Рыбас Святослав. Красавица и генералы

   За Павлой стал к Миколке подступать и Макарий. По его глазам было видно, что он не боится.
   Миколка выстрелил ему под ноги, пуля чмякнула мерзлой грязью.
   - Убери наган, - сказал Макарий. - Вы с Павлой давно у нас осемьянились, что за дурь на тебя нашла...
   Макарий был совсем близко. Завивались ветром его отросшие волосы.
   Миколка не хотел стрелять, но револьвер вдруг бухнул сам по себе, и Макария бросило на землю.
   Глаза летчика навеки закрылись, но он еще увидел над собой уплывающий карпатский лес, солнечные поляны и тысячи русских солдат, поднявших головы и машущих руками. И его самолет улетел.
   Что за штука эта современная жизнь? Кто ответит, зачем ему нужно было прозреть, чтобы увидеть кругом разорение, бросить притулившуюся к нему безответную Павлу и безнужно умереть, так и не узнав, чем все закончилось? И никто не ответит.
   Макария похоронили на погосте Троицкой церкви, той самой церкви, священнослужитель которой был совладетелем небольшого рудника и, понеся убытки, отказался от грешных капиталистических соблазнов.
   Рядом с могилой Макария через месяц прибавилась новая - Родиона Герасимовича.
   Миколка после убийства Макария сразу скрылся, а отплакав покойника, оставила хутор и Павла. Анна Дионисовна еще попыталась ее остановить, но Хведоровна сурово одернула сноху. Старуха чуяла близкий конец родного гнезда.
   4
   Нина жила в Новочеркасске, ожидая, когда счастье повернется к Донской армии. Но Донская армия откатывалась под натиском красных, и шансов на возвращение к делу у Нины не было. Без немцев, черт их дери, у Краснова ничего не получалось.
   Добровольческая же армия, заняв Кубань, не собиралась оттуда уходить и лишать себя новороссийского окна во внешний мир. Переброшенная в район Юзовки для прикрытия каменноугольного района дивизия деникинского генерала Май-Маевского была в трудном положении. Она едва обеспечивала линию Юзовка-Мариулоль и в жестоких боях отбивалась от повстанцев Махно, Зубкова, Иванько и двух большевистских дивизий.
   Надежды на войска союзников были великие, но только надежды, а войск не было. Наоборот, представитель французов, наглый и решительный капитан Фуше, предложил Краснову подписать обязательство о возмещении убытков французским промышленникам в Донецком бассейне и о признании как высшего политического и военного командования генерала д'Эспре. Краснов возмутился и телеграфировал в Екатеринодар Деникину, которого не любил и которому не хотел подчиняться: "Вы знаете. Ваше Высокопревосходительство, в каком критическом, почти безвыходном положении находится Донское войско. Но при всем этом я не считаю возможным взять на себя подписать такие документы..."
   Деникин ответил незамедлительно: "Вполне разделяю Ваше негодование по поводу предложения капитана Фуше и одобряю Ваш отказ подписать соглашение. Со своей стороны заявляю следующее: 1) Какие бы ни бывали между нами несогласия и различия во взглядах, я никогда не позволял себе какого-либо действия, направленного во вред Донского казачества и которое могло бы затруднить героическую борьбу казаков против нашего общего врага... 2) Предложение капитана Фуше я считаю верхом цинизма... 3) При всех требованиях помощи союзными войсками я всегда совершенно определенно и настойчиво подчеркивал, что таковая ни под каким видом не должна носить характера оккупации, что никакое устранение или даже ограничение власти военной и гражданской не будет допущено... 4) Равным образом никогда не допущу никакого вмешательства в наши внутренние дела... 5) Мною предпринимаются все меры переброски частей Кавказской Добровольческой армии на помощь Донским армиям, и последним в скором времени будет оказана всяческая поддержка, которая, не сомневаюсь, скоро поможет остановить продвижение красных и с Божьей помощью и верой в наше правое дело позволит обратить временный успех противника в полное его поражение".
   Нина не знала, на кого и надеяться. К февралю на севере области медленно истаивала казачья армия и спешно отходили на юг отряды Фицхелаурова, Савватеева, Сутулова, Старикова.
   На Войсковом круге в феврале атаман Краснов в присутствии Деникина, приехавшего поддержать донцов, призвал оставить колебания и сомнения.
