Как — пять часов? Мы посмотрели на часы: действительно, уже близился вечер. Я понял, что неделя, взятая в ТЮЗе за свой счёт, никак не покроет время записи, да и Витькина справка — тоже. Нужно будет как-то выкручиваться.
— Выкрутимся, — сказал Витька, поняв то, о чём я подумал. — Мы должны сделать эту запись.
Мало того, что Тропилло постоянно находился в состоянии самосозерцания, он ещё был весь погружён в вечные и непрекращающиеся эксперименты. Когда мы собрались в следующий назначенный им день, он сообщил, что болванки писать пока не будем, что с этим переждём, а наложим недостающие партии на уже записанную основу нескольких песен и послушаем, что получится.
— Надо чередовать приятное с полезным, — сказал он и зачем-то подмигнул нам.
Мы тоже ему для чего-то подмигнули и отправились в камеру. У Витьки в руках на этот раз была бас-гитара, принесённая хозяйственным Фаном, я готовился играть соло. За два захода мы записали оставшуюся музыку к первой песне, потом с четвёртого или пятого дубля Витька наложил свой голос, потом мы послушали то, что получилось, и Борис сказал:
— Лешка, ты не против, если я наложу здесь ещё одну гитару?
— Пожалуйста, — сказал я. Потом он спросил у Витьки:
— Витька, тебе не кажется, что здесь на рефрене нужно наложить ещё несколько голосов?
— Давай попробуем, — согласился Витька.
— Да, да, да, — оживился Тропилло, — я тоже спою.
И мы все вместе спели хором: «Время есть, а денег нет, и в гости некуда пойти». Борис при этом играл на гитаре, пущенной через ревербератор, дикое атональное соло, и в целом вещь получилась довольно мрачной.
Глава 9
— Выкрутимся, — сказал Витька, поняв то, о чём я подумал. — Мы должны сделать эту запись.
Мало того, что Тропилло постоянно находился в состоянии самосозерцания, он ещё был весь погружён в вечные и непрекращающиеся эксперименты. Когда мы собрались в следующий назначенный им день, он сообщил, что болванки писать пока не будем, что с этим переждём, а наложим недостающие партии на уже записанную основу нескольких песен и послушаем, что получится.
— Надо чередовать приятное с полезным, — сказал он и зачем-то подмигнул нам.
Мы тоже ему для чего-то подмигнули и отправились в камеру. У Витьки в руках на этот раз была бас-гитара, принесённая хозяйственным Фаном, я готовился играть соло. За два захода мы записали оставшуюся музыку к первой песне, потом с четвёртого или пятого дубля Витька наложил свой голос, потом мы послушали то, что получилось, и Борис сказал:
— Лешка, ты не против, если я наложу здесь ещё одну гитару?
— Пожалуйста, — сказал я. Потом он спросил у Витьки:
— Витька, тебе не кажется, что здесь на рефрене нужно наложить ещё несколько голосов?
— Давай попробуем, — согласился Витька.
— Да, да, да, — оживился Тропилло, — я тоже спою.
И мы все вместе спели хором: «Время есть, а денег нет, и в гости некуда пойти». Борис при этом играл на гитаре, пущенной через ревербератор, дикое атональное соло, и в целом вещь получилась довольно мрачной.
Мы намучились с настройкой инструментов при наложении сольных партий — тюнеров у нас тогда ещё не было, и при записи болванок гитары были настроены не по камертону. И теперь мы подтягивали и подтягивали струны, крутили колки и недовольно крутили головами. Времени на всё это, включая девять или десять дублей записи, ушло опять очень много, и мы успели в этот день записать музыку без вокала ещё к паре песен — и «смена» закончилась. После всеобщего перекура мы послушали ещё раз «Время есть…» и пришли в восторг. Это понравилось всем — и нам, и Борису, и Фану с Дюшей, и даже Тропилло. Ему вообще-то трудно было угодить, но на этот раз нам это удалось, тем более, что в рефрене был явственно слышен его демонический голос.
Дождь идёт с утра, будет, был и есть,
И карман мой пуст, а на часах — шесть.
Папирос нет, и огня нет,
И в окне знакомом не горит свет.
Время есть, а денег нет
И в гости некуда пойти.
И куда-то все подевались вдруг,
Я попал в какой-то не такой круг.
Я хочу пить, я хочу есть,
Я хочу просто где-нибудь сесть.
Время есть, а денег нет
И в гости некуда пойти…
Глава 9
Время нашей записи уже перевалило за две недели, а до конца было ещё довольно далеко. Витька наконец решил, какие песни точно должны войти в альбом, и насчитал четырнадцать штук, а записано было ещё только семь или восемь. Мы писали по новому методу Тропилло — блоками, по несколько песен, доводя работу над ними до полного завершения — с голосом, подпевками и всем остальным. И вдруг мы спохватились — меньше недели оставалось до нашего первого рок-клубовского концерта. Пора уже было что-то решать с составом, и главный вопрос вставал о барабанах — кто за ними будет сидеть? Фан сказал, что он может смело поиграть на бас-гитаре — он уже успел выучить все песни, пока мучился с драм-машиной в аппаратной Тропилло, а Б.Г. предложил:
— А почему бы вам не использовать драм-машину и на концерте? Это будет очень необычно и очень здорово.
— А как это сделать? Её же нужно на каждую вещь перестраивать, — засомневался Витька, но не отверг эту идею.
— А мы запишем её на магнитофон, — сказал я. — И будем работать под фонограмму.
На том и порешили. Можно смело сказать, что «Кино» было первой группой в Ленинграде, использовавшей на сцене фонограмму с записью драм-машины, — шёл 1982 год, и о таких технических новшествах никто ещё не думал.
