Страница:
— Опасность миновала. Теперь, благодаря Богу и вашей неуставной заботе, она будет поправляться. Вы сами беспокоите меня куда больше. Оставьте леди на попечение миссис Дэллоуз и идите отдыхать, не то я не отвечаю за вашу жизнь.
Повернувшись от Холлса к девушке, он встретил ее осмысленный взгляд.
— Видите? Она проснулась!
— Опасность миновала? — эхом откликнулся Холлс, его голос звучал неестественно. — Неужели это правда, доктор? Или я заснул на своем посту, и мне все это снится?
— Вы не спите, и я повторяю, что опасности больше нет. Теперь идите отдыхать.
Интересуясь, с кем разговаривает доктор, кому принадлежит хриплый усталый голос, задающий ему вопросы, Нэнси медленно повернула голову, увидев человека-призрака, худого и изможденного, с ввалившимися глазами и бледными впалыми щеками, покрытыми жесткой щетиной, вцепившегося в один из столбиков кровати, дабы устоять на ногах. Встретив ее взгляд, он отпрянул, поднеся руку ко лбу.
— Меня ничто не беспокоит, доктор, — пробормотал он, и она сразу же поняла, кто это. — Я должен поскорее…
Голос Холлса оборвался; не окончив фразу, он пошатнулся и внезапно рухнул вниз, растянувшись на полу во весь рост. Тревожно вскрикнув, миссис Дэллоуз опустилась рядом с ним, перевернула на спину, с трудом приподняла его голову и положила ее себе на колени. Доктор Бимиш поспешил на помощь. У сиделки и врача одновременно мелькнула одна и та же мысль.
Нэнси с усилием, ибо она страшно ослабела, пыталась приподняться, чтобы видеть происходящее на полу.
Доктор проворно расстегнул камзол полковника, но в этом не было необходимости. Он сразу же понял, в чем дело. Уверенность, что Нэнси вне опасности и больше не нуждается в его заботах, словно вырвала из рук Холлса поводья, которыми он сдерживал свою усталость. Природа наконец заявила о себе.
— Он спит — вот и все, — усмехнулся доктор Бимиш. — Помогите мне отнести его на кушетку, миссис Дэллоуз. Больше пока ничего делать не нужно. Не бойтесь разбудить его — он проспит по меньшей мере двенадцать часов.
Они устроили Холлса на кушетке, подложив ему подушку под голову, и Бимиш вернулся к своей пациентке. Нэнси снова откинулась назад, но ее глаза, казавшиеся особенно большими на похудевших щеках, не отрывались от лежащей фигуры Холлса.
— Он спит? — спросила она доктора. — Это просто сон?
Девушка, как и многие другие, никогда не видела, чтобы сон свалил человека, словно пистолетный выстрел.
— Ничего более страшного, мэм. Полковник не сомкнул глаз целую неделю. Теперь сострадательная природа сделала это для него. Вам незачем о нем беспокоиться. Сон — это все, в чем он сейчас нуждается. Так что отдыхайте и берегите оставшиеся у вас силы.
Нэнси посмотрела на него в упор.
— У меня была чума, не так ли?
— У вас была чума, мэм, но ее уже нет. Правда, она истощила ваши силы, но больше вас ничто не должно беспокоить. Вы вне опасности. Когда силы вернутся к вам, можете ходить повсюду, не опасаясь инфекции. Чума не поразит вас вторично. За ваше чудесное спасение вы должны благодарить Бога и вашего мужа.
Она озадаченно нахмурилась.
— Моего мужа?
— Да, мэм. Такой муж бывает у одной из тысячи женщин — даже из десяти тысяч! За последнее время я повидал многих мужей, и, увы, страх перед чумой вытеснял у них все другие чувства. Но полковник Холлс не из таких. Преданность вам сделала из него героя, и он спасся, благодаря своему бесстрашию. Фортуна помогает смелым!
— Но… но он не мой муж!
— Не ваш муж? — ошеломленно переспросил доктор и добавил с оттенком цинизма, в действительности абсолютно не свойственного добродушному маленькому человечку:
— Возможно, это все объясняет… Но кто же он такой, если рисковал ради вас жизнью?
Нэнси помедлила, не зная, как охарактеризовать их отношения.
— Когда-то он был моим другом, — ответила она наконец.
— Когда-то? — Врач поднял густые брови. — А когда, по-вашему, перестал быть вашим другом человек, который остался с вами в зараженном доме, хотя мог спокойно сбежать, который не спал и не отдыхал все эти дни, чтобы заботиться о вас, который вырвал вас из рук смерти, тысячу раз рискуя заразиться чумой?
— И он сделал все это? — спросила девушка.
Доктор Бимиш описал ей во всех подробностях героизм и самопожертвование, проявленное Холлсом.
Когда он умолк, Нэнси продолжала лежать, задумавшись и не говоря ни слова.
— Возможно, он, как вы сказали, был когда-то вашим другом, — улыбнулся доктор. — Но не думаю, что в большей степени, чем теперь. Да пошлет мне Бог такого друга в час нужды!
