Страница:
Шрам у собаки, шрам у человека… Оба они теперь стали мечеными. И они еще встретятся и сразятся насмерть, чтоб решить окончательно разгоревшийся между ними спор.
— Ну, погоди, еще попадешься! — прохрипел Меченый-человек и с тем покинул это поле второй по счету схватки.
Но до них ли, до возникшего ли между ними поединка будет нам? Скоро надвинутся грозные и страшные события, великое испытание постигнет всю страну, весь народ. Настанет суровая пора. Скоро и собак-то почти не останется в городе. До того ли?
Но — последуем за нашими героями и в радости, и в горе. Проследим их пути и судьбы дальше.
Глава 10. НОЧНЫЕ ГОСТИ
Глава 11. МЕЧЕНЫЙ
Глава 12. «ПОЙДЕШЬ СО МНОЙ!»
Глава 13. НЕУКРОТИМОСТЬ
— Ну, погоди, еще попадешься! — прохрипел Меченый-человек и с тем покинул это поле второй по счету схватки.
Но до них ли, до возникшего ли между ними поединка будет нам? Скоро надвинутся грозные и страшные события, великое испытание постигнет всю страну, весь народ. Настанет суровая пора. Скоро и собак-то почти не останется в городе. До того ли?
Но — последуем за нашими героями и в радости, и в горе. Проследим их пути и судьбы дальше.
Глава 10. НОЧНЫЕ ГОСТИ
Ночь.
Ах, как томительно долги и жутки ночи, проводимые в одиночестве, в холодном, давно не топленном доме, без света, без привычного уюта, в непрерывном ожидании неминучей беды!
Сколько уже ночей просидела вот так, без сна, ловя каждый шорох на улице, каждый отдаленный звук, Елена Владимировна… Она сидит, зябко кутаясь в шаль, время от времени машинально поглаживая прикорнувшего у нее на коленях, сжавшегося в комочек Апельсина. Какой он стал тощий. Теперь-то и у него есть работа: гонять и душить мышей и крыс, которые нахально скребутся по всем углам, лезут даже на стол, на кровать. Полчища грызунов. Словно кто-то нарочно привез и рассыпал по дому — так их стало много! Апельсину не управиться с таким нашествием.
Отощал и Яранг. Он здесь же, около ног старшей хозяйки; молодую теперь видит очень редко, и то лишь по ночам, в самое глухое время. Но ждет ее непрерывно, и потому его уши всегда насторожены, всегда шевелятся чуть-чуть, даже тогда, когда голова положена на лапы и глаза закрыты.
Внешне в доме все так же, как было всегда. По-прежнему висят низенько дипломы на стене, над подстилкой Яранга в углу. Тут же праздничный ошейник с подвешенными к нему медалями. Надя пристроила сюда все это на уровне лица трехлетнего ребенка, видимо, чтоб лучше разглядывать Ярангу. Но получается не для него, а для других. Кто бы ни вошел, сразу увидит и восхитится. Ого, какой пес, сколько у него наград!
Вспоминается: вокзальный перрон, паровоз под парами, отъезжающий воинский эшелон. Тысячи провожающих. Тысячи отбывающих — туда, на запад, где грохочет война. Алексей в форме, с полной боевой выкладкой, только без винтовки.
Грустные, расстроенные лица, печальные улыбки, под которыми прячутся озабоченность, тревога за близкого, дорогого человека.
Яранг, и ты нынче не такой, как всегда. Притих. Не помахиваешь хвостом, не улыбаешься. Чуешь, что происходит? Ушли для тебя в прошлое тренировки, испытания, прогулки в лес, ушла вся милая-милая мирная повседневная суета: проводы хозяина на службу, Нади в школу, хождение со старшей хозяйкой на рынок за продуктами… Все ушло. Каждый день теперь через городской железнодорожный узел проходят воинские эшелоны на запад. Везут пушки, танки. Без конца — пушки, танки… Каждый день — проводы, разлуки…
— Да поцелуйтесь вы, — сказала Елена Владимировна и отвернулась, чтоб скрыть заблестевшие слезами глаза и не смущать молодых.
Алексей взял Надю за плечи, она подставила ему щеку, затем сама поцеловала неловко и, лишь когда он пошел к вагону, бросилась вдогонку, обхватила, прижалась к груди и припала губами к его губам…
На Алексея давно смотрели как на жениха. Славный малый, и Надежда его любит. В последнее время дня не могли прожить друг без друга. Умный, трудолюбивый, а главное, добрый. Всегда готов помочь хоть своему, хоть чужому. Как-то явился — где фуфайка? Товарищу отдал. Надежда рукавички ему связала — тоже «выручил» кого-то…
Воюет Алексей. Давно не писал. Где сейчас, неизвестно.
В партизанах Степан Николаевич, командир отряда. А Надя, дочь, — разведчица. Поддерживает связь между городским партийным подпольем и отрядом.
Не забыть, как в одну тревожную ночь из репродуктора разнеслось (перед тем за город шли тяжелые бои):
— Товарищи, Красная Армия оставляет город…
Можно умереть, услышав такое. Не забыть ужаса, который охватил тогда… Люди, дорогие, родимые! Уходит Советская власть, уходят наши защитники — как же так?!
А после — лязг танков, чужая резкая речь. Оккупация.
Пусто. Холодно. Голодно. И самое страшное — постоянная тревога за близких. Будто огненный смерч налетел, закружил и развеял все, что было дорого, из чего состоит человеческая жизнь!
Елене Владимировне предлагали эвакуироваться: муж — коммунист, занимал видный пост, дочь — комсомолка. Что оба в партизанах, тоже может стать известно… Не согласилась. Пока рядили да судили, ушел последний эшелон на восток.
Пусто. Одиноко. Жутко. Щемит сердце, нечего есть, нечем накормить животных. Апельсин — тот хоть пропитается мышами. А Яранг? О себе Елена Владимировна старалась не думать. Ее могло подстерегать и худшее, нежели голод и холод.
