Страница:
Жорж. Жа-ан?!
Арман. Да. Он стряпчий. И мой ровесник. Но вряд ли ты его знаешь. Ну так вот, я вышел от него и подумал, что в субботу у меня есть шанс застать дома тебя, или Эвелину, или детей, – я что-то давненько вас не навещал.
Жорж. Вот видишь, какая незадача: никого, кроме меня, нет, а я жду Фредерика – его Пюс увела.
Арман. Ну и прекрасно, вот он и выставит меня за дверь. Ведь ты его ждешь, чтобы поиграть с ним, а я ни за что на свете не хотел бы лишать тебя этого удовольствия.
Жорж. Ты что, шутишь?
Арман. Нет, я в самом деле полагаю, что нет ничего важнее игр с детьми. Когда ты был в возрасте Фредерика и я играл с тобой, я просто запрещал нас тревожить, уж поверь мне! Ты-то, может быть, и не помнишь, а я точно помню. Я всегда требовал, чтобы нам никто не мешал. Видишь ли, любому мужчине очень важно играть со своим сыном, это лучшие минуты его жизни. И они так быстро пролетают! Дети вырастают, ты не успеешь оглянуться, как сам в этом убедишься.
Жорж. Хочешь выпить чего-нибудь?
Арман. Э-э-э… пожалуй, нет. Крепкие напитки не доставляют мне удовольствия, а все прочие водички просто противны. Мне и так хорошо и ничего не нужно. Разве только узнать, как ты поживаешь. У тебя все в порядке? Мы ведь давненько не болтали вот так, вдвоем. Ты совсем забросил старика отца. Куда бы мне сесть? Я у вас никак не могу выбрать себе удобное сиденье.
Жорж. Да где угодно. Вон прекрасное удобное кресло.
Арман. Это ты думаешь, что оно удобное.
Жорж. Я тебе гарантирую, что удобное.
Арман. Современные понятия об удобствах для меня непостижимы. Кресла нынче делаются не для того, чтобы расположиться в них и спокойно беседовать, а для того лишь, чтобы присесть и тут же вскочить. А я родился в то время, когда в кресле устраивались надолго.
Жорж. Вот и устраивайся здесь.
Арман. И ты уверен, что эта фитюлька выдержит меня и не перевернется вверх тормашками?
Жорж. Конечно, выдержит.
Арман опускается в кресло.
Ну как, удобно?
Арман. Да, в общем, неплохо. Совсем неплохо.
Жорж. Значит, ты считаешь, что я тебя забросил?
Арман. Я пошутил. И потом, чем меньше ты тратишь времени на меня, тем больше у тебя остается для других. Скажи, ты доволен?
Жорж. Чем?
Арман. Всем. Самим собой, своей жизнью. Ты, верно, подводишь итоги время от времени. Как идет твое дело?
Жорж. Кухонное оборудование – ходовой товар, сам знаешь. Сейчас эра холодильников и стиральных машин, кто-то же должен торговать всем этим барахлом, вот я и торгую. Идиотское, конечно, занятие, но дело идет. Постольку поскольку я его веду.
Арман. Ас Эвелиной дело идет тоже? У меня, знаешь ли, такое впечатление, что вы с ней идете в разные стороны. Или я ошибаюсь? Впрочем, может быть, это нескромно с моей стороны, тогда давай поговорим о другом.
Жорж. Глаза бы мои на нее не глядели!
Арман. А ведь на нее очень и очень приятно посмотреть.
Жорж. Может быть, но я ее терпеть больше не могу.
Арман. Черт возьми, она в чем-нибудь провинилась перед тобой?
Жорж. Ни в чем! Абсолютно ни в чем. Разве только в том, что существует. И в том, что она существует здесь, в этом доме. В моем доме, чтоб ее!…
Арман. А где же ей еще быть, как не здесь?
Жорж. У черта, у дьявола, где угодно, лишь бы не здесь. Лишь бы никогда больше не слыхать о ней. Да я бы давно уж развелся, если бы не Фредерик.
Арман. Я не знал, что у вас так далеко зашло. Это меня крайне огорчает. Не обижайся, но ведь у тебя характер далеко не сахар. Ты уверен, что сам ни в чем не виноват перед ней?
Жорж. Ну уж каков есть, в моем возрасте поздно перевоспитываться. Но, в общем, ты прав, я знаю, что часто веду себя как последняя скотина. Я как раз раздумывал, от кого я мог унаследовать такой свинский нрав. Ведь не от вас же с мамой!
Арман (непререкаемым тоном). От деда!
Жорж. От которого?
Арман. От моего отца.
Жорж. Ты думаешь? Да нет, вряд ли.
Арман. Отчего же вряд ли? Что ты имеешь против твоего деда? Уверяю тебя, он был совершенно невыносим в общении. Ты не походишь на него внешне, но ничего удивительного, если бы ты унаследовал его бешеный норов.
Жорж. От твоего отца?…
Арман. Сердце-то у него было золотое, но при всем том он ухитрялся испортить жизнь всем своим близким. Ты мне часто напоминаешь его.
Жорж. Конечно… Может быть…
Арман. Но я крайне взволнован тем, что ты мне сказал, мой милый. И крайне огорчен. Я так понимаю, что в твоей жизни появилась другая женщина?
Жорж. Да.
Арман. Видишь ли, я плохо разбираюсь в таких вопросах и потому вряд ли смогу быть тебе советчиком. Когда я вижу в обществе или на сцене театра такого рода супружеские пары, которые то сходятся, то расходятся, то ссорятся, то мирятся, то изменяют друг другу, я смотрю на них как на марсиан, и их отношения для меня так же непостижимы и странны, как жизнь инопланетян. А иногда мне кажется, будто это я сам какой-то странный, будто не на земле живу или устроен иначе, чем остальные мужчины. Конечно, до свадьбы я, как большинство молодых людей, знал трех или четырех женщин, но потом я встретил твою мать. Мы сразу же влюбились друг в друга, поженились, и я больше никогда – ты слышишь? – никогда не взглянул ни на одну женщину. А ведь мне представлялось много весьма соблазнительных возможностей, ведь у нас была масса друзей, но такой вопрос ни разу даже не встал ни для меня, ни тем более для твоей матери. (Пауза.) Да! Мы прошли через всю жизнь рука об руку, не разлучаясь ни на миг.
Жорж. Неужели между вами никогда не было ссор, размолвок?
Арман. Никогда. Твоя сестра родилась довольно скоро. А шесть лет спустя появился на свет ты. Но этот шестилетний промежуток помог нам обоим сохранить молодость. Ты, может быть, ощутил то же самое при рождении Фредерика? Он ведь также на шесть или семь лет младше Софи. Женщине в зрелом возрасте чрезвычайно дорог второй ребенок, если первого она родила очень молодой. Я, кажется, никогда не видел твою мать более счастливой, чем при твоем рождении. Она сияла красотой и счастьем. Да… когда я наблюдаю, как живут другие, я частенько говорю себе, что такая пара и такой брак, как наш, редко встречаются нынче, – пожалуй, это просто исключение. Ну, да и твоя мать была редкостной женщиной.
Жорж. Да. Я часто думаю о ней.
Арман. Я знаю, малыш. Я знаю, что ты любил ее так же, как я.
Жорж. Вашему браку можно только позавидовать. Просто невероятно: за всю жизнь ни одной, даже мелкой, размолвки, ни одной разлуки!
