Страница:
Под "желением" здесь понимается комплекс поминальных обрядов, сопровождаемых "многымь плачемь и рыданиемь горкымь" и самоистязанием: "Дьявол учить желению тому. А другыя по мертвемь резатися и давитися и топитися в воде". "Последнее есть горе - желя и ведеть таковыя во тму кромешнюю" тех людей, которые "в желений ходяща бес приимаеть". В этом случае "желение" обозначает то же, что и "игрище", т. е. специально устроенное действо.
Церковь обвиняла желеющих в том, что они отрицают воскресение из мертвых. "Да того желения мнози в ересь впадають … желя смертная в пагубу". Участникам желений церковь отказывала в покаянии и в причастии. Особо выделены желеющие женщины, очевидно умелые вопленицы; по такой жене и муж грешен: "Аще бо жена не верна, то и муж не чист!".( Гальковский Н. М. Борьба христианства… М., 1913, с. I, с. 168-171.)
В XVI в. (может быть, не без воздействия царского вопроса) появилось поучение "еже не плакати о умерших", приуроченное именно к субботе троицкой седмицы. Здесь бичуются те, которые "тщеславия деля плачются, а отшедше упиваются и кощуны деют".( Гальковский Н. М. Борьба христианства…, с. 183.)
Кощуны приравниваются к полупристойным действиям ("кощуны и играния неподобные"). Пьяные "глумятся и кощюнять". Словом "кощуны" переводилось греческое mythoi. Прав был Грозный, что во время поминовений "скверными речами упрекалися".
В этнографическом материале есть еще и четвертое звено системы молений предкам, отсутствующее в царских вопросах Стоглавомy собору. Это - знаменитая "дмитровская (родительская) суббота", предшествующая (или совпадающая с ним) Дмитрову дню 26 октября старого стиля. Однако не будем упрекать Грозного в забывчивости - есть основания считать, что дмитровская родительская суббота была одобрена и официально утверждена именно этим царем,( Чичеров В. Н. Зимний период русского земледельческого календаря XVI-XIX веков. М., 1957, с. 38.) что и объясняет отсутствие упреков русскому духовенству по поводy дмитровских празднеств. Возможно, что исключение, сделанное царем для осенних молений, связано с памятью о русских воинах, погибших осенью 1380 г. В. И. Чичеров прав, что включение дмитровской субботы в православный церковный обиход могло быть делом Сергия Радонежского, а затем Ивана Грозного, но сами осенние поминания следует считать "отзвуком древнего культа предков".
Исследователь приводит поговорку: "Покойнички на Русь Дмитриев день ведут; покойнички ведут - живых блюдут". Далее он говорит о "кормлении земли".( Чичеров В. Н. Зимний период…, с.38-39.)
Празднование родительской субботы начинается вечером в пятницу, в избах: после ужина семьи хозяйка накрывает стол новой скатертью, ставит еду и приглашает предков. На Дмитров день пекут и готовят 12 блюд из зерен и мяса. Поминовение вновь совершалось на кладбище и тоже завершалось разгулом.
Эту последнюю стадию, проводившуюся после обмолота урожая и завершения всех, мужских и женских, сельскохозяйственных работ (и хлеб и лен уже сложены) следует рассматривать как благодарение предкам-дедам за дарованные блага.
Итак, перед нами система годичных молений предкам, в которых тема отдельной семьи и её дома связана с темой всего селения; наиболее заметные действия происходят на общем сельском погосте, иной раз с наймом целой труппы скоморохов. Экстраполяция поминаний на все 12 месяцев года явствует из частого счета на 12 в этих поминаниях. Вся система годичных поминаний, расставленных в календарном порядке, представляется мне как бы растянутым во времени воспроизведением этапов древних языческих похорон по обрядy трупосожжения:
1. Сожжение костра из соломы, как имитация погребальной "крады великой". Одновременно сожжение хвойных веток в доме для очищения жилища и живущих в нем.
2. "Родоница". Воззвание к умершим, плач по ним. Призыв предков к охране дома и двора, к покровительству молодым семьям. Кормление земли яйцами и брагой.
3. Еще один плач по умершим, сменяемый буйной тризной с ритуальными "сатанинскими" плясками, пением и играми, а иногда и драками.
4. Благодарение предкам. Поминки на кладбище с приносом ритуальной еды. Угощение "дедов" каждой отдельной семьи в её доме.
Моления предкам открываются имитацией погребального костра, получают развитие в начале аграрного цикла работ весною (родоница-радуница), достигают кульминации в "зеленые святки", когда земледельцы озабочены своими нивами, и завершаются благодарственными приносами из нового урожая осенью, перед зимним замиранием природы. Все это происходит в двух различных пространствах: одна часть молений предкам связана с домом, с местом, где они, предки, строили, жили, трудились, праздновали, а другая часть проходит на месте упокоения их праха, в "городе мертвых", где стоят рядами, как избы в селе, деревянные избушки-домовины, покрывающие урны с сожженными костями (в раннее время) или истлевшие костяки погребенных предков. ( Этнографическая литература о погребальных обычаях и обрядах безбрежна. Из наиболее свежих работ можно указать книгу Н. Н. Белецкой "Языческая символика славянских архаических ритуалов", (М., 1978), где главное внимание уделено технике отправки стариков "на тот свет" (вывоз в лес, опускание в яму, в овраг и т. п.), но есть и интересные сведения о связи погребальных обычаев с аграрными культами. Большой интерес представляют сведения о древних ритуальных похоронах, перешедших к XIX в. в разряд игровых действий: похороны Кузьмодемьяна, Костромы или Кострубоньки, похороны Ярилы, похороны кукушки (см. с. 81-95).)
Культ предков, постоянно поддерживаемый новыми похоронами уходящего поколения и овеществленный домовинами на кладбище, был очень важной составной частью древних языческих представлений. Его аграрно-магическая и апотропеическая, охранительная направленность еще более укрепляла его и позволяла противостоять порицаниям духовенства.
К погребальным обычаям мы еще вернемся при рассмотрении княжеских курганов IX-X вв.
