Страница:
следует вопрошать при отсутствии прямых указаний закона. Как, скажут мне,
узнать общую волю в тех случаях, когда она никак не высказывалась? нужно ли
будет собирать всю нацию при каждом непредвиденном событии? Оснований
собирать нацию тем меньше (28), что вовсе не обязательно, чтобы ее решение
представляло собою выражение общей воли; этот способ неосуществим, когда мы
имеем дело с многочисленным народом, и в нем редко возникает необходимость,
когда Правительство имеет добрые намерения. Ибо правители хорошо знают, что
общая воля всегда принимает сторону самую справедливую, так что нужно лишь
быть справедливым, чтобы быть уверенным в том, что следуешь общей воле.
Часто, когда ее слишком открыто попирают, она все же проявляет себя,
несмотря на все страшные стеснения со стороны публичной власти. Я пытаюсь
найти как можно ближе примеры, которым надлежит следовать в подобном случае.
В Китае (29) государь, как правило, всегда и неизменно делает своих
чиновников виновными во всех разногласиях, которые возникают между ними и
народом. Если в какой-нибудь провинции вздорожает хлеб, интенданта сажают в
тюрьму (30). Если в другой провинции возникает мятеж, то губернатора
отрешают от должности, и каждый мандарин отвечает головою за всякую беду,
что случится в его округе. Это не значит, что потом дело не расследуется по
всем правилам в суде, но долгий опыт научил опережать таким образом его
приговор. Здесь редко приходится исправлять какую-либо несправедливость; и
император, убежденный в том, что народное недовольство никогда не бывает
беспричинным, всегда различает среди мятежных криков, за которые он карает,
справедливые жалобы, кои он удовлетворяет.
Это уже много - установить во всех частях Республики порядок и мир; это
уже много, если в Государстве царит спокойствие и уважается Закон. Но если
не делается ничего больше, то во всем этом будет больше видимости, чем
реальности, и Правительство с трудом добьется повиновения, если оно будет
требовать одного только повиновения. Если это хорошо - уметь использовать
людей такими, каковы они, - то еще много лучше - сделать их такими, какими
нужно, чтобы они были; самая неограниченная власть - это та, которая
проникает в самое нутро человека и оказывает не меньшее влияние на его волю,
чем на его поступки. Несомненно, что люди, в конце концов, то, во что
превращает их Правительство: воины, граждане, мужи, когда оно этого желает;
чернь и сброд, когда ему это угодно; и всякий государь, который презирает
своих подданных, сам себя позорит, когда обнаруживается, что он не смог
сделать их достойными уважения. Создавайте же мужей, если хотите вы
повелевать мужами; если хотите вы, чтобы законам повиновались, сделайте так,
чтобы их любили и чтобы достаточно было подумать о том, что должно сделать,
чтобы то было исполнено. В этом-то и заключалось великое искусство
Правительств древних в те отдаленные времена, когда философы давали законы
народам и использовали свое влияние лишь для того, чтобы делать народы
мудрыми и счастливыми. Отсюда столько законов против роскоши, столько
уложений о нравах, столько провозглашенных обществом правил, которые с
величайшею разборчивостью принимались или отвергались. Даже тираны не
забывали об этой важной части управления, и они уделяли столько же внимания
развращению нравов своих рабов, сколько магистраты - заботам об исправлении
нравов своих сограждан. Но наши новые Правительства, которые считают, что
они все делают, когда извлекают деньги, даже не представляют себе, что
необходимо или возможно прийти к этому.
II. Второй существенный принцип общественной экономии не менее важен,
чем первый. Вы желаете, чтобы осуществилась общая воля? Сделайте так, чтобы
все изъявления воли отдельных людей с нею сообразовались, а так как
добродетель есть лишь соответствие воли отдельного человека общей воле, то,
дабы выразить это в немногих словах, установите царство добродетели.
Если бы политики были меньше ослеплены своим тщеславием, они бы
увидели, насколько невозможно, чтобы какое-либо установление действовало в
соответствии со своим назначением, если его развитие не направлять в
соответствии с законом долга, они бы поняли, что самая важная движущая сила
публичной власти заключена в сердцах граждан, и ничто не может заменить
добрые нравы как опору Правительства. Мало того, что лишь люди честные могут
исполнять законы; в сущности лишь люди порядочные умеют им повиноваться.
Тот, кто не боится угрызений совести, не убоится и пыток - кары менее
страшной, менее длительной и такой, которую, по крайней мере, можно
надеяться избежать; и какие бы предосторожности ни были приняты, - те, кому,
чтобы творить зло, нужна лишь безнаказанность, едва ли не найдут способов
обойти Закон и уйти от наказания. Тогда, поскольку все частные интересы
объединяются против общего интереса, который не является больше интересом
кого-либо в отдельности, все пороки общества, чтобы ослабить законы,
приобретают силу большую, чем законы, чтобы уничтожить пороки, и разложение
народа и правителей захватывает, в конце концов, и Правительство, сколь
мудрым оно бы ни было. Худшее из всех зол состоит в том, что законам
подчиняются по видимости, лишь для того, чтобы на деле с большей
уверенностью их нарушать. Вскоре самые лучшие законы превращаются в самые
пагубные; было бы во сто раз лучше, если бы их вообще не существовало -
оставалось бы еще это последнее средство, когда других средств уже нет. В
подобном положении тщетно нагромождают эдикты на эдикты, постановления на
постановления: все это приводит лишь к появлению новых злоупотреблений, не
исправляя прежних. Чем больше умножаете вы число законов, тем большее
презрение вы к ним вызываете, и все надзиратели, которых вы ставите, - это
лишь новые нарушители, которые поставлены делиться с прежними или
грабительствовать отдельно. Вскоре наградою венчают не добродетели, а
разбой; самые подлые люди пользуются наибольшим доверием; чем выше они
поднимаются, тем большее презрение к себе вызывают; самые их почетные звания
кричат об их подлости, и их позорят сами эти почести. Если они покупают
одобрение правителей или покровительство женщин, так только для того, чтобы
торговать, в свою очередь, правосудием, своею должностью и Государством, а
народ, который не видит, что их пороки - это первая причина его несчастий,
ропщет и восклицает со стоном: "Все мои беды лишь от тех, которым я плачу,
чтобы они меня от этих бед оградили".