Тут же в студии мы произвели запись драм-машины — выбрали семь наиболее боевых песен, и Фан перенёс пшиканье и бульканье ритм-бокса на магнитофонную ленту, скорость 19,5. Итак, теперь у нас были уже барабаны, две гитары и бас. Дюша предложил попеть на концерте бэквокал и поиграть на рояле для большей плотности звука, и мы с Витькой поддержали эту идею. Однако нужно было порепетировать, хоть несколько раз всем вместе прогнать программу на хорошем громком звуке, выяснить чисто акустические нюансы и так далее. И Борис предложил собраться на следующий день в Доме культуры имени Цюрюпы — кто-то из «Аквариума» был оформлен там на полставки руководителем местного какого-то вокально-инструментального ансамбля и имел, соответственно, право пользоваться комнатой, где стоял комплект аппаратуры советского производства, и далеко не первой свежести, но раздолбанные усилители ещё могли кое-как усилить, колонки ещё держались в положении «стоя» и выдавливали из себя звук, были микрофоны, стойки для них, и никто не мешал там грохотать и орать, насилуя всё это барахло.
Мы с Витькой обменялись опытом — ранним утром следующего дня я пошёл к врачу, начал кашлять и чихать, жалостливо говорить доброму доктору, что такого плохого самочувствия, как сегодняшней ночью, у меня ещё никогда не было, а на работе у меня страшные сквозняки, и что всё это просто невыносимо, и мне кажется, что у меня воспаление лёгких. Добрый доктор послушал меня через трубочку и выписал больничный лист на три дня, сказав, чтобы больше он меня не видел.
Витька же долго плакал у себя в училище, говоря, что у него сейчас такие чудовищные семейные обстоятельства, что он никак не может с полной отдачей резать по дереву, и тоже получил разрешение несколько дней не посещать занятия и уладить за это время семейные проблемы.
В этот же день, в полдень мы встретились у пивного ларька неподалёку от Балтийского вокзала. Дюша нас уже ждал, чтобы проводить до места, где была назначена репетиция. Увидев нас и поздоровавшись, он сказал, что мы молодцы, что пришли вовремя и что можно не торопиться — мол, репетиция никуда не убежит, и кивнул на полочку, которая опоясывала пивной ларёк на уровне человеческой груди. Полочка была густо уставлена пивными кружками с шапками белой пены, так Дюша загодя позаботился о молодых музыкантах.
— Пиво — это наше всё, — сказал Дюша, выпив первую кружку одним большим глотком.
Через полчаса мы разобрались с пивом и отправились, наконец, репетировать. Едва мы вышли к Обводному каналу, как Дюша вдруг так страшно захохотал, что нам пришлось остановиться и ждать, когда приступ закончится. Отсмеявшись и утерев слёзы, Дюша обратился к нам:
— Мужики, посмотрите-ка, — и показал рукой куда-то вперёд и вверх. Мы посмотрели в указанном направлении и увидели собственно Дом культуры, куда мы и направились.
— Ну и что? — спросили мы у Дюши.
— Посмотрите выше, — ответил он снова, начиная давиться от смеха. Мы посмотрели выше: часть Дома культуры загораживало здание, которое мы ещё не до конца обошли, и его угол, а также косые линии проводов электропередачи заслоняли маленькие буковки на крыше — «Дом культуры им. …», а крупно выделялась только оставшаяся часть — «АД Цюрюпы».
— Ад Цюрюпы, — я засмеялся. — Отличное место для рокеров. То, что надо.
На третьем этаже Ада Цюрюпы в просторной светлой комнате сидела группа «Аквариум» и в ожидании нас тихо-мирно пила портвейн. У группы «Кино» тоже было кое-что припасено, и репетиция удалась на славу.
За день до концерта всех, кто должен был играть, собрали в рок-клубе для инструктажа. Инструктаж заключался в основном в перечислении страшных кар, которым мы можем подвергнуться, если вдруг неожиданно захотим исполнить какую-нибудь не залитованную или не заявленную заранее песню. Выслушав все эти угрозы, под завязку мы получили приказ руководства — быть завтра в клубе никак не позже семи утра для того, чтобы куда-то поехать за аппаратурой, погрузить, привезти и разгрузить её в клубе и помочь готовить зал к концерту всем, кому только потребуется какая-либо помощь, — от сантехников до контролёров, проверяющих билеты.
Солнечным воскресным утром редкие прохожие, по какой-то нужде случившиеся в выходной день в такую рань на улице, могли наблюдать двух молодых людей, печально околачивающихся возле запертых дверей Дома народного творчества. Этими энтузиастами народного творчества были, разумеется, мы с Витькой — никого из присутствовавших на вчерашнем инструктаже, включая и самих инструкторов, не было и в помине. Мы притащили с собой гитары, магнитофон для фонограммы и огромную сумку с нашими сценическими костюмами, стояли теперь со всем этим добром на пустынной улице Рубинштейна и «ждали свежих новостей».
Когда в одном из открытых окон проникало радио и сообщило, что в Москве сейчас девять утра, мы, устав ждать неизвестно чего, отправившись к пивному ларьку и немного подняли там своё упавшее было настроение. Вернувшись на назначенное для встречи место, мы обнаружили, что двери нашего Дома открыты, вошли внутрь и поднялись по лестнице к кабинету-штабу рок-клуба. В кабинете сидела Таня Иванова.
— А-а, пришли, ребята? Ну, молодцы. Подождите немного, сейчас все соберутся и начнём…
Ругаться не хотелось, мы оставили наши вещи в кабинете у Тани и снова вышли на улицу.
Постепенно собирались все принимающие участие в концерте: приехал Жак Волощук, главный человек по вопросам аппарата и самый, пожалуй, ответственный человек в клубе, подъезжали потихоньку музыканты — мы со всеми вежливо здоровались, но в клуб не шли — обойдутся тами без нас, решили мы. В семь утра мы бы ещё чем-нибудь и помогли, но сейчас, проболтавшись почти четыре часа по улице, нам уже не хотелось ничего таскать и подключать. Ведь впереди, собственно, был ещё концерт, и мы предпочли не нервничать лишний раз и грелись на солнышке, морально и физически готовясь к выступлению.