Глава 3. Святилища, идолы и игрища
Церковь обвиняла желеющих в том, что они отрицают воскресение из мертвых. "Да того желения мнози в ересь впадають … желя смертная в пагубу". Участникам желений церковь отказывала в покаянии и в причастии. Особо выделены желеющие женщины, очевидно умелые вопленицы; по такой жене и муж грешен: "Аще бо жена не верна, то и муж не чист!".( Гальковский Н. М. Борьба христианства… М., 1913, с. I, с. 168-171.)
В XVI в. (может быть, не без воздействия царского вопроса) появилось поучение "еже не плакати о умерших", приуроченное именно к субботе троицкой седмицы. Здесь бичуются те, которые "тщеславия деля плачются, а отшедше упиваются и кощуны деют".( Гальковский Н. М. Борьба христианства…, с. 183.)
Кощуны приравниваются к полупристойным действиям ("кощуны и играния неподобные"). Пьяные "глумятся и кощюнять". Словом "кощуны" переводилось греческое mythoi. Прав был Грозный, что во время поминовений "скверными речами упрекалися".
В этнографическом материале есть еще и четвертое звено системы молений предкам, отсутствующее в царских вопросах Стоглавомy собору. Это - знаменитая "дмитровская (родительская) суббота", предшествующая (или совпадающая с ним) Дмитрову дню 26 октября старого стиля. Однако не будем упрекать Грозного в забывчивости - есть основания считать, что дмитровская родительская суббота была одобрена и официально утверждена именно этим царем,( Чичеров В. Н. Зимний период русского земледельческого календаря XVI-XIX веков. М., 1957, с. 38.) что и объясняет отсутствие упреков русскому духовенству по поводy дмитровских празднеств. Возможно, что исключение, сделанное царем для осенних молений, связано с памятью о русских воинах, погибших осенью 1380 г. В. И. Чичеров прав, что включение дмитровской субботы в православный церковный обиход могло быть делом Сергия Радонежского, а затем Ивана Грозного, но сами осенние поминания следует считать "отзвуком древнего культа предков".
Исследователь приводит поговорку: "Покойнички на Русь Дмитриев день ведут; покойнички ведут - живых блюдут". Далее он говорит о "кормлении земли".( Чичеров В. Н. Зимний период…, с.38-39.)
Празднование родительской субботы начинается вечером в пятницу, в избах: после ужина семьи хозяйка накрывает стол новой скатертью, ставит еду и приглашает предков. На Дмитров день пекут и готовят 12 блюд из зерен и мяса. Поминовение вновь совершалось на кладбище и тоже завершалось разгулом.
Эту последнюю стадию, проводившуюся после обмолота урожая и завершения всех, мужских и женских, сельскохозяйственных работ (и хлеб и лен уже сложены) следует рассматривать как благодарение предкам-дедам за дарованные блага.
Итак, перед нами система годичных молений предкам, в которых тема отдельной семьи и её дома связана с темой всего селения; наиболее заметные действия происходят на общем сельском погосте, иной раз с наймом целой труппы скоморохов. Экстраполяция поминаний на все 12 месяцев года явствует из частого счета на 12 в этих поминаниях. Вся система годичных поминаний, расставленных в календарном порядке, представляется мне как бы растянутым во времени воспроизведением этапов древних языческих похорон по обрядy трупосожжения:
1. Сожжение костра из соломы, как имитация погребальной "крады великой". Одновременно сожжение хвойных веток в доме для очищения жилища и живущих в нем.
2. "Родоница". Воззвание к умершим, плач по ним. Призыв предков к охране дома и двора, к покровительству молодым семьям. Кормление земли яйцами и брагой.
3. Еще один плач по умершим, сменяемый буйной тризной с ритуальными "сатанинскими" плясками, пением и играми, а иногда и драками.
4. Благодарение предкам. Поминки на кладбище с приносом ритуальной еды. Угощение "дедов" каждой отдельной семьи в её доме.
Моления предкам открываются имитацией погребального костра, получают развитие в начале аграрного цикла работ весною (родоница-радуница), достигают кульминации в "зеленые святки", когда земледельцы озабочены своими нивами, и завершаются благодарственными приносами из нового урожая осенью, перед зимним замиранием природы. Все это происходит в двух различных пространствах: одна часть молений предкам связана с домом, с местом, где они, предки, строили, жили, трудились, праздновали, а другая часть проходит на месте упокоения их праха, в "городе мертвых", где стоят рядами, как избы в селе, деревянные избушки-домовины, покрывающие урны с сожженными костями (в раннее время) или истлевшие костяки погребенных предков. ( Этнографическая литература о погребальных обычаях и обрядах безбрежна. Из наиболее свежих работ можно указать книгу Н. Н. Белецкой "Языческая символика славянских архаических ритуалов", (М., 1978), где главное внимание уделено технике отправки стариков "на тот свет" (вывоз в лес, опускание в яму, в овраг и т. п.), но есть и интересные сведения о связи погребальных обычаев с аграрными культами. Большой интерес представляют сведения о древних ритуальных похоронах, перешедших к XIX в. в разряд игровых действий: похороны Кузьмодемьяна, Костромы или Кострубоньки, похороны Ярилы, похороны кукушки (см. с. 81-95).)
Культ предков, постоянно поддерживаемый новыми похоронами уходящего поколения и овеществленный домовинами на кладбище, был очень важной составной частью древних языческих представлений. Его аграрно-магическая и апотропеическая, охранительная направленность еще более укрепляла его и позволяла противостоять порицаниям духовенства.
К погребальным обычаям мы еще вернемся при рассмотрении княжеских курганов IX-X вв.
Глава 3. Святилища, идолы и игрища
Многогранности языческого мировоззрения, сложившегося из наслоений многих эпох, соответствовало многообразие форм культа и мест обращения к потусторонним силам, родившимся в сознании древнего человека. Моления об урожае, различные заклинательные действия, обращение к силам природы и к духам добра и зла, повсеместно рассеянным в природе, производились тоже повсеместно: пунктом обращения к этим силам и принесения им жертв ("треб") могло быть и отдельное жилище, и срединная площадь селения, и ключ-родник, и луг за околицей, и берег реки, и лесная поляна, и возделанная земледельцами нива - "жизнь".