Арман. Видишь ли… насчет разлуки… я тебе объясню. Мне случалось путешествовать без нее, когда я ездил по делам. Но, как правило, я старался брать ее с собой и в такие поездки. Только два раза она не захотела сопровождать меня. Всего дважды. В первый раз… (смеется) это было… ха-ха-ха… Ты ведь родился в тридцатом году?
Жорж. Я? Да!
Арман. Ну, конечно, в тридцатом. Значит, это было до твоего рождения. Да-да, конечно, раньше. Я собирался ехать в Болгарию по делам фирмы и, как всегда, хотел взять ее с собой. И представь себе, она отказалась!
Жорж. Почему?
Арман. Ты просто не поверишь, мой милый: ей не нравились болгары! «Но это же смешно, Иоланда!» – говорю я ей. А она мне: «Нет, нет, мне не нравятся болгары!» – «Да что они тебе плохого сделали?» – «Все равно не поеду. Мне не нравятся болгары!» И как я ее ни уговаривал, она и слушать ничего не желала. Ей, видите ли, не нравились болгары! (Смеется.) Заладила одно, и все тут. Так я и не понял, почему она их невзлюбила. Загадки женского нрава! Некоторые женщины не переносят моря, другие не любят горы, а у нее свое – ей не нравились болгары. Ну вот, так и есть! Оно меня вышвырнуло.
Жорж. Кто?
Арман. Твое кресло… я же тебе говорил! Посмотрим, как меня выдержит вот эта твоя железнодорожная скамья… Да! Болгары! (Опять смеется.) И был еще один случай, когда она заупрямилась. Правда, на сей раз, должен сказать, ее доводы были более вескими, чем тогда, с болгарами. Я ехал на конгресс в Триест. На неделю. Разумеется, я хотел взять ее с собой, но тут она воспротивилась так же, как тогда, с Болгарией. «Дорогой мой, – сказала она, – то, что муж едет на конгресс в Триест, это нормально, то, что он хочет взять с собой жену, очень мило с его стороны, но если он не завезет ее в Венецию, это будет просто ужасно. Я охотно поеду с тобой, но провести неделю в Триесте, в то время как можно было бы пожить в Венеции!… Словом, если ты отвезешь меня в Венецию и оставишь там, я еду, если нет, я остаюсь в Париже». Сказала как отрезала! Ты ведь знаешь, она с ума сходила по живописи… Разумеется, я отвез ее в Венецию, и она прожила там неделю. Но я был за нее спокоен, в обществе Тициана и Тинторетто она не скучала. Да. Болгары и Венеция – это были единственные ее капризы, из-за которых она разлучилась со мной. Согласись, за сорок лет совместной жизни это сущие пустяки. Да и тогда мы даже не подумали обидеться друг на друга. В конце концов, вполне естественно предпочесть Венецию Триесту. А что касается болгар, я же первый и признал ее правоту и отдал должное ее предубеждению – неудачная была поездка! (Смеется.)
Жорж. Я люблю слушать, как ты рассказываешь о маме.
Арман. А я люблю говорить о ней. Мы были по-настоящему счастливы, и мне очень жаль, что у тебя все сложилось совсем иначе.
Жорж. Вы много выезжали?
Арман. О да! Мы и принимали часто, особенно вначале.
Жорж. Мама любила гостей?
Арман. В первые годы после свадьбы очень любила. А вот после твоего рождения все сошло на нет. Она занималась только тобой и почти не ездила в гости. Но вначале она обожала общество. И у нее была масса поклонников. Ты ведь помнишь, она была очаровательная женщина. И вокруг нее вертелась целая команда воздыхателей. Жан де Баглон, Жером Вендри, Жозеф Лескале, Жуан де Кастромайа, аргентинец, – я их всех помню.
Жорж. Целая коллекция «Ж».
Арман. Каких «Ж»?
Жорж. А среди них не было хоть одного Пьера или Бернара?
Арман. А еще были Жослен Фуа и Жюльен Детур.
Жорж. Ну и компания, все на «Ж»!
Арман. Что? (Смеется.) Да, правда.
Жорж. Неужели ты никогда не ревновал ни к одному из этой кучи ухажеров, которые увивались вокруг твоей жены?
Арман. Ревновать?! Ну нет. Твоя мать никогда не давала мне ни малейшего повода, малыш. Напротив, меня всегда восхищало, с какой грациозной строгостью она держала всех этих молодых людей на расстоянии. Ты ведь помнишь эту ее почти неуловимую надменность. Я даже подшучивал иногда, я говорил ей: «Ага! Мы, кажется, опять взобрались на своего конька!»
Жорж. Да, я помню.
Арман. Ты помнишь, как она умела поставить на место, если нужно? Эти молодчики тут же понимали, с кем имеют дело, и приходили в себя. Но их поклонение льстило ей, тешило ее самолюбие красивой молодой женщины. Нет… никогда твоя мать не доставила мне огорчений из-за другого мужчины, так же как и я ей из-за другой женщины. Нам было так хорошо друг с другом, что ревность ни разу не коснулась ни ее, ни меня. Только однажды твоя мать действительно обеспокоила меня, и это произошло не из-за мужчины, а из-за войны.
Жорж. Из-за войны?
Арман. Да. В тридцать девятом. В начале войны. Она не смогла перенести все это. Слишком чувствительная она была натура. И эта поразительная интуиция!… Помню, как после Мюнхена она слушала по радио речь Гитлера. Ты ведь знаешь, она хорошо знала немецкий.
Жорж. Да, знаю.
Арман. Я увидел, как она побледнела, выслушав речь. Никогда не забуду ее тогдашние слова: «Арман, этот человек – исчадие ада. Это дьявольская сила, посланная разрушить землю. Он принесет с собой кровь и смерть. Он погубит весь мир». И когда через год разразилась война, твоя мать словно потеряла рассудок, она не жила больше. Тебе было лет восемь-девять. Часто я заставал ее в углу комнаты, – она сидела с загнанным видом, судорожно обнимая тебя и скорее заслоняясь тобой, чем заслоняя тебя, от какой-то невидимой опасности. Ее состояние очень меня беспокоило. Я волновался, уговаривал ее пойти к врачу, но она наотрез отказывалась лечиться. К счастью, меня мобилизовали условно, оставив в Париже, и я старался как можно больше времени проводить с ней. Она находилась в таком напряжении месяц – полтора, а потом в один прекрасный день не выдержала, сломалась. Началась депрессия. Нервный срыв. Она перестала владеть собой. Целую неделю она рыдала, кричала, лежа в постели. Я тотчас же отправил вас с сестрой в Эндр к моему брату, а сам остался ухаживать за ней. Она долго не могла прийти в себя. Врачи в один голос утверждали, что это психическое расстройство. Война чуть не убила ее. Она не могла перенести мысли о том, что гибнут люди, а погибших уже было много – и при Форбахе, и на линии Мажино… Да, война чуть не убила ее, а, может быть, в каком-то отношении и убила. Я уверен, что сердечная недостаточность, которая унесла ее пять лет назад, началась именно в то время. Твоя мать вполне могла тогда незаметно для себя и всех нас перенести легкий инфаркт… Да, то были единственные черные дни в нашей жизни, но никогда еще я не был ближе ей, а она – так близка мне… Но все равно, ужасное было время. Поговорим о другом. Прости меня, я пришел в гости, а сам расстраиваю тебя грустными воспоминаниями.
