Большинство идущих в толпе не обратили внимания на последний приказ и не видели этой атаки — милиция, вернее, какие-то специальные бойцы — спецназ — не спецназ, солдаты — не солдаты, приближались к ним сзади, со спины. Паника началась, когда были вырублены первые, вернее, последние идущие в толпе битломаны. Заметь это нападение раньше, битломаны, возможно, могли бы дать отпор атакующим, что тоже спорно, — на них бежали профессионалы рукопашного боя, но сейчас, когда задние ряды попадали на газон под ударами в спину — били в основном в поясницу ногами, — мы это видели отчётливо, началась паника и, сшибая друг друга, битломаны рванули на проезжую часть улицы. Бойцы преследовали их, пиная по дороге уже лежащих, и настигали бегущих, сбивали их с ног ударами в спину, по затылку, под колени, по почкам… Из переулка вылетели навстречу обезумевшим битломанам два милицейских газика, находившихся, наверное, до поры до времени в засаде. Хорошо, хоть никто не попал под колёса, — машины врезались прямо в толпу, расклинивая её на три жидких потока. Кое-кого уже волокли к автобусам, видимо, тех, кто пробовал всё-таки защитить честь и достоинство советского гражданина, как говорили сами милиционеры при составлении протокола.
Толпа рассеивалась — люди бежали в разные стороны — лучше не попасть на метро, чем стать калекой, и нам с Цоем тоже пришлось дать тягу — в нашу сторону уже устремились трое в синих рубашках. Характерно то, что, хотя нападающие и имели явное физическое преимущество перед битломанами, но тогда они работали группками по двое, по трое, с гарантией полной победы над врагом. И победа была на их стороне. Они полностью достигли того, чтобы нам «жизнь раем не казалась». Она и раньше-то нам таковой не казалась, но «Блиц» и «Битлз» ввели-таки нас в заблуждение на какое-то время, а теперь, слава Богу, мы вернулись на землю. Да, это было сильное впечатление!
Домой мы приехали довольно поздно — проплутали в лабиринтах переулков Петроградской стороны, стараясь не попадаться милицейским газикам, которые после успешно проведённой операции принялись патрулировать весь район и забирать всех «подозрительных». Вообще, процесс «свинчивания», как мы это называли, был совершенно идиотским — я до сих пор не понимаю, для чего это делалось. Милиционеры, как я видел, тоже не всегда это понимали, просто выполняли чьи-то дурацкие инструкции и указания. «Свинтив» на улице какого-нибудь молодого человека, которому ставилась в вину лишь непохожесть его одежды или причёски на одежду или причёску большинства советских граждан, его держали в отделении часа три, иногда четыре, затем с миром отпускали. Ну, иногда, скуки ради, поколачивали — много ли на дежурстве развлечений? Правда, однажды моего приятеля ливерпульца (о нём впереди) задержали на сутки за то, что при нём обнаружили мочалку, — и ну, допытываться — откуда мочалка, зачем мочалка, куда ехал с мочалкой?… Вовку Дьяконова, всеобщего друга и очень милого парня, как-то взяли у метро «Горьковская» — он ехал от бабушки и вёз от неё пальто, которое она ему подарила. Сам он при этом был одет в старое пальто, а новое держал в руке. Схватили его и на допрос — чьё пальто, зачем пальто, зачем два пальто…
Пиня не появлялся. Мы сидели вдвоём и гадали — что же с ним? Убежал он, побили его, забрали? После концерта он собирался подтянуться ко мне домой, но мы с Цоем сидели тут уже два часа, а его всё не было.
— Да, вот такие дела, — сказал я, — Рок-клуб вовсю работает, а запоёшь на улице…
— Да бессмысленно это всё, — отозвался Витька.
— Что?
— Да клубы эти…
— Почему?
— Ну ты видел сейчас? Им ничего не стоит — открыть клуб, закрыть клуб. Взять и избить на улице. Грустно.
— Да нет, всё нормально будет. Это всё изменится со временем. Не может же так всю жизнь.
— Может, — грустно сказал Цой. — И мы никогда никуда отсюда не вылезем.
— Так что теперь?
— А ничего. Играть надо, музыку делать. Для своих. Чего дёргаться — пусть там грызутся друг с другом. Я знаю только одно — я никем, кроме музыканта, не буду. Я не хочу ничего другого. И меня не волнует, что там у них…
С Цоем случился редкий приступ разговорчивости. Обычно он был молчалив, но не загадочен — на лице у него всегда было написано то настроение, в котором он находился в данную минуту, одобряет он что-то или нет, нравится ему что-то или вызывает отвращение. Он был настоящим наблюдателем по своей натуре и никогда ничего не усложнял — наоборот, любую ситуацию он раскладывал по принципу «хорошо-плохо» и не от недостатка ума, а от желания докопаться до сути происходящего. Выражаясь фигурально, он был гениальным фотографом: схватывал ситуацию, а потом показывал её нам в том свете, при котором она была сфотографирована, ничего не прибавляя и не отнимая. Так, он однажды зафиксировал всех нас и себя тоже и проявил за двадцать минут — мгновенно, на одном дыхании написал, как мне кажется, лучшую свою песню — «Мои друзья»:
Вот, например, будем считать, что в нашей стране произошла сексуальная революция — по видео крутят порнуху, в кино там и сям мелькают неодетые мужчины и женщины, старики и дети, юноши и девушки… Но на различных советских эротических шоу и других мероприятиях объекты почему-то выглядят настолько антисексуально, что иногда приходят в голову мысли согласиться с рассуждениями маркиза де Сада о женщинах — такое отталкивающее впечатление, такое убогое зрелище являет собой советская эротика. И это, что касается эротики и секса, кое-какое представление о которых, в силу не угасших ещё окончательно инстинктов, наши люди имеют. А что говорить о рок-музыке, если её здесь никогда не знали и знать не хотят? То есть хотят, но опять по-своему — выбирают образцы от среднего и ниже, ниже, ниже, вплоть до отрицательных величин. Помните аншлаговые концерты «Липс», «Бони М» (это ещё туда-сюда…), «Доули Фэмели», «Модерн Токинг»… — какой был ажиотаж! А знаменательная пятилетка итальянской эстрады, которая даже в Италии не пользовалась такой популярностью, как у нас. И заметьте, что «Назарет» выступал с гораздо меньшей помпой, чем «Доули Фэмели»… Безусловно, рок-музыка несёт в себе огромные энергетический и социальный заряды, но чтобы они дошли до массового слушателя, чтобы возникла так называемая «рок-культура», о которой очень много говорят в последнее время, для этого нужны гениальные работы в роке — Элвис, «Битлз», «Стоунз»… Есть у нас группы такого порядка? А если пресловутая рок-культура строится на базе таких великих композиторов, как… нет, не буду называть имена этих народных героев, не хочется никого обижать. На базе «Аквариума» целая культура не вырастет — это всё-таки элитарная группа, а на базе «Миража» и «Л. мая» — сколько угодно. Вот она и растёт на радость стареющим битникам. Вот тот исход, к которому пришли все «мы прорвёмся!» и «революции!».