Аппаратуру привезли её владельцы без всякой посторонней помощи, они никому не доверяли прикасаться своими руками к собранным усилителям и колонкам, и теперь таскали её из автобуса в клуб — незнакомые нам длинноволосые люди с мрачными лицами. Позже выяснилось, что это те самые зубры хард-рока, что завершали сегодняшний концерт. Приехала Марьяша с коробочками грима, и мы поднялись на второй этаж в отведённую для нас гримерку, потом притащили туда всё наше добро из Таниного кабинета и начали готовиться к выходу на сцену — до начала действа оставался один час.
Все праздношатающиеся за кулисами юноши и девушки, музыканты и их поклонники и поклонницы сбежались к нашей гримерке и, заглядывая в дверь, подсматривали, как и во что мы наряжаемся для нашего первого шоу.
В те годы понятие о шоу на рок-концерте и о сценических костюмах было абсолютно конкретным, и мало кто отваживался отступить от канонов, определяющих поведение рок-группы на сцене и её внешний вид. Внешний вид — длинные волосы, джинсово-рвано-заплатно-просторные одежды, или широкие белые рубахи, приталенные, разумеется, — довольно известный стандарт семидесятых переполз и в восьмидесятые. Рокеры вообще, в массе, не отличаются гибкостью и быстротой мышления, и в их костюмах это было тогда очень заметно, как, впрочем, и сейчас. Сценическое шоу заключалось, в основном в принимании певцом вычурных «красивых» поз, а поскольку специально заниматься пластикой рокеры считали ниже своего рокерского достоинства, то эти позы, порой, получались очень неплохими — стремясь сделать «красиво», неуклюжие волосатые парни иногда двигались настолько забавно, что с профессиональной, в смысле пластики, точки зрения, это было очень неплохо. В целом же всё выглядело неталантливой пародией на западные группы среднего уровня, знакомые только по фотографиям и записям пластинок. Ну и, конечно, апогеем шоу для всякой хоть немного уважающей себя группы было падение гитариста на колени в особо патетических местах и игра на гитаре в этом положении, прогнувшись в спине, и с головой, закинутой назад. Особый попс был, если длинные волосы гитариста при этом доставали до пола. Кое-кто накладывал и грим на свои бледные лица, но ежели уж до такого доходило, то непременно за образец бралась группа «Кисс», и никаких других вольностей никто себе не позволял.
И вот теперь, привыкшие ко всему этому безобразию, фаны самопальных рокешников с удивлением взирали на Цоя, на его кружева, кольца с поддельными бриллиантами, на вышитую псевдозолотом жилетку, на его аккуратный и изысканный грим, совершенно непохожий на грубо размалёванные рожи хард-рокеров, и на Франкенштейна, в которого Марьяша превратила меня с помощью грима, лака для волос и объединённых гардеробов ТЮЗа и Госцирка.
— Мудаки какие-то, — говорили, кивая в нашу сторону, особенно принципиальные хард-рокеры и заглядывали в соседнюю дверь. Соседняя дверь вдруг резко открылась, оттеснив любопытных к стене коридора, и из дверного проёма гуськом, глядя друг другу в затылок, вышла бодрыми деловыми шагами группа под управлением Александра Давыдова — все, как один, в аккуратненьких голубеньких рубашечках, тёмненьких узеньких галстучках и в чёрных очечках. Группа направилась к роялю и, обступив его, по команде Давыдова, начала распеваться гаммой до-мажор. Это уже было совсем против правил, установленных здесь любителями «тяжеляка», и подрывало основы и престиж «настоящего нашего рока, который в кайф» так, что хард-рокеры, обозвав новоявленных певцов «эстрадой сопливой», забились в маленький загаженный туалет и закурили там папиросы с марихуаной. «Бу-бу-бу», — неслось оттуда ещё долго, — «Не в кайф… не по кайфу… найтать… ништяк… в кайф…»
Пришёл Коля Михайлов и сказал, что через десять минут мы должны начинать. Всё было готово, и все были в сборе — Борис уже сидел в углу сцены с настроенным магнитофоном и заряженной фонограммой, Фан был готов к бою и стоял за левой кулисой с бас-гитарой, Дюша в плаще и широкополой шляпе шевелил пальцами, готовясь наброситься на рояль, и мы с Витькой, завершив последние приготовления, подошли к выходу на сцену, потом, заметив, что занавес опущен, вышли и спрятались за колонками.
Поднялся занавес, и вышел на авансцену Коля Михайлов, исполняющий обязанности конферансье. «Молодая группа… первый раз у нас… будем снисходительны… „Кино“…», — так он говорил с залом минуты три, потом повернулся и ушёл за кулису. В ту же секунду за этой кулисой раздался дикий, нечеловеческий, страшно громкий вопль: «А-а-а-а!!!…». Это была моя режиссёрская находка. В зале засмеялись. Орал за кулисой Дюша — у него был очень сильный высокий голос и достаточно большие лёгкие, так что, продолжая страшно орать, он медленно вышел на всеобщее обозрение, прошёл по авансцене к роялю и, ещё стоя, крича и вращая глазами, ударил по клавишам. В этот момент Борис точно включил фонограмму, я, Витька и Фан появились на сцене из-за колонок и заиграли самую тяжёлую и мощную вещь из тогдашнего репертуара:
Фонограмма барабанов к заключительной песне «Когда-то ты был битником» была записана с большим запасом — мы планировали устроить небольшой джем, что и проделали не без успеха. Борис оставил исправно работающий магнитофон, схватил припрятанный в укромном уголке барабан, с какими ходят по улицам духовые оркестры, и с этим огромным чудовищем на животе, полуголый, в шляпе и чёрных очках торжественно вышел на сцену, колотя по барабану изо всех сил, помогая драм-машине. С другой стороны сцены внезапным скоком выпрыгнул молодой и энергичный Майк с гитарой «Музима» наперевес и принялся запиливать параллельно со мной лихое соло а-ля Чак Берри, и, наконец, сшибая толпившихся за кулисами юношей и девушек, мощный, словно баллистическая ракета, вылетел в центр сцены наш старый приятель Монозуб (он же Панкер). В развевающейся огромной клетчатой рубахе, узеньких чёрных очёчках на квадратном лице и с ещё непривычным для тех лет на рок-сцене саксофоном в руках, он был просто страшен. К тому времени Панкер оставил свою мечту стать барабанщиком и поменял ударную установку на саксофон, решив попробовать овладеть теперь этим инструментом. К моменту своего сценического дебюта он ещё не освоил сакс, и извлечь из него какие-нибудь звуки был не в силах. Но оказавшись на сцене в разгар концерта (сзади — мы с Цоем, по левую руку — Б.Г. и Фан, по правую — Майк и Дюша), он увидел, что все пути к отступлению отрезаны, и так отчаянно дунул в блестящую трубку, что неожиданно для нас и самого себя саксофон заревел пронзительно чистой нотой ми. В зале от души веселились — такого энергичного задорного зрелища на рок-клубовской сцене ещё не было. На подпольных сэйшенах случалось и покруче, но в строгом официальном клубе — нет.