Вот тогда-то голос долга, который уже замолк в сердцах граждан,
правители вынуждены заменить криком ужаса или приманкою какой-либо кажущейся
выгоды, которой они завлекают своих ставленников. Вот тогда-то и приходится
прибегать ко всем тем мелким и презренным хитростям, которые они называют
"государственными принципами" и "тайнами кабинета". Все, что остается от
силы Правительства, используется его членами, чтобы губить и вытеснять друг
друга, а дела оказываются заброшенными или же ведутся лишь в той мере, в
какой того требует личная выгода, и сообразно тому, как она их направляет.
Наконец, все искусство этих великих политиков состоит в том, чтобы так
затуманить глаза людям, в которых они нуждаются, чтобы каждый считал, что он
трудится в своих интересах, действуя в их интересах; я говорю в их
интересах, как будто подлинный интерес правителей в самом деле требует
уничтожать своих подданных, чтобы их подчинить и разорить, дабы обеспечить
себе обладание их имуществом.
Но когда граждане любят свои обязанности, а блюстители публичной власти
искренне стараются поощрять эту любовь своим примером и заботами, все
трудности исчезают, управление приобретает легкость, избавляющую правителей
от необходимости прибегать к тому малопонятному искусству, мерзость которого
и составляет всю его тайну. Никто уже не сожалеет об этих необъятных умах,
столь опасных и столь обожаемых, обо всех этих великих министрах, чья слава
неотделима от бедствий народа; добрые нравы общества заменяют гений
правителей, и чем более царит добродетель, тем меньше нужны дарования. Даже
честолюбивым замыслам лучше служит исполнение долга, чем узурпация. Народ,
убежденный в том, что его правители трудятся лишь для того, чтобы составить
его счастье, своим уважением освобождает их от трудов по укреплению их
власти, и история показывает нам в тысячах случаев, что если народ
предоставляет власть тем, кого он любит и кто его любит, то такая власть во
сто раз неограниченнее, чем всякая тирания узурпаторов. Это не значит, что
Правительство должно бояться пользоваться своею властью, но что оно должно
использовать ее только в соответствии с законами. Вы найдете в истории
тысячу примеров правителей честолюбивых или боязливых, которых погубили
уступчивость или гордыня, - но ни одного примера правителя, которому
пришлось плохо лишь потому, что он был справедлив. Однако нельзя смешивать
пренебрежение с умеренностью и мягкость со слабостью. Нужно быть суровым,
чтобы быть справедливым. Допустить злодеяние, которое мы вправе и в силах
уничтожить, значит стать самому злодеем. Sicuti enim est aliquando
misericordia puniens, ita est crudelitas parcens *. ___________
* "Ибо, как иногда милосердие наказывает, так и жестокость иногда
щадит" (лат.). Августин (33). Послания. CLII.
Недостаточно сказать гражданам: "Будьте добрыми!" - надо научить их
быть таковыми; и даже пример, который в этом отношении должен служить первым
уроком, не есть единственное необходимое здесь средство. Любовь к отечеству
всего действеннее, ибо, как я уже говорил, всякий человек добродетелен,
когда его частная воля во всем соответствует общей воле, и мы с охотою
желаем того же, чего желают любимые нами люди.
Похоже на то, что чувство человечности выдыхается и ослабевает, если
оно должно охватить все на свете, и что бедствия в центре и на севере Азии
(31) или в Японии не могут нас волновать в такой мере, как бедствия
какого-нибудь европейского народа. Надо каким-то образом сосредоточить
интерес и сострадание, чтобы придать им большую действенность. Однако, если
уже такая наша склонность может принести пользу только тем, с кем нам
приходится жить, то хорошо, по крайней мере, что человечность,
сконцентрированная в кругу сограждан, обретает в них же новую силу,
укрепляемую привычкою постоянно видеть друг друга и общими интересами, их
объединяющими. Несомненно, величайшие чудеса доблести были вызваны любовью к
отечеству; это чувство сладкое и пылкое, сочетающее силу самолюбия со всей
красотою добродетели, придает ей энергию, которая, не искажая сего чувства,
делает его самою героическою из всех страстей. Любовь к отечеству - вот что
породило столько бессмертных деяний, чей блеск ослепляет слабые наши глаза,
и стольких великих людей, чьи давние добродетели стали почитаться за басни с
тех пор, как любовь к отечеству стала предметом насмешек. Не будем тому
удивляться: порывы чувствительных сердец кажутся химерами всякому, кто их не
испытывал; и любовь к отечеству, во сто крат более пылкая и более
сладостная, чем любовь к возлюбленной, познается только тогда, когда ее
испытаешь; но легко заметить во всех сердцах, кои она согревает, во всех
поступках, кои она внушает, тот пылающий и возвышенный жар, каким не
светится самая чистая добродетель, если отделена она от любви к отечеству.
Осмелимся противопоставить самого Сократа Катону (32): один из них был более
философом, а другой - более гражданином. Афины уже погибли, и только весь
мир мог быть Сократу отечеством; Катон же всегда носил свое отечество в
глубине своего сердца, он жил лишь ради него и не мог его пережить.
Добродетель Сократа - это добродетель мудрейшего из людей, но рядом с
Цезарем и Помпеем (34) Катон кажется богом среди смертных. Один из них
наставляет несколько человек, воюет с софистами (35) и умирает за истину;
другой - защищает Государство, свободу, законы от завоевателей мира (36) и,
наконец, покидает землю (37), когда больше не видит на ней отечества,
которому он мог бы служить. Достойный ученик Сократа был бы
добродетельнейшим из своих современников; достойный соперник Катона был бы
из них величайшим. Добродетель первого составила бы его счастье; второй
искал бы свое счастье в счастии всех. Мы получили бы наставления от первого
и пошли бы за вторым; и уже это одно решает, кому оказать предпочтение, ибо
никогда не был создан народ, состоящий из мудрецов, - сделать же народ
счастливым возможно.