   - Мы живем в сказке великой, - сказал, волнуясь, Краснов. - Но царевна с нами, господа. Русская красавица. Это Добровольческая армия. Покончив покорение Кавказа, освободивши Терское войско, помогши кубанцам, она пришла к павшему духом донскому богатырю и вспрыснула его живой водой...
   Эти слова произнес тот, кто с мая до конца восемнадцатого года непримиримо стоял против подчинения донцов общему командованию. Область склоняла голову перед единым общерусским началом, и самоуправление с его полупартизанской, опирающейся на хутора и станицы вооруженной организацией, уступало первенство железной армейской централизации. Кустари войны должны были отдать власть профессионалам, отрешиться от духа партизанства и добровольчества. Тем более что большевики уже с лета следовали неопровержимой истине - "организация не терпит импровизации" - и вернулись к старым принципам военного искусства.
   Теперь генералы признавали за красными способности к державному строительству и были вынуждены следовать их примеру.
   Но для Нины все эти военные порядки с жестокой дисциплиной были чужды, они вызывали презрение, даже отвращение, ибо ограничивали самое ценное, что она знала в жизни, - свободу. Нина не могла понять, почему казачьи полки, обороняющие родные курени, передаются на сторону красных либо расходятся по домам? Почему идея защиты родных порогов лишалась силы? Почему хотели замириться, уступить большевикам?
   Ответ был только один: у станиц нет державности. Поэтому опытнейшие воины, прошедшие японскую и германскую, вдруг теряли стойкость, уступали тем, кем двигала сила б6льшая, чем местный интерес.
   К началу февраля донские полки на северном и северовосточном фронтах отхлынули за Дон. И как ни обидно было признавать, Нина видела, что без немецкой подпорки у них ничего не выходит, - всколыхнулись, помитинговали и быстро устали. Горько об этом думать. Что мы за люди, коль не можем сами, без палки стойко исполнять свой долг? Триста героев, где вы? Отпели свое и легли рядом с неукротимым вождем? Или еще возносится ввысь ваша молодецкая песня: "Корнилова носим мы имя, послужим мы честно ему. Мы доблестью нашей поможем спасти от позора страну!"
   Нина вспоминала, как в прошлом году на телеге с облепленными грязью колесами въехала вместе с Виктором в Новочеркасск и встретила в соборе Каледина, прощавшегося с убитыми юнкерами. Уже год минуло тому. И нет Каледина, нет Корнилова, нет Ушакова... Теперь Нина одна, ее не тянет в ледяные походы, круг замкнулся. Последний спартанец, ее верный Виктор, остался на родине.
   В Новочеркасске - английские и французские миссии поддерживают призрачную областную державность, трепещет у атаманского дворца желто-сине-красный, не общерусский, а новосозданный донской флаг, и на площади бронзовый Ермак держит в протянутой руке сибирскую корону.
   В прошлом году, хотя не было на донской земле ни немцев, ни французов, ни англичан, хотя бои шли под Лихой и Зверево, хотя казаки отказывались еще резче, чем сегодня, а все-таки жизнь в городе была веселее. Наверное, от непонимания опасности большевистской заразы. Думалось, что кто-то скоро наведет порядок и русский Бог восстановит державу. И те молодые силы боевых офицеров, студентов и гимназистов, триста русских спартанцев, которых ждал либо крест в степи, либо судьба инвалида, поднялись и были рассеяны. Поэтому сегодняшний Новочеркасск, хотя и выглядел упорядоченное, но в нем не было прежней веры. На заснеженных улицах можно было услышать речь потомка французских драгун, которых так любили однополчане атамана Платова, и речь британца, традиционно подозревавшего, что Россия всегда может быть полезна, и речь многих военных, но только нельзя было услышать юных голосов юнкеров и гимназистов. Они умолкли. Зато с севера неслись вместе с мужицким ветром иные голоса, вырывающиеся из стозевных глоток медвежьим ревом, как будто орали все русские мужики - сибирские, саратовские, воронежские. . .
   В драматическом театре Бабенко спектакли шли при полупустом зале и по сцене летала моль. Публика с жутким вниманием смотрела "Вишневый сад", пьесу земляка-таганрожца, воочию наблюдая за крушением русского сада. При появлении студента Пети, произносившего монологи, - замирали, как будто видели живого врага.
   - "Есть только грязь, пошлость, азиатчина, - говорил актер, показывая, что он обличает своего персонажа. - Мы отстали по крайней мере лет на двести, у нас еще ровно ничего нет определенного отношения к прошлому, мы только философствуем, жалуемся на тоску или пьем водку..."
