Апрель в этом году оказался на удивление и радость всем нам тёплым и солнечным, и это было здорово. И было здорово то, что мы собрались опять все вместе, и на столе, несмотря на трудное, в общем, время, было мясо и была зелень и помидоры, и водка, и сухое вино в трехлитровых банках. Последние яства, правда, не пользовались уже такой тотальной популярностью, как прежде — я уже давно не пью, Борис тоже не пьёт — он за рулём. Обучает его соблюдать правила дорожного движения Вовка Дьяконов — тот, что был когда-то арестован за два пальто — помните? Пьющие ещё друзья поднимают тосты за встречу, за друзей, за то, за сё… Старцев и Липницкий собрали нас сегодня как бы по делу — они собираются издавать журнал и пишут кннгу. Журнал о роке и книгу о рокерах. И это тоже здорово — журнал про нашу жизнь и книга про нас. А сегодня ведь Пасха! И мы, похристосовавшись, сидим за столом и, как всегда, совершенно не занимаемся делом, из-за которого собрались. Мы вспоминаем дела десятилетней давности, всякие весёлые истории, из которых, кажется, только и состоит наша жизнь. Да, неприятности как-то стёрлись и ушли, а кайф, который был и есть в нашей жизни, — он здесь. Майк имеет несколько помятый вид — вчера была десятилетняя годовщина его свадьбы с Натальей. Десять лет назад мы беспредельничали на этой свадьбе, которая пела и плясала в огромной квартире идущего на капитальный ремонт расселённого дома. Эту квартиру за символическую, даже по тем временам, плату, снимал наш хороший приятель, гитарист и поэт-бессребреник, любитель Фолкнера и розового портвейна, Паша Крусанов — теперь ведущий редактор и реальный хозяин модного и солидного книжного издательства «Васильевский остров».
Липницкий зовёт меня к себе на дачу под Москвой — отдохнуть, подышать свежим воздухом и поиграть на хороших гитарах — трофеях гастрольной деятельности «Звуков Му». Сашка уже не играет на басу в этом знаменитом коллективе, да и, кажется, никто уже там не играет, кроме самого Петра (он же болгарин Побелка Потолков, он же татарин Рулон Обоев — это псевдонимы Петра начала восьмидесятых). Я с радостью принимаю приглашение, и мы договариваемся вместе встретить древний языческий праздник — Первое мая.
Старцев всё пытается перевести разговор в русло литературы — поговорить о будущей книге и будущем журнале. Саша-с-Кримами уже десять лет издаёт рукописный «Рокси» и наконец-то, вроде бы, получил возможность напечатать журнал типографским способом. Ряды «Кримов» и Клэптонов на полках Сашиной квартиры заметно поредели — комната забита теперь папками с сотнями машинописных листов интервью, статей и обзоров рок-жизни нашей страны, на самом видном месте стоит огромная пишущая машинка, к которой Саша иногда машинально поворачивается и тянет руки к клавишам, а потом спохватывается и хватается смущённо за банку с вином и наливает гостям мутный жёлтый напиток.
Пока друзья смакуют сухое, мы с Борисом выходим на кухню покурить и поговорить — мы очень давно не встречались. Борис, слава Богу, вернулся из Англий и Америк и занимается записью новых песен на своей уже студии.
— Как ты живёшь? — спрашивает он меня.
Я говорю, что хотел бы совсем с музыкой завязать, но ничего не выходит. Вроде бы удалось уже, но вот, в Нью-Йорке, в блюзовом каком-то кабаке, поиграл двадцать минут на классном фэндере с тамошними музыкантами и этих двадцати минут мне хватило для того, чтобы снова перевернуть свою жизнь. Можно бросить пить, можно даже отказаться от никотина, но если человек играл на сцене рок-н-ролл, то, как бы он потом ни вертелся, обязательно вернётся к этому.
— Да, — говорит Борис, — вот и Сева Гаккель, тоже…
Да, Сева тоже одно время предпочитал рок-н-роллу большой теннис, а на последнем рок-фестивале смотрю на сцену — ба! Сева с Ляпиным такое творят, как десять лет назад… Все мы, короче говоря, остались такими же безумцами и сколько ни махай ракеткой и не изображай из себя «волну» как я, сменивши было рок на пантомиму, стоит услышать: «Сатисфэкшн» или «Твист энд шаут» — и всё снова летит к чёрту. Или — к Богу?…
Борис вскоре покидает нас — как всегда — дела, запись, снова запись. Майк уезжает с ним — к жене, а Старцев, допив сухое, вдруг начинает назойливо предлагать пойти поиграть в бадминтон, несмотря на то, что два главных игрока — он и Липницкий изрядно нетрезвы, мы с Кирилловым играть не хотим, а на улице дует сильный ветер. Ему всё-таки удаётся уговорить нас, и мы идём на полянку.