Мы желаем, чтобы народы были добродетельны? Так научим же их прежде
всего любить свое отечество. Но как им его полюбить, если оно значит для них
не больше, чем для чужеземцев, и дает лишь то, в чем не может отказать
никому? (38) Было бы намного хуже, если бы в своем отечестве они не имели
даже гражданской безопасности, и их имущество, жизнь или свобода зависели бы
от милости людей могущественных, причем им невозможно было бы или не
разрешено было бы сметь требовать установления законов. Тогда, подчиненные
обязанностям гражданского состояния, и не пользуясь даже правами, даваемыми
состоянием естественным, не будучи в состоянии использовать свои собственные
силы, чтобы себя защитить, они оказались бы, следовательно, в худшем из
состояний, в котором могли только оказаться свободные люди, и слово
"отечество" могло бы иметь для них только смысл отвратительный или смешной.
Не следует полагать, что можно повредить или порезать руку так, чтобы боль
не отдалась в голове; и не более вероятно, чтобы общая воля согласилась на
то, чтобы один член Государства, каков бы он ни был, ранил или уничтожал
другого (39), за исключением того случая, когда такой человек в здравом уме
тычет пальцами ему прямо в глаза. Безопасность частных лиц так связана с
общественной конфедерацией, что если не учитывать должным образом людской
слабости, такое соглашение должно было бы по праву расторгаться, если в
Государстве погиб один-единственный гражданин, которого можно было спасти,
если несправедливо содержали в тюрьме хотя бы одного гражданина или если был
проигран хоть один судебный процесс вследствие явного неправосудия. Ибо,
коль разорваны основные соглашения (40), непонятно, какое право или какие
интересы могли бы удерживать народ в общественном союзе, если только он не
будет удержан в этом союзе одною лишь силой, которая неизбежно вызывает
распад гражданского состояния.
В самом деле, разве обязательство Нации в целом не состоит в том, чтобы
заботиться о сохранении жизни последнего из ее членов столь же старательно,
как и о всех остальных? и разве благо одного гражданина - это в меньшей
степени общее дело, чем благоденствие всего Государства? Если нам скажут,
что справедливо, чтобы один погиб ради всех, я восхищусь таким изречением в
устах достойного и добродетельного патриота, который обрекает себя на смерть
добровольно и подчиняясь долгу ради спасения своей страны. Но если под этим
понимают, что Правительству дозволено принести в жертву невинного ради
безопасности многих, то я нахожу, что этот принцип - один из самых
отвратительных, какие когда-либо изобретала тирания, самый ложный из всех,
какие можно выдвинуть, самый опасный из всех, какие можно принять, и
наиболее открыто противоречащий основным законам общества. Не только не
должен один-единственный погибать ради всех, но, более того, все обязуются
своим имуществом (41) и своей жизнью защищать каждого из них так, чтобы
слабость отдельного человека всегда была защищена общественною силою, а
каждый член Государства - всем Государством. Мысленно отторгните от народа
одного индивидуума за другим, а затем заставьте сторонников этого принципа
получше объяснить, что они понимают под Организмом Государства, и вы
увидите, что, в конце концов, они сведут Государство к небольшому числу
людей, которые не суть народ, но служители народа и которые, обязавшись
особою клятвою погибнуть сами ради его безопасности, пытаются этим доказать,
что он должен погибать во имя их безопасности.
Хотите найти примеры той защиты, которую Государство обязано оказывать
своим членам, и того уважения, которое оно обязано оказывать их личности?
Лишь у знаменитейших и храбрейших наций земли следует искать эти примеры, и
только свободные народы знают, что стоит человек. В Спарте - известно в
каком замешательстве пребывала вся Республика, когда вопрос шел о том, чтобы
наказать одного виновного гражданина. В Македонии - казнь человека была
делом столь важным, что, при всем величии Александра (42), этот
могущественный монарх не решался хладнокровно приказать умертвить
преступника македонца до тех пор, пока обвиняемый не предстал перед своими
согражданами, чтобы себя защитить, и не был ими осужден. Но римляне
превосходили все другие народы в уважении, которое у них Правительство
оказывало отдельным людям, и в скрупулезном внимании к соблюдению
неприкосновенных прав всех членов Государства. Не было у них ничего столь
священного, как жизнь простых граждан; требовалось собрание всего народа, не
менее, чтобы осудить одного из них. Даже сам Сенат и Консулы при всем их
огромном значении не имели на это права; и у могущественнейшего народа в
мире преступление и наказание гражданина было общественным несчастьем. Может
быть, именно потому, что римлянам казалось столь жестоким проливать кровь за
какое бы то ни было преступление, по закону Porcia* смертная казнь была
заменена изгнанием для всех тех, кто согласился бы пережить потерю столь
сладостного отечества. Все дышало в Риме и в армиях этою любовью сограждан
друг к другу и этим уважением к имени римлянина, которое поднимало дух и
возбуждало доблесть у каждого, кто имел честь носить это имя. Шапка
гражданина, освобожденного из рабства, гражданский венок того, кто спас
жизнь другому, - вот на что взирали с наибольшим удовлетворением среди всего
великолепия триумфов (43); и следует отменить, что из венцов, которыми
награждали на войне за прекрасные деяния, лишь гражданский венок и венок
триумфаторов были из травы и листьев: все остальные были только золотыми.
Так Рим стал добродетельным, и так он стал владыкою мира. Честолюбивые
правители! Пастух управляется со своими собаками и стадами, а ведь он лишь
последний из людей. Если повелевать - это прекрасно, то лишь при условии,
что те, кто нам повинуются, могут сделать нам честь. Уважайте же ваших
сограждан, и вы сами сделаетесь достойными уважения; уважайте свободу, и
ваше могущество будет с каждым днем возрастать; не превышайте никогда своих
прав, и вскоре они станут безграничны. ___________
* Порция (Порций) (44) (лат.).