   Публика слышала только это и пропускала мимо ушей произносимые скороговоркой фразы:
   - "Ведь так ясно, чтобы начать жить в настоящем надо сначала искупить наше прошлое, покончить с ним, а искупить его можно только страданием, только необычайным, непрерывным трудом".
   В студенте, казалось, все видели коварного, скрытного врага. Он только пророчил страдание, а подлинная мука уже ворвалась в русскую жизнь, пролезла сквозь прекраснодушных людей и облезлых уродов-студентов и била направо и налево подряд. Еще казалось, что действие происходит где-то рядом. При упоминании шахты, где оборвавшийся гудит канат, Нина на мгновение даже ощутила себя в григоровском имении и сразу вспомнила, что с ним сталось. Перед глазами выросли три дезертира, которые пели звериное: "Эх, пил бы, да ел бы!" и которые с похотью глядели на нее, уже насилуя ее в мыслях.
   После театра Нина чувствовала тяжесть и жалела, что пошла. Ее спутник, старый знакомец Симон, испытывал совсем другое, улыбался и говорил, что литературный дар русских беспощаден.
   - А кто автор? - спросил Симон. - Наверное, сейчас на распутье в Екатеринодаре у Деникина?
   Имя Чехова ничего ему не сказало, и Нине стало почему-то от этого легче. Она знала, что француз находится в Новочеркасске для консультации капитана из французской миссии. Капитан опростоволосился, и его отозвали, а Симон с помощью театральных впечатлений собрался доказать, что русские генералы все равно просчитаются.
   - Придут красные и вырубят ваш сад, зачем? - спрашивал он.
   - Пусть лучше красные, чем иностранцы, - отвечала Нина, чувствуя себя выше Симона.
   Она мыслила так, как будто за ней по-прежнему была вся империя, а не донская и северокавказская окраина, и в эту минуту в ней национальное заслоняло другие интересы. ..
   Они вышли из театра и направились к гостинице "Европейская", где каждый занимал номер, соответствующий его нынешнему положению, - Нина скромный, без ванны, а Симон - дорогой. Дул северный забойный ветер, лицо секло снегом.
   Симон наклонился к ней, сказал о Петре Великом, который не боялся иностранцев, зато разбил и внутренних врагов, и шведов.
   Нина подняла воротник шубы, вспомнила, как Симон обманул ее. И еще обманет. К кому ей притулиться?
   Они вошли в гостиницу. Он проводил ее до номера, затеял легкий разговор, и она подумала: приглашать его или не приглашать? Петр Великий, наверное, пригласил бы. А чем она хуже?
   Но попрощалась, не пригласив.
   Симон попытался принять ее твердость за флирт, однако Нина просто сказала:
   - Не надо. Не хочу.
   Он вскинул голову, засмеялся, как пройда, и ушел. Нина заперла дверь. "Мало я ему всыпала!" - мелькнуло у нее.
   Атамана Краснова уже не было в атаманском дворце, его сменил сторонник Деникина Богаевский, и весь Новочеркасск стал по отношению к Екатеринодару в подчиненное положение.
   На следующий день Симон позвал Нину завтракать и за столом показал фокус: вынимал из портмоне разные банкноты и раскладывал на скатерти. За сотенной Донского казначейства с изображением Ермака Тимофеевича в медальоне легла двухсотпятидесятирублевка с Матвеем Ивановичем Платовым, деникинские с Царь-колоколом и мартосовским памятником Минину и Пожарскому, затем невесть зачем хранимая зеленоватая купюра бывшего украинского гетмана Скоропадского. Последним был стофранковый билет.
   - Ты вчера была чересчур патриотка, - сказал Симон, хмуря черно-рыжие брови. - Вот перед нами картина всей нынешней обстановки. Какие деньги тебе по душе?
   - Иди к черту! - отмахнулась Нина. - Чего тебе надо?
   - Значит, франки, - улыбнулся Симон. - Капитал, Ниночка, не любит национальной ограниченности. Советую тебе всегда иметь перед глазами эту денежную палитру, тогда ты уцелеешь в этой буре.
   Он накрыл ее руку, сжал и под столом прижался коленом к ее колену.
   - Не пропаду, - ответила она.
   Приблизился метрдотель, крупный статный мужчина с подвязанной левой рукой, - явно вчерашний офицер.
   - Артамонов? - узнавая, спросила Нина.
   На нее повеяло Ледяным походом, и стало неловко от того, что на столе лежат деньги, а Симон держит ее кисть.