Жорж. Наоборот, мне хочется побольше узнать о тебе и маме. Я никогда не слышал от тебя эту историю.
Арман. Ну вот, теперь ты знаешь все. Ты знаешь, что супружеская жизнь может оказаться величайшим счастьем, что мужчина и женщина могут прожить целый век вместе, ни разу не изменив друг другу. Такое бывает! Помни об этом, малыш. Ты сказал, у тебя любовница. Ладно, пусть так. Но что, если в один прекрасный день твоей жене надоест быть брошенной и она тоже вздумает взять себе любовника? А? И как это тебе понравится?
Жорж машет рукой, давая понять, что ему все равно.
Нет, нет, это ты сейчас так думаешь. На самом деле тебе это будет далеко не безразлично. Так что не руби сук, на котором сидишь. И потом, такое важное соображение: что если она заведет любовника, а ты об этом не узнаешь, – ведь может случиться и такое! – тогда она же вконец испортит себе жизнь! Разве может женщина быть счастливой, любя другого вместо своего мужа?! Ты только представь себе, в какой кошмар превратится ее существование: непрерывная ложь! Нет, это невозможно, это просто непереносимо!… Ну, мне пора идти… Я зашел на минутку, чтобы обнять тебя, а вовсе не для того, чтобы читать тебе мораль, тем более что смыслю в таких вещах не больше младенца. Мне-то ведь повезло, ты понимаешь! (Собирается выйти, но замечает подушки на диване.) А! Эти прелестные подушечки, вышитые твоей матерью! Я доволен, что они у тебя, я знаю, ты любишь их. Как она умела подбирать цвета, верно?
Жорж. Да…
Арман. И сколько лет я на них отдыхал, подумать только!
Оба выходят.
АКТ ВТОРОЙ
Сцена первая
Арман. Да. Он стряпчий. И мой ровесник. Но вряд ли ты его знаешь. Ну так вот, я вышел от него и подумал, что в субботу у меня есть шанс застать дома тебя, или Эвелину, или детей, – я что-то давненько вас не навещал.
Жорж. Вот видишь, какая незадача: никого, кроме меня, нет, а я жду Фредерика – его Пюс увела.
Арман. Ну и прекрасно, вот он и выставит меня за дверь. Ведь ты его ждешь, чтобы поиграть с ним, а я ни за что на свете не хотел бы лишать тебя этого удовольствия.
Жорж. Ты что, шутишь?
Арман. Нет, я в самом деле полагаю, что нет ничего важнее игр с детьми. Когда ты был в возрасте Фредерика и я играл с тобой, я просто запрещал нас тревожить, уж поверь мне! Ты-то, может быть, и не помнишь, а я точно помню. Я всегда требовал, чтобы нам никто не мешал. Видишь ли, любому мужчине очень важно играть со своим сыном, это лучшие минуты его жизни. И они так быстро пролетают! Дети вырастают, ты не успеешь оглянуться, как сам в этом убедишься.
Жорж. Хочешь выпить чего-нибудь?
Арман. Э-э-э… пожалуй, нет. Крепкие напитки не доставляют мне удовольствия, а все прочие водички просто противны. Мне и так хорошо и ничего не нужно. Разве только узнать, как ты поживаешь. У тебя все в порядке? Мы ведь давненько не болтали вот так, вдвоем. Ты совсем забросил старика отца. Куда бы мне сесть? Я у вас никак не могу выбрать себе удобное сиденье.
Жорж. Да где угодно. Вон прекрасное удобное кресло.
Арман. Это ты думаешь, что оно удобное.
Жорж. Я тебе гарантирую, что удобное.
Арман. Современные понятия об удобствах для меня непостижимы. Кресла нынче делаются не для того, чтобы расположиться в них и спокойно беседовать, а для того лишь, чтобы присесть и тут же вскочить. А я родился в то время, когда в кресле устраивались надолго.
Жорж. Вот и устраивайся здесь.
Арман. И ты уверен, что эта фитюлька выдержит меня и не перевернется вверх тормашками?
Жорж. Конечно, выдержит.
Арман опускается в кресло.
Ну как, удобно?
Арман. Да, в общем, неплохо. Совсем неплохо.
Жорж. Значит, ты считаешь, что я тебя забросил?
Арман. Я пошутил. И потом, чем меньше ты тратишь времени на меня, тем больше у тебя остается для других. Скажи, ты доволен?
Жорж. Чем?
Арман. Всем. Самим собой, своей жизнью. Ты, верно, подводишь итоги время от времени. Как идет твое дело?
Жорж. Кухонное оборудование – ходовой товар, сам знаешь. Сейчас эра холодильников и стиральных машин, кто-то же должен торговать всем этим барахлом, вот я и торгую. Идиотское, конечно, занятие, но дело идет. Постольку поскольку я его веду.
Арман. Ас Эвелиной дело идет тоже? У меня, знаешь ли, такое впечатление, что вы с ней идете в разные стороны. Или я ошибаюсь? Впрочем, может быть, это нескромно с моей стороны, тогда давай поговорим о другом.
Жорж. Глаза бы мои на нее не глядели!
Арман. А ведь на нее очень и очень приятно посмотреть.
Жорж. Может быть, но я ее терпеть больше не могу.
Арман. Черт возьми, она в чем-нибудь провинилась перед тобой?
Жорж. Ни в чем! Абсолютно ни в чем. Разве только в том, что существует. И в том, что она существует здесь, в этом доме. В моем доме, чтоб ее!…
Арман. А где же ей еще быть, как не здесь?
Жорж. У черта, у дьявола, где угодно, лишь бы не здесь. Лишь бы никогда больше не слыхать о ней. Да я бы давно уж развелся, если бы не Фредерик.
Арман. Я не знал, что у вас так далеко зашло. Это меня крайне огорчает. Не обижайся, но ведь у тебя характер далеко не сахар. Ты уверен, что сам ни в чем не виноват перед ней?
Жорж. Ну уж каков есть, в моем возрасте поздно перевоспитываться. Но, в общем, ты прав, я знаю, что часто веду себя как последняя скотина. Я как раз раздумывал, от кого я мог унаследовать такой свинский нрав. Ведь не от вас же с мамой!
Арман (непререкаемым тоном). От деда!
Жорж. От которого?
Арман. От моего отца.
Жорж. Ты думаешь? Да нет, вряд ли.
Арман. Отчего же вряд ли? Что ты имеешь против твоего деда? Уверяю тебя, он был совершенно невыносим в общении. Ты не походишь на него внешне, но ничего удивительного, если бы ты унаследовал его бешеный норов.
Жорж. От твоего отца?…
Арман. Сердце-то у него было золотое, но при всем том он ухитрялся испортить жизнь всем своим близким. Ты мне часто напоминаешь его.
Жорж. Конечно… Может быть…
Арман. Но я крайне взволнован тем, что ты мне сказал, мой милый. И крайне огорчен. Я так понимаю, что в твоей жизни появилась другая женщина?
Жорж. Да.