Одни ритуальные действия не требовали почти никакого реквизита, кроме венка из цветов, свежесорванной ветки березы или разведенного на берегу костра. Таковы хороводы, игры, пляски, резко осуждаемые церковью. Естественно, что от этого разряда языческих игрищ не уцелело никаких подлинных археологических следов и мы можем компенсировать их отсутствие только обращением к этнографии. Для другого вида ритуальных действий требовались те или иные сооружения, то временные на одно празднество, то постоянные "капища", "кумирни идольские" снабженные деревянными или каменными изображениями славянских языческих божеств.
Различны были и радиусы притяжения ритуальных пунктов: одни обряды, замыкались только внутри дома и усадьбы одной семьи, другие собирали на "пиры идольские" всех мужчин села в общесельскую "контину" (от КАТъ-угол), а женщин в "беседу". Были и такие святилища, к которым стягивались люди на "событие" (т. е. на совместное пребывание "со-бытие") со всего племени или даже из нескольких соседних дружественных племен. Такие особо почитаемые ритуальные пункты просуществовали несколько тысяч лет и в конце концов были восприняты церковью (как православной, так и католической) с целью использования давней традиции религиозных молений в данном месте.
Все это многообразие и многоступенчатость мест языческого культа прослеживается с древнейших праславянских времен. Западнославянский материал дает нам образцы значительных культовых мест, имевших общеплеменное значение. Таковы, например, святилище Лады и Лели в Сандомирских горах, священная гора Собутка (от событие, собрание) в Силезии и огромное, огражденное каменным валом святилище под открытым небом на вершине горы Радуни (близ Собутки), вмещавшее несколько тысяч молящихся. Датируются эти грандиозные "требища" (места для совершения треб) началом I тысячелетия до н. э., но совершение языческих обрядов там продолжалось, несмотря на построенные церкви и монастыри, вплоть до XV в. н. э., т. е. на протяжении двух с половиной тысяч лет от времени их возникновения как языческих сакральных центров.( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. М., 1981, с. 285-303.)
Восточнославянский ранний материал в первой моей книге о язычестве был лишь упомянут, но не показан, так как целесообразнее рассмотреть его здесь, в одном хронологическом ряду с позднейшими средневековыми языческими святилищами.
Следовало бы в типологической последовательности рассмотреть мельчайшие ячейки древнего славянского общества: жилище, как семейную крепость, защищавшую от повсеместно разлитых в природе злых сил, и погребение, дом мертвых, как место общения с благожелательными предками. Но дом живых и домовина мертвых были слишком незначительной частицей древнеславянской жизни; это были атомы, из которых складывалась молекула поселка, объединявшего десятки, а иной раз и сотни семейных жилищ.
Не подлежит сомнению, что многие языческие обряды проводились не только одновременно во всех домах славянской деревни, но имели и какую-то общественную форму, когда все жители поселка покидали свои семейные хоромины и участвовали в общесельском ритуальном действе. Часть этих обрядов проводилась внутри поселка, но большинство их, по всей вероятности, устраивалось за околицей на холмах, у "кладязей многочестных" или между несколькими поселками ("игрища межю селы"). Нельзя исключать и длительного бытования древних, возникших еще в скифо-сколотское время, общеплеменных святилищ на священных горах. Археологически еще не было проведено обследование всех гор и холмов, носящих до сих пор архаичные сакральные наименования, и поэтому ответить на вопрос о времени прекращения их языческой жизни очень трудно. Никак нельзя пренебрегать и тем фактом (который подтверждается археологическими и фольклорными данными), что игрища и хороводы XIX в. проводились на подобных горах с сохранившимися древними языческими наименованиями. Очень трудно предложить какую-либо стройную систему изложения материала о языческих местах культа от рубежа нашей эры до эпохи христианизации Руси.
Типологически хотелось бы рассмотреть такие звенья, как жилище одной семьи, святилище внутри поселка, священные места вокруг поселка и большие общеплеменные культовые центры. Однако незначительность материала, которым мы располагаем, не позволяет полноценно рассмотреть каждое звено в отдельности. Важные и интересные материалы по сакральной охранительной роли жилища и всего бытового комплекса (утварь, одежда) появляются в археологическом материале сравнительно поздно и будут рассмотрены в другой части книги. Трудно применим и хронологический принцип, так как святилища, открытые археологами, являются результатом случайных находок, "подарками судьбы", а не итогом систематических исследований. В силу этого хронологическая последовательность известного нам материала не отражает всей предполагаемой полноты действительно существовавших культовых мест.
Есть и еще одна трудность: рассматриваемая эпоха является временем великого расселения славян по всей Восточной Европе, в процессе которого славяне соприкасались с литовско-латышским и финно-угорским населением беспредельной лесной зоны и на протяжении нескольких веков происходила медленная и мирная ассимиляция субстратного населения. При этом местные дославянские святилища воспринимались славянами как бы по наследству и продолжали существовать очень долго, перейдя в дальнейшем в христианскую форму. Примером может служить "Благовещенская гора" близ древнерусского города Вщижа на Десне. Здесь существовало обширное и хорошо оборудованное святилище юхновской культуры (первые века до н. э. - первые века нашей эры) с явно выраженным культом медведя (см. подробнее ниже), а в дальнейшем на этой горе была построена церковь в честь христианского праздника Благовещения 25 марта. Языческий славянский медвежий праздник "комоедицы" происходил 24 марта. Преемственность налицо, но неясен тот хронологический рубеж, с которого данное святилище можно считать славянским. В силу вышеизложенного в нашем обзоре языческих святилищ будут пересекаться линии типологическая и хронологическая. Начнем с рассмотрения славянских сельских святилищ того времени, когда римские авторы впервые заговорили о далеких от них славянах - венедах, что в переводе на язык археологии означает в восточной части славянского мира зарубинецкую культуру. Примером зарубинецкого культового места внутри поселка может служить селище "Грудок" близ Почепа в бассейне Средней Десны, куда в первые века н. э. направилась славянская колонизация из Среднего Поднепровья.( Заверняев Ф. М. Почепское селище. - МИА, № 160. Новое в зарубинецкой культуре. М., 1969, с. 88-118.) (Рис. 22).