И мы в 81-м чувствовали эту безысходность, может быть, не верили в неё, но чувствовали. Потому и были «АУ» и остальные панки и битники такими, какими они были. И Цой спел об этом — это была первая песня про нас, первый серьёзный взгляд на нашу жизнь. Это было грустно ровно настолько, насколько это было грустно в жизни.
А рок-клуб и правда, вовсю уже работал. Это было очень любопытное заведение. Президентом клуба был Гена Зайцев, который страшно любил всякие бумажки, записки, протоколы, книги учёта и прочие бюрократические штучки. При этом у Гены была чёткая ориентация на свершение всё той же пресловутой рок-революции, и весь клуб под его руководством готовился к восстанию. Заправляли всей партийной работой мэтры хипповского хард-рока семидесятых — «Россияне», «Зеркало», «Союз Любителей Музыки Рок», «Джонатан Ливингстон» и другие — одни получше, другие похуже, умные и целеустремлённые борцы за свободу всего человечества. Каждая группа в отдельности была неплоха, когда занималась своим прямым делом — рок-музыкой. Но когда они собирались все вместе и под председательством Гены начинали своё партийное собрание — на полном серьёзе объявляли кому-то выговоры, предупреждения, кого-то исключали, принимали, решали возникшие трения по вопросам идеологии путём поимённого голосования, выдвигали поправки по повестке дня и ругали правых (КГБ) и левых (нас), то всё это выглядело просто замечательно. Учитывая же ещё и то, что над всем собранием незримо витала тень великого экстрасенса и певца Юрия Морозова, который в своём физическом воплощении на собрания не ходил, а прилетал туда в виде некоего духа и сидел где-нибудь на люстре, мрачно наблюдая за происходящим внизу, то эта компания на самом деле представляла собой реальную опасность для общества. Члены клуба, сдав по одной фотографии президенту Зайцеву, ходили важные, на свои собрания никого не пускали и были на седьмом небе от собственного величия. Руководство клуба захватило монополию на устройство концертов и всячески пакостило двум-трём делягам шоу-бизнеса, пытающимся работать автономно.
Вторым человеком в клубе после Гены была Таня Иванова, которая в конце концов подсидела Гену и стала заправлять клубом, внедряя в него рок-музыку уже совсем дикого образца, — я к женскому вкусу в этом плане всегда относился с недоверием. Свои интриги Таня плела тоже не очень долго — вскоре её аннигилировал энергичный Коля Михайлов — нынешний наш президент. Он был первым из трех президентов, имеющим непосредственное отношение к музыке, и это, конечно, сыграло свою роль.
Состоялся в рок-клубе и концерт Майка — рок-группа «Зоопарк». До этого у него были в основном джемовые выступления или сольные акустические концерты в Москве, а теперь он прозвучал уже по-настоящему, со своим составом. Хард-рокеры несколько воротили носы — Майк был из чужого лагеря, но рок-н-ролл есть рок-н-ролл — он сумел раскачать привередливый рок-клубовский зал, и мы особенно радовались его успеху: Майк был наш человек. Подчёркиваю — слово «наш» здесь означает только то, что Майк не принадлежал к революционному движению Зайцева и у него, как и у нас, не было никаких экстремистских настроений. Был весной также проведён грандиозный банкет в честь Свина в ресторане «Трюм» — рок-клуб, естественно, к этому делу отношения не имел, он тогда не то что панк, а даже новую волну не держал за музыку. В «Трюме» собралась хорошая компания, подтянулся из Москвы Троицкий, и веселье било ключом. Цой спел «Моих друзей» и реабилитировался в глазах Артёма после московского концерта «АУ», где Цой пел своего злосчастного «Васю», менеджер был о нём невысокого мнения, но после «Моих друзей» всё стало наоборот. В этой песне чувствовался такой потенциал, Цой давал такой аванс на дальнейшую работу, что Артём даже как-то потом сказал Гребенщикову: «Вот та молодая шпана, что сотрёт вас с лица Земли», — имея в виду Цоя и его «Друзей». Цой несколько взбодрился после похвалы Артёма и начал работать над новыми песнями.
Наконец-то появился Пиня. Оказалось, что его всё-таки задержали ретивые милиционеры у «Юбилейного», и он провёл три часа в отделении милиции вместе с известным ленинградским музыкальным критиком Садчиковым, которого тоже замели под горячую руку.
— Надоела эта возня, — сказал Цой, выслушав рассказ Пини о его злоключениях. — Пора в Крым, Рыба.
— Через недельку поедем. Олег уже заказал билеты.
— Ну что, завтра-то на «Блиц» пойдём? — поинтересовался в очередной раз пострадавший за попс Пиня.
— Пойдём, куда же нам деваться…
— Завтра, кстати, у «Аквариума» концерт, — сказал я. Уже не помню, кто тогда сообщил мне об этом, — кто-то позвонил утром, а я совсем было забыл об этом в свете последних трагических событий.
— А где? — спросил Цой.
— Где-то здесь, на Космонавтов, на квартире у кого-то.
— А когда?
— Да днём. На «Блиц» успеем, если что.