   - Вы знакомы? - спросил Симон.
   - Мадам ошиблась, - холодно произнес Артамонов. - Мы не знакомы.
   - Как не знакомы? - удивилась она. - Вы Сергей Ларионович Артамонов, штабс-капитан, ранены под Таганрогом.
   Артамонов молча подал Симону карточку, сжав губы, слегка поклонился и отошел. Нина была уязвлена, как будто он застал ее за чем-то постыдным. Она выплеснула на Симона рассказ об этом человеке и сказала, что Артамонов, должно быть, посчитал ее проституткой.
   - Нет, Ниночка, - возразил Симон. - Ему тяжело, что ты увидела его в прислугах. Забудь о нем. Он пропащий.
   Настроение у нее было испорчено, и воспоминания о погибших и калеках охватили ее.
   Симон это понял, стал ругать англичан, которые всегда норовят поссорить русских и французов.
   Заснеженный берег Дона, озаренный кострами, встал перед ее глазами, потом - редкая цепь, бегущая к мосту в Лежанке, вытаращенные глаза юнкера Старова...
   - Брось, Нина, ты капиталистка, - не вынес ее хандры Симон. - У тебя не должно быть отечества в привычном смысле. Те, кто защищает только родные хаты, хорошо дерутся в своих станицах, но за их пределами - быстро разлагаются. А для нас с тобой весь мир отечество. Что для мира потеря одной песчинки? Мелочь.
   Симон хотел отвлечь ее, заговорил о сбыте угля, который в связи с изменением командования должен был получить новые рынки.
   - Как тебе не стыдно! - отмахнулась Нина. - За кого ты меня принимаешь? У меня есть душа и сердце. Не хочу слышать о проклятом угле!
   Симон склонил черную голову с четким розоватым пробором и продолжал говорить о новых рынках, словно и не слышал о душе и сердце.
   5
   Через несколько месяцев, в июле, в разгар наступления на Москву Добровольческой армии, Нина Петровна Григорова, заключив контракт о поставке каменного угля в Константинополь, спешно отправляла эшелоны по железной дороге в Мариупольский порт.
   Она знала, что уголь запрещен для экспорта, но без колебаний направляла его в Турцию, а не в белогвардейскую Одессу, куда предписывало направлять управление торговли и промышленности Особого Совещания при Главнокомандующем. В управлении сидели глупцы, они ограничивали свободу торговли, оставили в силе хлебную монополию и твердые цены на хлеб, надеясь после этого, что либо нужда, либо патриотизм заставит купцов торговать. Разве они не догадывались, что власть патриотизма действует только на обездоленных, а уверенным в себе и образованным людям требуется свобода?
   Если бы у Нины спросили, как понять, почему она не помогает своей армии, она бы ответила, что это не так, что она сохраняет рудник от краха и выплачивает рабочим жалованье. Она уже устала от жертв.
   Стояла степная июльская жара. Над выгоревшими желто-бурыми травами трепетали миражи, сухой ветер расчесывал белесые сети ковылей, и среди однообразной безотрадной дали, под мутно-голубым небом трещали кузнечики, завивались пыльные столбы вихрей, плыли по горизонту туманные леса и голубые озера.
   Нина вспоминала Макария и не верила, что он умер. Еще ярко жил жаркий день, когда она с Петром и Макарием мчалась по степи и потом ела в балочке арбуз и разговаривала о казачьем свадебном обряде. Она не видела их мертвыми и никогда не увидит. Свежий, чуть сереющий крест на Троицком погосте ничего не говорил о Макарии. Стоило ли погибать за мешок с мукой? И зачем погибать? В чем смысл гибели? Что-то неумолимое отнимало у нее все, что поддерживало ее, - мужа, имение, незыблемость державы.
   В мае мобилизовали Виктора, и приказ о мобилизации гласил: "Штаб Добровольческой армии телеграммой 60/0032 сообщил, что в связи с продвижением армии Главнокомандующий приказал распространить действие приказа от 29 апреля с, г. за № 391 "О призыве учащихся высших и средних учебных заведений" на всю территорию, занятую ныне и освобождаемую от большевиков вооруженными силами юга России.
   Призыву подлежат:
   1) Все студенты.
   2) Окончившие в текущем году курс средних учебных заведений: гимназисты, реалисты коммерческих училищ, учительских институтов, семинарий и курсы подготовки учителей высших начальных училищ, духовных семинарий, торговых школ, также консерваторы Русского музыкального общества.