В середине раскопанного пространства, среди большого количества прямоугольных жилищ со следами мощных печных столбов обнаружена круглая в плане постройка (раскоп II землянка № 2. Рис. 8). Диаметр её - 5 м. Ф. М. Заверняев справедливо считает её святилищем. Среди вещевого материала там найдена редкостная для этой культуры вещь - египетская печать I-III вв. н. э. из голубой пасты с фигурой лежащего льва. Мысль автора можно подкрепить дополнительными соображениями: рядом с круглой постройкой открыт дом с интереснейшей посудой в нем (раскоп I землянка № 2). Мне уже приходилось ссылаться на эту посуду с магическими знаками в связи с проблемой таргелов, "горшков для священного варева" (см. выше главу о погребальном обряде). В одном и том же доме найдены и миска со знаком плодородия и горшок с четырьмя знаками, которым А. К. Амброз посвятил специальную работу, продолжив на очень широком фоне сделанные мною ранее наблюдения.( Амброз А. К. Раннеземледельческий культовый символ ("ромб с крючками"). - Сов. археология, 1965, № 3; Рыбаков Б. А. Отражение земледельческого мировоззрения в искусстве трипольской культуры. - Вест. АН СССР, 1964, № Т с. 51-52.) Знаки на тулове горшка представляют собой разновидность знака плодородия, идеограммы вспаханного или засеянного поля.( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 42-51.) По горловине сосуда идет кругом орнамент из каплеобразных круглых вдавлений; от пояска этих капель вниз спускаются треугольники из трех капель. В целом орнамент на этом горшке очень красноречив: "небесная влага орошает нивы", т. е. содержит главную идею аграрно-магических заклинаний. Дом № 2 в раскопе I был, по всей вероятности, только местом хранения священной посуды, а сама церемония варки первых плодов производилась, судя по данным раскопок, в соседнем круглом помещении. Вход в круглое строение, оформленный двумя подпорами и ступенькой, находился как раз против дома со священными сосудами, в 12-15 шагах от него. Внутри круглое святилище, судя по данным раскопок, было устроено так: в центре было какое-то круглое глинобитное сооружение, укрепленное в нижней части столбами; глина обожжена. Автор раскопок назвал его просто кострищем.( Заверняев Ф. М. Почепское селище, с. 104, рис. 2.) По всей вероятности, это или большой очаг или очаг-жертвенник, предназначенный для разведения огня. У жертвенника, ближе ко входу - следы столбов и массивные остатки обгорелого дерева, что естественно расценивать как остатки главного идола, занимавшего срединное положение во всем святилище. В глубине ротонды, слева и справа от жертвенника-очага и центрального идола были устроены две большие ниши, около которых на окружности здания стояли столбы, очевидно, являвшиеся идолами меньшего значения. При круглой форме постройки и при центральном положении большого очага-жертвенника вполне естественно предполагать широкое дымовое отверстие в центре конической кровли. Оно давало выход пламени и дыму к небу и одновременно освещало весь храм сверху естественным дневным светом. Этнографическим примером такой постройки является украинская (прикарпатская) пастушеская колиба - круглое деревянное строение, крытое усеченно-конической кровлей, с огромным очагом в центре (иногда несколько приподнятым над уровнем пола) и с большим дымовым проемом в середине кровли.( Слово "колиба", очевидно, очень архаичное, индоевропейское, так как в греческом ему соответствует koliba B значении "кущи", "палатки", "шатра". (См.: Дьяченко Г. Словарь церковнославянского языка. М., 1900, с. 258). Не связано ли с этим слово, обозначающее ритуальную еду - "коливо" (греч. kolyba): "И жрътва и колива в празнованиях и в календех". Коливо - кутья из пшеницы, яблок, чернослива, меда, различных плодов и орехов. (См.: Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка. СПб., 1903, т. I, стлб. 1251).)
Если сопоставление круглого строения на Почепском селище с этнографической колибой правомерно, то невольно рождается еще одно сближение - в русской вышивке очень част мотив богини в храме, но храм бывает представлен в трех видах: во-первых, в виде дома с двускатной крышей (в этом случае богиня - рожаница), во-вторых, как постройка в виде овина с подвышенной средней частью и пышно украшенной замкнутой кровлей.( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 493.) На таких вышивках в середине, во всю высоту показанного как бы в разрезе здания, изображался огромный идол Макоши с опущенными к земле руками; календарно эта поза богини может быть приурочена к купальской обрядности (23-29 июня), ко времени начального созревания колосьев и появления первых плодов этого года (горох, бобы). Макошь указывает на землю, уже произрастившую растения, тогда как в вышивках, связанных с весенними обрядами, Макошь воздевает руки к небу, к верховному божеству с мольбой о солнце и дожде для только что посеянных семян.( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 486-500; 511-512; 521-526.)
Большой центральный идол Макоши сопровожден двумя идолами рожаниц - Лады и Лели, стоящими по сторонам "Матери Урожая" - Макоши. Совпадение с почепским храмом полное - один идол в середине н два по бокам. Вышивка дает то, что археология редко может дать - все три идола - женские.( При раскопках святилища на Благовещенской горе во Вщиже было обнаружено несколько идолов и на некоторых из них в свое время были надеты бронзовые женские ожерелья. (Подробнее см. ниже).)
Что же касается формы храма, то на вышивках дана значительно более репрезентативная постройка, по своей конструкции напоминающая овин, княжеский дворец XII в. или барский дом в усадьбе XVII - XVIII вв., т. е. строение в три - четыре бревна в ширину с поднятой вверх средней частью (в одно - два бревна в ширину).( Рисунок овина см.: Рыбаков Б. А. Язычество…, с. 33.)
Изображения княжеского дворца подобной "овинообразной" конструкции см.: Радзивиловская летопись (фотомеханическое воспроизведение). СПб., 1902, л. 241; 1192 г.