— Ну, пойдём, конечно, на «Аквариум», а там посмотрим.
С Гребенщиковым Цой уже был знаком, правда, не очень близко. Они встретились где-то в электричке, возвращаясь с какого-то очередного загородного концерта. Цой пел «Друзей» для друзей, ехавших вместе с ним, Борис был уже наслышан о нём от Троицкого, короче говоря, они встретились, да и должны были встретиться — это только в физике одноимённые заряды отталкиваются, а в жизни — наоборот, притягиваются.
На другой день желающие послушать «Аквариум» должны были подойти на угол проспекта Космонавтов и улицы Типанова к ларьку «Мороженое».
Торговец мороженым, пожилой симпатичный дядька, был встревожен — уже полчаса вокруг его киоска молча ходили какие-то молодые люди, прилично одетые, и количество их всё возрастало и возрастало. Молодые люди друг с другом не разговаривали, без конца курили и посматривали на часы. На комиссию ОБХСС они были не похожи, на грабителей — тоже, мороженого не покупали, и продавец, как и всякий советский человек, волновался от такого непонятного внимания к своему ларьку. Мы подошли на место встречи и мрачно купили по одному эскимо, чем окончательно ввели продавца в состояние тихой паники. Он посмотрел на Цоя с его корейским лицом, закатанными рукавами футболки и выдвинутой вперёд челюстью, на Пиню, который улыбался, показывая отсутствие передних зубов, и на меня и подумал, видимо: «Ну вот, начинается…». Он был недалёк от истины — действительно, начиналось.
— Привет всем! — услышали мы чей-то громкий весёлый голос. Это кричал подходивший к нам со стороны винного отдела гастронома добродушный крепыш небольшого роста, с широкополой шляпой на голове. Это был некто Сорокин, или, как его называли друзья, де Тремуль. Де Тремуль поздоровался за руку с двумя или тремя молодыми людьми, что стояли у ларька, остальным кивнул и сказал:
— Ну, пошли.
Мы пришли в такую же, как и моя, двухкомнатную квартиру хрущовского образца. Всей публики здесь собралось человек пятьдесят. Присутствующие сдали по рублю — по два де Тремулю: квартирные концерты выгодно отличались от рок-клубовских тем, что музыканты тут получали хоть какие-то деньги. Рок-клуб в те времена ни копеечки никому не платил. Сдали по рублю и мы, поскольку знали, что эти деньги пойдут не в какой-нибудь Госконцерт, а непосредственно в «Аквариум», члены которого были по респектабельности примерно на нашем уровне.
Зрители расположились на полу, а на диване у стены — «Аквариум» в лице Б.Г., Дюши Романова (не путать с Дюшей Михайловым из «Пилигрима» и «Объекта насмешек») и Фаном — Михаилом Фанштейном-Васильевым. Михаил работал на бонгах, Б.Г. и Дюша пели в два голоса и играли на гитарах, и это было как всегда здорово. Нет смысла рассказывать здесь о том, как и что они играли, — те, кто любит «Аквариум», знают это и слышали десятки раз, а тем, кто не любит, бессмысленно объяснять, что белое — это белое, а чёрное — чёрное.
Зрители знали наизусть почти все песни, которые Борис пел, и подпевали ему вполголоса — кричать, как и топать ногами, аплодировать, свистеть было строго запрещено хозяевами — соседи могли запросто вызвать милицию, и это могло обернуться самым мрачным образом как для хозяев, так и для музыкантов. «Аквариум» всё время тогда держался на мушке КГБ и считался одним из самых отъявленных врагов Советской власти в нашем городе.
— А сейчас, может быть, один присутствующий здесь юноша споёт свою замечательную песню «Мои друзья», — сказал Борис и посмотрел на Цоя. Тот не смутился, взял у Б.Г. гитару и сказал мне:
— Лёша, подыграй мне, пожалуйста.
Я взял гитару, поданную мне Дюшей, и мы сыграли «Моих друзей» и новую песню Цоя, очередное буги а-ля Марк Болан под названием «Папа, твой сын никем не хочет быть». Это было настоящее буги, которое в Союзе не играет никто практически, за исключением того же Майка:
— Это молодые ленинградские панки, — ответил Борис де Тремулю.
Цой недовольно повёл головой, но промолчал. К этому времени мы уже не любили, чтобы нас называли «панками», — мы были натуральными битниками, обожали буги-вуги и внешне заметно уже отличались от «Автоматических Удовлетворителей». Большинство же сидящих в квартире зрителей боготворило Бориса и прислушивалось к каждому его слову. Поэтому на какое-то время в Ленинграде возникла некая путаница — студенты университета стали считать, что панки — это такие милые тихие ребята, которые играют и поют красивые мелодичные песенки, танцуют буги-вуги и занимаются изучением творчества Гребенщикова.
Нам уже пора было собираться на концерт в «Юбилейный», и мы тепло простились с «Аквариумом» и публикой, пообещали встречаться с Борисом и покинули гостеприимную квартиру. Мы шли по залитому солнцем проспекту Космонавтов, и Цой напевал: «Какая рыба в океане плавает быстрее всех?…»
Глава 6
Толпа рассеивалась — люди бежали в разные стороны — лучше не попасть на метро, чем стать калекой, и нам с Цоем тоже пришлось дать тягу — в нашу сторону уже устремились трое в синих рубашках. Характерно то, что, хотя нападающие и имели явное физическое преимущество перед битломанами, но тогда они работали группками по двое, по трое, с гарантией полной победы над врагом. И победа была на их стороне. Они полностью достигли того, чтобы нам «жизнь раем не казалась». Она и раньше-то нам таковой не казалась, но «Блиц» и «Битлз» ввели-таки нас в заблуждение на какое-то время, а теперь, слава Богу, мы вернулись на землю. Да, это было сильное впечатление!