   Уездный воинский начальник
   Полковник Мацук".
   У Нины отняли и Виктора.
   Они, молодые, должны были искупать жизнями чужую вину. У них не спрашивали, есть ли охота потратить жизнь? Они были обязаны служить отечеству и гибнуть, коль придется.
   Долг! Это страшное понятие отнимало право думать.
   Уполномоченный управления торговли и промышленности Перхачев пытался оглушить им и Нину, чтобы она безропотно уступила свои деньги, рудник, свободу. "Долг, Нина Петровна! В нем - смысл жизни. Долг перед собой, перед детками и стариками родителями и перед отечеством. .. "
   Порхачев был нестар, но казался твердым безжалостным стариком. Нина ненавидела его, ибо он хотел втиснуться ей в душу, где мучился брошенный Петрусик, томились отец и мать и страдала обманываемая родина. Нина понимала, что он просто хочет взять у нее уголь, а потом забыть про нее, как забыли ее лазарет и ледяной поход, как забыли Артамонова. Но Перхачев добрался до печенок!
   С фронта приходили обнадеживающие вести: белые полки продолжали наступление, и Нина уговаривала себя, что ее капиталистическая торговля не подрывает его.
   Она заказала молебен за упокой души Макария, пожертвовала на храм малоценный сотенный билет с изображением Ермака Тимофеевича и попросила священника записать в церковную летопись короткий рассказ о жизни авиатора. Священник спросил: зачем трогать летопись? Оказывается, он знал Макария: тот хотел возвыситься, уйти от своего предназначения. Сейчас его душа мучается и плачет.
   - Святой отец, вы сами знаете цену предназначению, - возразила Нина, намекая на то, что он был совладельцем шахты. - Русский человек должен все попробовать. И нечего нас втискивать в щель. Где ваша летопись? Давайте ее сюда! Запишем, что он летал наперекор предназначению, а мы завидовали.
   Священник протянул к ней тучные тяжелые руки, подняв вверх ладони, и потом поднял руки кверху, словно взывая Господа подивиться этой женщине.
   - Там нет места отдельным именам, - сказал он - В конце концов все временно и все унесется во тьму. А в летописи останется только общее число родившихся и умерших. Хотите знать, что осталось от прошлого года? Родилось 1086 мужчин и 1101 женщина, умерло 700 мужчин и 502 женщины. От старости умерли 52 мужчины и 28 женщин, остальные умерли насильственной смертью, кто убит в шахтах, кто от опоя алкоголем, кто застрелен. Раб божий Макарий уже вписан в церковной летописи.
   Нина продолжала настаивать, чтобы было вписано имя и занятие Макария, а священник не соглашался.
   Она снова раскрыла ридикюль, вытащила еще одного "ермака" и отдала на пособие бедным.
   Священник разглядел деньги и сказал, что недавно люди целыми возами возили советские "пятаковские" деньги в Харькове для обмена на добровольческие "колокольчики".
   Нина поняла, что от нее требуется, и заменила "ермака" николаевским сотенным билетом.
   - Что хотите записать? - спросил священник. - Какие слова, по вашему мнению, способны сохранить память о малой песчинке?
   - Просто имя, отчество и фамилию. И что был первым в наших краях летчиком.
   - Воля ваша. Только нет у нас никакой уверенности, что по прошествии времени имя не вольется в то же число родившихся и умерших.
   Нина не ответила, ибо в отличие от святого отца не представляла течения времени.
   Священник принес ей предвоенный журнал с заложенной статьей о первом петербургском празднике воздухоплавания.
   Тысяча девятьсот десятый год. Какая даль, какая невообразимая, страшная даль!
   - Вы были на его могилке, Нина Петровна? - полувопросительно произнес священник. - Видели, какая трава растет на поповом гумне?
   Она не обратила внимания на траву. И что трава? Про тот праздник воздухоплавания они говорили с Макарием: наступает новая эра, жизнь разделилась на то, что было до покорения человеком воздушной стихии, и на новую.
   - Когда я увлекался каменноугольным минералом, я узнал, что было в наших краях в древние времена, - сказал священник. - И это поразило меня. Сперва здесь было морское дно. Потом море отхлынуло и сделалась суша. Была солончаковая степь, потом - полынная, потом - ковыльная. Гоголь пишет: такие травы, что укрывали всадника с лошадью! И все это пропало навеки...
   Священник принес книгу летописи и вписал две строки о Макарии.
