил в этом многозначительном жесте тайную стратегию. И еще он сравнил его с выстрелом в упор.
   — Это ты что, под дождем так вчера промок? — спросила она неожиданно, полоснув его взглядом.
   — Да ерунда, не о чем говорить, — ответил он, отступив на шаг. — Куртка, правда, до сих пор не просохла — ты сама видела… Я добрался нормально, уложил маму, лег сам, но никак не мог заснуть.
   — Не мог заснуть? — Эта новость, казалось, пробудила в Алисии потребность что-то сказать. — А вот я спала, Эстебан, и снова побывала там, внизу.
   — В городе? — Эстебан опять шагнул к ней и теперь стоял так близко, что чувствовал запах кофе, шедший от ее губ.
   — Да, — ответила она рассеянно. — Но он был гораздо отчетливее и понятнее, чем всегда. Я прекрасно все разглядела, как вот сейчас вижу тебя и словно я на самом деле не спала, а бодрствовала. После стольких бессонных ночей — вот это.
   — Сок, — сказал Эстебан, жадно затягиваясь, — Ты обнаружила что-нибудь новое?
   — Нет, то же, что и раньше, но теперь было куда больше деталей. Как ты думаешь, каким образом эти сны приходят ко мне?
   — А может, прилетают, а не приходят?
   —Да. — Она с грохотом поставила чашки в раковину и ударом каратистки открыла воду, — Вчера вечером ты сказал, что, вероятно, существует связь между тем фактом, что мои соседи вроде бы входят в секту Заговорщиков, и тем, что мне начал сниться проклятый город. Ты думаешь, я прервала чей-то праздник или нечто подобное? Что я ворвалась в чужие владения, хотя меня туда не звали?
   — Что-то в этом роде.
   — Ты сейчас скажешь, что я несу полную чушь, — Алисия с остервенением терла ручки у чашек и отмыла их до безупречного блеска, — но если мы хотим разгадать сны, наверное, надо обратиться к специалисту.
   — К психоаналитику? — Эстебан выбросил окурок — Мне казалось, Мамен уже настроила тебя против злокозненного доктора Фрейда.
   — Ты не понял. — Чашки едва не выскользнули у нее из рук. — Я говорю о гадалке. Мариса недавно оставила мне карточку: хиромантия, картомантия, ониромантия, папамантия и пипимантия… Это на Аламеде, можем прогуляться.
   — Ага, только чур, уговор, ты пойдешь туда одна, без меня, — бросил Эстебан, стоя уже у двери рядом с календарем, на котором красовалась фотографил Альгамбры. — А я тебе лучше кое-что покажу.
   Мама Луиса продолжала неотрывно следить за картинками, мелькающими на экране (мужчина и женщина обменивались пощечинами после жадного и совершенно чудовищного поцелуя), поэтому она не заметила, как Эстебан с Алисией быстро пробежали из холла в прихожую, где двумя параллельными рядами висели натюрморты-бодегоны — снедь и трупики серых птичек, которые, на взгляд Алисии, могли быть и куропатками, и голубями. Она не последовала за Эстебаном в его комнату, расположенную в конце коридора, откуда он вскоре появился с мятой бумажкой в руке. Он протянул лист Алисии; свет, бивший диагонально из гостиной, едва позволял различить непонятный набор имен и значков-стрелок.
   — Завтра утром я еду в Лиссабон, — сообщил Эстебан, стараясь, чтобы его голос звучал тише голоса красавицы из телевизора, которая клялась, что уходит навсегда. — Я собираюсь встретиться с Себастиано Адимантой.
   — В Лиссабон, — повторила Алисия таким тоном, словно угадала, кто на самом деле скрывается под масками волхвов,
   — Посмотри сюда. — Он ткнул пальцем в самую середину скомканного листка. — У нас есть надписи с трех пьедесталов, не хватает одной. Последний ангел, как стало известно, находится в Лиссабоне, но я не могу попросить, чтобы мне прислали текст по факсу.
   Напрягая глаза и пытаясь выдавить темноту в коридор, она обнаружила, что три строки, криво нацарапанные на листке, она уже видела:
   ט.azazЁl.ע.hvmanaqve.
   HOMINES.TESTIDRV.AETAESME.