Мы закончили, поклонились и с достоинством пошли в свою гримерную, услышав, как Коля Михайлов, выйдя на сцену, чтобы представить следующую группу, растерянно сказал:
— Группа «Кино» показала нам кино…
— Таня Иванова вас убьёт, — этими словами встретила нас Марьяша на пути к гримерке.
— Ну, вам дадут сейчас за такое бесчинство! — говорили знакомые и друзья, которые пришли за кулисы поздравить нас с дебютом. Но никто ничего такого нам не дал — улыбающаяся Таня Иванова продралась к нам сквозь толпу и, сияя, сказала, что мы молодцы и что она не ожидала такого весёлого и бодрого выступления. И вновь, как и год назад в Москве, я подумал: «Никогда не угадаешь, что человеку нужно…».
Пока мы разгримировывались, принимали поздравления и переодевались, следующая за нами группа уже отыграла свои полчаса, и начала первое своё выступление команда Давыдова.
Мы с Витькой вышли в зал послушать и посмотреть на этих ребят — внешний вид группы делал заявку на хорошую музыку, так и вышло. Группа играла настоящую хорошую волну, ска, правильно пела в два, иногда в три голоса, была энергична, мелодична, напориста и современна. Дослушивать следующий коллектив — зубров хард-рока мы не стали, снова оказались в гримерке, и перед нами вырос маленького роста, но удивительно широкий в кости и крепкий бородач.
— Пошли ко мне в гости на Фонтанку — тут рядом, — пригласил он нас. Мы спросили у неизвестного, кто ещё приглашён, и выяснили, что Костя Хацкилевич, так звали этого симпатичного мужика, ждёт только нас и группу Давыдова.
Веселье у Кости по размаху ничуть не уступало московским аналогичным мероприятия, и мы «оттягивались в полный рост», как любил говорить тогда Майк. Витька с Давыдовым оттягивались на правах руководителей с большей силой и скоро мирно уснули на диванчике, а я и Гриня, гитарист и певец дружественного нам коллектива, ещё долго бродили по большой Костиной квартире, ходили за вином и отдыхали по-нашему, по-битнически…
Запись альбома продолжалась с переменным успехом. То у Тропилло в студии была какая-нибудь комиссия, то мы не могли отпроситься со своих табельных мест, то ещё что-нибудь мешало. Однажды Витьке пришлось даже съездить на овощебазу вместо Тропилло, а Андрей в это время записывал мои гитарные соло, Севину виолончель и Дюшину флейту на песню «Мои друзья». Борис поиграл на металлофоне в «Солнечных днях» и «Алюминиевых огурцах» — милейшей песенке, написанной Витькой после «трудового семестра» — работы в колхозе вместе с сокурсниками по училищу. Он говорил, что под дождём, на раскисшем грязью поле огурцы, которые будущим художникам приказано было собирать, имели вид совершенно неорганических предметов — холодные, серые, скользкие, тяжёлые штуки, алюминиевые огурцы. Вся песня была весёлой абсурдной игрой слов, не больше, правда, абсурдней, чем многое из того, что приходилось делать тогда Витьке, мне, Марьяше и нашим друзьям…
В период записи нашего альбома как раз один из таких неприкаянных учеников находился в метании между Б.Г. и Тропилло и присутствовал на каждой сессии звукозаписи «Кино». Иногда Борис освобождался от работы над нашим звуком на пять или десять минут и тогда сразу же садился в уголок с учеником и показывал ему пару новых аккордов на гитаре, услышав же, что мы с Витькой начали репетировать новую песню, бежал снова к нам, отфутболив ученика к Тропилло, который сажал его за пульт и начинал терпеливо объяснять на примере нашей записи, какие ручки и в какой момент нужно крутить. Ученик этот был очень старательный, добросовестный и, как нам показалось, совсем юный отрок, толстенький, кругленький, очень вежливый и восторженный. Звали ученика Алёша Вишня.
Вишня, как я понимаю, стал нашим вторым официальным фаном. Но, в отличие от агрессивного звериного восторга Владика Шебашова, он полюбил Витькины песни чистой, романтической, первой юношеской любовью. Лешка Вишня зазывал нас к себе в гости и зазвал наконец — жил он совсем рядом со студией. Дома у нового поклонника группы «Кино», который вскоре стал настоящим нашим другом, было очень уютно и свободно — у Вишни стоял отличный бытовой магнитофон со сквозным каналом, а также кучи разных примочек, пультов и пультиков, колонок и колоночек, микрофонов, гитар и дудочек — Вишня собирал у себя домашнюю студию и собрал в конце концов с помощью Тропилло и собственной энергии.
Лешкины родители не ругали сына за увлечение роком, и здесь можно было расслабиться, послушать спокойно свои и Вишнины записи, плёнки других, неизвестных ещё нам команд — Тропилло помогал Лешке во всем, в том числе и в накоплении музыкальной информации. Общаться с нашим новым другом было легко и приятно — он, судя по всему, очень нас полюбил, страшно рад был видеть у себя в гостях, и в его любви не было тяжести заискивания и лести — Лешка обладал удивительно скромным и незаметным, но твёрдым, настоящим внутренним достоинством. Кстати, вспоминая мои недавние рассуждения, могу сказать, что Вишня из тех людей, что неопаздывают — он был очень пунктуален. Как и многие из нас, он уже получил «трудовое крещение» — работал на каком-то жутко вредном текстильном производстве, за что получал неплохие деньги, которые и тратил на магнитофонные ленты, микрофоны и фотоаппараты — он очень любил снимать и предложил даже сделать обложку для нашего магнитофонного альбома.