   "Простое, до невероятности простое сооружение, - казалось, совсем недавно говорил ей Макарий. - Крылья из парусины, небольшие колеса, перекладины. Французы называют: курятник. И вот взбираешься на это почти игрушечное сооружение. Слышится треск, будто жужжит огромный майский жук, аппарат катится по земле и словно въезжает на невысокую горку... И такая жуткая неожиданная радость охватывает всю душу! Точно раскрылся какой-то просвет... Я уже не маленький человек на "курятнике", а новое существо".
   Нине стал неприятен священник, глядевший на нее как на кающуюся грешницу. Она попрощалась и вышла на открытый воздух, в жаркий солнечный безбрежный день. Прямо перед ней на желтоватой искрящейся земле, поросшей маленькими кустиками серебристого полынка, прыгал длиннохвостый степной конек и попискивал свое бодрое "цирлюй-цирлюй!"
   Тех, кто верил в прогресс, новую зарю и счастье, разметало временем. Небо осталось небом, земля землей. Они сблизились на мгновение, и родилась иллюзия оправдания жизни.
   "Не собирайте себе сокровища на земле, но на небе", - пришло ей на память, и она, улыбнувшись святой наивности этих слов, пошла к коляске, где ее дожидался верный кучер Илья.
   Добыча и продажа, умиротворение шахтеров, переговоры с профсоюзом, подготовка к отмщению мужикам за разоренное имение - вот какие заботы лежали на ней.
   Илья сидел на корточках у забора и читал какой-то листок.
   Через минуту и Нина прочитала: "Сотни и тысячи офицерских трупов лежат на полях Киевщины и Херсонщины, и собаки пожирают их. Беспощадно рубятся головы приставам, урядникам, помещикам, опять появившимся на шее у крестьян и рабочих.
   Собралась грозная туча, и гром начинает греметь из нее на голову деникинцев.
   Но это лишь первые удары грома.
   Чтобы над кадетами разразилась полная гроза с блеском молнии и треском неба, надо всему трудовому народу браться за оружие.
   Бунтуй, народ, подымайся от края и до края, вооружайся чем можешь, возьми в топоры все буржуазное и помещичье отродье.
   Они собираются устроить нам - рабочим и крестьянам - кровавую баню. Так дадим же мы им эту кровавую баню.
   Горе Деникину, смерть деникинцам! Где бы они ни находились, всегда их должна настичь шашка повстанца, вилы и топор крестьянина.
   Да здравствует всеукраинское народное восстание.
   Да здравствуют безвластные советы рабочих и крестьян.
   Да здравствует социальная революция.
   Командующий революционной повстанческой армии Украины Батько Махно.
   Культурно-просветительный отдел при повстанческой революционной армии".
   Листовка попала к Илье на руднике. Это неудивительно. Граница с Украиной всего в нескольких верстах.
   - Поехали, Илья, - сказала Нина. - Это все глупости.
   - Отрубят башку и не почухаются - буркнул Илья, поднимаясь на передок. - Зараз хохлы злые.
   Он явно имел в виду ее желание забрать урожай с земли, захваченной мужиками. И Нина знала, что без воинской команды там не обойтись.
   - Ты не бойся! Ты казак или баба? - отвечала она. Поехали, кучер продолжал бухтеть, но не поворачивался к Нине. Она не стала пререкаться. Пусть побухтит. Она все равно возьмет воинскую команду и попросит мужиков поделиться хлебом, который вырос на ее земле. "Возьмут в топоры, - подумала она о махновской угрозе. - А чем мне людей кормить?"
   - Илья! - сказала Нина в широкую, с влажной полосой меж лопаток спину кучера. - По закону я должна получить с них аренду... Без хлеба шахтарчуки работать не будут, за деньги ничего не купишь.
   - Угу, - сказал Илья. - Жизня ничего не стоит, а жратва дорогая. Я этих хохлов знаю. Спалили вам усадьбу, теперя они паны...
   - Шахтарчукам нужен хлеб, - решительно произнесла она. - Уголь жрать они не будут, объявят забастовку...
   - Видать, вы не угомонитесь, - оборачиваясь, усмехнулся Илья. Запенились на хохлов за прошлую обиду, а чтобы по-настоящему их покарать силов таких нет. - Он потряс кнутовищем. - Я бы им всем чумбур на глотку!.. Не будет с ними мира, пока глотку не захлестнуть. Я бы всех передушил... Илья взмахнул кнутом над спиной лошади, но не ударил, пожалел.