А может, забудут про нее? Пронесется черная туча над головой? Кто им скажет? Кругом свои, советские люди — наши люди. Кто захочет стать иудой, предателем, выдаст своего? Да о ней ли речь! Всеми помыслами она — с Надей, с мужем…
Как она ждет редких приходов дочери в город и как всегда не хочет их. Сопряжено со смертельной опасностью. Если схватят — что тогда? Верная смерть, а перед тем еще пытки, издевательства…
Шорох… Елена Владимировна поспешно прикрыла свечу колпаком, который постоянно держала наготове, стала напряженно слушать… Нет, мимо. И Яранг спокоен. Уж он-то услышит первый, у него слух потоньше. Наверное, опять поскреблись мыши за печкой или крысы шуруют в подполье. Нахалы. А не крысы ли — прожорливые, ненасытные — те, что пришли оттуда, с Запада, и теперь хотят слопать, уничтожить всю страну…
Внезапно Яранг вскинул голову, мгновение прислушивался, затем вскочил и направился к двери. Глухое клокотанье заворочалось в глотке, шерсть зашевелилась. Елена Владимировна замерла, исхудавшее лицо сделалось еще бледнее, выделяясь в полумраке комнаты белым пятном. Апельсин недовольно спрыгнул с колен и, сидя на полу, стал чесаться.
Может быть, Надя? Но сердце предсказывало: пришла беда.
Яранг порывался залаять.
— Тихо, Яранг, не шуми…
Тишина… Как тихо, с ума можно сойти. Только тикают часы на комоде. Перестаньте! Неужели вам нет дела ни до чего? Тикали, когда дом был полон счастья, точно также тикаете и сейчас… Бесчувственные! Это крикнул кто или только подумалось?
А Яранг уже не находил себе места, со сдавленным ворчанием метался от двери к окнам, от окон снова к двери. Вопросительно оборачивался на хозяйку: как быть? И тотчас на крыльце загремели тяжелые солдатские сапоги, дверь задрожала от ударов.
Открывать или не открывать?
Глупый вопрос. Если она не откроет, они выломают дверь. Слышно же: пришли «хозяева», они не стесняются…
— Яранг, на место!
Пришлось несколько раз повторить, чтобы он подчинился. Заворчав, пес отошел. Елена Владимировна загнала его в соседнюю комнату, плотно прикрыла дверь. Снаружи тем временем продолжали сыпаться удары, чей-то грубый настойчивый мужской голос по-русски требовал, чтобы их пустили немедленно, иначе они разнесут стены. Эх, надо было уехать куда-нибудь, скрыться. Поздно…
Елена Владимировна сняла цепочку, повернула ключ в скважине. Дверь распахнулась, обдало холодом, но женщина не почувствовала его. На пороге стоял невысокий и невзрачный мужчина с повязкой полицая. Сзади тускло блеснули каски немецких солдат. Глубокий шрам пересекал лицо незнакомца. Сверлящие, глубоко запавшие глазки смотрели зло и торжествующе. Изменник Родины, вот он! Елена Владимировна до этой минуты не встречалась с ним, знала о его существовании и бесчинствах только по рассказам соседей, но сердце сжалось…
Ах, как томительно долги и жутки ночи, проводимые в одиночестве, в холодном, давно не топленном доме, без света, без привычного уюта, в непрерывном ожидании неминучей беды!
Сколько уже ночей просидела вот так, без сна, ловя каждый шорох на улице, каждый отдаленный звук, Елена Владимировна… Она сидит, зябко кутаясь в шаль, время от времени машинально поглаживая прикорнувшего у нее на коленях, сжавшегося в комочек Апельсина. Какой он стал тощий. Теперь-то и у него есть работа: гонять и душить мышей и крыс, которые нахально скребутся по всем углам, лезут даже на стол, на кровать. Полчища грызунов. Словно кто-то нарочно привез и рассыпал по дому — так их стало много! Апельсину не управиться с таким нашествием.
Отощал и Яранг. Он здесь же, около ног старшей хозяйки; молодую теперь видит очень редко, и то лишь по ночам, в самое глухое время. Но ждет ее непрерывно, и потому его уши всегда насторожены, всегда шевелятся чуть-чуть, даже тогда, когда голова положена на лапы и глаза закрыты.
Внешне в доме все так же, как было всегда. По-прежнему висят низенько дипломы на стене, над подстилкой Яранга в углу. Тут же праздничный ошейник с подвешенными к нему медалями. Надя пристроила сюда все это на уровне лица трехлетнего ребенка, видимо, чтоб лучше разглядывать Ярангу. Но получается не для него, а для других. Кто бы ни вошел, сразу увидит и восхитится. Ого, какой пес, сколько у него наград!
Вспоминается: вокзальный перрон, паровоз под парами, отъезжающий воинский эшелон. Тысячи провожающих. Тысячи отбывающих — туда, на запад, где грохочет война. Алексей в форме, с полной боевой выкладкой, только без винтовки.
Грустные, расстроенные лица, печальные улыбки, под которыми прячутся озабоченность, тревога за близкого, дорогого человека.
Яранг, и ты нынче не такой, как всегда. Притих. Не помахиваешь хвостом, не улыбаешься. Чуешь, что происходит? Ушли для тебя в прошлое тренировки, испытания, прогулки в лес, ушла вся милая-милая мирная повседневная суета: проводы хозяина на службу, Нади в школу, хождение со старшей хозяйкой на рынок за продуктами… Все ушло. Каждый день теперь через городской железнодорожный узел проходят воинские эшелоны на запад. Везут пушки, танки. Без конца — пушки, танки… Каждый день — проводы, разлуки…
— Да поцелуйтесь вы, — сказала Елена Владимировна и отвернулась, чтоб скрыть заблестевшие слезами глаза и не смущать молодых.
Алексей взял Надю за плечи, она подставила ему щеку, затем сама поцеловала неловко и, лишь когда он пошел к вагону, бросилась вдогонку, обхватила, прижалась к груди и припала губами к его губам…
На Алексея давно смотрели как на жениха. Славный малый, и Надежда его любит. В последнее время дня не могли прожить друг без друга. Умный, трудолюбивый, а главное, добрый. Всегда готов помочь хоть своему, хоть чужому. Как-то явился — где фуфайка? Товарищу отдал. Надежда рукавички ему связала — тоже «выручил» кого-то…
Воюет Алексей. Давно не писал. Где сейчас, неизвестно.
В партизанах Степан Николаевич, командир отряда. А Надя, дочь, — разведчица. Поддерживает связь между городским партийным подпольем и отрядом.
Не забыть, как в одну тревожную ночь из репродуктора разнеслось (перед тем за город шли тяжелые бои):
— Товарищи, Красная Армия оставляет город…
Можно умереть, услышав такое. Не забыть ужаса, который охватил тогда… Люди, дорогие, родимые! Уходит Советская власть, уходят наши защитники — как же так?!
А после — лязг танков, чужая резкая речь. Оккупация.
Пусто. Холодно. Голодно. И самое страшное — постоянная тревога за близких. Будто огненный смерч налетел, закружил и развеял все, что было дорого, из чего состоит человеческая жизнь!