Начался май, было уже тепло, и листочки появились уже на чахлых ленинградских деревьях, и травка пробилась сквозь мазутно-асфальтовую почву, когда в очередной раз собравшись в Доме пионеров и школьников, мы обнаружили, что на четырнадцать записанных нами песен накладывать уже больше ничего не нужно и что они реально готовы. Это было даже неожиданно — мы так привыкли ходить сюда, как на работу, что теперь просто растерялись — а дальше что?… Весь день мы занимались порядком расположения песен на альбоме — Витька никак не мог решить, в какой последовательности они должны идти, и мы сидели вместе с «Аквариумом», писали и переписывали и совсем замучили Тропилло нашими парадоксальными предложениями.
— А почему бы вам не использовать драм-машину и на концерте? Это будет очень необычно и очень здорово.
— А как это сделать? Её же нужно на каждую вещь перестраивать, — засомневался Витька, но не отверг эту идею.
— А мы запишем её на магнитофон, — сказал я. — И будем работать под фонограмму.
На том и порешили. Можно смело сказать, что «Кино» было первой группой в Ленинграде, использовавшей на сцене фонограмму с записью драм-машины, — шёл 1982 год, и о таких технических новшествах никто ещё не думал.
Тут же в студии мы произвели запись драм-машины — выбрали семь наиболее боевых песен, и Фан перенёс пшиканье и бульканье ритм-бокса на магнитофонную ленту, скорость 19,5. Итак, теперь у нас были уже барабаны, две гитары и бас. Дюша предложил попеть на концерте бэквокал и поиграть на рояле для большей плотности звука, и мы с Витькой поддержали эту идею. Однако нужно было порепетировать, хоть несколько раз всем вместе прогнать программу на хорошем громком звуке, выяснить чисто акустические нюансы и так далее. И Борис предложил собраться на следующий день в Доме культуры имени Цюрюпы — кто-то из «Аквариума» был оформлен там на полставки руководителем местного какого-то вокально-инструментального ансамбля и имел, соответственно, право пользоваться комнатой, где стоял комплект аппаратуры советского производства, и далеко не первой свежести, но раздолбанные усилители ещё могли кое-как усилить, колонки ещё держались в положении «стоя» и выдавливали из себя звук, были микрофоны, стойки для них, и никто не мешал там грохотать и орать, насилуя всё это барахло.
Мы с Витькой обменялись опытом — ранним утром следующего дня я пошёл к врачу, начал кашлять и чихать, жалостливо говорить доброму доктору, что такого плохого самочувствия, как сегодняшней ночью, у меня ещё никогда не было, а на работе у меня страшные сквозняки, и что всё это просто невыносимо, и мне кажется, что у меня воспаление лёгких. Добрый доктор послушал меня через трубочку и выписал больничный лист на три дня, сказав, чтобы больше он меня не видел.
Витька же долго плакал у себя в училище, говоря, что у него сейчас такие чудовищные семейные обстоятельства, что он никак не может с полной отдачей резать по дереву, и тоже получил разрешение несколько дней не посещать занятия и уладить за это время семейные проблемы.
В этот же день, в полдень мы встретились у пивного ларька неподалёку от Балтийского вокзала. Дюша нас уже ждал, чтобы проводить до места, где была назначена репетиция. Увидев нас и поздоровавшись, он сказал, что мы молодцы, что пришли вовремя и что можно не торопиться — мол, репетиция никуда не убежит, и кивнул на полочку, которая опоясывала пивной ларёк на уровне человеческой груди. Полочка была густо уставлена пивными кружками с шапками белой пены, так Дюша загодя позаботился о молодых музыкантах.
— Пиво — это наше всё, — сказал Дюша, выпив первую кружку одним большим глотком.
Через полчаса мы разобрались с пивом и отправились, наконец, репетировать. Едва мы вышли к Обводному каналу, как Дюша вдруг так страшно захохотал, что нам пришлось остановиться и ждать, когда приступ закончится. Отсмеявшись и утерев слёзы, Дюша обратился к нам:
— Мужики, посмотрите-ка, — и показал рукой куда-то вперёд и вверх. Мы посмотрели в указанном направлении и увидели собственно Дом культуры, куда мы и направились.
— Ну и что? — спросили мы у Дюши.
— Посмотрите выше, — ответил он снова, начиная давиться от смеха. Мы посмотрели выше: часть Дома культуры загораживало здание, которое мы ещё не до конца обошли, и его угол, а также косые линии проводов электропередачи заслоняли маленькие буковки на крыше — «Дом культуры им. …», а крупно выделялась только оставшаяся часть — «АД Цюрюпы».
— Ад Цюрюпы, — я засмеялся. — Отличное место для рокеров. То, что надо.
На третьем этаже Ада Цюрюпы в просторной светлой комнате сидела группа «Аквариум» и в ожидании нас тихо-мирно пила портвейн. У группы «Кино» тоже было кое-что припасено, и репетиция удалась на славу.
За день до концерта всех, кто должен был играть, собрали в рок-клубе для инструктажа. Инструктаж заключался в основном в перечислении страшных кар, которым мы можем подвергнуться, если вдруг неожиданно захотим исполнить какую-нибудь не залитованную или не заявленную заранее песню. Выслушав все эти угрозы, под завязку мы получили приказ руководства — быть завтра в клубе никак не позже семи утра для того, чтобы куда-то поехать за аппаратурой, погрузить, привезти и разгрузить её в клубе и помочь готовить зал к концерту всем, кому только потребуется какая-либо помощь, — от сантехников до контролёров, проверяющих билеты.