Арман. Видишь ли, я плохо разбираюсь в таких вопросах и потому вряд ли смогу быть тебе советчиком. Когда я вижу в обществе или на сцене театра такого рода супружеские пары, которые то сходятся, то расходятся, то ссорятся, то мирятся, то изменяют друг другу, я смотрю на них как на марсиан, и их отношения для меня так же непостижимы и странны, как жизнь инопланетян. А иногда мне кажется, будто это я сам какой-то странный, будто не на земле живу или устроен иначе, чем остальные мужчины. Конечно, до свадьбы я, как большинство молодых людей, знал трех или четырех женщин, но потом я встретил твою мать. Мы сразу же влюбились друг в друга, поженились, и я больше никогда – ты слышишь? – никогда не взглянул ни на одну женщину. А ведь мне представлялось много весьма соблазнительных возможностей, ведь у нас была масса друзей, но такой вопрос ни разу даже не встал ни для меня, ни тем более для твоей матери. (Пауза.) Да! Мы прошли через всю жизнь рука об руку, не разлучаясь ни на миг.
Жорж. Неужели между вами никогда не было ссор, размолвок?
Арман. Никогда. Твоя сестра родилась довольно скоро. А шесть лет спустя появился на свет ты. Но этот шестилетний промежуток помог нам обоим сохранить молодость. Ты, может быть, ощутил то же самое при рождении Фредерика? Он ведь также на шесть или семь лет младше Софи. Женщине в зрелом возрасте чрезвычайно дорог второй ребенок, если первого она родила очень молодой. Я, кажется, никогда не видел твою мать более счастливой, чем при твоем рождении. Она сияла красотой и счастьем. Да… когда я наблюдаю, как живут другие, я частенько говорю себе, что такая пара и такой брак, как наш, редко встречаются нынче, – пожалуй, это просто исключение. Ну, да и твоя мать была редкостной женщиной.
Жорж. Да. Я часто думаю о ней.
Арман. Я знаю, малыш. Я знаю, что ты любил ее так же, как я.
Жорж. Вашему браку можно только позавидовать. Просто невероятно: за всю жизнь ни одной, даже мелкой, размолвки, ни одной разлуки!
Арман. Видишь ли… насчет разлуки… я тебе объясню. Мне случалось путешествовать без нее, когда я ездил по делам. Но, как правило, я старался брать ее с собой и в такие поездки. Только два раза она не захотела сопровождать меня. Всего дважды. В первый раз… (смеется) это было… ха-ха-ха… Ты ведь родился в тридцатом году?
Жорж. Я? Да!
Арман. Ну, конечно, в тридцатом. Значит, это было до твоего рождения. Да-да, конечно, раньше. Я собирался ехать в Болгарию по делам фирмы и, как всегда, хотел взять ее с собой. И представь себе, она отказалась!
Жорж. Почему?
Арман. Ты просто не поверишь, мой милый: ей не нравились болгары! «Но это же смешно, Иоланда!» – говорю я ей. А она мне: «Нет, нет, мне не нравятся болгары!» – «Да что они тебе плохого сделали?» – «Все равно не поеду. Мне не нравятся болгары!» И как я ее ни уговаривал, она и слушать ничего не желала. Ей, видите ли, не нравились болгары! (Смеется.) Заладила одно, и все тут. Так я и не понял, почему она их невзлюбила. Загадки женского нрава! Некоторые женщины не переносят моря, другие не любят горы, а у нее свое – ей не нравились болгары. Ну вот, так и есть! Оно меня вышвырнуло.
Жорж. Кто?
Арман. Твое кресло… я же тебе говорил! Посмотрим, как меня выдержит вот эта твоя железнодорожная скамья… Да! Болгары! (Опять смеется.) И был еще один случай, когда она заупрямилась. Правда, на сей раз, должен сказать, ее доводы были более вескими, чем тогда, с болгарами. Я ехал на конгресс в Триест. На неделю. Разумеется, я хотел взять ее с собой, но тут она воспротивилась так же, как тогда, с Болгарией. «Дорогой мой, – сказала она, – то, что муж едет на конгресс в Триест, это нормально, то, что он хочет взять с собой жену, очень мило с его стороны, но если он не завезет ее в Венецию, это будет просто ужасно. Я охотно поеду с тобой, но провести неделю в Триесте, в то время как можно было бы пожить в Венеции!… Словом, если ты отвезешь меня в Венецию и оставишь там, я еду, если нет, я остаюсь в Париже». Сказала как отрезала! Ты ведь знаешь, она с ума сходила по живописи… Разумеется, я отвез ее в Венецию, и она прожила там неделю. Но я был за нее спокоен, в обществе Тициана и Тинторетто она не скучала. Да. Болгары и Венеция – это были единственные ее капризы, из-за которых она разлучилась со мной. Согласись, за сорок лет совместной жизни это сущие пустяки. Да и тогда мы даже не подумали обидеться друг на друга. В конце концов, вполне естественно предпочесть Венецию Триесту. А что касается болгар, я же первый и признал ее правоту и отдал должное ее предубеждению – неудачная была поездка! (Смеется.)
Жорж. Я люблю слушать, как ты рассказываешь о маме.
Арман. А я люблю говорить о ней. Мы были по-настоящему счастливы, и мне очень жаль, что у тебя все сложилось совсем иначе.
Жорж. Вы много выезжали?
Арман. О да! Мы и принимали часто, особенно вначале.
Жорж. Мама любила гостей?
Арман. В первые годы после свадьбы очень любила. А вот после твоего рождения все сошло на нет. Она занималась только тобой и почти не ездила в гости. Но вначале она обожала общество. И у нее была масса поклонников. Ты ведь помнишь, она была очаровательная женщина. И вокруг нее вертелась целая команда воздыхателей. Жан де Баглон, Жером Вендри, Жозеф Лескале, Жуан де Кастромайа, аргентинец, – я их всех помню.
Жорж. Целая коллекция «Ж».
Арман. Каких «Ж»?
Жорж. А среди них не было хоть одного Пьера или Бернара?
Арман. А еще были Жослен Фуа и Жюльен Детур.
Жорж. Ну и компания, все на «Ж»!
Арман. Что? (Смеется.) Да, правда.
Жорж. Неужели ты никогда не ревновал ни к одному из этой кучи ухажеров, которые увивались вокруг твоей жены?
Арман. Ревновать?! Ну нет. Твоя мать никогда не давала мне ни малейшего повода, малыш. Напротив, меня всегда восхищало, с какой грациозной строгостью она держала всех этих молодых людей на расстоянии. Ты ведь помнишь эту ее почти неуловимую надменность. Я даже подшучивал иногда, я говорил ей: «Ага! Мы, кажется, опять взобрались на своего конька!»
Жорж. Да, я помню.
Арман. Ты помнишь, как она умела поставить на место, если нужно? Эти молодчики тут же понимали, с кем имеют дело, и приходили в себя. Но их поклонение льстило ей, тешило ее самолюбие красивой молодой женщины. Нет… никогда твоя мать не доставила мне огорчений из-за другого мужчины, так же как и я ей из-за другой женщины. Нам было так хорошо друг с другом, что ревность ни разу не коснулась ни ее, ни меня. Только однажды твоя мать действительно обеспокоила меня, и это произошло не из-за мужчины, а из-за войны.
Жорж. Из-за войны?
Арман. Да. В тридцать девятом. В начале войны. Она не смогла перенести все это. Слишком чувствительная она была натура. И эта поразительная интуиция!… Помню, как после Мюнхена она слушала по радио речь Гитлера. Ты ведь знаешь, она хорошо знала немецкий.
Жорж. Да, знаю.