Елене Владимировне предлагали эвакуироваться: муж — коммунист, занимал видный пост, дочь — комсомолка. Что оба в партизанах, тоже может стать известно… Не согласилась. Пока рядили да судили, ушел последний эшелон на восток.
Пусто. Одиноко. Жутко. Щемит сердце, нечего есть, нечем накормить животных. Апельсин — тот хоть пропитается мышами. А Яранг? О себе Елена Владимировна старалась не думать. Ее могло подстерегать и худшее, нежели голод и холод.
А может, забудут про нее? Пронесется черная туча над головой? Кто им скажет? Кругом свои, советские люди — наши люди. Кто захочет стать иудой, предателем, выдаст своего? Да о ней ли речь! Всеми помыслами она — с Надей, с мужем…
Как она ждет редких приходов дочери в город и как всегда не хочет их. Сопряжено со смертельной опасностью. Если схватят — что тогда? Верная смерть, а перед тем еще пытки, издевательства…
Шорох… Елена Владимировна поспешно прикрыла свечу колпаком, который постоянно держала наготове, стала напряженно слушать… Нет, мимо. И Яранг спокоен. Уж он-то услышит первый, у него слух потоньше. Наверное, опять поскреблись мыши за печкой или крысы шуруют в подполье. Нахалы. А не крысы ли — прожорливые, ненасытные — те, что пришли оттуда, с Запада, и теперь хотят слопать, уничтожить всю страну…
Внезапно Яранг вскинул голову, мгновение прислушивался, затем вскочил и направился к двери. Глухое клокотанье заворочалось в глотке, шерсть зашевелилась. Елена Владимировна замерла, исхудавшее лицо сделалось еще бледнее, выделяясь в полумраке комнаты белым пятном. Апельсин недовольно спрыгнул с колен и, сидя на полу, стал чесаться.
Может быть, Надя? Но сердце предсказывало: пришла беда.
Яранг порывался залаять.
— Тихо, Яранг, не шуми…
Тишина… Как тихо, с ума можно сойти. Только тикают часы на комоде. Перестаньте! Неужели вам нет дела ни до чего? Тикали, когда дом был полон счастья, точно также тикаете и сейчас… Бесчувственные! Это крикнул кто или только подумалось?
А Яранг уже не находил себе места, со сдавленным ворчанием метался от двери к окнам, от окон снова к двери. Вопросительно оборачивался на хозяйку: как быть? И тотчас на крыльце загремели тяжелые солдатские сапоги, дверь задрожала от ударов.
Открывать или не открывать?
Глупый вопрос. Если она не откроет, они выломают дверь. Слышно же: пришли «хозяева», они не стесняются…
— Яранг, на место!
Пришлось несколько раз повторить, чтобы он подчинился. Заворчав, пес отошел. Елена Владимировна загнала его в соседнюю комнату, плотно прикрыла дверь. Снаружи тем временем продолжали сыпаться удары, чей-то грубый настойчивый мужской голос по-русски требовал, чтобы их пустили немедленно, иначе они разнесут стены. Эх, надо было уехать куда-нибудь, скрыться. Поздно…
Елена Владимировна сняла цепочку, повернула ключ в скважине. Дверь распахнулась, обдало холодом, но женщина не почувствовала его. На пороге стоял невысокий и невзрачный мужчина с повязкой полицая. Сзади тускло блеснули каски немецких солдат. Глубокий шрам пересекал лицо незнакомца. Сверлящие, глубоко запавшие глазки смотрели зло и торжествующе. Изменник Родины, вот он! Елена Владимировна до этой минуты не встречалась с ним, знала о его существовании и бесчинствах только по рассказам соседей, но сердце сжалось…
Глава 11. МЕЧЕНЫЙ
Меченый, он же Крызин, еще в детстве почувствовал в себе стремление утверждать себя над окружающими с помощью грубой силы. Любимое его дело было помучить кого-либо, побить слабого. Он выворачивал лапки котятам, обрывал крылышки воробьям. И в уличные ловцы бродячих собак пошел потому, что здесь можно было безнаказанно измываться над живыми существами.
Потом — драки, пьянки, грабежи.
Перед самой войной в городском суде слушалось нашумевшее дело — ограбление большого универсального магазина. Дело было «мокрым»: воры убили сторожа. Старик, присев около дверей и поставив ружье между колен, стал свертывать цигарку, и в это самое время один из бандитов, подкравшись из темноты, ударил его ломом по голове, проломил череп. Смерть старика была мгновенной, беззвучной. А папироска так и осталась зажатой в руке.
Однако преступников нашли. На следствии выяснилось, что орудовал ломом вор-рецидивист с большим уголовным прошлым, неоднократно судимый ранее.
Основным свидетелем обвинения на суде выступил отец Нади, Степан Николаевич. Он опознал убийцу. Некоторое время тот подвизался на предприятии, руководимом Таланцевым, и скрылся, совершив с группой юнцов мерзкое насилие над старой женщиной. По уполномочию коллектива завода Степан Николаевич произнес на суде яркую, гневную речь. Как общественный обвинитель, он потребовал для главного подсудимого высшей меры наказания. Подобных людей коммунист Таланцев считал главным злом на земле, злом, которому не должно быть места в нашей действительности. Однако суд не нашел возможным удовлетворить требование прокурора и общественного обвинителя, ограничившись пятнадцатью годами заключения для убийцы и десятью для его сообщника. И так получилось, что мягкостью этого приговора были уготованы многие дальнейшие события.
Никто из друзей и членов семьи Таланцева, исключая Степана Николаевича, не был на суде, не видел преступников в лицо. Надя с Алексеем находились в это время в туристском походе, Елена Владимировна уезжала в другой город навестить родственников. И для всех них так бы и осталось неизвестным, для кого Степан Николаевич требовал самую суровую кару, от кого хотел обезопасить общество, если бы не эта глухая страшная ночь в городе, захваченном врагом. Да, не случайно появился здесь с немецкими солдатами этот человек. Приход оккупантов освободил его от наказания. Теперь он решил свести счеты. Первое, что сделал, очутившись на свободе, — узнал адрес Таланцевых. О, он прекрасно запомнил черты своего обвинителя — узнает днем и ночью! А отомстить, как следует, он сумеет. Недаром на его руке повязка полицая.
Уголовщина — еще не предел падения. Есть падение еще ниже, еще хуже: измена Родине. Меченый-Крызин глазом не моргнув, нацепил на себя знаки пособника захватчиков. Так он пришел к закономерному и неизбежному финишу. Перерождение завершилось, круг замкнулся.
Потом — драки, пьянки, грабежи.