Солнечным воскресным утром редкие прохожие, по какой-то нужде случившиеся в выходной день в такую рань на улице, могли наблюдать двух молодых людей, печально околачивающихся возле запертых дверей Дома народного творчества. Этими энтузиастами народного творчества были, разумеется, мы с Витькой — никого из присутствовавших на вчерашнем инструктаже, включая и самих инструкторов, не было и в помине. Мы притащили с собой гитары, магнитофон для фонограммы и огромную сумку с нашими сценическими костюмами, стояли теперь со всем этим добром на пустынной улице Рубинштейна и «ждали свежих новостей».
Когда в одном из открытых окон проникало радио и сообщило, что в Москве сейчас девять утра, мы, устав ждать неизвестно чего, отправившись к пивному ларьку и немного подняли там своё упавшее было настроение. Вернувшись на назначенное для встречи место, мы обнаружили, что двери нашего Дома открыты, вошли внутрь и поднялись по лестнице к кабинету-штабу рок-клуба. В кабинете сидела Таня Иванова.
— А-а, пришли, ребята? Ну, молодцы. Подождите немного, сейчас все соберутся и начнём…
Ругаться не хотелось, мы оставили наши вещи в кабинете у Тани и снова вышли на улицу.
Постепенно собирались все принимающие участие в концерте: приехал Жак Волощук, главный человек по вопросам аппарата и самый, пожалуй, ответственный человек в клубе, подъезжали потихоньку музыканты — мы со всеми вежливо здоровались, но в клуб не шли — обойдутся тами без нас, решили мы. В семь утра мы бы ещё чем-нибудь и помогли, но сейчас, проболтавшись почти четыре часа по улице, нам уже не хотелось ничего таскать и подключать. Ведь впереди, собственно, был ещё концерт, и мы предпочли не нервничать лишний раз и грелись на солнышке, морально и физически готовясь к выступлению.
Аппаратуру привезли её владельцы без всякой посторонней помощи, они никому не доверяли прикасаться своими руками к собранным усилителям и колонкам, и теперь таскали её из автобуса в клуб — незнакомые нам длинноволосые люди с мрачными лицами. Позже выяснилось, что это те самые зубры хард-рока, что завершали сегодняшний концерт. Приехала Марьяша с коробочками грима, и мы поднялись на второй этаж в отведённую для нас гримерку, потом притащили туда всё наше добро из Таниного кабинета и начали готовиться к выходу на сцену — до начала действа оставался один час.
Все праздношатающиеся за кулисами юноши и девушки, музыканты и их поклонники и поклонницы сбежались к нашей гримерке и, заглядывая в дверь, подсматривали, как и во что мы наряжаемся для нашего первого шоу.
В те годы понятие о шоу на рок-концерте и о сценических костюмах было абсолютно конкретным, и мало кто отваживался отступить от канонов, определяющих поведение рок-группы на сцене и её внешний вид. Внешний вид — длинные волосы, джинсово-рвано-заплатно-просторные одежды, или широкие белые рубахи, приталенные, разумеется, — довольно известный стандарт семидесятых переполз и в восьмидесятые. Рокеры вообще, в массе, не отличаются гибкостью и быстротой мышления, и в их костюмах это было тогда очень заметно, как, впрочем, и сейчас. Сценическое шоу заключалось, в основном в принимании певцом вычурных «красивых» поз, а поскольку специально заниматься пластикой рокеры считали ниже своего рокерского достоинства, то эти позы, порой, получались очень неплохими — стремясь сделать «красиво», неуклюжие волосатые парни иногда двигались настолько забавно, что с профессиональной, в смысле пластики, точки зрения, это было очень неплохо. В целом же всё выглядело неталантливой пародией на западные группы среднего уровня, знакомые только по фотографиям и записям пластинок. Ну и, конечно, апогеем шоу для всякой хоть немного уважающей себя группы было падение гитариста на колени в особо патетических местах и игра на гитаре в этом положении, прогнувшись в спине, и с головой, закинутой назад. Особый попс был, если длинные волосы гитариста при этом доставали до пола. Кое-кто накладывал и грим на свои бледные лица, но ежели уж до такого доходило, то непременно за образец бралась группа «Кисс», и никаких других вольностей никто себе не позволял.
И вот теперь, привыкшие ко всему этому безобразию, фаны самопальных рокешников с удивлением взирали на Цоя, на его кружева, кольца с поддельными бриллиантами, на вышитую псевдозолотом жилетку, на его аккуратный и изысканный грим, совершенно непохожий на грубо размалёванные рожи хард-рокеров, и на Франкенштейна, в которого Марьяша превратила меня с помощью грима, лака для волос и объединённых гардеробов ТЮЗа и Госцирка.
— Мудаки какие-то, — говорили, кивая в нашу сторону, особенно принципиальные хард-рокеры и заглядывали в соседнюю дверь. Соседняя дверь вдруг резко открылась, оттеснив любопытных к стене коридора, и из дверного проёма гуськом, глядя друг другу в затылок, вышла бодрыми деловыми шагами группа под управлением Александра Давыдова — все, как один, в аккуратненьких голубеньких рубашечках, тёмненьких узеньких галстучках и в чёрных очечках. Группа направилась к роялю и, обступив его, по команде Давыдова, начала распеваться гаммой до-мажор. Это уже было совсем против правил, установленных здесь любителями «тяжеляка», и подрывало основы и престиж «настоящего нашего рока, который в кайф» так, что хард-рокеры, обозвав новоявленных певцов «эстрадой сопливой», забились в маленький загаженный туалет и закурили там папиросы с марихуаной. «Бу-бу-бу», — неслось оттуда ещё долго, — «Не в кайф… не по кайфу… найтать… ништяк… в кайф…»
Пришёл Коля Михайлов и сказал, что через десять минут мы должны начинать. Всё было готово, и все были в сборе — Борис уже сидел в углу сцены с настроенным магнитофоном и заряженной фонограммой, Фан был готов к бою и стоял за левой кулисой с бас-гитарой, Дюша в плаще и широкополой шляпе шевелил пальцами, готовясь наброситься на рояль, и мы с Витькой, завершив последние приготовления, подошли к выходу на сцену, потом, заметив, что занавес опущен, вышли и спрятались за колонками.