Домой мы приехали довольно поздно — проплутали в лабиринтах переулков Петроградской стороны, стараясь не попадаться милицейским газикам, которые после успешно проведённой операции принялись патрулировать весь район и забирать всех «подозрительных». Вообще, процесс «свинчивания», как мы это называли, был совершенно идиотским — я до сих пор не понимаю, для чего это делалось. Милиционеры, как я видел, тоже не всегда это понимали, просто выполняли чьи-то дурацкие инструкции и указания. «Свинтив» на улице какого-нибудь молодого человека, которому ставилась в вину лишь непохожесть его одежды или причёски на одежду или причёску большинства советских граждан, его держали в отделении часа три, иногда четыре, затем с миром отпускали. Ну, иногда, скуки ради, поколачивали — много ли на дежурстве развлечений? Правда, однажды моего приятеля ливерпульца (о нём впереди) задержали на сутки за то, что при нём обнаружили мочалку, — и ну, допытываться — откуда мочалка, зачем мочалка, куда ехал с мочалкой?… Вовку Дьяконова, всеобщего друга и очень милого парня, как-то взяли у метро «Горьковская» — он ехал от бабушки и вёз от неё пальто, которое она ему подарила. Сам он при этом был одет в старое пальто, а новое держал в руке. Схватили его и на допрос — чьё пальто, зачем пальто, зачем два пальто…
Пиня не появлялся. Мы сидели вдвоём и гадали — что же с ним? Убежал он, побили его, забрали? После концерта он собирался подтянуться ко мне домой, но мы с Цоем сидели тут уже два часа, а его всё не было.
— Да, вот такие дела, — сказал я, — Рок-клуб вовсю работает, а запоёшь на улице…
— Да бессмысленно это всё, — отозвался Витька.
— Что?
— Да клубы эти…
— Почему?
— Ну ты видел сейчас? Им ничего не стоит — открыть клуб, закрыть клуб. Взять и избить на улице. Грустно.
— Да нет, всё нормально будет. Это всё изменится со временем. Не может же так всю жизнь.
— Может, — грустно сказал Цой. — И мы никогда никуда отсюда не вылезем.
— Так что теперь?
— А ничего. Играть надо, музыку делать. Для своих. Чего дёргаться — пусть там грызутся друг с другом. Я знаю только одно — я никем, кроме музыканта, не буду. Я не хочу ничего другого. И меня не волнует, что там у них…
С Цоем случился редкий приступ разговорчивости. Обычно он был молчалив, но не загадочен — на лице у него всегда было написано то настроение, в котором он находился в данную минуту, одобряет он что-то или нет, нравится ему что-то или вызывает отвращение. Он был настоящим наблюдателем по своей натуре и никогда ничего не усложнял — наоборот, любую ситуацию он раскладывал по принципу «хорошо-плохо» и не от недостатка ума, а от желания докопаться до сути происходящего. Выражаясь фигурально, он был гениальным фотографом: схватывал ситуацию, а потом показывал её нам в том свете, при котором она была сфотографирована, ничего не прибавляя и не отнимая. Так, он однажды зафиксировал всех нас и себя тоже и проявил за двадцать минут — мгновенно, на одном дыхании написал, как мне кажется, лучшую свою песню — «Мои друзья»:
Вся наша жизнь того периода была в этой песне, здесь была и прекрасная музыка, и наше беспредельное веселье, и за ним — грусть и безысходность, которая тогда была во всём. Безысходность — главное состояние начала восьмидесятых. Хиппи ещё кричали, мы, мол, прорвёмся, мы, мол, наш, мол, новый мир построим, мы там всем любовь устроим, мы там к Богу всех пристроим, ещё Гена Зайцев командовал сам себе: «Флаги достать!» — и вытаскивал из-под воротника свой длиннющий «хаер», как хиппи называли волосы, ещё надеялись на какую-то рок-революцию, что вообще было полным бредом. О какой тут культурной или социальной, (или сексуальной) революции могла идти речь? Ведь страна наша уникальна, и к ней не подходят обычные мерки, которые пригодны для любого другого государства. Я имею в виду Советский Союз, конечно, не Россию. Россия-то развивалась худо-бедно по обычным историческим законам, а вот Союз — это действительно, уникум. И в этом уникальном государстве, разумеется, свои, уникальные понятия культуры.
Пришёл домой и как всегда опять один.
Мой дом пустой, но зазвонит вдруг телефон,
И будут в дверь стучать и с улицы кричать,
Что хватит спать,
И чей-то голос скажет: «Дай пожрать!»
Мои друзья всегда идут по жизни маршем,
И остановки только у пивных ларьков…
Мой дом был пуст, теперь народу здесь полно,
В который раз мои друзья здесь пьют вино
И кто-то занял туалет уже давно,
Разбив окно,
А мне уже, признаться, всё равно.
Мои друзья всегда идут по жизни маршем,
И остановки только у пивных ларьков…
А я смеюсь, хоть мне и не всегда смешно,
И очень злюсь, когда мне говорят,
Что жить вот так, как я сейчас, нельзя.
Но почему? Ведь я живу! На это не ответить никому.
Мои друзья всегда идут по жизни маршем,
И остановки только у пивных ларьков…
Вот, например, будем считать, что в нашей стране произошла сексуальная революция — по видео крутят порнуху, в кино там и сям мелькают неодетые мужчины и женщины, старики и дети, юноши и девушки… Но на различных советских эротических шоу и других мероприятиях объекты почему-то выглядят настолько антисексуально, что иногда приходят в голову мысли согласиться с рассуждениями маркиза де Сада о женщинах — такое отталкивающее впечатление, такое убогое зрелище являет собой советская эротика. И это, что касается эротики и секса, кое-какое представление о которых, в силу не угасших ещё окончательно инстинктов, наши люди имеют. А что говорить о рок-музыке, если её здесь никогда не знали и знать не хотят? То есть хотят, но опять по-своему — выбирают образцы от среднего и ниже, ниже, ниже, вплоть до отрицательных величин. Помните аншлаговые концерты «Липс», «Бони М» (это ещё туда-сюда…), «Доули Фэмели», «Модерн Токинг»… — какой был ажиотаж! А знаменательная пятилетка итальянской эстрады, которая даже в Италии не пользовалась такой популярностью, как у нас. И заметьте, что «Назарет» выступал с гораздо меньшей помпой, чем «Доули Фэмели»… Безусловно, рок-музыка несёт в себе огромные энергетический и социальный заряды, но чтобы они дошли до массового слушателя, чтобы возникла так называемая «рок-культура», о которой очень много говорят в последнее время, для этого нужны гениальные работы в роке — Элвис, «Битлз», «Стоунз»… Есть у нас группы такого порядка? А если пресловутая рок-культура строится на базе таких великих композиторов, как… нет, не буду называть имена этих народных героев, не хочется никого обижать. На базе «Аквариума» целая культура не вырастет — это всё-таки элитарная группа, а на базе «Миража» и «Л. мая» — сколько угодно. Вот она и растёт на радость стареющим битникам. Вот тот исход, к которому пришли все «мы прорвёмся!» и «революции!».