Вышивки отразили более позднюю стадию развития языческой храмовой архитектуры, чем та, которую дает нам селище зарубинецкой культуры. Но есть в русских вышивках еще третий вид храмовых построек, внутри которых тоже помещен идол Макоши, но крыша над головой богини не сомкнута и оставляет значительный проем.( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 495.) Идол Макоши помещен в середине под проемом крыши. По сторонам огромной Макоши находятся не идолы рожаниц, а изображения всадников (или всадниц?). Верхняя часть пространства здания на вышивке обычно занята изображениями птиц и звездообразных знаков. Все это привело меня к мысли, что "не будет особой натяжкой признание этих вышивок изображением небесного свода".( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 490.) Однако возможно и иное предположение, что вышитый храм Макоши со срезанной крышей представляет собой как бы разрез святилища почепского типа. Небесные знаки этому не противоречат, так как небо было хорошо видно из колибы. Наличие всадников по сторонам главного идола противоречит такому предположению, но, учитывая сезон ("макушка лета"), можно допустить, что святилище не было закрытым помещением, а представляло собой навес со столбами, шедшими по кругу (сохранились следы 9 столбов), внутри которого находились три идола и жертвенник. В этом случае все внутренние элементы храма были видимы всему поселку извне. Возможно, что конников не следует воспринимать слишком реально - весенние богини Лада и Леля на обрядовых полотенцах, предназначенных для празднеств встречи весны, изображались верхом, с сохами за седлом. Наличие верховых вокруг Макоши могло быть всего лишь изображением привычного символа, а не подтверждением реальных всадниц внутри храма.
В пользу того, что постройка № 2 во II раскопе не была только лишь оградой, а непременно имела крышу, говорит, во-первых, незначительное количество столбов со значительными интервалами между ними, а, во-вторых, прекрасная сохранность отвесных контуров землянки глубиною в 65 см. Периметр такой землянки мог служить круговой земляной скамьей, своего рода "синтроном" вокруг главного идола и очага, на котором в горшке со знаками плодородия варилось священное варево из первых плодов. На "синтроне" окружностью в 15 м могло усесться примерно 30-35 человек.
В этих же самых лесах днепровского бассейна, спустя почти две тысячи лет после существования почепского святилища, расположенного посреди славянского поселка, П. Бессоновым записан интереснейший цикл купальских обрядовых песен.( Бессонов Петр. Белорусские песни с подробными объяснениями их творчества и языка с очерками народного обряда, обычая и всего быта. М., 1871, с. 28-68.)
Песни на Купалу (ночь с 23 на 24 июня, солнцеворот) составляют особый, четко выделяющийся и очень архаичный цикл. Они сопровождаются припевом "то-то!" или "ту-ту-ту!" (свойственным только купальским песням) и обязательным притопыванием и стуком в это время. Очевидно, это остатки ритуального танца. Праздник Купалы, пишет Бессонов, - "высший летний пункт древнейших священных обрядов, сказаний и песен… Как бы истощившись в разгуле Купалы, песнотворчество отселе надолго умолкает…".( Бессонов Петр. Белорусские песни…, с. 68.)
Купалу называют "соботкой", т. е. "со-бытием", совместным сбором. Сюжеты купальских песен связаны с традиционной эротикой на игрищах (№ 62 по Бессонову), с обязательным купаньем и с отголосками жертвоприношений девушек божеству реки, "Дунаю" (№ 68, 72), со сбором целебных зелий (№ 79) и пр. Одна из песен (№ 94) повествует о приготовлении ритуального зелья (дягиля) в горшке; каким-то образом это связано со смертью женщины ("дяголю у горшок, дядину у пясок"). Ритуальная еда на празднике - растительно-молочная. Главным в купальской обрядности был, как известно, костер, через который прыгали попарно. Отголоском обряда является игра в горелки ("гори, гори ясно, чтобы не погасло…"). Белорусская этнография знакомит нас с любопытными деталями обряда. Во-первых, сооружение костра поручалось женщине ("молодая молодица, разложи купальницу!"; № 87). Во-вторых, основой будущего костра был столб или кол, вбитый в землю: "как Купала сама изображалась столбом, а голова у нее в золоте (в песнях. - Б. Р.) или же вся она в зелени, так по образу её в обряде делается кол (в другом месте - "остов столбом или колом"), втыкается в землю, обвивается соломой, вымолоченными колосьями, коноплянником, а наверху пук соломы, который и называется Купалой и который зажигают в купальскую ночь. На этот знак сбегается народ, разгорается известный купальский костер".( Бессонов Петр. Белорусские песни…, с. 45 и 62.) Важную роль в песнях играет дуб; дубовые сучья идут и в костер.
Связь купальских обрядов с аграрной магией "макушки лета" несомненна. Анализ русской вышивки показал, что к этому сезону относятся ритуальные полотенца с изображением Макоши-Купалы, где богиня окружена солнечными знаками и всегда показана с опущенными к плодоносящей земле руками; голова Купалы нередко увита колосьями, колосья изображались и у ног богини.( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, рис. на с. 521 и 523) Если в весеннем цикле по сторонам богини изображались женщины-всадницы с сохами за спиной, то на полотенцах купальского цикла вышивали всадников-мужчин.
Макошь, богиня земного плодородия, была посредницей между небом и землей (в весеннем цикле она всегда изображалась с воздетыми к небу руками).( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, рис. на с. 511-515.) С этой двойственностью можно сопоставить любопытную деталь купальской одежды белорусских женщин: "В убранстве празднующих главное внимание обращено на женскую голову и обувь".( Бессонов Петр. Белорусские песни, с. 63.) Девушки, кроме венков из зелени, надевали на голову "войник" из ткани обязательно голубого, небесного, цвета; на ногах разукрашивались чулки и подвязки. Налицо внимание к символике неба (голубой войник) н земли (обувь, чулки).