Арман. Я увидел, как она побледнела, выслушав речь. Никогда не забуду ее тогдашние слова: «Арман, этот человек – исчадие ада. Это дьявольская сила, посланная разрушить землю. Он принесет с собой кровь и смерть. Он погубит весь мир». И когда через год разразилась война, твоя мать словно потеряла рассудок, она не жила больше. Тебе было лет восемь-девять. Часто я заставал ее в углу комнаты, – она сидела с загнанным видом, судорожно обнимая тебя и скорее заслоняясь тобой, чем заслоняя тебя, от какой-то невидимой опасности. Ее состояние очень меня беспокоило. Я волновался, уговаривал ее пойти к врачу, но она наотрез отказывалась лечиться. К счастью, меня мобилизовали условно, оставив в Париже, и я старался как можно больше времени проводить с ней. Она находилась в таком напряжении месяц – полтора, а потом в один прекрасный день не выдержала, сломалась. Началась депрессия. Нервный срыв. Она перестала владеть собой. Целую неделю она рыдала, кричала, лежа в постели. Я тотчас же отправил вас с сестрой в Эндр к моему брату, а сам остался ухаживать за ней. Она долго не могла прийти в себя. Врачи в один голос утверждали, что это психическое расстройство. Война чуть не убила ее. Она не могла перенести мысли о том, что гибнут люди, а погибших уже было много – и при Форбахе, и на линии Мажино… Да, война чуть не убила ее, а, может быть, в каком-то отношении и убила. Я уверен, что сердечная недостаточность, которая унесла ее пять лет назад, началась именно в то время. Твоя мать вполне могла тогда незаметно для себя и всех нас перенести легкий инфаркт… Да, то были единственные черные дни в нашей жизни, но никогда еще я не был ближе ей, а она – так близка мне… Но все равно, ужасное было время. Поговорим о другом. Прости меня, я пришел в гости, а сам расстраиваю тебя грустными воспоминаниями.
Жорж. Наоборот, мне хочется побольше узнать о тебе и маме. Я никогда не слышал от тебя эту историю.
Арман. Ну вот, теперь ты знаешь все. Ты знаешь, что супружеская жизнь может оказаться величайшим счастьем, что мужчина и женщина могут прожить целый век вместе, ни разу не изменив друг другу. Такое бывает! Помни об этом, малыш. Ты сказал, у тебя любовница. Ладно, пусть так. Но что, если в один прекрасный день твоей жене надоест быть брошенной и она тоже вздумает взять себе любовника? А? И как это тебе понравится?
Жорж машет рукой, давая понять, что ему все равно.
Нет, нет, это ты сейчас так думаешь. На самом деле тебе это будет далеко не безразлично. Так что не руби сук, на котором сидишь. И потом, такое важное соображение: что если она заведет любовника, а ты об этом не узнаешь, – ведь может случиться и такое! – тогда она же вконец испортит себе жизнь! Разве может женщина быть счастливой, любя другого вместо своего мужа?! Ты только представь себе, в какой кошмар превратится ее существование: непрерывная ложь! Нет, это невозможно, это просто непереносимо!… Ну, мне пора идти… Я зашел на минутку, чтобы обнять тебя, а вовсе не для того, чтобы читать тебе мораль, тем более что смыслю в таких вещах не больше младенца. Мне-то ведь повезло, ты понимаешь! (Собирается выйти, но замечает подушки на диване.) А! Эти прелестные подушечки, вышитые твоей матерью! Я доволен, что они у тебя, я знаю, ты любишь их. Как она умела подбирать цвета, верно?
Жорж. Да…
Арман. И сколько лет я на них отдыхал, подумать только!
Оба выходят.
Занавес
АКТ ВТОРОЙ
Сцена первая
Сцена пуста. Звонит телефон. На пятом звонке вбегают одновременно Фредерик и Пюс из двери в сад и Софи из боковой двери. Все трое сталкиваются у телефона с криком: «Ну, что за безобразие?! Почему никто не берет трубку?»
Фредерик. Телефон! Телефон!
Пюс. Господи, неужели никто не может снять трубку?! (Хватает трубку.) Алло?
Фредерик (дурачась, бросается на пол, изображая марафонца у финиша). Ах! Умираю! Помогите! Я так бежал!…
Пюс. Помолчи, Фредерик!
Фредерик. Я так бежал! Я задыхаюсь! Я умираю!
Пюс (громко). Тише! Алло?
Фредерик. О-о-ох!
Софи. Да заткнись же, Фредерик! Надоело!
Фредерик (тоном ниже). Сама заткнись, жаба!
Пюс. А! Мадам Лабом! Здравствуйте, мадам. Это Пюс.
Фредерик (тихонько передразнивает, подражая ее интонациям). Это Пюс!
Пюс. Извините, я не сразу вас узнала!
Фредерик…вас узнала!
Пюс. Да, здесь очень шумно!
Фредерик…очень шумно!
Пюс. Нет, Эвелины нет!
Фредерик…лины нет!
Софи. Скажи еще слово и схлопочешь по физиономии.
Фредерик. Дерьмо!
Пюс. Нет-нет! Она уехала в прошлое воскресенье к своей сестре в Шатору. Симона Башлар попала в автомобильную катастрофу, и Эвелина помчалась туда… Да-да, ровно неделю назад… К счастью, все не так уж страшно. Она, кажется, попала к прекрасному хирургу.
Фредерик…к прекрасному хирургу.
Пюс. О да… у нее перелом таза!
Фредерик…перелом таза! Постой-ка, ничего не понимаю. Откуда у нее взялся таз в машине?
Софи. Да замолчи ты!
Фредерик (вполголоса). Нет, ты скажи, какой таз, зачем таз, где был таз?
Софи. Да тихо ты!
Фредерик. Может, она в нем держала грязное белье? А почему в машине?
Пюс. Конечно, мадам, обязательно… обязательно передам. Да она и сама скоро вернется. Я ей скажу, чтобы она вам позвонила… Вечером? Хорошо-хорошо.
Фредерик. Хорошо-хорошо!
Пюс. Решено!
Фредерик. Решено!
Пюс. Прекрасно!
Фредерик. Прекрасно!
Пюс. Я поняла!
Фредерик. Я поняла!
Пюс. Хорошо!
Фредерик. Хорошо!
Пюс. Хорошо!
Фредерик. Ой, ну хватит!
Пюс. До свиданья, мадам!
Фредерик. Слава богу, кончили!
Пюс. До свиданья!
Фредерик…прелестное созданье!
Пюс. Понятно!
Фредерик. Понятно!
Пюс. До…
Фредерик. До!
Пюс. Досви…
Фредерик. До свиньи!
Пюс. Хорошо!
Фредерик. Ну, опять завелись!
Пюс. До свиданья, мадам! (Вешает трубку.)
Фредерик. Аминь!
Пюс. Ффу! Ну и трещотка! Но и ты тоже хорош, настоящий безобразник!
Софи. Ты просто невыносим, Фредерик!
Фредерик. Ой-ой-ой, теперь старшая сестрица занудила!
Софи. Фредерик! Тебе тысячу раз говорили, чтоб ты не смел огрызаться.
Фредерик. Дура ты, вот кто!
Софи. И чтоб ты не смел произносить такие слова! Можешь думать все, что тебе угодно, но вслух такого не говорят.
Фредерик. А я не думаю, я уверен, что ты – дура.
Софи. Ну ладно, отстань.
Фредерик. Но вы мне так и не объяснили, что произошло у тети Симоны с этим самым тазом? И что это за таз?