Пусть же родина явит себя общей матерью граждан; пусть выгоды, коими
пользуются они в своей отчизне, сделает ее для них дорогою; пусть
Правительство оставит им в общественном управлении долю, достаточную для
того, чтобы они чувствовали, что они у себя дома; и пусть законы будут в их
глазах лишь поручительством за общую свободу. Эти права, сколь они ни
прекрасны, принадлежат всем людям, но злая воля правителей легко сводит на
нет их действие даже тогда, когда она, казалось бы, не посягает на них
открыто. Закон, которым злоупотребляют, служит могущественному одновременно
и наступательным оружием, и щитом против слабого; предлог "общественное
благо" - это всегда самый опасный бич для народа. Самое необходимое и, быть
может, самое трудное в Правлении это - строгая неподкупность, чтобы всем
оказать справедливость и в особенности, чтобы бедный был защищен от тирании
богатого. Самое большое зло уже свершилось, когда есть бедные, которых нужно
защищать, и богатые, которых необходимо сдерживать. Только в отношении людей
со средним достатком законы действуют со всей своей силой. Они в равной мере
бессильны и против сокровищ богача и против нищеты бедняка: первый их
обходит, второй от них ускользает; один рвет паутину, а другой сквозь нее
проходит.
Вот почему одно из самых важных дел правительства - предупреждать
чрезмерное неравенство состояний, не отнимая при этом богатств у их
владельцев, но лишая всех остальных возможности накапливать богатства, не
воздвигая приютов для бедных, но ограждая граждан от возможности превращения
в бедняков. Люди неравномерно расселяются по территории Государства и
скопляются в одном месте, в то время как другие места безлюдеют; искусства
увеселительные и прямо мошеннические поощряются за счет ремесел полезных и
трудных (45), земледелие приносится в жертву торговле; откупщик становится
необходимой фигурой лишь вследствие того, что Государство плохо управляет
своими финансами; наконец, продажность доходит до таких крайностей, что
уважение определятся числом пистолей и даже доблести продаются за деньги -
таковы самые ощутимые причины изобилия и нищеты, подмены частною выгодою
выгоды общественной, взаимной ненависти граждан, их безразличия к общему
интересу, развращения народа и ослабления всех пружин Правления. Таковы,
следовательно, беды, которые трудно облегчить, когда они дают себя
чувствовать, но которые должно предупреждать мудрое управление, дабы
сохранять наряду с добрыми нравами уважение к законам, любовь к отечеству и
непреложность общей воли.
Все эти предосторожности будут, однако, недостаточны, если не взяться
за них еще более заблаговременно. Я кончаю эту часть общественной экономии
тем, с чего я должен был начать. Родина не может существовать без свободы,
свобода без добродетели, добродетель без граждан. У вас будет все, если вы
воспитаете граждан; без этого у вас все, начиная с правителей Государства,
будут лишь жалкими рабами. Однако воспитать граждан - это дело не одного
дня, и, чтобы иметь граждан-мужей, нужно наставлять их с детского возраста.
Пусть не говорят мне, что тот, кто должен управлять людьми, не может
добиваться от них совершенства, которое им несвойственно от природы и им
недоступно, что он не должен и пытаться уничтожить в них страсти, и что
выполнение подобного замысла было бы скорее желательно, чем возможно. Я
соглашусь со всем этим тем более, что человек, вовсе лишенный страстей, был
бы, конечно, очень дурным гражданином (46). Но следует также согласиться с
тем, что если только не учить людей вообще ничего не любить, то возможно
научить их любить одно больше, чем другое, и любить то, что действительно
прекрасно, а не то, что безобразно. Если, к примеру, учить граждан с
достаточно раннего возраста всегда рассматривать свою собственную личность
не иначе, как с точки зрения ее отношений с Государством в целом, и смотреть
на свое собственное существование лишь, так сказать, как на часть
существования Государства (47), то они смогут в конце концов прийти к своего
рода отождествлению себя с этим большим целым, почувствовать себя членами
отечества, возлюбить его тем утонченно-сильным чувством, которое всякий
отдельный человек испытывает лишь по отношению к самому себе; они смогут
возвышать постоянно свою душу до этой великой цели и превратить, таким
образом, в возвышенную добродетель сию опасную склонность, из которой
рождаются все наши пороки. Не одна только философия доказывает возможность
воспитания этих новых наклонностей, но и история приводит тому тысячи ярких
примеров; если они среди нас столь редки, то потому лишь, что никто не
заботится о том, чтобы у нас были настоящие граждане, и потому, что еще
меньше беспокоятся о том, чтобы взяться достаточно рано за их воспитание.
Уже не время изменять наши естественные наклонности, когда они начали
развиваться и когда привычка соединяется с самолюбием; уже не время спасать
нас от самих себя, когда человеческое "Я", однажды поселившись в наших
сердцах, начало там эту достойную презрения деятельность, которая поглощает
всю добродетель и составляет всю жизнь людей с мелкой душою. Как могла бы
зародиться любовь к отечеству среди стольких иных страстей, которые ее
заглушают? и что остается для сограждан от сердца, поделенного между
скупостью, любовницей и тщеславием?
С первой минуты жизни надо учиться быть достойными жить, и подобно
тому, как рождаясь, мы уже тем самым приобретаем права граждан, так миг
нашего рождения должен быть и началом отправления наших обязанностей. Если
есть законы для зрелого возраста, должны быть законы для детства, которые
должны учить ребенка повиноваться другим (48), и, если мы не делаем разум
каждого отдельного человека единственным судьею его обязанностей, тем менее
можно предоставить познаниям и предрассудкам отцов воспитание их детей, так
как это для Государства еще важнее, чем для отцов. Ибо, по естественному
ходу вещей, смерть отца часто скрывает от него последние плоды воспитания,
отечество же рано или поздно почувствует результат воспитания (49).