Пока немолодые и нетрезвые спортсмены готовятся к поединку, мы с Кирилловым закуриваем и он начинает вспоминать нашу запись в Малом драматическом. И я вспоминаю ту музыку, тот драйв и кайф, то веселье, те концерты. И, что радует, этот драйв и эти концерты, настоящие рок-концерты не закончились и теперь, когда, кажется, с головой захлестнула страну мутная вонючая река безвкусного и бездарного попса. Это только совсем молодым и глупым девчонкам кажется, что пахнет эта река дорогими духами и мужской силой, а я-то знаю, чую настоящий запах — запах ведомостей и договоров, директоров и администраторов, бухгалтерских холодных пальцев и малюсеньких потных мозгов советских композиторов и поэтов-песенников, запах лицемерия и лжи.
Но безумствует ещё Ляпин, чьи работы вызывают разноречивые оценки, а мне нравится его музыка — это наше, настоящее битническое зверство. А Борис — бодр, светел, и поёт себе, что хочет и, как всегда, очень хорошо. И Майк время от времени ошарашивает тинейджеров, плавающих в тягучем киселе вместе с «Наутилиусом Помпилиусом», своим мощным и диким рок-н-роллом. И братья Сологубы, и Вовка Леви, который умудрился разогнать за пятнадцать минут синюшный параноидально-алкогольный туман последнего ленинградского рок-фестиваля. А Коля Васин, который устроил под завязку этого психопатического мероприятия маленький, но такой задорный и свежий концертик на выставке в Гавани, что впечатлений от него осталось больше, чем от трех дней грохота в «Юбилейном». Все действуют, как и прежде, и даже я уже записал на кассету четыре новых песни. И Алексис-Ливерпулец продолжает веселиться и бесчинствовать, Юфа снимает полнометражный художественный фильм — он теперь кинорежиссёр, и с Марьяшей я иногда созваниваюсь, но её трудно застать дома — она теперь директор «Объекта Насмешек» и всё время пропадает в поездках. Олег заходит в гости ко мне, а я недавно заходил в гости к Гале — к той, у которой мы с Витькой как-то встречали Новый год, — живёт она в очень удобном месте, недалеко от центра — в Джерси-Сити — одна остановка на метро до Манхэттэна.
Раздражают только звонки. Звонят мальчики и девочки и требуют от меня каких-то экспонатов в музей Виктора Цоя. Я не даю им экспонатов, у меня нет ничего такого, что бы я мог им дать. Все мои экспонаты — это моя жизнь, моя молодость, которую я ни в какой музей не отдам. Я хотел было сказать этим мальчикам и девочкам, что если они думают, что музеи и памятники возвращают кому-то жизнь, то они очень ошибаются. Отнимают они жизнь, а не возвращают, превращают реликвию во что-то такое, что совсем не похоже на оригинал. И сами усердные музейные служители превращаются в мумии и экспонаты. Но я ничего им не сказал. То, что для них умерло, во мне живёт — это часть меня, и Майка, и Бориса, и всех наших друзей.
А Борис, кстати, пел в восемьдесят втором — «Мы пили эту чистую воду…» — ну-ка, мальчики-девочки, кидайте свои пальчики, смотрите на меня в окно, что там дальше поётся? Не помните? О нас, о нас. Вот, когда вспомните, тогда и позвоните мне из своего музея. А мы — мы никогда не станем старше.
Апрель — май 1991. Ленинград — Москва.
Липницкий зовёт меня к себе на дачу под Москвой — отдохнуть, подышать свежим воздухом и поиграть на хороших гитарах — трофеях гастрольной деятельности «Звуков Му». Сашка уже не играет на басу в этом знаменитом коллективе, да и, кажется, никто уже там не играет, кроме самого Петра (он же болгарин Побелка Потолков, он же татарин Рулон Обоев — это псевдонимы Петра начала восьмидесятых). Я с радостью принимаю приглашение, и мы договариваемся вместе встретить древний языческий праздник — Первое мая.
Старцев всё пытается перевести разговор в русло литературы — поговорить о будущей книге и будущем журнале. Саша-с-Кримами уже десять лет издаёт рукописный «Рокси» и наконец-то, вроде бы, получил возможность напечатать журнал типографским способом. Ряды «Кримов» и Клэптонов на полках Сашиной квартиры заметно поредели — комната забита теперь папками с сотнями машинописных листов интервью, статей и обзоров рок-жизни нашей страны, на самом видном месте стоит огромная пишущая машинка, к которой Саша иногда машинально поворачивается и тянет руки к клавишам, а потом спохватывается и хватается смущённо за банку с вином и наливает гостям мутный жёлтый напиток.
Пока друзья смакуют сухое, мы с Борисом выходим на кухню покурить и поговорить — мы очень давно не встречались. Борис, слава Богу, вернулся из Англий и Америк и занимается записью новых песен на своей уже студии.
— Как ты живёшь? — спрашивает он меня.