Особый интерес для нашей темы о святилищах посреди поселка представляет песня № 47, поставленная Бессоновым во главе всего обширного купальского цикла; этнограф сделал очень важные пояснения темных мест песни, без которых непонятен смысл обряда (даны в скобках):
Одни ритуальные действия не требовали почти никакого реквизита, кроме венка из цветов, свежесорванной ветки березы или разведенного на берегу костра. Таковы хороводы, игры, пляски, резко осуждаемые церковью. Естественно, что от этого разряда языческих игрищ не уцелело никаких подлинных археологических следов и мы можем компенсировать их отсутствие только обращением к этнографии. Для другого вида ритуальных действий требовались те или иные сооружения, то временные на одно празднество, то постоянные "капища", "кумирни идольские" снабженные деревянными или каменными изображениями славянских языческих божеств.
Различны были и радиусы притяжения ритуальных пунктов: одни обряды, замыкались только внутри дома и усадьбы одной семьи, другие собирали на "пиры идольские" всех мужчин села в общесельскую "контину" (от КАТъ-угол), а женщин в "беседу". Были и такие святилища, к которым стягивались люди на "событие" (т. е. на совместное пребывание "со-бытие") со всего племени или даже из нескольких соседних дружественных племен. Такие особо почитаемые ритуальные пункты просуществовали несколько тысяч лет и в конце концов были восприняты церковью (как православной, так и католической) с целью использования давней традиции религиозных молений в данном месте.
Все это многообразие и многоступенчатость мест языческого культа прослеживается с древнейших праславянских времен. Западнославянский материал дает нам образцы значительных культовых мест, имевших общеплеменное значение. Таковы, например, святилище Лады и Лели в Сандомирских горах, священная гора Собутка (от событие, собрание) в Силезии и огромное, огражденное каменным валом святилище под открытым небом на вершине горы Радуни (близ Собутки), вмещавшее несколько тысяч молящихся. Датируются эти грандиозные "требища" (места для совершения треб) началом I тысячелетия до н. э., но совершение языческих обрядов там продолжалось, несмотря на построенные церкви и монастыри, вплоть до XV в. н. э., т. е. на протяжении двух с половиной тысяч лет от времени их возникновения как языческих сакральных центров.( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. М., 1981, с. 285-303.)
Восточнославянский ранний материал в первой моей книге о язычестве был лишь упомянут, но не показан, так как целесообразнее рассмотреть его здесь, в одном хронологическом ряду с позднейшими средневековыми языческими святилищами.
Следовало бы в типологической последовательности рассмотреть мельчайшие ячейки древнего славянского общества: жилище, как семейную крепость, защищавшую от повсеместно разлитых в природе злых сил, и погребение, дом мертвых, как место общения с благожелательными предками. Но дом живых и домовина мертвых были слишком незначительной частицей древнеславянской жизни; это были атомы, из которых складывалась молекула поселка, объединявшего десятки, а иной раз и сотни семейных жилищ.
Не подлежит сомнению, что многие языческие обряды проводились не только одновременно во всех домах славянской деревни, но имели и какую-то общественную форму, когда все жители поселка покидали свои семейные хоромины и участвовали в общесельском ритуальном действе. Часть этих обрядов проводилась внутри поселка, но большинство их, по всей вероятности, устраивалось за околицей на холмах, у "кладязей многочестных" или между несколькими поселками ("игрища межю селы"). Нельзя исключать и длительного бытования древних, возникших еще в скифо-сколотское время, общеплеменных святилищ на священных горах. Археологически еще не было проведено обследование всех гор и холмов, носящих до сих пор архаичные сакральные наименования, и поэтому ответить на вопрос о времени прекращения их языческой жизни очень трудно. Никак нельзя пренебрегать и тем фактом (который подтверждается археологическими и фольклорными данными), что игрища и хороводы XIX в. проводились на подобных горах с сохранившимися древними языческими наименованиями. Очень трудно предложить какую-либо стройную систему изложения материала о языческих местах культа от рубежа нашей эры до эпохи христианизации Руси.
Типологически хотелось бы рассмотреть такие звенья, как жилище одной семьи, святилище внутри поселка, священные места вокруг поселка и большие общеплеменные культовые центры. Однако незначительность материала, которым мы располагаем, не позволяет полноценно рассмотреть каждое звено в отдельности. Важные и интересные материалы по сакральной охранительной роли жилища и всего бытового комплекса (утварь, одежда) появляются в археологическом материале сравнительно поздно и будут рассмотрены в другой части книги. Трудно применим и хронологический принцип, так как святилища, открытые археологами, являются результатом случайных находок, "подарками судьбы", а не итогом систематических исследований. В силу этого хронологическая последовательность известного нам материала не отражает всей предполагаемой полноты действительно существовавших культовых мест.
Есть и еще одна трудность: рассматриваемая эпоха является временем великого расселения славян по всей Восточной Европе, в процессе которого славяне соприкасались с литовско-латышским и финно-угорским населением беспредельной лесной зоны и на протяжении нескольких веков происходила медленная и мирная ассимиляция субстратного населения. При этом местные дославянские святилища воспринимались славянами как бы по наследству и продолжали существовать очень долго, перейдя в дальнейшем в христианскую форму. Примером может служить "Благовещенская гора" близ древнерусского города Вщижа на Десне. Здесь существовало обширное и хорошо оборудованное святилище юхновской культуры (первые века до н. э. - первые века нашей эры) с явно выраженным культом медведя (см. подробнее ниже), а в дальнейшем на этой горе была построена церковь в честь христианского праздника Благовещения 25 марта. Языческий славянский медвежий праздник "комоедицы" происходил 24 марта. Преемственность налицо, но неясен тот хронологический рубеж, с которого данное святилище можно считать славянским. В силу вышеизложенного в нашем обзоре языческих святилищ будут пересекаться линии типологическая и хронологическая. Начнем с рассмотрения славянских сельских святилищ того времени, когда римские авторы впервые заговорили о далеких от них славянах - венедах, что в переводе на язык археологии означает в восточной части славянского мира зарубинецкую культуру. Примером зарубинецкого культового места внутри поселка может служить селище "Грудок" близ Почепа в бассейне Средней Десны, куда в первые века н. э. направилась славянская колонизация из Среднего Поднепровья.( Заверняев Ф. М. Почепское селище. - МИА, № 160. Новое в зарубинецкой культуре. М., 1969, с. 88-118.) (Рис. 22).