Поднялся занавес, и вышел на авансцену Коля Михайлов, исполняющий обязанности конферансье. «Молодая группа… первый раз у нас… будем снисходительны… „Кино“…», — так он говорил с залом минуты три, потом повернулся и ушёл за кулису. В ту же секунду за этой кулисой раздался дикий, нечеловеческий, страшно громкий вопль: «А-а-а-а!!!…». Это была моя режиссёрская находка. В зале засмеялись. Орал за кулисой Дюша — у него был очень сильный высокий голос и достаточно большие лёгкие, так что, продолжая страшно орать, он медленно вышел на всеобщее обозрение, прошёл по авансцене к роялю и, ещё стоя, крича и вращая глазами, ударил по клавишам. В этот момент Борис точно включил фонограмму, я, Витька и Фан появились на сцене из-за колонок и заиграли самую тяжёлую и мощную вещь из тогдашнего репертуара:
Тридцать положенных нам минут мы работали как заведённые. Перерывы между барабанными партиями песен на фонограмме составляли в среднем семь — восемь секунд, а Борис не останавливал фонограмму, боясь выбить нас из колеи. И правильно делал — концерт прошёл на одном дыхании. Зал, правда, по-моему, совершенно не понял сначала, что вообще происходит на сцене, — настолько группа «Кино» была непохожа на привычные ленинградские команды. Потом, где-то с середины нашего выступления, зал всё-таки очнулся от столбняка и начал реагировать на наше безумство. Мы отчётливо слышали из тёмной глубины вопли нашего официального фана Владика Шебашова — «Рыба, давай!!! Цой, давай!!!» и одобрительные хлопки примерно половины зала. Остальная половина крепко уважала традиционный рок и была более сдержана в выражении восторга новой группе, но, как я понял, особенной неприязни мы у большинства слушателей не вызвали.
Вечер наступает медленнее, чем всегда.
Утром ночь догорает как звезда.
Я начинаю день, я кончаю ночь.
Двадцать четыре круга — прочь,
Двадцать четыре круга — прочь,
Я — асфальт!
Я написал письмо от себя себе,
Я получил чистый лист, он зовёт к тебе.
Я не знаю, кто из вас может мне помочь.
Двадцать четыре круга — прочь,
Двадцать четыре круга — прочь,
Я — асфальт.
Я — свой сын, свой отец, свой друг, свой враг.
Я боюсь сделать этот последний шаг.
Уходи, день, уходи, уходи в ночь!
Двадцать четыре круга — прочь,
Двадцать четыре круга — прочь,
Двадцать четыре круга — прочь,
Я — асфальт!…
Фонограмма барабанов к заключительной песне «Когда-то ты был битником» была записана с большим запасом — мы планировали устроить небольшой джем, что и проделали не без успеха. Борис оставил исправно работающий магнитофон, схватил припрятанный в укромном уголке барабан, с какими ходят по улицам духовые оркестры, и с этим огромным чудовищем на животе, полуголый, в шляпе и чёрных очках торжественно вышел на сцену, колотя по барабану изо всех сил, помогая драм-машине. С другой стороны сцены внезапным скоком выпрыгнул молодой и энергичный Майк с гитарой «Музима» наперевес и принялся запиливать параллельно со мной лихое соло а-ля Чак Берри, и, наконец, сшибая толпившихся за кулисами юношей и девушек, мощный, словно баллистическая ракета, вылетел в центр сцены наш старый приятель Монозуб (он же Панкер). В развевающейся огромной клетчатой рубахе, узеньких чёрных очёчках на квадратном лице и с ещё непривычным для тех лет на рок-сцене саксофоном в руках, он был просто страшен. К тому времени Панкер оставил свою мечту стать барабанщиком и поменял ударную установку на саксофон, решив попробовать овладеть теперь этим инструментом. К моменту своего сценического дебюта он ещё не освоил сакс, и извлечь из него какие-нибудь звуки был не в силах. Но оказавшись на сцене в разгар концерта (сзади — мы с Цоем, по левую руку — Б.Г. и Фан, по правую — Майк и Дюша), он увидел, что все пути к отступлению отрезаны, и так отчаянно дунул в блестящую трубку, что неожиданно для нас и самого себя саксофон заревел пронзительно чистой нотой ми. В зале от души веселились — такого энергичного задорного зрелища на рок-клубовской сцене ещё не было. На подпольных сэйшенах случалось и покруче, но в строгом официальном клубе — нет.
Мы закончили, поклонились и с достоинством пошли в свою гримерную, услышав, как Коля Михайлов, выйдя на сцену, чтобы представить следующую группу, растерянно сказал:
— Группа «Кино» показала нам кино…
— Таня Иванова вас убьёт, — этими словами встретила нас Марьяша на пути к гримерке.
— Ну, вам дадут сейчас за такое бесчинство! — говорили знакомые и друзья, которые пришли за кулисы поздравить нас с дебютом. Но никто ничего такого нам не дал — улыбающаяся Таня Иванова продралась к нам сквозь толпу и, сияя, сказала, что мы молодцы и что она не ожидала такого весёлого и бодрого выступления. И вновь, как и год назад в Москве, я подумал: «Никогда не угадаешь, что человеку нужно…».
Пока мы разгримировывались, принимали поздравления и переодевались, следующая за нами группа уже отыграла свои полчаса, и начала первое своё выступление команда Давыдова.
Мы с Витькой вышли в зал послушать и посмотреть на этих ребят — внешний вид группы делал заявку на хорошую музыку, так и вышло. Группа играла настоящую хорошую волну, ска, правильно пела в два, иногда в три голоса, была энергична, мелодична, напориста и современна. Дослушивать следующий коллектив — зубров хард-рока мы не стали, снова оказались в гримерке, и перед нами вырос маленького роста, но удивительно широкий в кости и крепкий бородач.
— Пошли ко мне в гости на Фонтанку — тут рядом, — пригласил он нас. Мы спросили у неизвестного, кто ещё приглашён, и выяснили, что Костя Хацкилевич, так звали этого симпатичного мужика, ждёт только нас и группу Давыдова.