Я говорю, что хотел бы совсем с музыкой завязать, но ничего не выходит. Вроде бы удалось уже, но вот, в Нью-Йорке, в блюзовом каком-то кабаке, поиграл двадцать минут на классном фэндере с тамошними музыкантами и этих двадцати минут мне хватило для того, чтобы снова перевернуть свою жизнь. Можно бросить пить, можно даже отказаться от никотина, но если человек играл на сцене рок-н-ролл, то, как бы он потом ни вертелся, обязательно вернётся к этому.
— Да, — говорит Борис, — вот и Сева Гаккель, тоже…
Да, Сева тоже одно время предпочитал рок-н-роллу большой теннис, а на последнем рок-фестивале смотрю на сцену — ба! Сева с Ляпиным такое творят, как десять лет назад… Все мы, короче говоря, остались такими же безумцами и сколько ни махай ракеткой и не изображай из себя «волну» как я, сменивши было рок на пантомиму, стоит услышать: «Сатисфэкшн» или «Твист энд шаут» — и всё снова летит к чёрту. Или — к Богу?…
Борис вскоре покидает нас — как всегда — дела, запись, снова запись. Майк уезжает с ним — к жене, а Старцев, допив сухое, вдруг начинает назойливо предлагать пойти поиграть в бадминтон, несмотря на то, что два главных игрока — он и Липницкий изрядно нетрезвы, мы с Кирилловым играть не хотим, а на улице дует сильный ветер. Ему всё-таки удаётся уговорить нас, и мы идём на полянку.
Пока немолодые и нетрезвые спортсмены готовятся к поединку, мы с Кирилловым закуриваем и он начинает вспоминать нашу запись в Малом драматическом. И я вспоминаю ту музыку, тот драйв и кайф, то веселье, те концерты. И, что радует, этот драйв и эти концерты, настоящие рок-концерты не закончились и теперь, когда, кажется, с головой захлестнула страну мутная вонючая река безвкусного и бездарного попса. Это только совсем молодым и глупым девчонкам кажется, что пахнет эта река дорогими духами и мужской силой, а я-то знаю, чую настоящий запах — запах ведомостей и договоров, директоров и администраторов, бухгалтерских холодных пальцев и малюсеньких потных мозгов советских композиторов и поэтов-песенников, запах лицемерия и лжи.
Но безумствует ещё Ляпин, чьи работы вызывают разноречивые оценки, а мне нравится его музыка — это наше, настоящее битническое зверство. А Борис — бодр, светел, и поёт себе, что хочет и, как всегда, очень хорошо. И Майк время от времени ошарашивает тинейджеров, плавающих в тягучем киселе вместе с «Наутилиусом Помпилиусом», своим мощным и диким рок-н-роллом. И братья Сологубы, и Вовка Леви, который умудрился разогнать за пятнадцать минут синюшный параноидально-алкогольный туман последнего ленинградского рок-фестиваля. А Коля Васин, который устроил под завязку этого психопатического мероприятия маленький, но такой задорный и свежий концертик на выставке в Гавани, что впечатлений от него осталось больше, чем от трех дней грохота в «Юбилейном». Все действуют, как и прежде, и даже я уже записал на кассету четыре новых песни. И Алексис-Ливерпулец продолжает веселиться и бесчинствовать, Юфа снимает полнометражный художественный фильм — он теперь кинорежиссёр, и с Марьяшей я иногда созваниваюсь, но её трудно застать дома — она теперь директор «Объекта Насмешек» и всё время пропадает в поездках. Олег заходит в гости ко мне, а я недавно заходил в гости к Гале — к той, у которой мы с Витькой как-то встречали Новый год, — живёт она в очень удобном месте, недалеко от центра — в Джерси-Сити — одна остановка на метро до Манхэттэна.
Раздражают только звонки. Звонят мальчики и девочки и требуют от меня каких-то экспонатов в музей Виктора Цоя. Я не даю им экспонатов, у меня нет ничего такого, что бы я мог им дать. Все мои экспонаты — это моя жизнь, моя молодость, которую я ни в какой музей не отдам. Я хотел было сказать этим мальчикам и девочкам, что если они думают, что музеи и памятники возвращают кому-то жизнь, то они очень ошибаются. Отнимают они жизнь, а не возвращают, превращают реликвию во что-то такое, что совсем не похоже на оригинал. И сами усердные музейные служители превращаются в мумии и экспонаты. Но я ничего им не сказал. То, что для них умерло, во мне живёт — это часть меня, и Майка, и Бориса, и всех наших друзей.
А Борис, кстати, пел в восемьдесят втором — «Мы пили эту чистую воду…» — ну-ка, мальчики-девочки, кидайте свои пальчики, смотрите на меня в окно, что там дальше поётся? Не помните? О нас, о нас. Вот, когда вспомните, тогда и позвоните мне из своего музея. А мы — мы никогда не станем старше.
Апрель — май 1991. Ленинград — Москва.