Государство остается, а семья распадается. Если же публичная власть, занимая
место отцов и возлагая на себя эту важную обязанность, получает их права,
выполняет их обязанности, то у отцов остается тем менее поводов на это
жаловаться, что в этом отношении они только изменяют свое название; и они
будут иметь, называясь все вместе "гражданами", такую же власть над своими
детьми, какую они имели каждый в отдельности, называясь "отцами", и когда
узнать общую волю в тех случаях, когда она никак не высказывалась? нужно ли
будет собирать всю нацию при каждом непредвиденном событии? Оснований
собирать нацию тем меньше (28), что вовсе не обязательно, чтобы ее решение
представляло собою выражение общей воли; этот способ неосуществим, когда мы
имеем дело с многочисленным народом, и в нем редко возникает необходимость,
когда Правительство имеет добрые намерения. Ибо правители хорошо знают, что
общая воля всегда принимает сторону самую справедливую, так что нужно лишь
быть справедливым, чтобы быть уверенным в том, что следуешь общей воле.
Часто, когда ее слишком открыто попирают, она все же проявляет себя,
несмотря на все страшные стеснения со стороны публичной власти. Я пытаюсь
найти как можно ближе примеры, которым надлежит следовать в подобном случае.
В Китае (29) государь, как правило, всегда и неизменно делает своих
чиновников виновными во всех разногласиях, которые возникают между ними и
народом. Если в какой-нибудь провинции вздорожает хлеб, интенданта сажают в
тюрьму (30). Если в другой провинции возникает мятеж, то губернатора
отрешают от должности, и каждый мандарин отвечает головою за всякую беду,
что случится в его округе. Это не значит, что потом дело не расследуется по
всем правилам в суде, но долгий опыт научил опережать таким образом его
приговор. Здесь редко приходится исправлять какую-либо несправедливость; и
император, убежденный в том, что народное недовольство никогда не бывает
беспричинным, всегда различает среди мятежных криков, за которые он карает,
справедливые жалобы, кои он удовлетворяет.
Это уже много - установить во всех частях Республики порядок и мир; это
уже много, если в Государстве царит спокойствие и уважается Закон. Но если
не делается ничего больше, то во всем этом будет больше видимости, чем
реальности, и Правительство с трудом добьется повиновения, если оно будет
требовать одного только повиновения. Если это хорошо - уметь использовать
людей такими, каковы они, - то еще много лучше - сделать их такими, какими
нужно, чтобы они были; самая неограниченная власть - это та, которая
проникает в самое нутро человека и оказывает не меньшее влияние на его волю,
чем на его поступки. Несомненно, что люди, в конце концов, то, во что
превращает их Правительство: воины, граждане, мужи, когда оно этого желает;
чернь и сброд, когда ему это угодно; и всякий государь, который презирает
своих подданных, сам себя позорит, когда обнаруживается, что он не смог
сделать их достойными уважения. Создавайте же мужей, если хотите вы
повелевать мужами; если хотите вы, чтобы законам повиновались, сделайте так,
чтобы их любили и чтобы достаточно было подумать о том, что должно сделать,
чтобы то было исполнено. В этом-то и заключалось великое искусство
Правительств древних в те отдаленные времена, когда философы давали законы
народам и использовали свое влияние лишь для того, чтобы делать народы
мудрыми и счастливыми. Отсюда столько законов против роскоши, столько
уложений о нравах, столько провозглашенных обществом правил, которые с
величайшею разборчивостью принимались или отвергались. Даже тираны не
забывали об этой важной части управления, и они уделяли столько же внимания
развращению нравов своих рабов, сколько магистраты - заботам об исправлении
нравов своих сограждан. Но наши новые Правительства, которые считают, что
они все делают, когда извлекают деньги, даже не представляют себе, что
необходимо или возможно прийти к этому.
II. Второй существенный принцип общественной экономии не менее важен,
чем первый. Вы желаете, чтобы осуществилась общая воля? Сделайте так, чтобы
все изъявления воли отдельных людей с нею сообразовались, а так как
добродетель есть лишь соответствие воли отдельного человека общей воле, то,
дабы выразить это в немногих словах, установите царство добродетели.
Если бы политики были меньше ослеплены своим тщеславием, они бы
увидели, насколько невозможно, чтобы какое-либо установление действовало в
соответствии со своим назначением, если его развитие не направлять в
соответствии с законом долга, они бы поняли, что самая важная движущая сила
публичной власти заключена в сердцах граждан, и ничто не может заменить
добрые нравы как опору Правительства. Мало того, что лишь люди честные могут
исполнять законы; в сущности лишь люди порядочные умеют им повиноваться.
Тот, кто не боится угрызений совести, не убоится и пыток - кары менее
страшной, менее длительной и такой, которую, по крайней мере, можно
надеяться избежать; и какие бы предосторожности ни были приняты, - те, кому,
чтобы творить зло, нужна лишь безнаказанность, едва ли не найдут способов
обойти Закон и уйти от наказания. Тогда, поскольку все частные интересы
объединяются против общего интереса, который не является больше интересом
кого-либо в отдельности, все пороки общества, чтобы ослабить законы,
приобретают силу большую, чем законы, чтобы уничтожить пороки, и разложение
народа и правителей захватывает, в конце концов, и Правительство, сколь
мудрым оно бы ни было. Худшее из всех зол состоит в том, что законам
подчиняются по видимости, лишь для того, чтобы на деле с большей
уверенностью их нарушать. Вскоре самые лучшие законы превращаются в самые
пагубные; было бы во сто раз лучше, если бы их вообще не существовало -
оставалось бы еще это последнее средство, когда других средств уже нет. В
подобном положении тщетно нагромождают эдикты на эдикты, постановления на
постановления: все это приводит лишь к появлению новых злоупотреблений, не
исправляя прежних. Чем больше умножаете вы число законов, тем большее
презрение вы к ним вызываете, и все надзиратели, которых вы ставите, - это
лишь новые нарушители, которые поставлены делиться с прежними или
грабительствовать отдельно. Вскоре наградою венчают не добродетели, а
разбой; самые подлые люди пользуются наибольшим доверием; чем выше они
поднимаются, тем большее презрение к себе вызывают; самые их почетные звания
кричат об их подлости, и их позорят сами эти почести. Если они покупают
одобрение правителей или покровительство женщин, так только для того, чтобы
торговать, в свою очередь, правосудием, своею должностью и Государством, а
народ, который не видит, что их пороки - это первая причина его несчастий,
ропщет и восклицает со стоном: "Все мои беды лишь от тех, которым я плачу,
чтобы они меня от этих бед оградили".