   IN.INSAENE.EVMOTE…
   ש.AZAEL.בDENTE.DRACO.TGIVGERED.
   ROAGD.MGEGD.MVTEE…
   ל.MAHAZAEL.םMAGNA.PARTE.
   BISSCSV.VEISEI.PIIEISEIOETI.ISSIE…
   — Нам недостает главной части текста, — сказал Эстебан, поглаживая подбородок. — Но есть одно звено, которого мы до сих пор не заметили, потому что вели себя как настоящие ослы, — это звено не очень многое прояснит, но может навести на след. Посмотри, из чего состоит каждая надпись: еврейская буква, имя ангела, непонятный нам значок, два латинских слова, потом пять — на языке, который напоминает кукареканье, и наконец — фрагмент на греческом.
   — Да, все так. — Мятая бумажка дрожала в руке Алисии.
   — Два слова латинских. — Он посмотрел на нее, словно хотел заглянуть под ресницы, — Не узнаешь? Они тебе совсем ничего не напоминают? «Humanaque hominess, dante draco, magna parte». Это начало трех последних строк из стихотворения, которое ты отыскала в книге — там, где дракон пожирает собственный хвост. Помнишь?
   Что-то заискрилось у нее в мозгу, и Алисия вспомнила гравюру: круглое скользкое чудовище словно ползет по пыльной, покрытой трещинами земле на фоне страшных развалин. Рукой Эстебана стихи были переписаны на листок, следом шел загадочный перевод на испанский: «Dira fames Polypos docuit sua rodere crura, / Humanaque homines se nutriisse dape. / Dente Dracocaudam dum mordet et ingerit alvo, / Magna parte sui sit cibus ipse sibi.».
   — "Голод ужасный научил Полипоса пожрать свои ноги, — прочитала она, пробуя на вкус каждое слово, будто экзотическую приправу, — а людей научил питаться собственными внутренностями. Дракон кусает свой хвост зубами и заталкивает в брюхо, чтобы насытиться большей частью себя самого». Значит, существует связь между этими строками и надписью на пьедесталах.
   — Да, с той надписью, которая одновременно является и заклинанием. — Эстебан порылся в карманах в поиске пачки сигарет, но она осталась на кухне. — Игнасио да Алпиарса и Ашиль Фельтринелли подружились в Лиссабоне. Последний еще в Италии руководил знаменитой сектой Заговорщиков, в то время как да Алпиарса молился дьяволу, чтобы спасти своего носорога. Оба принадлежали к секте, поклонявшейся сатане, при этом главной там была некая таинственная женщина — папесса. «Mysterium Topographicum» — детальное описание города, который неизвестно, существовал или нет; но Заговорщики уверяли, что собрания их проходили именно там. В городе имеется четыре площади с четырьмя ангелами, потом да Алпиарса сделал точно таких же ангелов и четыре разных надписи на пьедесталах. Теперь мы выяснили, что тексты включают в себя — по крайней мере частично — строки из стихотворения, завершающего книгу Фельтринелли.
   — То есть все точки связаны между собой, — сказала Алисия, быстро рисуя в воздухе какую-то непонятную геометрическую фигуру. — Что-то вроде круга.
   — Кольцо — это дракон, — ответил Эстебан, и глаза его вдруг засверкали. — «Dente Dracocaudam dum mordet et ingerit alvo». Почему текст на пьедесталах отсылает нас именно к этим строкам? Да и вообще, что значит само стихотворение? Научил людей «питаться собственными внутренностями». Каннибализм?
   — Дурак. — Она улыбнулась, и давящее напряжение, которое успело повиснуть в воздухе, ослабило свои канаты. . — Итак, ты отправляешься в Лиссабон и оставляешь меня одну?
   — Дня на три-четыре, не больше. — Пальцам Эстебана требовалась сигарета. — Я хочу увидеть Адиманту, поговорить с ним, поглядеть на ангела. Судя по всему, Адиманта — специалист по оккультизму, возможно, он что-то знает о Фельтринелли или да Алпиарсе. Что касается поездки, то Лиссабон — город дешевый, и я свободно могу потратить часть того, что накоплено на квартиру. А ты, надеюсь, позаботишься о маме.