Перед самой войной в городском суде слушалось нашумевшее дело — ограбление большого универсального магазина. Дело было «мокрым»: воры убили сторожа. Старик, присев около дверей и поставив ружье между колен, стал свертывать цигарку, и в это самое время один из бандитов, подкравшись из темноты, ударил его ломом по голове, проломил череп. Смерть старика была мгновенной, беззвучной. А папироска так и осталась зажатой в руке.
Однако преступников нашли. На следствии выяснилось, что орудовал ломом вор-рецидивист с большим уголовным прошлым, неоднократно судимый ранее.
Основным свидетелем обвинения на суде выступил отец Нади, Степан Николаевич. Он опознал убийцу. Некоторое время тот подвизался на предприятии, руководимом Таланцевым, и скрылся, совершив с группой юнцов мерзкое насилие над старой женщиной. По уполномочию коллектива завода Степан Николаевич произнес на суде яркую, гневную речь. Как общественный обвинитель, он потребовал для главного подсудимого высшей меры наказания. Подобных людей коммунист Таланцев считал главным злом на земле, злом, которому не должно быть места в нашей действительности. Однако суд не нашел возможным удовлетворить требование прокурора и общественного обвинителя, ограничившись пятнадцатью годами заключения для убийцы и десятью для его сообщника. И так получилось, что мягкостью этого приговора были уготованы многие дальнейшие события.
Никто из друзей и членов семьи Таланцева, исключая Степана Николаевича, не был на суде, не видел преступников в лицо. Надя с Алексеем находились в это время в туристском походе, Елена Владимировна уезжала в другой город навестить родственников. И для всех них так бы и осталось неизвестным, для кого Степан Николаевич требовал самую суровую кару, от кого хотел обезопасить общество, если бы не эта глухая страшная ночь в городе, захваченном врагом. Да, не случайно появился здесь с немецкими солдатами этот человек. Приход оккупантов освободил его от наказания. Теперь он решил свести счеты. Первое, что сделал, очутившись на свободе, — узнал адрес Таланцевых. О, он прекрасно запомнил черты своего обвинителя — узнает днем и ночью! А отомстить, как следует, он сумеет. Недаром на его руке повязка полицая.
Уголовщина — еще не предел падения. Есть падение еще ниже, еще хуже: измена Родине. Меченый-Крызин глазом не моргнув, нацепил на себя знаки пособника захватчиков. Так он пришел к закономерному и неизбежному финишу. Перерождение завершилось, круг замкнулся.
Глава 12. «ПОЙДЕШЬ СО МНОЙ!»
Елена Владимировна отступила в глубь комнаты. Крызин вошел. Следом прогрохотали немецкие солдаты. Один остался с автоматом у наружной двери, один — у внутренней. Не убежишь.
— Тэк-с, — сказал Меченый, пронизывающими глазами щупая углы. — Гражданка Таланцева? Елена Владимировна?
— Да.
— Нам нужен ваш супруг.
— Его нет.
— А где он?
Что сказать? Что Степан Николаевич командует партизанским отрядом, что он как был коммунистом и советским человеком по убеждениям, по своему образу жизни, так и остался им, несмотря на все невзгоды, поражения на фронте и временные успехи врага?
Она в упор посмотрела полицаю в глаза и отвернулась.
— Не хотите сказать? Понятно… Вы, конечно, идейная. Достойная супружница своего благоверного, — начал издеваться он. — Такой мы вас и представляли… Стоп. А это кто? Чья личность? — внезапно ткнул он пальцем в сторону комода.
Елена Владимировна помертвела: там стоял портрет Нади. Как раз сегодня Елена Владимировна достала его, чтоб посмотреть на дорогие черты, а убрать не успела — позабыла…
Крызин взял портрет, повертел в руках. Затем удовлетворенно, с торжествующей злой иронией, от которой мгновенное сознание непоправимости своей ошибки стиснуло душу Елены Владимировны острым страхом, заставив онеметь все остальные чувства, отметил:
— Похожа.
Только теперь Елена Владимировна поняла, насколько прав был Степан Николаевич, когда перед уходом в отряд несколько раз напомнил ей, чтоб она непременно убрала все альбомы с семейными фотографиями, вообще все, что могло бы помочь врагам в опознании нужных им лиц. Не послушалась, прособиралась…
Но что толку укорять себя теперь!
А Крызин, прищурившись и напряженно припоминая что-то, продолжал изучать портрет. Взял в руки, приблизил к себе, отставил, снова приблизил, строя гримасы и время от времени бросая быстрые испытующие взгляды на хозяйку дома. Комментировал:
— Ничего дивчина. С завитушками. Что-то они мне знакомы, вроде, как встречались… Стало быть, дочка? Комсомолка, конечно. Тэк-с, тэк-с… А где они пребывают в данный момент?
Молчание.
— Тэк-с, тэк-с.
От этого «тэк-с, тэк-с» цепенела душа.
За внутренней запертой дверью послышался царапающий звук.
— А там кто? — быстро обернулся Крызин. Солдаты стояли, выпучив глаза. Куклы с ружьями! Но, услышав шорох, сразу приготовились стрелять. Не люди, механизмы, выученные убивать!
— Собака.
— Да? И собака? Интересно…
Ох, как блеснули недобро его глаза…
— А ну-ка, выпусти ее… или его… Кто он — он или она?
— Он…
— Мы желаем посмотреть на него.
— Он может броситься…
— Ничего. Мы его усмирим… Тэк-с, тэк-с! Да пошевеливайся быстрее!
Яранг вырвался из комнаты с фосфоресцирующими зелеными глазами и… попятился, ослепленный направленным на него лучом фонарика. Беглого взгляда Крызину было достаточно, чтоб определить, кто перед ним. Если бы даже он забыл раскраску шерсти и формы Яранга, отметина на морде сразу выдала бы пса.
— А-а, так это ваш? Приятная встреча. Чего не ожидал, того не ожидал… Друзья встречаются вновь! — Отступая на шаг, Крызин торжествующе мерял животное взглядом.
Почему он так рад? Почему этот отвратительный человек на минуту забыл даже о ней, жене партизана и матери партизанки? Все внимание сосредоточилось на собаке. Саркастическая усмешка кривит лицо с тонкими синими губами и шрамом на щеке… Чем его так привлек Яранг? И где они встречались?
Елена Владимировна этого не знала, не знала и того, что этот злобный субъект — тот самый, которого обвинял на суде Степан Николаевич. А если бы знала, стала прощаться с жизнью. В самом деле, что еще оставалось ждать от этого садиста, убийцы, отступника?