Вот тогда-то голос долга, который уже замолк в сердцах граждан,
правители вынуждены заменить криком ужаса или приманкою какой-либо кажущейся
выгоды, которой они завлекают своих ставленников. Вот тогда-то и приходится
прибегать ко всем тем мелким и презренным хитростям, которые они называют
"государственными принципами" и "тайнами кабинета". Все, что остается от
силы Правительства, используется его членами, чтобы губить и вытеснять друг
друга, а дела оказываются заброшенными или же ведутся лишь в той мере, в
какой того требует личная выгода, и сообразно тому, как она их направляет.
Наконец, все искусство этих великих политиков состоит в том, чтобы так
затуманить глаза людям, в которых они нуждаются, чтобы каждый считал, что он
трудится в своих интересах, действуя в их интересах; я говорю в их
интересах, как будто подлинный интерес правителей в самом деле требует
уничтожать своих подданных, чтобы их подчинить и разорить, дабы обеспечить
себе обладание их имуществом.
Но когда граждане любят свои обязанности, а блюстители публичной власти
искренне стараются поощрять эту любовь своим примером и заботами, все
трудности исчезают, управление приобретает легкость, избавляющую правителей
от необходимости прибегать к тому малопонятному искусству, мерзость которого
и составляет всю его тайну. Никто уже не сожалеет об этих необъятных умах,
столь опасных и столь обожаемых, обо всех этих великих министрах, чья слава
неотделима от бедствий народа; добрые нравы общества заменяют гений
правителей, и чем более царит добродетель, тем меньше нужны дарования. Даже
честолюбивым замыслам лучше служит исполнение долга, чем узурпация. Народ,
убежденный в том, что его правители трудятся лишь для того, чтобы составить
его счастье, своим уважением освобождает их от трудов по укреплению их
власти, и история показывает нам в тысячах случаев, что если народ
предоставляет власть тем, кого он любит и кто его любит, то такая власть во
сто раз неограниченнее, чем всякая тирания узурпаторов. Это не значит, что
Правительство должно бояться пользоваться своею властью, но что оно должно
использовать ее только в соответствии с законами. Вы найдете в истории
тысячу примеров правителей честолюбивых или боязливых, которых погубили
уступчивость или гордыня, - но ни одного примера правителя, которому
пришлось плохо лишь потому, что он был справедлив. Однако нельзя смешивать
пренебрежение с умеренностью и мягкость со слабостью. Нужно быть суровым,
чтобы быть справедливым. Допустить злодеяние, которое мы вправе и в силах
уничтожить, значит стать самому злодеем. Sicuti enim est aliquando
misericordia puniens, ita est crudelitas parcens *. ___________
* "Ибо, как иногда милосердие наказывает, так и жестокость иногда
щадит" (лат.). Августин (33). Послания. CLII.
Недостаточно сказать гражданам: "Будьте добрыми!" - надо научить их
быть таковыми; и даже пример, который в этом отношении должен служить первым
уроком, не есть единственное необходимое здесь средство. Любовь к отечеству
всего действеннее, ибо, как я уже говорил, всякий человек добродетелен,
когда его частная воля во всем соответствует общей воле, и мы с охотою
желаем того же, чего желают любимые нами люди.
Похоже на то, что чувство человечности выдыхается и ослабевает, если
оно должно охватить все на свете, и что бедствия в центре и на севере Азии
(31) или в Японии не могут нас волновать в такой мере, как бедствия
какого-нибудь европейского народа. Надо каким-то образом сосредоточить
интерес и сострадание, чтобы придать им большую действенность. Однако, если
уже такая наша склонность может принести пользу только тем, с кем нам
приходится жить, то хорошо, по крайней мере, что человечность,
сконцентрированная в кругу сограждан, обретает в них же новую силу,
укрепляемую привычкою постоянно видеть друг друга и общими интересами, их
объединяющими. Несомненно, величайшие чудеса доблести были вызваны любовью к
отечеству; это чувство сладкое и пылкое, сочетающее силу самолюбия со всей
красотою добродетели, придает ей энергию, которая, не искажая сего чувства,
делает его самою героическою из всех страстей. Любовь к отечеству - вот что
породило столько бессмертных деяний, чей блеск ослепляет слабые наши глаза,
и стольких великих людей, чьи давние добродетели стали почитаться за басни с
тех пор, как любовь к отечеству стала предметом насмешек. Не будем тому
удивляться: порывы чувствительных сердец кажутся химерами всякому, кто их не
испытывал; и любовь к отечеству, во сто крат более пылкая и более
сладостная, чем любовь к возлюбленной, познается только тогда, когда ее
испытаешь; но легко заметить во всех сердцах, кои она согревает, во всех
поступках, кои она внушает, тот пылающий и возвышенный жар, каким не
светится самая чистая добродетель, если отделена она от любви к отечеству.
Осмелимся противопоставить самого Сократа Катону (32): один из них был более
философом, а другой - более гражданином. Афины уже погибли, и только весь
мир мог быть Сократу отечеством; Катон же всегда носил свое отечество в
глубине своего сердца, он жил лишь ради него и не мог его пережить.
Добродетель Сократа - это добродетель мудрейшего из людей, но рядом с
Цезарем и Помпеем (34) Катон кажется богом среди смертных. Один из них
наставляет несколько человек, воюет с софистами (35) и умирает за истину;
другой - защищает Государство, свободу, законы от завоевателей мира (36) и,
наконец, покидает землю (37), когда больше не видит на ней отечества,
которому он мог бы служить. Достойный ученик Сократа был бы
добродетельнейшим из своих современников; достойный соперник Катона был бы
из них величайшим. Добродетель первого составила бы его счастье; второй
искал бы свое счастье в счастии всех. Мы получили бы наставления от первого
и пошли бы за вторым; и уже это одно решает, кому оказать предпочтение, ибо
никогда не был создан народ, состоящий из мудрецов, - сделать же народ
счастливым возможно.