Пюс. Во всяком случае, не стиральный, глупышка! Таз – вот он! (Показывает на свой.) И она сломала его в автомобильной катастрофе.
Фредерик. Вот теперь все ясно. Она себе зад сломала!
Пюс. Нет-нет! Зад… словом, то, что ты имеешь в виду, находится ниже. А таз – здесь. (Показывает на самом Фредерике.) Чувствуешь, там у тебя кости? Вот это костяное кольцо и называется тазом.
Фредерик. Ясно, ясно! Слушай, лучше бы уж она сломала зад, там костей поменьше.
Пюс и Софи смеются.
Пюс. Ты прав, малыш, но в автомобильной катастрофе выбирать не приходится.
Фредерик. Ой, мама приехала! Слышите, дверь хлопнула. Мама! (Мчится в переднюю.) Ей повезло, что она не пришла на пять минут раньше! Попалась бы к мадам Лабом в лапы и завели бы говорильню на целый час!
Из передней доносятся голоса Эвелины, Фредерика и горничной Памелы.
Голос Эвелины. Ну, как ты тут, мой дорогой? Ты слушался?
Голос Фредерика. Очень даже слушался.
Захлопывается входная дверь.
Голос Эвелины. У вас все в порядке? Здравствуйте, Памела! Как дела, Памела?
Голос Памелы. Bueno, seьora!
Голос Фредерика. Давай твой чемодан, я его отнесу в комнату.
Голос Эвелины. Осторожно, он очень тяжелый.
Фредерик. Ничего, я дотащу.
Эвелина (входя). Здравствуйте, девочки, вот и я! (Целует Софи.) Как ты, Пюс? Фредерик не слишком тебя замучил?
Пюс. Ну, вот еще!
Эвелина. «Ну, вот еще!» А как Малышка?
Пюс. Малышка спит как ангел. Но она слегка простужена, и я держу ее в постели.
Эвелина. Она не скучала по мамочке?
Софи. Не беспокойся, мы все о ней заботились.
Пюс. Как чувствует себя Симона?
Эвелина. Теперь получше, слава богу, но операция и первые дни после нее были не из легких.
Пюс. Ах, ужасная история!
Эвелина. Просто чудо, что ее вообще не расплющило о руль! Страшно подумать!
Фредерик (возвращается). И вовсе твой чемодан не тяжелый! Я его сам дотащил до твоей комнаты.
Эвелина. Спасибо, мой миленький, ты просто ангел!
Фредерик. Ангел? Пф, как бы не так! Я силач!
Эвелина. Ты у меня ангельский силач!
Фредерик. Нет, уж выбирай что-нибудь одно! А как там дела с тазом тети Симоны?
Эвелина. Ничего. Сначала он разбился вдребезги, а потом его склеили, понимаешь?
Фредерик. Небось ей несладко, а?
Эвелина. Совсем несладко, милый.
Фредерик. А мы тут веселились вовсю!
Эвелина. Вот как? Чем же вы занимались?
Фредерик. Папа каждый день дома ночевал.
Эвелина. Быть не может!
Фредерик. Точно, я тебе говорю!
Эвелина. Ну и чудеса! Каждый день?! Прямо не верится!
Софи. В общем, теперь ты видишь, как тебе надо поступать, чтобы папа сидел дома?
Эвелина. Вижу. К счастью, мой чемодан еще не разобран.
Пюс. Да! Жизнь у нас здесь протекала более чем бурно!
Эвелина. Догадываюсь!
Фредерик. Ах ты черт!
Эвелина. Что такое?
Фредерик. Кран! Я оставил открытый кран!
Пюс. Какой кран?
Фредерик. В гараже! (Тащит Пюс к выходу.) Скорей, скорей, Пюс! Там небось целый потоп!
Пюс. Ну что ты творишь, маленький негодник!
Выбегают в сад.
Эвелина. Вот хулиган!… Так это правда? Отец ночевал здесь?
Софи. Каждую ночь! По-моему, в самом скором времени ты получишь протест в письменной форме от мадам с требованием сидеть дома и никуда больше не отлучаться. Вряд ли ее приводит в восторг тот факт, что, как только ты за порог, папа покидает ее ложе и возвращается к семейному очагу.
Эвелина. Если я правильно поняла, мне следует переселиться в отель, чтобы твой отец вернулся в родные пенаты.
Софи. Да, это, пожалуй, единственное средство.
Эвелина. А как он себя тут вел?
Софи. О! Сплошной изыск!
Эвелина. То есть?
Софи. Хуже чем обычно.
Эвелина. Неужели?
Софи. Как всегда, очень мил с Фредериком, играл с ним, будто он и сам мальчишка. Но с нами!…
Эвелина. Что же он вытворял с вами?
Софи. Конечно, больше всего досталось Пюс, он её буквально измордовал. То и дело вгонял ее, бедняжку, в краску своим грязным словоблудием.
Эвелина. О, это он обожает!
Софи. К тому же, как всегда, приступы хандры, нытье, ворчанье, злость, – и в основном из-за телефона. Стоило ему зазвонить, отец кидался к нему как тигр, но, как правило, на том конце вешали трубку. Он прямо исходил бешенством. И каждый раз я была козлом отпущения. «Почему они вешают трубку, когда я подхожу к телефону?» – «Значит, это не тебе звонят», – говорю я ему. – «Ваши приятели – и твои и твоей матери – могли бы быть повежливее». – «А если им нечего тебе сказать!» – «Но я тоже человек! И я у себя дома! К черту их всех!» – Он просто рвал и метал. С любой темы вдруг, на полуслове, сворачивал на эту: «А с тобой тоже не говорят? Значит, это звонит дружок твоей матери!» Раз я ему на это сказала: «Мама вправе иметь друзей. Это касается только ее!» – «Нет! – заорал он, – это касается и меня».
Эвелина. Так и сказал?
Софи. Ты бы видела при этом его лицо!
Эвелина. Какая наглость!
Софи. Тогда я схитрила и говорю ему: «А Пюс, о ней ты не подумал? Может быть, у Пюс тоже есть кто-нибудь!» – «Пюс?! Ты что, смеешься? У этой девственницы?!» – «А ты откуда знаешь?» – этим, надо сказать, мне удалось заткнуть ему рот. Он пожал плечами, отвернулся и больше не пикнул. Но тут как раз зазвонил телефон. Он позвал Пюс и велел ей взять трубку. Она сказала: «Алло!» – и там трубку повесили. Тогда папа впился в нее глазами, погрозил пальцем прямо перед ее носом и заявил: «Знайте, Пюс, отныне вы тоже у меня на заметке!» Видела бы ты, что стало с Пюс! Она только лепетала: «Но, Жорж… Но, Жорж!» – и больше ни слова не могла выговорить, а потом упала в кресло и залилась слезами.
Эвелина. Бедняжка Пюс.
Софи (расхохотавшись). А папа ей в утешение вопил: «Нечего, нечего тут хлюпать носом, не разжалобишь! Хватит хныкать!» На что Пюс рыдала еще сильнее. Словом, спектакль с музыкой!
Эвелина. Фредерик был при этом?
Софи. Нет, к счастью. Они с Малышкой уже спали. А мы смотрели телевизор. Да, веселенький вечерок, доложу я тебе. Эти телефонные звонки лишили его сна и покоя.