И мы в 81-м чувствовали эту безысходность, может быть, не верили в неё, но чувствовали. Потому и были «АУ» и остальные панки и битники такими, какими они были. И Цой спел об этом — это была первая песня про нас, первый серьёзный взгляд на нашу жизнь. Это было грустно ровно настолько, насколько это было грустно в жизни.
А рок-клуб и правда, вовсю уже работал. Это было очень любопытное заведение. Президентом клуба был Гена Зайцев, который страшно любил всякие бумажки, записки, протоколы, книги учёта и прочие бюрократические штучки. При этом у Гены была чёткая ориентация на свершение всё той же пресловутой рок-революции, и весь клуб под его руководством готовился к восстанию. Заправляли всей партийной работой мэтры хипповского хард-рока семидесятых — «Россияне», «Зеркало», «Союз Любителей Музыки Рок», «Джонатан Ливингстон» и другие — одни получше, другие похуже, умные и целеустремлённые борцы за свободу всего человечества. Каждая группа в отдельности была неплоха, когда занималась своим прямым делом — рок-музыкой. Но когда они собирались все вместе и под председательством Гены начинали своё партийное собрание — на полном серьёзе объявляли кому-то выговоры, предупреждения, кого-то исключали, принимали, решали возникшие трения по вопросам идеологии путём поимённого голосования, выдвигали поправки по повестке дня и ругали правых (КГБ) и левых (нас), то всё это выглядело просто замечательно. Учитывая же ещё и то, что над всем собранием незримо витала тень великого экстрасенса и певца Юрия Морозова, который в своём физическом воплощении на собрания не ходил, а прилетал туда в виде некоего духа и сидел где-нибудь на люстре, мрачно наблюдая за происходящим внизу, то эта компания на самом деле представляла собой реальную опасность для общества. Члены клуба, сдав по одной фотографии президенту Зайцеву, ходили важные, на свои собрания никого не пускали и были на седьмом небе от собственного величия. Руководство клуба захватило монополию на устройство концертов и всячески пакостило двум-трём делягам шоу-бизнеса, пытающимся работать автономно.
Вторым человеком в клубе после Гены была Таня Иванова, которая в конце концов подсидела Гену и стала заправлять клубом, внедряя в него рок-музыку уже совсем дикого образца, — я к женскому вкусу в этом плане всегда относился с недоверием. Свои интриги Таня плела тоже не очень долго — вскоре её аннигилировал энергичный Коля Михайлов — нынешний наш президент. Он был первым из трех президентов, имеющим непосредственное отношение к музыке, и это, конечно, сыграло свою роль.
Состоялся в рок-клубе и концерт Майка — рок-группа «Зоопарк». До этого у него были в основном джемовые выступления или сольные акустические концерты в Москве, а теперь он прозвучал уже по-настоящему, со своим составом. Хард-рокеры несколько воротили носы — Майк был из чужого лагеря, но рок-н-ролл есть рок-н-ролл — он сумел раскачать привередливый рок-клубовский зал, и мы особенно радовались его успеху: Майк был наш человек. Подчёркиваю — слово «наш» здесь означает только то, что Майк не принадлежал к революционному движению Зайцева и у него, как и у нас, не было никаких экстремистских настроений. Был весной также проведён грандиозный банкет в честь Свина в ресторане «Трюм» — рок-клуб, естественно, к этому делу отношения не имел, он тогда не то что панк, а даже новую волну не держал за музыку. В «Трюме» собралась хорошая компания, подтянулся из Москвы Троицкий, и веселье било ключом. Цой спел «Моих друзей» и реабилитировался в глазах Артёма после московского концерта «АУ», где Цой пел своего злосчастного «Васю», менеджер был о нём невысокого мнения, но после «Моих друзей» всё стало наоборот. В этой песне чувствовался такой потенциал, Цой давал такой аванс на дальнейшую работу, что Артём даже как-то потом сказал Гребенщикову: «Вот та молодая шпана, что сотрёт вас с лица Земли», — имея в виду Цоя и его «Друзей». Цой несколько взбодрился после похвалы Артёма и начал работать над новыми песнями.
Наконец-то появился Пиня. Оказалось, что его всё-таки задержали ретивые милиционеры у «Юбилейного», и он провёл три часа в отделении милиции вместе с известным ленинградским музыкальным критиком Садчиковым, которого тоже замели под горячую руку.
— Надоела эта возня, — сказал Цой, выслушав рассказ Пини о его злоключениях. — Пора в Крым, Рыба.
— Через недельку поедем. Олег уже заказал билеты.
— Ну что, завтра-то на «Блиц» пойдём? — поинтересовался в очередной раз пострадавший за попс Пиня.
— Пойдём, куда же нам деваться…
— Завтра, кстати, у «Аквариума» концерт, — сказал я. Уже не помню, кто тогда сообщил мне об этом, — кто-то позвонил утром, а я совсем было забыл об этом в свете последних трагических событий.
— А где? — спросил Цой.
— Где-то здесь, на Космонавтов, на квартире у кого-то.
— А когда?
— Да днём. На «Блиц» успеем, если что.
— Ну, пойдём, конечно, на «Аквариум», а там посмотрим.
С Гребенщиковым Цой уже был знаком, правда, не очень близко. Они встретились где-то в электричке, возвращаясь с какого-то очередного загородного концерта. Цой пел «Друзей» для друзей, ехавших вместе с ним, Борис был уже наслышан о нём от Троицкого, короче говоря, они встретились, да и должны были встретиться — это только в физике одноимённые заряды отталкиваются, а в жизни — наоборот, притягиваются.