Зато Крызин ликовал. Вот удача так удача! Такой улов в течение нескольких минут. Он шел за одним, а оказалось, можно отомстить, расквитаться сразу за несколько обид. Неслыханная удача! Ноздри его раздувались, словно он уже чувствовал запах крови.
А что Яранг? Узнал ли он своего недруга?
О, пес готов был растерзать этого ненавистного, убить его или умереть сам. Он рванулся — рука хозяйки ласково, но твердо попридержала его. «Фу, Яранг». И тотчас заговорил какой-то внутренний голос, то, что мы называем инстинктом животного. И этот внутренний контролер и подсказчик сразу отрегулировал поведение собаки: сейчас Ярангу нельзя нападать на этого человека. Бесполезно. В этом убеждало и все поведение хозяйки, и что-то еще. Ведь не случайно даже самый кровожадный зверь смиряется в клетке при определенных обстоятельствах.
Это не было трусостью, нет-нет. Это было что-то выше его храбрости и желания сражаться. Он прижался к хозяйке, и только глухое, будто застрявшее в горле клокотание продолжало говорить, сколь ненавистен и противен ему этот грязный проходимец, что примирения между ними не может быть никогда.
— Тэк-с, тэк-с, — сказал Крызин, поблескивая глазками. — Ну, что же мы будем с вами делать? Разговаривать с нами вы не желаете, загордились. Придется прихватить вас с собой. И ты тоже пойдешь, не беспокойся, мы тебя не забудем… — обратился он к Ярангу. — Наденьте на него намордник!
Елена Владимировна выполнила приказ. Своими руками она отдавала друга Яранга в руки его заклятого врага…
— Поводок крепкий? На-те, нацепите еще вот это, — и Крызин подал свернутый кольцом прочный резиновый жгут с проволочной жилкой внутри. Он и сейчас предпочитал удавку, как тогда, у ящика, и постоянно носил ее с собой.
Яранг с тоской смотрел на хозяйку. На него упала ее слеза.
Поводок и жгут перешли к Крызину. Елена Владимировна стала медленно одеваться, почти не ощущая, что делает.
Апельсинушка, прощайся с хозяйкой и другом Ярангом! Кот подошел и мягкой спинкой потерся о морду пса. Крызин пинком сапога отшвырнул его прочь. Яранг задрожал от этой новой обиды.
— А с домиком тоже придется проститься. Теперь он вам не нужен. Ключ, пожалуйста, сюда…
Елена Владимировна отдала ключ Крызину.
— Теперь пошли. Женщина — дорогу! Прошу…
Свободной рукой Крызин издевательски сделал широкий жест, предлагая Елене Владимировне идти впереди, затем резко дернул поводок. Жгут, захлестнутый на шее овчарки, затянулся, но Яранг стоял как вкопанный.
Подумав, Крызин передал поводок и конец жгута одному из солдат, сам стал снимать ремень с толстой медной пряжкой…
— Иди, Ярангушка, — тихо сказала Елена Владимировна.
Яранг поднял голову, посмотрел долгим-долгим взглядом, в котором стоял немой укор, боль расставания, и — пошел.
Отдан, выдан во власть врагу, без попытки к сопротивлению, без надежды на спасение… Впрочем, кто сказал, что нет надежды на спасение… Надежда есть всегда, пока сам не отказался от нее.
— Тэк-с, — сказал Меченый, пронизывающими глазами щупая углы. — Гражданка Таланцева? Елена Владимировна?
— Да.
— Нам нужен ваш супруг.
— Его нет.
— А где он?
Что сказать? Что Степан Николаевич командует партизанским отрядом, что он как был коммунистом и советским человеком по убеждениям, по своему образу жизни, так и остался им, несмотря на все невзгоды, поражения на фронте и временные успехи врага?
Она в упор посмотрела полицаю в глаза и отвернулась.
— Не хотите сказать? Понятно… Вы, конечно, идейная. Достойная супружница своего благоверного, — начал издеваться он. — Такой мы вас и представляли… Стоп. А это кто? Чья личность? — внезапно ткнул он пальцем в сторону комода.
Елена Владимировна помертвела: там стоял портрет Нади. Как раз сегодня Елена Владимировна достала его, чтоб посмотреть на дорогие черты, а убрать не успела — позабыла…
Крызин взял портрет, повертел в руках. Затем удовлетворенно, с торжествующей злой иронией, от которой мгновенное сознание непоправимости своей ошибки стиснуло душу Елены Владимировны острым страхом, заставив онеметь все остальные чувства, отметил:
— Похожа.
Только теперь Елена Владимировна поняла, насколько прав был Степан Николаевич, когда перед уходом в отряд несколько раз напомнил ей, чтоб она непременно убрала все альбомы с семейными фотографиями, вообще все, что могло бы помочь врагам в опознании нужных им лиц. Не послушалась, прособиралась…
Но что толку укорять себя теперь!
А Крызин, прищурившись и напряженно припоминая что-то, продолжал изучать портрет. Взял в руки, приблизил к себе, отставил, снова приблизил, строя гримасы и время от времени бросая быстрые испытующие взгляды на хозяйку дома. Комментировал:
— Ничего дивчина. С завитушками. Что-то они мне знакомы, вроде, как встречались… Стало быть, дочка? Комсомолка, конечно. Тэк-с, тэк-с… А где они пребывают в данный момент?
Молчание.
— Тэк-с, тэк-с.
От этого «тэк-с, тэк-с» цепенела душа.
За внутренней запертой дверью послышался царапающий звук.
— А там кто? — быстро обернулся Крызин. Солдаты стояли, выпучив глаза. Куклы с ружьями! Но, услышав шорох, сразу приготовились стрелять. Не люди, механизмы, выученные убивать!
— Собака.
— Да? И собака? Интересно…
Ох, как блеснули недобро его глаза…
— А ну-ка, выпусти ее… или его… Кто он — он или она?
— Он…
— Мы желаем посмотреть на него.
— Он может броситься…
— Ничего. Мы его усмирим… Тэк-с, тэк-с! Да пошевеливайся быстрее!
Яранг вырвался из комнаты с фосфоресцирующими зелеными глазами и… попятился, ослепленный направленным на него лучом фонарика. Беглого взгляда Крызину было достаточно, чтоб определить, кто перед ним. Если бы даже он забыл раскраску шерсти и формы Яранга, отметина на морде сразу выдала бы пса.
— А-а, так это ваш? Приятная встреча. Чего не ожидал, того не ожидал… Друзья встречаются вновь! — Отступая на шаг, Крызин торжествующе мерял животное взглядом.