В середине раскопанного пространства, среди большого количества прямоугольных жилищ со следами мощных печных столбов обнаружена круглая в плане постройка (раскоп II землянка № 2. Рис. 8). Диаметр её - 5 м. Ф. М. Заверняев справедливо считает её святилищем. Среди вещевого материала там найдена редкостная для этой культуры вещь - египетская печать I-III вв. н. э. из голубой пасты с фигурой лежащего льва. Мысль автора можно подкрепить дополнительными соображениями: рядом с круглой постройкой открыт дом с интереснейшей посудой в нем (раскоп I землянка № 2). Мне уже приходилось ссылаться на эту посуду с магическими знаками в связи с проблемой таргелов, "горшков для священного варева" (см. выше главу о погребальном обряде). В одном и том же доме найдены и миска со знаком плодородия и горшок с четырьмя знаками, которым А. К. Амброз посвятил специальную работу, продолжив на очень широком фоне сделанные мною ранее наблюдения.( Амброз А. К. Раннеземледельческий культовый символ ("ромб с крючками"). - Сов. археология, 1965, № 3; Рыбаков Б. А. Отражение земледельческого мировоззрения в искусстве трипольской культуры. - Вест. АН СССР, 1964, № Т с. 51-52.) Знаки на тулове горшка представляют собой разновидность знака плодородия, идеограммы вспаханного или засеянного поля.( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 42-51.) По горловине сосуда идет кругом орнамент из каплеобразных круглых вдавлений; от пояска этих капель вниз спускаются треугольники из трех капель. В целом орнамент на этом горшке очень красноречив: "небесная влага орошает нивы", т. е. содержит главную идею аграрно-магических заклинаний. Дом № 2 в раскопе I был, по всей вероятности, только местом хранения священной посуды, а сама церемония варки первых плодов производилась, судя по данным раскопок, в соседнем круглом помещении. Вход в круглое строение, оформленный двумя подпорами и ступенькой, находился как раз против дома со священными сосудами, в 12-15 шагах от него. Внутри круглое святилище, судя по данным раскопок, было устроено так: в центре было какое-то круглое глинобитное сооружение, укрепленное в нижней части столбами; глина обожжена. Автор раскопок назвал его просто кострищем.( Заверняев Ф. М. Почепское селище, с. 104, рис. 2.) По всей вероятности, это или большой очаг или очаг-жертвенник, предназначенный для разведения огня. У жертвенника, ближе ко входу - следы столбов и массивные остатки обгорелого дерева, что естественно расценивать как остатки главного идола, занимавшего срединное положение во всем святилище. В глубине ротонды, слева и справа от жертвенника-очага и центрального идола были устроены две большие ниши, около которых на окружности здания стояли столбы, очевидно, являвшиеся идолами меньшего значения. При круглой форме постройки и при центральном положении большого очага-жертвенника вполне естественно предполагать широкое дымовое отверстие в центре конической кровли. Оно давало выход пламени и дыму к небу и одновременно освещало весь храм сверху естественным дневным светом. Этнографическим примером такой постройки является украинская (прикарпатская) пастушеская колиба - круглое деревянное строение, крытое усеченно-конической кровлей, с огромным очагом в центре (иногда несколько приподнятым над уровнем пола) и с большим дымовым проемом в середине кровли.( Слово "колиба", очевидно, очень архаичное, индоевропейское, так как в греческом ему соответствует koliba B значении "кущи", "палатки", "шатра". (См.: Дьяченко Г. Словарь церковнославянского языка. М., 1900, с. 258). Не связано ли с этим слово, обозначающее ритуальную еду - "коливо" (греч. kolyba): "И жрътва и колива в празнованиях и в календех". Коливо - кутья из пшеницы, яблок, чернослива, меда, различных плодов и орехов. (См.: Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка. СПб., 1903, т. I, стлб. 1251).)
Если сопоставление круглого строения на Почепском селище с этнографической колибой правомерно, то невольно рождается еще одно сближение - в русской вышивке очень част мотив богини в храме, но храм бывает представлен в трех видах: во-первых, в виде дома с двускатной крышей (в этом случае богиня - рожаница), во-вторых, как постройка в виде овина с подвышенной средней частью и пышно украшенной замкнутой кровлей.( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 493.) На таких вышивках в середине, во всю высоту показанного как бы в разрезе здания, изображался огромный идол Макоши с опущенными к земле руками; календарно эта поза богини может быть приурочена к купальской обрядности (23-29 июня), ко времени начального созревания колосьев и появления первых плодов этого года (горох, бобы). Макошь указывает на землю, уже произрастившую растения, тогда как в вышивках, связанных с весенними обрядами, Макошь воздевает руки к небу, к верховному божеству с мольбой о солнце и дожде для только что посеянных семян.( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 486-500; 511-512; 521-526.)
Большой центральный идол Макоши сопровожден двумя идолами рожаниц - Лады и Лели, стоящими по сторонам "Матери Урожая" - Макоши. Совпадение с почепским храмом полное - один идол в середине н два по бокам. Вышивка дает то, что археология редко может дать - все три идола - женские.( При раскопках святилища на Благовещенской горе во Вщиже было обнаружено несколько идолов и на некоторых из них в свое время были надеты бронзовые женские ожерелья. (Подробнее см. ниже).)
Что же касается формы храма, то на вышивках дана значительно более репрезентативная постройка, по своей конструкции напоминающая овин, княжеский дворец XII в. или барский дом в усадьбе XVII - XVIII вв., т. е. строение в три - четыре бревна в ширину с поднятой вверх средней частью (в одно - два бревна в ширину).( Рисунок овина см.: Рыбаков Б. А. Язычество…, с. 33.)
Изображения княжеского дворца подобной "овинообразной" конструкции см.: Радзивиловская летопись (фотомеханическое воспроизведение). СПб., 1902, л. 241; 1192 г.