Эвелина. Ну что ж, я вижу, вы и без меня здесь замечательно развлекаетесь…
Софи. Без тебя, как бы не так! Каждый раз, как он поднимал крик, он поминал тебя. Хочешь, я тебе скажу, что я об этом думаю? Он ревнует!
Эвелина. Он?! С каких пор?!
Софи. С каких пор – не знаю. Но это буквально бросалось в глаза всю последнюю неделю. Доказательство – его бешенство при этих телефонных звонках. Да, вот еще потрясающая деталь: он ночевал здесь каждую ночь, и угадай, где он спал? В твоей постели.
Эвелина. Не в своей комнате?
Софи. Нет! Нет! У тебя! В твоей постели! Ну, в общем, в вашей прежней постели.
Эвелина. Может, она ему показалась уютнее…
Софи. А знаешь, что я обнаружила в одно прекрасное утро? В твоем секретере все было перевернуто вверх дном. Он просто-напросто вышвырнул все, что там было, на пол и так и оставил. Мне пришлось снова раскладывать все по местам. Ты думаешь, он это сделал по злобе? Нет, он явно что-то искал. А что можно искать в секретере? – письма, конечно. Улики. А вот еще… Совсем забыла самое потрясающее!
Эвелина. Интересно.
Софи. Однажды вечером, перед ужином он играл с Фредериком и вдруг – представь себе! – он берет его под мышки, ставит лицом к зеркалу, рядом с собой и долго-долго всматривается в оба отражения. Наконец Фредерику это надоело, и он спросил: «Ты смотришь, твой ли я сын?»
Эвелина. Не может быть!
Софи. Папа буквально выронил его из рук – бум! Бедняжка Фредерик плюхнулся на пол как мешок. Он совершенно обалдел и только хлопал глазами. Мы с Пюс чуть не умерли со смеху. Тогда папа обозвал нас сучками, вышел, хлопнув дверью, и больше в тот вечер не показывался. Он лег спать в четверть десятого!
Фредерик. Телефон! Телефон!
Пюс. Господи, неужели никто не может снять трубку?! (Хватает трубку.) Алло?
Фредерик (дурачась, бросается на пол, изображая марафонца у финиша). Ах! Умираю! Помогите! Я так бежал!…
Пюс. Помолчи, Фредерик!
Фредерик. Я так бежал! Я задыхаюсь! Я умираю!
Пюс (громко). Тише! Алло?
Фредерик. О-о-ох!
Софи. Да заткнись же, Фредерик! Надоело!
Фредерик (тоном ниже). Сама заткнись, жаба!
Пюс. А! Мадам Лабом! Здравствуйте, мадам. Это Пюс.
Фредерик (тихонько передразнивает, подражая ее интонациям). Это Пюс!
Пюс. Извините, я не сразу вас узнала!
Фредерик…вас узнала!
Пюс. Да, здесь очень шумно!
Фредерик…очень шумно!
Пюс. Нет, Эвелины нет!
Фредерик…лины нет!
Софи. Скажи еще слово и схлопочешь по физиономии.
Фредерик. Дерьмо!
Пюс. Нет-нет! Она уехала в прошлое воскресенье к своей сестре в Шатору. Симона Башлар попала в автомобильную катастрофу, и Эвелина помчалась туда… Да-да, ровно неделю назад… К счастью, все не так уж страшно. Она, кажется, попала к прекрасному хирургу.
Фредерик…к прекрасному хирургу.
Пюс. О да… у нее перелом таза!
Фредерик…перелом таза! Постой-ка, ничего не понимаю. Откуда у нее взялся таз в машине?
Софи. Да замолчи ты!
Фредерик (вполголоса). Нет, ты скажи, какой таз, зачем таз, где был таз?
Софи. Да тихо ты!
Фредерик. Может, она в нем держала грязное белье? А почему в машине?
Пюс. Конечно, мадам, обязательно… обязательно передам. Да она и сама скоро вернется. Я ей скажу, чтобы она вам позвонила… Вечером? Хорошо-хорошо.
Фредерик. Хорошо-хорошо!
Пюс. Решено!
Фредерик. Решено!
Пюс. Прекрасно!
Фредерик. Прекрасно!
Пюс. Я поняла!
Фредерик. Я поняла!
Пюс. Хорошо!
Фредерик. Хорошо!
Пюс. Хорошо!
Фредерик. Ой, ну хватит!
Пюс. До свиданья, мадам!
Фредерик. Слава богу, кончили!
Пюс. До свиданья!
Фредерик…прелестное созданье!
Пюс. Понятно!
Фредерик. Понятно!
Пюс. До…
Фредерик. До!
Пюс. Досви…
Фредерик. До свиньи!
Пюс. Хорошо!
Фредерик. Ну, опять завелись!
Пюс. До свиданья, мадам! (Вешает трубку.)
Фредерик. Аминь!
Пюс. Ффу! Ну и трещотка! Но и ты тоже хорош, настоящий безобразник!
Софи. Ты просто невыносим, Фредерик!
Фредерик. Ой-ой-ой, теперь старшая сестрица занудила!
Софи. Фредерик! Тебе тысячу раз говорили, чтоб ты не смел огрызаться.
Фредерик. Дура ты, вот кто!
Софи. И чтоб ты не смел произносить такие слова! Можешь думать все, что тебе угодно, но вслух такого не говорят.
Фредерик. А я не думаю, я уверен, что ты – дура.
Софи. Ну ладно, отстань.
Фредерик. Но вы мне так и не объяснили, что произошло у тети Симоны с этим самым тазом? И что это за таз?
Пюс. Во всяком случае, не стиральный, глупышка! Таз – вот он! (Показывает на свой.) И она сломала его в автомобильной катастрофе.
Фредерик. Вот теперь все ясно. Она себе зад сломала!
Пюс. Нет-нет! Зад… словом, то, что ты имеешь в виду, находится ниже. А таз – здесь. (Показывает на самом Фредерике.) Чувствуешь, там у тебя кости? Вот это костяное кольцо и называется тазом.
Фредерик. Ясно, ясно! Слушай, лучше бы уж она сломала зад, там костей поменьше.
Пюс и Софи смеются.
Пюс. Ты прав, малыш, но в автомобильной катастрофе выбирать не приходится.
Фредерик. Ой, мама приехала! Слышите, дверь хлопнула. Мама! (Мчится в переднюю.) Ей повезло, что она не пришла на пять минут раньше! Попалась бы к мадам Лабом в лапы и завели бы говорильню на целый час!
Из передней доносятся голоса Эвелины, Фредерика и горничной Памелы.
Голос Эвелины. Ну, как ты тут, мой дорогой? Ты слушался?
Голос Фредерика. Очень даже слушался.
Захлопывается входная дверь.
Голос Эвелины. У вас все в порядке? Здравствуйте, Памела! Как дела, Памела?
Голос Памелы. Bueno, seьora!
Голос Фредерика. Давай твой чемодан, я его отнесу в комнату.
Голос Эвелины. Осторожно, он очень тяжелый.
Фредерик. Ничего, я дотащу.
Эвелина (входя). Здравствуйте, девочки, вот и я! (Целует Софи.) Как ты, Пюс? Фредерик не слишком тебя замучил?
Пюс. Ну, вот еще!
Эвелина. «Ну, вот еще!» А как Малышка?
Пюс. Малышка спит как ангел. Но она слегка простужена, и я держу ее в постели.