Веселье у Кости по размаху ничуть не уступало московским аналогичным мероприятия, и мы «оттягивались в полный рост», как любил говорить тогда Майк. Витька с Давыдовым оттягивались на правах руководителей с большей силой и скоро мирно уснули на диванчике, а я и Гриня, гитарист и певец дружественного нам коллектива, ещё долго бродили по большой Костиной квартире, ходили за вином и отдыхали по-нашему, по-битнически…
Запись альбома продолжалась с переменным успехом. То у Тропилло в студии была какая-нибудь комиссия, то мы не могли отпроситься со своих табельных мест, то ещё что-нибудь мешало. Однажды Витьке пришлось даже съездить на овощебазу вместо Тропилло, а Андрей в это время записывал мои гитарные соло, Севину виолончель и Дюшину флейту на песню «Мои друзья». Борис поиграл на металлофоне в «Солнечных днях» и «Алюминиевых огурцах» — милейшей песенке, написанной Витькой после «трудового семестра» — работы в колхозе вместе с сокурсниками по училищу. Он говорил, что под дождём, на раскисшем грязью поле огурцы, которые будущим художникам приказано было собирать, имели вид совершенно неорганических предметов — холодные, серые, скользкие, тяжёлые штуки, алюминиевые огурцы. Вся песня была весёлой абсурдной игрой слов, не больше, правда, абсурдней, чем многое из того, что приходилось делать тогда Витьке, мне, Марьяше и нашим друзьям…
Тропилло продолжал медитировать, экспериментировать и вдруг сыграл чудесное, трепетное, наивное соло на блок-флейте в сольном Витькином номере «Я посадил дерево». Наш звукорежиссёр продолжал удивлять нас всё больше и больше. Он походил на какого-то рок-пророка: высказывал совершенно независимые суждения абсолютно обо всем, строил категоричные прогнозы — и, что странно, все они со временем сбылись или сбываются, и был постоянно окружён учениками. Когда количество учеников становилось больше двух, Андрей начинал переправлять их Борису, который обучал юных последователей жизненной школы Тропилло игре на гитаре.
Здравствуйте, девочки,
Здравствуйте, мальчики!
Смотрите на меня в окно
И мне кидайте свои пальчики,
Ведь я сажаю алюминиевые огурцы
На брезентовом поле…
Злое белое колено
Пытается меня достать —
Колом колено колет вены,
В надежде тайну разгадать — зачем?…
Ведь я сажаю алюминиевые огурцы
На брезентовом поле…
Три чукотских мудреца
Твердят, твердят мне без конца —
Металл не принесёт плода,
Игра не стоит свеч, а результат — труда,
Но я сажаю алюминиевые огурцы
На брезентовом поле.
Кнопки, скрепки, клёпки,
Дырки, булки, вилки.
Здесь тракторы пройдут мои
И упадут в копилку, упадут туда…
Где я сажаю алюминиевые огурцы
На брезентовом поле.
В период записи нашего альбома как раз один из таких неприкаянных учеников находился в метании между Б.Г. и Тропилло и присутствовал на каждой сессии звукозаписи «Кино». Иногда Борис освобождался от работы над нашим звуком на пять или десять минут и тогда сразу же садился в уголок с учеником и показывал ему пару новых аккордов на гитаре, услышав же, что мы с Витькой начали репетировать новую песню, бежал снова к нам, отфутболив ученика к Тропилло, который сажал его за пульт и начинал терпеливо объяснять на примере нашей записи, какие ручки и в какой момент нужно крутить. Ученик этот был очень старательный, добросовестный и, как нам показалось, совсем юный отрок, толстенький, кругленький, очень вежливый и восторженный. Звали ученика Алёша Вишня.
Вишня, как я понимаю, стал нашим вторым официальным фаном. Но, в отличие от агрессивного звериного восторга Владика Шебашова, он полюбил Витькины песни чистой, романтической, первой юношеской любовью. Лешка Вишня зазывал нас к себе в гости и зазвал наконец — жил он совсем рядом со студией. Дома у нового поклонника группы «Кино», который вскоре стал настоящим нашим другом, было очень уютно и свободно — у Вишни стоял отличный бытовой магнитофон со сквозным каналом, а также кучи разных примочек, пультов и пультиков, колонок и колоночек, микрофонов, гитар и дудочек — Вишня собирал у себя домашнюю студию и собрал в конце концов с помощью Тропилло и собственной энергии.
Лешкины родители не ругали сына за увлечение роком, и здесь можно было расслабиться, послушать спокойно свои и Вишнины записи, плёнки других, неизвестных ещё нам команд — Тропилло помогал Лешке во всем, в том числе и в накоплении музыкальной информации. Общаться с нашим новым другом было легко и приятно — он, судя по всему, очень нас полюбил, страшно рад был видеть у себя в гостях, и в его любви не было тяжести заискивания и лести — Лешка обладал удивительно скромным и незаметным, но твёрдым, настоящим внутренним достоинством. Кстати, вспоминая мои недавние рассуждения, могу сказать, что Вишня из тех людей, что неопаздывают — он был очень пунктуален. Как и многие из нас, он уже получил «трудовое крещение» — работал на каком-то жутко вредном текстильном производстве, за что получал неплохие деньги, которые и тратил на магнитофонные ленты, микрофоны и фотоаппараты — он очень любил снимать и предложил даже сделать обложку для нашего магнитофонного альбома.
Начался май, было уже тепло, и листочки появились уже на чахлых ленинградских деревьях, и травка пробилась сквозь мазутно-асфальтовую почву, когда в очередной раз собравшись в Доме пионеров и школьников, мы обнаружили, что на четырнадцать записанных нами песен накладывать уже больше ничего не нужно и что они реально готовы. Это было даже неожиданно — мы так привыкли ходить сюда, как на работу, что теперь просто растерялись — а дальше что?… Весь день мы занимались порядком расположения песен на альбоме — Витька никак не мог решить, в какой последовательности они должны идти, и мы сидели вместе с «Аквариумом», писали и переписывали и совсем замучили Тропилло нашими парадоксальными предложениями.