Вышивки отразили более позднюю стадию развития языческой храмовой архитектуры, чем та, которую дает нам селище зарубинецкой культуры. Но есть в русских вышивках еще третий вид храмовых построек, внутри которых тоже помещен идол Макоши, но крыша над головой богини не сомкнута и оставляет значительный проем.( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 495.) Идол Макоши помещен в середине под проемом крыши. По сторонам огромной Макоши находятся не идолы рожаниц, а изображения всадников (или всадниц?). Верхняя часть пространства здания на вышивке обычно занята изображениями птиц и звездообразных знаков. Все это привело меня к мысли, что "не будет особой натяжкой признание этих вышивок изображением небесного свода".( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 490.) Однако возможно и иное предположение, что вышитый храм Макоши со срезанной крышей представляет собой как бы разрез святилища почепского типа. Небесные знаки этому не противоречат, так как небо было хорошо видно из колибы. Наличие всадников по сторонам главного идола противоречит такому предположению, но, учитывая сезон ("макушка лета"), можно допустить, что святилище не было закрытым помещением, а представляло собой навес со столбами, шедшими по кругу (сохранились следы 9 столбов), внутри которого находились три идола и жертвенник. В этом случае все внутренние элементы храма были видимы всему поселку извне. Возможно, что конников не следует воспринимать слишком реально - весенние богини Лада и Леля на обрядовых полотенцах, предназначенных для празднеств встречи весны, изображались верхом, с сохами за седлом. Наличие верховых вокруг Макоши могло быть всего лишь изображением привычного символа, а не подтверждением реальных всадниц внутри храма.
В пользу того, что постройка № 2 во II раскопе не была только лишь оградой, а непременно имела крышу, говорит, во-первых, незначительное количество столбов со значительными интервалами между ними, а, во-вторых, прекрасная сохранность отвесных контуров землянки глубиною в 65 см. Периметр такой землянки мог служить круговой земляной скамьей, своего рода "синтроном" вокруг главного идола и очага, на котором в горшке со знаками плодородия варилось священное варево из первых плодов. На "синтроне" окружностью в 15 м могло усесться примерно 30-35 человек.
В этих же самых лесах днепровского бассейна, спустя почти две тысячи лет после существования почепского святилища, расположенного посреди славянского поселка, П. Бессоновым записан интереснейший цикл купальских обрядовых песен.( Бессонов Петр. Белорусские песни с подробными объяснениями их творчества и языка с очерками народного обряда, обычая и всего быта. М., 1871, с. 28-68.)
Песни на Купалу (ночь с 23 на 24 июня, солнцеворот) составляют особый, четко выделяющийся и очень архаичный цикл. Они сопровождаются припевом "то-то!" или "ту-ту-ту!" (свойственным только купальским песням) и обязательным притопыванием и стуком в это время. Очевидно, это остатки ритуального танца. Праздник Купалы, пишет Бессонов, - "высший летний пункт древнейших священных обрядов, сказаний и песен… Как бы истощившись в разгуле Купалы, песнотворчество отселе надолго умолкает…".( Бессонов Петр. Белорусские песни…, с. 68.)
Купалу называют "соботкой", т. е. "со-бытием", совместным сбором. Сюжеты купальских песен связаны с традиционной эротикой на игрищах (№ 62 по Бессонову), с обязательным купаньем и с отголосками жертвоприношений девушек божеству реки, "Дунаю" (№ 68, 72), со сбором целебных зелий (№ 79) и пр. Одна из песен (№ 94) повествует о приготовлении ритуального зелья (дягиля) в горшке; каким-то образом это связано со смертью женщины ("дяголю у горшок, дядину у пясок"). Ритуальная еда на празднике - растительно-молочная. Главным в купальской обрядности был, как известно, костер, через который прыгали попарно. Отголоском обряда является игра в горелки ("гори, гори ясно, чтобы не погасло…"). Белорусская этнография знакомит нас с любопытными деталями обряда. Во-первых, сооружение костра поручалось женщине ("молодая молодица, разложи купальницу!"; № 87). Во-вторых, основой будущего костра был столб или кол, вбитый в землю: "как Купала сама изображалась столбом, а голова у нее в золоте (в песнях. - Б. Р.) или же вся она в зелени, так по образу её в обряде делается кол (в другом месте - "остов столбом или колом"), втыкается в землю, обвивается соломой, вымолоченными колосьями, коноплянником, а наверху пук соломы, который и называется Купалой и который зажигают в купальскую ночь. На этот знак сбегается народ, разгорается известный купальский костер".( Бессонов Петр. Белорусские песни…, с. 45 и 62.) Важную роль в песнях играет дуб; дубовые сучья идут и в костер.
Связь купальских обрядов с аграрной магией "макушки лета" несомненна. Анализ русской вышивки показал, что к этому сезону относятся ритуальные полотенца с изображением Макоши-Купалы, где богиня окружена солнечными знаками и всегда показана с опущенными к плодоносящей земле руками; голова Купалы нередко увита колосьями, колосья изображались и у ног богини.( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, рис. на с. 521 и 523) Если в весеннем цикле по сторонам богини изображались женщины-всадницы с сохами за спиной, то на полотенцах купальского цикла вышивали всадников-мужчин.
Макошь, богиня земного плодородия, была посредницей между небом и землей (в весеннем цикле она всегда изображалась с воздетыми к небу руками).( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, рис. на с. 511-515.) С этой двойственностью можно сопоставить любопытную деталь купальской одежды белорусских женщин: "В убранстве празднующих главное внимание обращено на женскую голову и обувь".( Бессонов Петр. Белорусские песни, с. 63.) Девушки, кроме венков из зелени, надевали на голову "войник" из ткани обязательно голубого, небесного, цвета; на ногах разукрашивались чулки и подвязки. Налицо внимание к символике неба (голубой войник) н земли (обувь, чулки).
Особый интерес для нашей темы о святилищах посреди поселка представляет песня № 47, поставленная Бессоновым во главе всего обширного купальского цикла; этнограф сделал очень важные пояснения темных мест песни, без которых непонятен смысл обряда (даны в скобках):