На другой день желающие послушать «Аквариум» должны были подойти на угол проспекта Космонавтов и улицы Типанова к ларьку «Мороженое».
Торговец мороженым, пожилой симпатичный дядька, был встревожен — уже полчаса вокруг его киоска молча ходили какие-то молодые люди, прилично одетые, и количество их всё возрастало и возрастало. Молодые люди друг с другом не разговаривали, без конца курили и посматривали на часы. На комиссию ОБХСС они были не похожи, на грабителей — тоже, мороженого не покупали, и продавец, как и всякий советский человек, волновался от такого непонятного внимания к своему ларьку. Мы подошли на место встречи и мрачно купили по одному эскимо, чем окончательно ввели продавца в состояние тихой паники. Он посмотрел на Цоя с его корейским лицом, закатанными рукавами футболки и выдвинутой вперёд челюстью, на Пиню, который улыбался, показывая отсутствие передних зубов, и на меня и подумал, видимо: «Ну вот, начинается…». Он был недалёк от истины — действительно, начиналось.
— Привет всем! — услышали мы чей-то громкий весёлый голос. Это кричал подходивший к нам со стороны винного отдела гастронома добродушный крепыш небольшого роста, с широкополой шляпой на голове. Это был некто Сорокин, или, как его называли друзья, де Тремуль. Де Тремуль поздоровался за руку с двумя или тремя молодыми людьми, что стояли у ларька, остальным кивнул и сказал:
— Ну, пошли.
Мы пришли в такую же, как и моя, двухкомнатную квартиру хрущовского образца. Всей публики здесь собралось человек пятьдесят. Присутствующие сдали по рублю — по два де Тремулю: квартирные концерты выгодно отличались от рок-клубовских тем, что музыканты тут получали хоть какие-то деньги. Рок-клуб в те времена ни копеечки никому не платил. Сдали по рублю и мы, поскольку знали, что эти деньги пойдут не в какой-нибудь Госконцерт, а непосредственно в «Аквариум», члены которого были по респектабельности примерно на нашем уровне.
Зрители расположились на полу, а на диване у стены — «Аквариум» в лице Б.Г., Дюши Романова (не путать с Дюшей Михайловым из «Пилигрима» и «Объекта насмешек») и Фаном — Михаилом Фанштейном-Васильевым. Михаил работал на бонгах, Б.Г. и Дюша пели в два голоса и играли на гитарах, и это было как всегда здорово. Нет смысла рассказывать здесь о том, как и что они играли, — те, кто любит «Аквариум», знают это и слышали десятки раз, а тем, кто не любит, бессмысленно объяснять, что белое — это белое, а чёрное — чёрное.
Зрители знали наизусть почти все песни, которые Борис пел, и подпевали ему вполголоса — кричать, как и топать ногами, аплодировать, свистеть было строго запрещено хозяевами — соседи могли запросто вызвать милицию, и это могло обернуться самым мрачным образом как для хозяев, так и для музыкантов. «Аквариум» всё время тогда держался на мушке КГБ и считался одним из самых отъявленных врагов Советской власти в нашем городе.
— А сейчас, может быть, один присутствующий здесь юноша споёт свою замечательную песню «Мои друзья», — сказал Борис и посмотрел на Цоя. Тот не смутился, взял у Б.Г. гитару и сказал мне:
— Лёша, подыграй мне, пожалуйста.
Я взял гитару, поданную мне Дюшей, и мы сыграли «Моих друзей» и новую песню Цоя, очередное буги а-ля Марк Болан под названием «Папа, твой сын никем не хочет быть». Это было настоящее буги, которое в Союзе не играет никто практически, за исключением того же Майка:
— Кто эти чудесные молодые люди? — спросил де Тремуль у Бориса. Публика, которая в основном состояла из студентов университета или уже окончивших это учебное заведение, тоже заинтересованно смотрела на Цоя, им понравились его песни, и они не проигрывали на фоне «Аквариума» — это было что-то новое, свежее, не похожее на грохочущие рок-клубовские группы.
Мне всё равно — работать где и кем,
Мне всё равно — когда и что я съем,
Мне всё равно — проснусь я или нет!
А мне ещё только двадцать лет.
Папа, твой сын никем не хочет быть…
Папа, твой сын никем не хочет быть…
Папа, твой сын никем не хочет быть,
А что делать?…
— Это молодые ленинградские панки, — ответил Борис де Тремулю.
Цой недовольно повёл головой, но промолчал. К этому времени мы уже не любили, чтобы нас называли «панками», — мы были натуральными битниками, обожали буги-вуги и внешне заметно уже отличались от «Автоматических Удовлетворителей». Большинство же сидящих в квартире зрителей боготворило Бориса и прислушивалось к каждому его слову. Поэтому на какое-то время в Ленинграде возникла некая путаница — студенты университета стали считать, что панки — это такие милые тихие ребята, которые играют и поют красивые мелодичные песенки, танцуют буги-вуги и занимаются изучением творчества Гребенщикова.
Нам уже пора было собираться на концерт в «Юбилейный», и мы тепло простились с «Аквариумом» и публикой, пообещали встречаться с Борисом и покинули гостеприимную квартиру. Мы шли по залитому солнцем проспекту Космонавтов, и Цой напевал: «Какая рыба в океане плавает быстрее всех?…»
Глава 6
— Что будем играть? — спросил Витька.
— Твои вещи, конечно. Вещи-то клёвые, — ответил Олег, увёртываясь от дыма подгорающего костра.
— И твои, — Витька посмотрел на меня.
— Ну, не знаю, — сказал я, — они всё-таки более панковские. Если у меня будет что-нибудь битовое, то можно и мои, но твои мне пока больше нравятся.
— Ну нет, надо что-то новое писать, насчёт готовых я что-то сомневаюсь. Ну, «Друзей» можно делать, «Восьмиклассница» — она очень простенькая, я боюсь, что будет неинтересно…
— Не комплексуй, отличная песня! — сказал Олег.