Почему он так рад? Почему этот отвратительный человек на минуту забыл даже о ней, жене партизана и матери партизанки? Все внимание сосредоточилось на собаке. Саркастическая усмешка кривит лицо с тонкими синими губами и шрамом на щеке… Чем его так привлек Яранг? И где они встречались?
Елена Владимировна этого не знала, не знала и того, что этот злобный субъект — тот самый, которого обвинял на суде Степан Николаевич. А если бы знала, стала прощаться с жизнью. В самом деле, что еще оставалось ждать от этого садиста, убийцы, отступника?
Зато Крызин ликовал. Вот удача так удача! Такой улов в течение нескольких минут. Он шел за одним, а оказалось, можно отомстить, расквитаться сразу за несколько обид. Неслыханная удача! Ноздри его раздувались, словно он уже чувствовал запах крови.
А что Яранг? Узнал ли он своего недруга?
О, пес готов был растерзать этого ненавистного, убить его или умереть сам. Он рванулся — рука хозяйки ласково, но твердо попридержала его. «Фу, Яранг». И тотчас заговорил какой-то внутренний голос, то, что мы называем инстинктом животного. И этот внутренний контролер и подсказчик сразу отрегулировал поведение собаки: сейчас Ярангу нельзя нападать на этого человека. Бесполезно. В этом убеждало и все поведение хозяйки, и что-то еще. Ведь не случайно даже самый кровожадный зверь смиряется в клетке при определенных обстоятельствах.
Это не было трусостью, нет-нет. Это было что-то выше его храбрости и желания сражаться. Он прижался к хозяйке, и только глухое, будто застрявшее в горле клокотание продолжало говорить, сколь ненавистен и противен ему этот грязный проходимец, что примирения между ними не может быть никогда.
— Тэк-с, тэк-с, — сказал Крызин, поблескивая глазками. — Ну, что же мы будем с вами делать? Разговаривать с нами вы не желаете, загордились. Придется прихватить вас с собой. И ты тоже пойдешь, не беспокойся, мы тебя не забудем… — обратился он к Ярангу. — Наденьте на него намордник!
Елена Владимировна выполнила приказ. Своими руками она отдавала друга Яранга в руки его заклятого врага…
— Поводок крепкий? На-те, нацепите еще вот это, — и Крызин подал свернутый кольцом прочный резиновый жгут с проволочной жилкой внутри. Он и сейчас предпочитал удавку, как тогда, у ящика, и постоянно носил ее с собой.
Яранг с тоской смотрел на хозяйку. На него упала ее слеза.
Поводок и жгут перешли к Крызину. Елена Владимировна стала медленно одеваться, почти не ощущая, что делает.
Апельсинушка, прощайся с хозяйкой и другом Ярангом! Кот подошел и мягкой спинкой потерся о морду пса. Крызин пинком сапога отшвырнул его прочь. Яранг задрожал от этой новой обиды.
— А с домиком тоже придется проститься. Теперь он вам не нужен. Ключ, пожалуйста, сюда…
Елена Владимировна отдала ключ Крызину.
— Теперь пошли. Женщина — дорогу! Прошу…
Свободной рукой Крызин издевательски сделал широкий жест, предлагая Елене Владимировне идти впереди, затем резко дернул поводок. Жгут, захлестнутый на шее овчарки, затянулся, но Яранг стоял как вкопанный.
Подумав, Крызин передал поводок и конец жгута одному из солдат, сам стал снимать ремень с толстой медной пряжкой…
— Иди, Ярангушка, — тихо сказала Елена Владимировна.
Яранг поднял голову, посмотрел долгим-долгим взглядом, в котором стоял немой укор, боль расставания, и — пошел.
Отдан, выдан во власть врагу, без попытки к сопротивлению, без надежды на спасение… Впрочем, кто сказал, что нет надежды на спасение… Надежда есть всегда, пока сам не отказался от нее.
Глава 13. НЕУКРОТИМОСТЬ
Яранга поместили в клетку на заднем дворе фашистской комендатуры. Тут уже было много собак. Но то были
чужиесобаки. Яранг безошибочно определил это по запаху. Это были конвойные немецкие овчарки, несшие службу при комендатуре. И только один он был здесь пленником в настоящем смысле слова.
На дворе то пробегали люди, то маршировали гитлеровские солдаты, слышалась незнакомая резкая и отрывистая речь, трещали мотоциклы. О Яранге забыли.
Уже двое суток находился он здесь, все так же в наморднике и жгуте, туго замотанном вокруг шеи, без пищи и воды. Но состояние его было таково, что он не ощущал ни жажды, ни голода. Только — тоска, только неутомимая лютая ненависть и желание любой ценой вырваться отсюда… Но как?
Уже в первую ночь он внимательно обыскал все углы, решетку, дверь, стены. Все было прочно, крепко, основательно, без изъяна. Немцы умели строить такие вещи. Однако и Яранг тоже был не лыком шит. Едва затихли голоса и прекратилось хождение по двору, он вступил в единоборство с клеткой.
Намордник мешал, не позволял ухватиться как нужно, чтоб применить всю силу. Постепенно он смял намордник, тыкаясь им о стену, а потом надорвал его — теперь можно хватать. И едва Яранг достиг этой первой скромной победы, зубами впился в деревянный толстый брус, и с такой яростью и ожесточением принялся расшатывать, отрывать его, что дерево заскрипело, застонало.
Из десен сочилась кровь, и сам Яранг был измочален до последней степени, когда ему наконец удалось достичь своего — брус подался и отвалился, до половины обхвата изгрызенный в щепы. Однако дальше оказался второй брус, толще первого. И пока Яранг воевал с ним — остервенело, упрямо, не щадя ни зубов, ни десен — ночь кончилась, стало светать, снова послышались голоса.
Он решил не прекращать работу. На шум от его возни сбежались немецкие солдаты. Они гоготали, улюлюкали, показывая на него. Их очень забавляло, что этот волкообразный пес хочет свободы. Потом пришел еще один, старший, прикрикнул на них, и они ушли, а он, наловчившись, вдруг через решетку так хватил пса тупым концом тесака по боку, что у Яранга перехватило дыхание.
— Швайн, — сказал после этого гитлеровец и удалился, гордый от сознания, что проучил эту русскуюсобаку.
Надо было ждать ночи. Иначе — все напрасно. Выбьешься из сил и ничего не достигнешь. Не дадут, если увидят, что у тебя что-то стало получаться.