Мы желаем, чтобы народы были добродетельны? Так научим же их прежде
всего любить свое отечество. Но как им его полюбить, если оно значит для них
не больше, чем для чужеземцев, и дает лишь то, в чем не может отказать
никому? (38) Было бы намного хуже, если бы в своем отечестве они не имели
даже гражданской безопасности, и их имущество, жизнь или свобода зависели бы
от милости людей могущественных, причем им невозможно было бы или не
разрешено было бы сметь требовать установления законов. Тогда, подчиненные
обязанностям гражданского состояния, и не пользуясь даже правами, даваемыми
состоянием естественным, не будучи в состоянии использовать свои собственные
силы, чтобы себя защитить, они оказались бы, следовательно, в худшем из
состояний, в котором могли только оказаться свободные люди, и слово
"отечество" могло бы иметь для них только смысл отвратительный или смешной.
Не следует полагать, что можно повредить или порезать руку так, чтобы боль
не отдалась в голове; и не более вероятно, чтобы общая воля согласилась на
то, чтобы один член Государства, каков бы он ни был, ранил или уничтожал
другого (39), за исключением того случая, когда такой человек в здравом уме
тычет пальцами ему прямо в глаза. Безопасность частных лиц так связана с
общественной конфедерацией, что если не учитывать должным образом людской
слабости, такое соглашение должно было бы по праву расторгаться, если в
Государстве погиб один-единственный гражданин, которого можно было спасти,
если несправедливо содержали в тюрьме хотя бы одного гражданина или если был
проигран хоть один судебный процесс вследствие явного неправосудия. Ибо,
коль разорваны основные соглашения (40), непонятно, какое право или какие
интересы могли бы удерживать народ в общественном союзе, если только он не
будет удержан в этом союзе одною лишь силой, которая неизбежно вызывает
распад гражданского состояния.
В самом деле, разве обязательство Нации в целом не состоит в том, чтобы
заботиться о сохранении жизни последнего из ее членов столь же старательно,
как и о всех остальных? и разве благо одного гражданина - это в меньшей
степени общее дело, чем благоденствие всего Государства? Если нам скажут,
что справедливо, чтобы один погиб ради всех, я восхищусь таким изречением в
устах достойного и добродетельного патриота, который обрекает себя на смерть
добровольно и подчиняясь долгу ради спасения своей страны. Но если под этим
понимают, что Правительству дозволено принести в жертву невинного ради
безопасности многих, то я нахожу, что этот принцип - один из самых
отвратительных, какие когда-либо изобретала тирания, самый ложный из всех,
какие можно выдвинуть, самый опасный из всех, какие можно принять, и
наиболее открыто противоречащий основным законам общества. Не только не
должен один-единственный погибать ради всех, но, более того, все обязуются
своим имуществом (41) и своей жизнью защищать каждого из них так, чтобы
слабость отдельного человека всегда была защищена общественною силою, а
каждый член Государства - всем Государством. Мысленно отторгните от народа
одного индивидуума за другим, а затем заставьте сторонников этого принципа
получше объяснить, что они понимают под Организмом Государства, и вы
увидите, что, в конце концов, они сведут Государство к небольшому числу
людей, которые не суть народ, но служители народа и которые, обязавшись
особою клятвою погибнуть сами ради его безопасности, пытаются этим доказать,
что он должен погибать во имя их безопасности.
Хотите найти примеры той защиты, которую Государство обязано оказывать
своим членам, и того уважения, которое оно обязано оказывать их личности?
Лишь у знаменитейших и храбрейших наций земли следует искать эти примеры, и
только свободные народы знают, что стоит человек. В Спарте - известно в
каком замешательстве пребывала вся Республика, когда вопрос шел о том, чтобы
наказать одного виновного гражданина. В Македонии - казнь человека была
делом столь важным, что, при всем величии Александра (42), этот
могущественный монарх не решался хладнокровно приказать умертвить
преступника македонца до тех пор, пока обвиняемый не предстал перед своими
согражданами, чтобы себя защитить, и не был ими осужден. Но римляне
превосходили все другие народы в уважении, которое у них Правительство
оказывало отдельным людям, и в скрупулезном внимании к соблюдению
неприкосновенных прав всех членов Государства. Не было у них ничего столь
священного, как жизнь простых граждан; требовалось собрание всего народа, не
менее, чтобы осудить одного из них. Даже сам Сенат и Консулы при всем их
огромном значении не имели на это права; и у могущественнейшего народа в
мире преступление и наказание гражданина было общественным несчастьем. Может
быть, именно потому, что римлянам казалось столь жестоким проливать кровь за
какое бы то ни было преступление, по закону Porcia* смертная казнь была
заменена изгнанием для всех тех, кто согласился бы пережить потерю столь
сладостного отечества. Все дышало в Риме и в армиях этою любовью сограждан
друг к другу и этим уважением к имени римлянина, которое поднимало дух и
возбуждало доблесть у каждого, кто имел честь носить это имя. Шапка
гражданина, освобожденного из рабства, гражданский венок того, кто спас
жизнь другому, - вот на что взирали с наибольшим удовлетворением среди всего
великолепия триумфов (43); и следует отменить, что из венцов, которыми
награждали на войне за прекрасные деяния, лишь гражданский венок и венок
триумфаторов были из травы и листьев: все остальные были только золотыми.
Так Рим стал добродетельным, и так он стал владыкою мира. Честолюбивые
правители! Пастух управляется со своими собаками и стадами, а ведь он лишь
последний из людей. Если повелевать - это прекрасно, то лишь при условии,
что те, кто нам повинуются, могут сделать нам честь. Уважайте же ваших
сограждан, и вы сами сделаетесь достойными уважения; уважайте свободу, и
ваше могущество будет с каждым днем возрастать; не превышайте никогда своих
прав, и вскоре они станут безграничны. ___________
* Порция (Порций) (44) (лат.).