— Да?
— Конечно.
— Ты так считаешь?
— Да тут и считать нечего. Всем же нравится.
— А ты как думаешь? — спросил Витька меня.
— Слушай, ну что ты, говорят же тебе — классная вещь.
— Ну, не знаю… «Зверей» твоих сделаем…
— Да «Звери» — это фигня полная. «Восьмиклассницу» сделаем, «Папу», «Бездельника»…
— Ну, «Папу» можно. «Бездельник», наверное, пойдёт…
— «Бездельника» разложим на голоса, — сказал Олег. — Будет такой русский народный биг-бит.
— Да, круто может получиться, — поддержал я.
— Может…
— «Лето» можно сделать тоже с голосами — можно мощно подать.
— Можно…
— «Осень», в смысле «Песня для Б.Г.»?
— Ну да.
— Да, это пойдёт. Мне она нравится. Лёгкий рок-н-ролльчик…
«Песню для Б.Г.» Витька написал совсем недавно — после посещения нами квартирного концерта «Аквариума». Вообще-то она называлась «Осень», но Витька посвятил её Борису и пел всегда в его манере — скороговоркой, отрывисто и быстро выбрасывая слова:
— Ну, в идеале — электричество хотелось бы. Ты как, Лёша?
— Да, конечно, надо бы делать электричество. Только вот на чём?
— Подожди, — Олег перебил мои размышления, — аппарат можно собрать кое-какой. У нас в клубе что-то можно взять (он имел в виду аппарат «Пилигрима», который до сих пор стоял на нашей бывшей базе — в подростковом клубе «Рубин»), у Дюши что-нибудь откупим.
— Ни фига Дюша не продаст — он сам всё покупает, пока до киловатта не доберёт, не успокоится. Ничего он нам не продаст. Надо точку искать, базу с аппаратом. В общаге какой-нибудь. А с другой стороны — свяжешься с ними, надо будет на танцах каких-нибудь им отыгрывать, — продолжал я размышлять вслух.
— Танцев мне в ПТУ хватает, — мрачно пробормотал Витька. — Достало меня гопников веселить. А покупать — покупайте. Ты, Лёша, очень богатый, наверное? Такой же, как я. На какие деньги покупать?
— Да…
— Да…
— Я считаю так, — продолжал Витька, — надо сейчас репетировать, делать акустическую программу с расчётом на электричество. Чтобы, в случае чего, мы могли бы её и в электричестве сыграть. А сейчас отработаем программу и будем делать квартирные концерты — получать деньги и их пускать в аппаратуру. У нас даже инструментов нормальных нет. А другие деньги нам пока не светят.
— Мне надо кое-что прикупить, — сказал Олег, — бонги там, всякие мелочи. Но с этим я разберусь — у меня же зарплата ничего, как-нибудь осилю.
— Вот это правильно, — мы с Витькой улыбнулись.
— Давай, давай, прикупай.
— Ну вы уж тоже, напрягитесь как-нибудь, — сказал Олег.
— А тут напрягайся — не напрягайся… Надо квартирные концерты делать.
— Сначала программу, — поправил Витьку Олег.
— Ну ладно, — решил я. — Пока мы тут в палатке сидим — сколько нам тут ещё — недели полторы загорать?
— Да, полторы — две, — ответил Олег.
— Ну вот, — я продолжал, — за это время мы здесь отрепетируем что-нибудь. Приедем домой — как раз — осень, сезон начинается, все люди приедут, можно будет с квартирниками разобраться.
— Лёша, а у тебя есть кто-нибудь, кто квартирниками занимается? — спросил меня Витька.
— Надо подумать. Знаешь, лучше тебе на этот счёт с Борькой поговорить, с Гребенщиковым — он тебя любит. Я думаю, он сможет в этом деле помочь. А ты случайно не знаешь, у «Аквариума»-то есть свой аппарат?
— Да вроде бы нет, — ответил он. — Если они делают электричество, то работают на чужом. Но Гребенщиков — это же фигура, я думаю, у него нет проблем с аппаратом. Нас-то никто не знает. Надо создавать имидж, делать программу — надо подойти по-западному. Был бы материал хороший, а аппарат — дело наживное.
Да, с аппаратом в те годы дело обстояло туго. 99 процентов того, что использовали ленинградские рок-группы на концертах, было самодельным — у советской фабричной аппаратуры, на которую могло хватить денег у рокеров, не хватало мощности для рокерских нужд, а та, у которой хватало, была чрезмерно дорога и практически недостижима для бойцов рок-н-ролла. И вырастали на сценах клубов и клубиков огромные самодельные гробы-колонки, дымились в глубине сцен самопальные усилители, ревели самопальные гитары с самопальными «примочками»… Такая аппаратура требовала постоянного ремонта — сработанные из ДСП колонки ломались при транспортировке, а сработанные из фанеры порой падали на музыкантов и ломали их. Усилители аккуратно перегорали на каждом концерте — все настолько свыклись с этим, что не обращали даже внимания, когда прямо на сцене, во время выступления внезапно переставал звучать один или несколько инструментов. Поскольку операторских пультов тоже у большинства групп не было, то звук в залах, как правило, был просто ужасен. Басовые динамики хрипели и дребезжали, голосов, за редким исключением, было практически не слышно, барабаны звучали где-то вдали — часто на их подзвучку не хватало микрофонов и усилителей.
— Твои вещи, конечно. Вещи-то клёвые, — ответил Олег, увёртываясь от дыма подгорающего костра.
— И твои, — Витька посмотрел на меня.
— Ну, не знаю, — сказал я, — они всё-таки более панковские. Если у меня будет что-нибудь битовое, то можно и мои, но твои мне пока больше нравятся.
— Ну нет, надо что-то новое писать, насчёт готовых я что-то сомневаюсь. Ну, «Друзей» можно делать, «Восьмиклассница» — она очень простенькая, я боюсь, что будет неинтересно…
— Не комплексуй, отличная песня! — сказал Олег.
— Да?
— Конечно.
— Ты так считаешь?
— Да тут и считать нечего. Всем же нравится.