Следующую ночь он трудился с таким старанием, что пена пошла из пасти. Он рыл подкоп. Одолеть клетку, видимо, не представлялось возможным, а земля поддавалась когтям гораздо быстрее. Но прокопав с полметра, Яранг убедился, что и тут его враги оказались очень предусмотрительны, перехитрили его: стены клетки были закопаны на неопределенно большую глубину и, кроме того, переплетены железной проволокой. Зубы ее не брали.
Он оказался в западне. Конец. Все. Не уйти.
Тогда он лег и стал ждать. Чужие собаки где-то терлись боками о стенки своих вольеров. По соседству, очевидно, была сука, потому что она не рычала на него, а словно кузнечный мех, принялась громко дуть в крохотную щель между бревнами. Подует — послушает. Но Яранг не принял предложенного знакомства.
Время ползло невыразимо медленно. Но все равно, все равно. Вы еще не знаете, как могут ждать собаки. Неистощимо, упорно. Пока последнее дыхание и последнее тепло не отлетит от тела. Пока не затихнет последний удар преданного сердца. И ничем не подвинешь их в этой решимости.
Так прошел еще день.
Крызин не показывался. Но Яранг знал, что враг его придет. Иначе — зачем бы он привел его сюда?
Он издали зачуял его приближение и принял оборонительную позу. Но Крызин не спешил входить к нему. Сперва Меченый хотел насладиться своим положением победителя и унижением пленника: прошелся перед решеткой туда и обратно, потом, уперев картинно руки в бока, остановился напротив и сказал:
— Ну как, милок, настроение? Как здоровье? Будешь кусать меня еще или тебе сделать второй массаж на морде?
Яранг зарычал и вдруг всем телом обрушился на решетку. Крызин вздрогнул и попятился, потом захохотал.
— Не угомонился? Тэк-с, тзк-с. Ну, ничего. Ни-че-го, дорогой. Надолго тебя не хватит. Ручаюсь!
Он разговаривал с псом как с человеком. И Яранг почти как человек вбирал его слова. Смысл их доходил до него.
Яранг понимал, что от этого человека ему не будет пощады, а потому все, что бы тот ни сказал, все говорило об одном: о мести, об унижении, об их старых счетах и лютой вражде.
А для Крызина в их поединке даже было нечто большее, чем подведение баланса их отношений. Хоть Крызин говорил себе, что отныне он господин и повелевает другими, попавшими в зависимость от него, однако он шагу ступить не мог без фашистов; каждое его движение, даже желание, было запрограммировано заранее его хозяевами; когда пошел в дом Таланце-вых, он вынужден был согласовать это; и не он, а молчаливые часовые-фрицы, эти чурки с глазами, да, они, а не он, не Крызин, по сути распоряжались всем — он только изображал, что командует, теша сам себя. Они, фашисты, были хозяевами; он только услуживал, наводил на след, как гончая собака, пресмыкался, получая право на жизнь, пока был нужен. С появлением Яранга жизнь его качественно изменилась: вот когда он сможет отвести душу, дать выход своим чувствам! Но он не торопился, как истый садист оттягивая и тем самым стараясь продлить ожидающее его удовольствие.
В этот день Крызин так и не зашел к нему. Но наутро он явился с короткой увесистой дубинкой в руке, сразу отодвинул задвижку, шагнул в клетку и встретил прыжок Яранга таким ударом, что у того помутилось в глазах, а голова загудела, как колокол. И всякий раз, как только Яранг пытался повторить нападение, дубинка отбрасывала его назад. Она была резиновая и словно прилипала к телу, а боль проникала куда-то внутрь и долго держалась там. Он был избит на следующий день… и на следующий. И так стало повторяться каждодневно. Аккуратно он получал свою порцию. Днем его били, а ночь он отлеживался. Снова и снова приходил Крызин, и снова на собаку сыпался град тяжеловесных ударов. А Яранг все старался достать врага клыками.
За всю жизнь до этого его ни разу по-настоящему не ударили. Надя даже не держала плетки в доме; только на дрессировочной площадке надевала иногда строгий ошейник — парфорс, который колол, но не ранил. И разве могли слабые руки девушки сравниться с изощренной жестокостью рук Меченого! На теле Яранга не осталось местечка, которое не отзывалось бы острой болью. Но Яранг не покорялся.
Его выколачивали, как старую перину, а он не сдавался и глупо лез под удары, доставляя этим несказанное удовольствие Меченому. С того лился пот, когда он выходил из клетки, оставив собаку лежащей замертво. А наутро все начиналось сызнова.
«Упрямая скотина! — восторгался Крызин. — Живуч, подлец!» Право, он даже начал уставать от ежедневной «разминки», как называл жестокую экзекуцию, ставшую отныне привычной частью бытия Яранга. Сказать, однако, что Крызин ничего не добился, было бы неверно. Пес изменился неузнаваемо. Дикий огонь теперь, не переставая, горел в его желто-карих глазах, шерсть стояла дыбом, глухой рык постоянно клокотал в горле. Дичая, Яранг все больше походил на волка. Сейчас он совершал обратный для собаки путь — от приручения и одомашнивания к дикости.
Постепенно его начали подкармливать (а то, наверное, он давно бы сдох); но Яранг съедал так мало, что удивительно, как держался.
Однако худшее было впереди.
Однажды после очередного избиения Крызин приказал перетащить собаку в другую клетку. Здесь не было решетки, кругом стены, на полу слой воды. Нельзя ни сесть, ни лечь. Яранг долго стоял. Затем ноги его вдруг задрожали, и он рухнул.
На дворе то пробегали люди, то маршировали гитлеровские солдаты, слышалась незнакомая резкая и отрывистая речь, трещали мотоциклы. О Яранге забыли.
Уже двое суток находился он здесь, все так же в наморднике и жгуте, туго замотанном вокруг шеи, без пищи и воды. Но состояние его было таково, что он не ощущал ни жажды, ни голода. Только — тоска, только неутомимая лютая ненависть и желание любой ценой вырваться отсюда… Но как?
Уже в первую ночь он внимательно обыскал все углы, решетку, дверь, стены. Все было прочно, крепко, основательно, без изъяна. Немцы умели строить такие вещи. Однако и Яранг тоже был не лыком шит. Едва затихли голоса и прекратилось хождение по двору, он вступил в единоборство с клеткой.
Намордник мешал, не позволял ухватиться как нужно, чтоб применить всю силу. Постепенно он смял намордник, тыкаясь им о стену, а потом надорвал его — теперь можно хватать. И едва Яранг достиг этой первой скромной победы, зубами впился в деревянный толстый брус, и с такой яростью и ожесточением принялся расшатывать, отрывать его, что дерево заскрипело, застонало.