Пусть же родина явит себя общей матерью граждан; пусть выгоды, коими
пользуются они в своей отчизне, сделает ее для них дорогою; пусть
Правительство оставит им в общественном управлении долю, достаточную для
того, чтобы они чувствовали, что они у себя дома; и пусть законы будут в их
глазах лишь поручительством за общую свободу. Эти права, сколь они ни
прекрасны, принадлежат всем людям, но злая воля правителей легко сводит на
нет их действие даже тогда, когда она, казалось бы, не посягает на них
открыто. Закон, которым злоупотребляют, служит могущественному одновременно
и наступательным оружием, и щитом против слабого; предлог "общественное
благо" - это всегда самый опасный бич для народа. Самое необходимое и, быть
может, самое трудное в Правлении это - строгая неподкупность, чтобы всем
оказать справедливость и в особенности, чтобы бедный был защищен от тирании
богатого. Самое большое зло уже свершилось, когда есть бедные, которых нужно
защищать, и богатые, которых необходимо сдерживать. Только в отношении людей
со средним достатком законы действуют со всей своей силой. Они в равной мере
бессильны и против сокровищ богача и против нищеты бедняка: первый их
обходит, второй от них ускользает; один рвет паутину, а другой сквозь нее
проходит.
Вот почему одно из самых важных дел правительства - предупреждать
чрезмерное неравенство состояний, не отнимая при этом богатств у их
владельцев, но лишая всех остальных возможности накапливать богатства, не
воздвигая приютов для бедных, но ограждая граждан от возможности превращения
в бедняков. Люди неравномерно расселяются по территории Государства и
скопляются в одном месте, в то время как другие места безлюдеют; искусства
увеселительные и прямо мошеннические поощряются за счет ремесел полезных и
трудных (45), земледелие приносится в жертву торговле; откупщик становится
необходимой фигурой лишь вследствие того, что Государство плохо управляет
своими финансами; наконец, продажность доходит до таких крайностей, что
уважение определятся числом пистолей и даже доблести продаются за деньги -
таковы самые ощутимые причины изобилия и нищеты, подмены частною выгодою
выгоды общественной, взаимной ненависти граждан, их безразличия к общему
интересу, развращения народа и ослабления всех пружин Правления. Таковы,
следовательно, беды, которые трудно облегчить, когда они дают себя
чувствовать, но которые должно предупреждать мудрое управление, дабы
сохранять наряду с добрыми нравами уважение к законам, любовь к отечеству и
непреложность общей воли.
Все эти предосторожности будут, однако, недостаточны, если не взяться
за них еще более заблаговременно. Я кончаю эту часть общественной экономии
тем, с чего я должен был начать. Родина не может существовать без свободы,
свобода без добродетели, добродетель без граждан. У вас будет все, если вы
воспитаете граждан; без этого у вас все, начиная с правителей Государства,
будут лишь жалкими рабами. Однако воспитать граждан - это дело не одного
дня, и, чтобы иметь граждан-мужей, нужно наставлять их с детского возраста.
Пусть не говорят мне, что тот, кто должен управлять людьми, не может
добиваться от них совершенства, которое им несвойственно от природы и им
недоступно, что он не должен и пытаться уничтожить в них страсти, и что
выполнение подобного замысла было бы скорее желательно, чем возможно. Я
соглашусь со всем этим тем более, что человек, вовсе лишенный страстей, был
бы, конечно, очень дурным гражданином (46). Но следует также согласиться с
тем, что если только не учить людей вообще ничего не любить, то возможно
научить их любить одно больше, чем другое, и любить то, что действительно
прекрасно, а не то, что безобразно. Если, к примеру, учить граждан с
достаточно раннего возраста всегда рассматривать свою собственную личность
не иначе, как с точки зрения ее отношений с Государством в целом, и смотреть
на свое собственное существование лишь, так сказать, как на часть
существования Государства (47), то они смогут в конце концов прийти к своего
рода отождествлению себя с этим большим целым, почувствовать себя членами
отечества, возлюбить его тем утонченно-сильным чувством, которое всякий
отдельный человек испытывает лишь по отношению к самому себе; они смогут
возвышать постоянно свою душу до этой великой цели и превратить, таким
образом, в возвышенную добродетель сию опасную склонность, из которой
рождаются все наши пороки. Не одна только философия доказывает возможность
воспитания этих новых наклонностей, но и история приводит тому тысячи ярких
примеров; если они среди нас столь редки, то потому лишь, что никто не
заботится о том, чтобы у нас были настоящие граждане, и потому, что еще
меньше беспокоятся о том, чтобы взяться достаточно рано за их воспитание.
Уже не время изменять наши естественные наклонности, когда они начали
развиваться и когда привычка соединяется с самолюбием; уже не время спасать
нас от самих себя, когда человеческое "Я", однажды поселившись в наших
сердцах, начало там эту достойную презрения деятельность, которая поглощает
всю добродетель и составляет всю жизнь людей с мелкой душою. Как могла бы
зародиться любовь к отечеству среди стольких иных страстей, которые ее
заглушают? и что остается для сограждан от сердца, поделенного между
скупостью, любовницей и тщеславием?
С первой минуты жизни надо учиться быть достойными жить, и подобно
тому, как рождаясь, мы уже тем самым приобретаем права граждан, так миг
нашего рождения должен быть и началом отправления наших обязанностей. Если
есть законы для зрелого возраста, должны быть законы для детства, которые
должны учить ребенка повиноваться другим (48), и, если мы не делаем разум
каждого отдельного человека единственным судьею его обязанностей, тем менее
можно предоставить познаниям и предрассудкам отцов воспитание их детей, так
как это для Государства еще важнее, чем для отцов. Ибо, по естественному
ходу вещей, смерть отца часто скрывает от него последние плоды воспитания,
отечество же рано или поздно почувствует результат воспитания (49).
Государство остается, а семья распадается. Если же публичная власть, занимая
место отцов и возлагая на себя эту важную обязанность, получает их права,
выполняет их обязанности, то у отцов остается тем менее поводов на это
жаловаться, что в этом отношении они только изменяют свое название; и они
будут иметь, называясь все вместе "гражданами", такую же власть над своими
детьми, какую они имели каждый в отдельности, называясь "отцами", и когда