— А ты как думаешь? — спросил Витька меня.
— Слушай, ну что ты, говорят же тебе — классная вещь.
— Ну, не знаю… «Зверей» твоих сделаем…
— Да «Звери» — это фигня полная. «Восьмиклассницу» сделаем, «Папу», «Бездельника»…
— Ну, «Папу» можно. «Бездельник», наверное, пойдёт…
— «Бездельника» разложим на голоса, — сказал Олег. — Будет такой русский народный биг-бит.
— Да, круто может получиться, — поддержал я.
— Может…
— «Лето» можно сделать тоже с голосами — можно мощно подать.
— Можно…
— «Осень», в смысле «Песня для Б.Г.»?
— Ну да.
— Да, это пойдёт. Мне она нравится. Лёгкий рок-н-ролльчик…
«Песню для Б.Г.» Витька написал совсем недавно — после посещения нами квартирного концерта «Аквариума». Вообще-то она называлась «Осень», но Витька посвятил её Борису и пел всегда в его манере — скороговоркой, отрывисто и быстро выбрасывая слова:
— Так, — сказал Олег. — Так что будем играть — акустику, как «Аквариум»? Или электричество? Аппарата-то нет.
Последнее время я редко был дома,
Так, что даже отвыкли звонить мне друзья.
В разъездах, разгулах, конца лета симптомы
Совсем перестали вдруг мучить меня.
И я подумал, что осень — это тоже неплохо
И что осенью слякоть и сер первый снег.
И что холод ветров я буду чувствовать боком,
Опьянённый сознаньем того, что я — человек.
И этой осенью много дней чьих-то рождений,
И уж я постараюсь на них побывать,
А потом, игнорируя лужи и слякоть,
Я приду домой поздно и мешком повалюсь на кровать.
И я начал за здоровье, а кончу я плохо,
Написав наш порядковый номер — шестьсот.
С чьих-то старых столов подбираю я крохи
И не в силах понять, что принёс этот год.
— Ну, в идеале — электричество хотелось бы. Ты как, Лёша?
— Да, конечно, надо бы делать электричество. Только вот на чём?
— Подожди, — Олег перебил мои размышления, — аппарат можно собрать кое-какой. У нас в клубе что-то можно взять (он имел в виду аппарат «Пилигрима», который до сих пор стоял на нашей бывшей базе — в подростковом клубе «Рубин»), у Дюши что-нибудь откупим.
— Ни фига Дюша не продаст — он сам всё покупает, пока до киловатта не доберёт, не успокоится. Ничего он нам не продаст. Надо точку искать, базу с аппаратом. В общаге какой-нибудь. А с другой стороны — свяжешься с ними, надо будет на танцах каких-нибудь им отыгрывать, — продолжал я размышлять вслух.
— Танцев мне в ПТУ хватает, — мрачно пробормотал Витька. — Достало меня гопников веселить. А покупать — покупайте. Ты, Лёша, очень богатый, наверное? Такой же, как я. На какие деньги покупать?
— Да…
— Да…
— Я считаю так, — продолжал Витька, — надо сейчас репетировать, делать акустическую программу с расчётом на электричество. Чтобы, в случае чего, мы могли бы её и в электричестве сыграть. А сейчас отработаем программу и будем делать квартирные концерты — получать деньги и их пускать в аппаратуру. У нас даже инструментов нормальных нет. А другие деньги нам пока не светят.
— Мне надо кое-что прикупить, — сказал Олег, — бонги там, всякие мелочи. Но с этим я разберусь — у меня же зарплата ничего, как-нибудь осилю.
— Вот это правильно, — мы с Витькой улыбнулись.
— Давай, давай, прикупай.
— Ну вы уж тоже, напрягитесь как-нибудь, — сказал Олег.
— А тут напрягайся — не напрягайся… Надо квартирные концерты делать.
— Сначала программу, — поправил Витьку Олег.
— Ну ладно, — решил я. — Пока мы тут в палатке сидим — сколько нам тут ещё — недели полторы загорать?
— Да, полторы — две, — ответил Олег.
— Ну вот, — я продолжал, — за это время мы здесь отрепетируем что-нибудь. Приедем домой — как раз — осень, сезон начинается, все люди приедут, можно будет с квартирниками разобраться.
— Лёша, а у тебя есть кто-нибудь, кто квартирниками занимается? — спросил меня Витька.
— Надо подумать. Знаешь, лучше тебе на этот счёт с Борькой поговорить, с Гребенщиковым — он тебя любит. Я думаю, он сможет в этом деле помочь. А ты случайно не знаешь, у «Аквариума»-то есть свой аппарат?
— Да вроде бы нет, — ответил он. — Если они делают электричество, то работают на чужом. Но Гребенщиков — это же фигура, я думаю, у него нет проблем с аппаратом. Нас-то никто не знает. Надо создавать имидж, делать программу — надо подойти по-западному. Был бы материал хороший, а аппарат — дело наживное.
Да, с аппаратом в те годы дело обстояло туго. 99 процентов того, что использовали ленинградские рок-группы на концертах, было самодельным — у советской фабричной аппаратуры, на которую могло хватить денег у рокеров, не хватало мощности для рокерских нужд, а та, у которой хватало, была чрезмерно дорога и практически недостижима для бойцов рок-н-ролла. И вырастали на сценах клубов и клубиков огромные самодельные гробы-колонки, дымились в глубине сцен самопальные усилители, ревели самопальные гитары с самопальными «примочками»… Такая аппаратура требовала постоянного ремонта — сработанные из ДСП колонки ломались при транспортировке, а сработанные из фанеры порой падали на музыкантов и ломали их. Усилители аккуратно перегорали на каждом концерте — все настолько свыклись с этим, что не обращали даже внимания, когда прямо на сцене, во время выступления внезапно переставал звучать один или несколько инструментов. Поскольку операторских пультов тоже у большинства групп не было, то звук в залах, как правило, был просто ужасен. Басовые динамики хрипели и дребезжали, голосов, за редким исключением, было практически не слышно, барабаны звучали где-то вдали — часто на их подзвучку не хватало микрофонов и усилителей.