Из десен сочилась кровь, и сам Яранг был измочален до последней степени, когда ему наконец удалось достичь своего — брус подался и отвалился, до половины обхвата изгрызенный в щепы. Однако дальше оказался второй брус, толще первого. И пока Яранг воевал с ним — остервенело, упрямо, не щадя ни зубов, ни десен — ночь кончилась, стало светать, снова послышались голоса.
Он решил не прекращать работу. На шум от его возни сбежались немецкие солдаты. Они гоготали, улюлюкали, показывая на него. Их очень забавляло, что этот волкообразный пес хочет свободы. Потом пришел еще один, старший, прикрикнул на них, и они ушли, а он, наловчившись, вдруг через решетку так хватил пса тупым концом тесака по боку, что у Яранга перехватило дыхание.
— Швайн, — сказал после этого гитлеровец и удалился, гордый от сознания, что проучил эту русскуюсобаку.
Надо было ждать ночи. Иначе — все напрасно. Выбьешься из сил и ничего не достигнешь. Не дадут, если увидят, что у тебя что-то стало получаться.
Следующую ночь он трудился с таким старанием, что пена пошла из пасти. Он рыл подкоп. Одолеть клетку, видимо, не представлялось возможным, а земля поддавалась когтям гораздо быстрее. Но прокопав с полметра, Яранг убедился, что и тут его враги оказались очень предусмотрительны, перехитрили его: стены клетки были закопаны на неопределенно большую глубину и, кроме того, переплетены железной проволокой. Зубы ее не брали.
Он оказался в западне. Конец. Все. Не уйти.
Тогда он лег и стал ждать. Чужие собаки где-то терлись боками о стенки своих вольеров. По соседству, очевидно, была сука, потому что она не рычала на него, а словно кузнечный мех, принялась громко дуть в крохотную щель между бревнами. Подует — послушает. Но Яранг не принял предложенного знакомства.
Время ползло невыразимо медленно. Но все равно, все равно. Вы еще не знаете, как могут ждать собаки. Неистощимо, упорно. Пока последнее дыхание и последнее тепло не отлетит от тела. Пока не затихнет последний удар преданного сердца. И ничем не подвинешь их в этой решимости.
Так прошел еще день.
Крызин не показывался. Но Яранг знал, что враг его придет. Иначе — зачем бы он привел его сюда?
Он издали зачуял его приближение и принял оборонительную позу. Но Крызин не спешил входить к нему. Сперва Меченый хотел насладиться своим положением победителя и унижением пленника: прошелся перед решеткой туда и обратно, потом, уперев картинно руки в бока, остановился напротив и сказал:
— Ну как, милок, настроение? Как здоровье? Будешь кусать меня еще или тебе сделать второй массаж на морде?
Яранг зарычал и вдруг всем телом обрушился на решетку. Крызин вздрогнул и попятился, потом захохотал.
— Не угомонился? Тэк-с, тзк-с. Ну, ничего. Ни-че-го, дорогой. Надолго тебя не хватит. Ручаюсь!
Он разговаривал с псом как с человеком. И Яранг почти как человек вбирал его слова. Смысл их доходил до него.
Яранг понимал, что от этого человека ему не будет пощады, а потому все, что бы тот ни сказал, все говорило об одном: о мести, об унижении, об их старых счетах и лютой вражде.
А для Крызина в их поединке даже было нечто большее, чем подведение баланса их отношений. Хоть Крызин говорил себе, что отныне он господин и повелевает другими, попавшими в зависимость от него, однако он шагу ступить не мог без фашистов; каждое его движение, даже желание, было запрограммировано заранее его хозяевами; когда пошел в дом Таланце-вых, он вынужден был согласовать это; и не он, а молчаливые часовые-фрицы, эти чурки с глазами, да, они, а не он, не Крызин, по сути распоряжались всем — он только изображал, что командует, теша сам себя. Они, фашисты, были хозяевами; он только услуживал, наводил на след, как гончая собака, пресмыкался, получая право на жизнь, пока был нужен. С появлением Яранга жизнь его качественно изменилась: вот когда он сможет отвести душу, дать выход своим чувствам! Но он не торопился, как истый садист оттягивая и тем самым стараясь продлить ожидающее его удовольствие.
В этот день Крызин так и не зашел к нему. Но наутро он явился с короткой увесистой дубинкой в руке, сразу отодвинул задвижку, шагнул в клетку и встретил прыжок Яранга таким ударом, что у того помутилось в глазах, а голова загудела, как колокол. И всякий раз, как только Яранг пытался повторить нападение, дубинка отбрасывала его назад. Она была резиновая и словно прилипала к телу, а боль проникала куда-то внутрь и долго держалась там. Он был избит на следующий день… и на следующий. И так стало повторяться каждодневно. Аккуратно он получал свою порцию. Днем его били, а ночь он отлеживался. Снова и снова приходил Крызин, и снова на собаку сыпался град тяжеловесных ударов. А Яранг все старался достать врага клыками.
За всю жизнь до этого его ни разу по-настоящему не ударили. Надя даже не держала плетки в доме; только на дрессировочной площадке надевала иногда строгий ошейник — парфорс, который колол, но не ранил. И разве могли слабые руки девушки сравниться с изощренной жестокостью рук Меченого! На теле Яранга не осталось местечка, которое не отзывалось бы острой болью. Но Яранг не покорялся.
Его выколачивали, как старую перину, а он не сдавался и глупо лез под удары, доставляя этим несказанное удовольствие Меченому. С того лился пот, когда он выходил из клетки, оставив собаку лежащей замертво. А наутро все начиналось сызнова.
«Упрямая скотина! — восторгался Крызин. — Живуч, подлец!» Право, он даже начал уставать от ежедневной «разминки», как называл жестокую экзекуцию, ставшую отныне привычной частью бытия Яранга. Сказать, однако, что Крызин ничего не добился, было бы неверно. Пес изменился неузнаваемо. Дикий огонь теперь, не переставая, горел в его желто-карих глазах, шерсть стояла дыбом, глухой рык постоянно клокотал в горле. Дичая, Яранг все больше походил на волка. Сейчас он совершал обратный для собаки путь — от приручения и одомашнивания к дикости.
Постепенно его начали подкармливать (а то, наверное, он давно бы сдох); но Яранг съедал так мало, что удивительно, как держался.
Однако худшее было впереди.
Однажды после очередного избиения Крызин приказал перетащить собаку в другую клетку. Здесь не было решетки, кругом стены, на полу слой воды. Нельзя ни сесть, ни лечь. Яранг долго стоял. Затем ноги его вдруг задрожали, и он рухнул.