Эвелина. Она не скучала по мамочке?
Софи. Не беспокойся, мы все о ней заботились.
Пюс. Как чувствует себя Симона?
Эвелина. Теперь получше, слава богу, но операция и первые дни после нее были не из легких.
Пюс. Ах, ужасная история!
Эвелина. Просто чудо, что ее вообще не расплющило о руль! Страшно подумать!
Фредерик (возвращается). И вовсе твой чемодан не тяжелый! Я его сам дотащил до твоей комнаты.
Эвелина. Спасибо, мой миленький, ты просто ангел!
Фредерик. Ангел? Пф, как бы не так! Я силач!
Эвелина. Ты у меня ангельский силач!
Фредерик. Нет, уж выбирай что-нибудь одно! А как там дела с тазом тети Симоны?
Эвелина. Ничего. Сначала он разбился вдребезги, а потом его склеили, понимаешь?
Фредерик. Небось ей несладко, а?
Эвелина. Совсем несладко, милый.
Фредерик. А мы тут веселились вовсю!
Эвелина. Вот как? Чем же вы занимались?
Фредерик. Папа каждый день дома ночевал.
Эвелина. Быть не может!
Фредерик. Точно, я тебе говорю!
Эвелина. Ну и чудеса! Каждый день?! Прямо не верится!
Софи. В общем, теперь ты видишь, как тебе надо поступать, чтобы папа сидел дома?
Эвелина. Вижу. К счастью, мой чемодан еще не разобран.
Пюс. Да! Жизнь у нас здесь протекала более чем бурно!
Эвелина. Догадываюсь!
Фредерик. Ах ты черт!
Эвелина. Что такое?
Фредерик. Кран! Я оставил открытый кран!
Пюс. Какой кран?
Фредерик. В гараже! (Тащит Пюс к выходу.) Скорей, скорей, Пюс! Там небось целый потоп!
Пюс. Ну что ты творишь, маленький негодник!
Выбегают в сад.
Эвелина. Вот хулиган!… Так это правда? Отец ночевал здесь?
Софи. Каждую ночь! По-моему, в самом скором времени ты получишь протест в письменной форме от мадам с требованием сидеть дома и никуда больше не отлучаться. Вряд ли ее приводит в восторг тот факт, что, как только ты за порог, папа покидает ее ложе и возвращается к семейному очагу.
Эвелина. Если я правильно поняла, мне следует переселиться в отель, чтобы твой отец вернулся в родные пенаты.
Софи. Да, это, пожалуй, единственное средство.
Эвелина. А как он себя тут вел?
Софи. О! Сплошной изыск!
Эвелина. То есть?
Софи. Хуже чем обычно.
Эвелина. Неужели?
Софи. Как всегда, очень мил с Фредериком, играл с ним, будто он и сам мальчишка. Но с нами!…
Эвелина. Что же он вытворял с вами?
Софи. Конечно, больше всего досталось Пюс, он её буквально измордовал. То и дело вгонял ее, бедняжку, в краску своим грязным словоблудием.
Эвелина. О, это он обожает!
Софи. К тому же, как всегда, приступы хандры, нытье, ворчанье, злость, – и в основном из-за телефона. Стоило ему зазвонить, отец кидался к нему как тигр, но, как правило, на том конце вешали трубку. Он прямо исходил бешенством. И каждый раз я была козлом отпущения. «Почему они вешают трубку, когда я подхожу к телефону?» – «Значит, это не тебе звонят», – говорю я ему. – «Ваши приятели – и твои и твоей матери – могли бы быть повежливее». – «А если им нечего тебе сказать!» – «Но я тоже человек! И я у себя дома! К черту их всех!» – Он просто рвал и метал. С любой темы вдруг, на полуслове, сворачивал на эту: «А с тобой тоже не говорят? Значит, это звонит дружок твоей матери!» Раз я ему на это сказала: «Мама вправе иметь друзей. Это касается только ее!» – «Нет! – заорал он, – это касается и меня».
Эвелина. Так и сказал?
Софи. Ты бы видела при этом его лицо!
Эвелина. Какая наглость!
Софи. Тогда я схитрила и говорю ему: «А Пюс, о ней ты не подумал? Может быть, у Пюс тоже есть кто-нибудь!» – «Пюс?! Ты что, смеешься? У этой девственницы?!» – «А ты откуда знаешь?» – этим, надо сказать, мне удалось заткнуть ему рот. Он пожал плечами, отвернулся и больше не пикнул. Но тут как раз зазвонил телефон. Он позвал Пюс и велел ей взять трубку. Она сказала: «Алло!» – и там трубку повесили. Тогда папа впился в нее глазами, погрозил пальцем прямо перед ее носом и заявил: «Знайте, Пюс, отныне вы тоже у меня на заметке!» Видела бы ты, что стало с Пюс! Она только лепетала: «Но, Жорж… Но, Жорж!» – и больше ни слова не могла выговорить, а потом упала в кресло и залилась слезами.
Эвелина. Бедняжка Пюс.
Софи (расхохотавшись). А папа ей в утешение вопил: «Нечего, нечего тут хлюпать носом, не разжалобишь! Хватит хныкать!» На что Пюс рыдала еще сильнее. Словом, спектакль с музыкой!
Эвелина. Фредерик был при этом?
Софи. Нет, к счастью. Они с Малышкой уже спали. А мы смотрели телевизор. Да, веселенький вечерок, доложу я тебе. Эти телефонные звонки лишили его сна и покоя.
Эвелина. Ну что ж, я вижу, вы и без меня здесь замечательно развлекаетесь…
Софи. Без тебя, как бы не так! Каждый раз, как он поднимал крик, он поминал тебя. Хочешь, я тебе скажу, что я об этом думаю? Он ревнует!
Эвелина. Он?! С каких пор?!
Софи. С каких пор – не знаю. Но это буквально бросалось в глаза всю последнюю неделю. Доказательство – его бешенство при этих телефонных звонках. Да, вот еще потрясающая деталь: он ночевал здесь каждую ночь, и угадай, где он спал? В твоей постели.
Эвелина. Не в своей комнате?
Софи. Нет! Нет! У тебя! В твоей постели! Ну, в общем, в вашей прежней постели.
Эвелина. Может, она ему показалась уютнее…
Софи. А знаешь, что я обнаружила в одно прекрасное утро? В твоем секретере все было перевернуто вверх дном. Он просто-напросто вышвырнул все, что там было, на пол и так и оставил. Мне пришлось снова раскладывать все по местам. Ты думаешь, он это сделал по злобе? Нет, он явно что-то искал. А что можно искать в секретере? – письма, конечно. Улики. А вот еще… Совсем забыла самое потрясающее!
Эвелина. Интересно.
Софи. Однажды вечером, перед ужином он играл с Фредериком и вдруг – представь себе! – он берет его под мышки, ставит лицом к зеркалу, рядом с собой и долго-долго всматривается в оба отражения. Наконец Фредерику это надоело, и он спросил: «Ты смотришь, твой ли я сын?»
Эвелина. Не может быть!
Софи. Папа буквально выронил его из рук – бум! Бедняжка Фредерик плюхнулся на пол как мешок. Он совершенно обалдел и только хлопал глазами. Мы с Пюс чуть не умерли со смеху. Тогда папа обозвал нас сучками, вышел, хлопнув дверью, и больше в тот вечер не показывался. Он лег спать в четверть десятого!