Девушка не ответила. Она продолжала молча лежать, уставившись на резной купол огромной кровати; ее лицо походило на ничего не выражающую маску, в которой доктор тщетно пытался найти ключ к разгадке отношений между этими двумя. Любопытство побуждало его продолжить расспросы. Но, помимо других причин, его удерживала от этого мысль о ее состоянии. Больной были необходимы пища и покой, и не ему лишать ее последнего назойливыми вопросами.
Глава двадцать третья. СТЕНЫ ГОРДОСТИ
Глава двадцать четвертая. БЕГСТВО
Повернувшись от Холлса к девушке, он встретил ее осмысленный взгляд.
— Видите? Она проснулась!
— Опасность миновала? — эхом откликнулся Холлс, его голос звучал неестественно. — Неужели это правда, доктор? Или я заснул на своем посту, и мне все это снится?
— Вы не спите, и я повторяю, что опасности больше нет. Теперь идите отдыхать.
Интересуясь, с кем разговаривает доктор, кому принадлежит хриплый усталый голос, задающий ему вопросы, Нэнси медленно повернула голову, увидев человека-призрака, худого и изможденного, с ввалившимися глазами и бледными впалыми щеками, покрытыми жесткой щетиной, вцепившегося в один из столбиков кровати, дабы устоять на ногах. Встретив ее взгляд, он отпрянул, поднеся руку ко лбу.
— Меня ничто не беспокоит, доктор, — пробормотал он, и она сразу же поняла, кто это. — Я должен поскорее…
Голос Холлса оборвался; не окончив фразу, он пошатнулся и внезапно рухнул вниз, растянувшись на полу во весь рост. Тревожно вскрикнув, миссис Дэллоуз опустилась рядом с ним, перевернула на спину, с трудом приподняла его голову и положила ее себе на колени. Доктор Бимиш поспешил на помощь. У сиделки и врача одновременно мелькнула одна и та же мысль.
Нэнси с усилием, ибо она страшно ослабела, пыталась приподняться, чтобы видеть происходящее на полу.
Доктор проворно расстегнул камзол полковника, но в этом не было необходимости. Он сразу же понял, в чем дело. Уверенность, что Нэнси вне опасности и больше не нуждается в его заботах, словно вырвала из рук Холлса поводья, которыми он сдерживал свою усталость. Природа наконец заявила о себе.
— Он спит — вот и все, — усмехнулся доктор Бимиш. — Помогите мне отнести его на кушетку, миссис Дэллоуз. Больше пока ничего делать не нужно. Не бойтесь разбудить его — он проспит по меньшей мере двенадцать часов.
Они устроили Холлса на кушетке, подложив ему подушку под голову, и Бимиш вернулся к своей пациентке. Нэнси снова откинулась назад, но ее глаза, казавшиеся особенно большими на похудевших щеках, не отрывались от лежащей фигуры Холлса.
— Он спит? — спросила она доктора. — Это просто сон?
Девушка, как и многие другие, никогда не видела, чтобы сон свалил человека, словно пистолетный выстрел.
— Ничего более страшного, мэм. Полковник не сомкнул глаз целую неделю. Теперь сострадательная природа сделала это для него. Вам незачем о нем беспокоиться. Сон — это все, в чем он сейчас нуждается. Так что отдыхайте и берегите оставшиеся у вас силы.
Нэнси посмотрела на него в упор.
— У меня была чума, не так ли?
— У вас была чума, мэм, но ее уже нет. Правда, она истощила ваши силы, но больше вас ничто не должно беспокоить. Вы вне опасности. Когда силы вернутся к вам, можете ходить повсюду, не опасаясь инфекции. Чума не поразит вас вторично. За ваше чудесное спасение вы должны благодарить Бога и вашего мужа.
Она озадаченно нахмурилась.
— Моего мужа?
— Да, мэм. Такой муж бывает у одной из тысячи женщин — даже из десяти тысяч! За последнее время я повидал многих мужей, и, увы, страх перед чумой вытеснял у них все другие чувства. Но полковник Холлс не из таких. Преданность вам сделала из него героя, и он спасся, благодаря своему бесстрашию. Фортуна помогает смелым!
— Но… но он не мой муж!
— Не ваш муж? — ошеломленно переспросил доктор и добавил с оттенком цинизма, в действительности абсолютно не свойственного добродушному маленькому человечку:
— Возможно, это все объясняет… Но кто же он такой, если рисковал ради вас жизнью?
Нэнси помедлила, не зная, как охарактеризовать их отношения.
— Когда-то он был моим другом, — ответила она наконец.
— Когда-то? — Врач поднял густые брови. — А когда, по-вашему, перестал быть вашим другом человек, который остался с вами в зараженном доме, хотя мог спокойно сбежать, который не спал и не отдыхал все эти дни, чтобы заботиться о вас, который вырвал вас из рук смерти, тысячу раз рискуя заразиться чумой?
— И он сделал все это? — спросила девушка.
Доктор Бимиш описал ей во всех подробностях героизм и самопожертвование, проявленное Холлсом.
Когда он умолк, Нэнси продолжала лежать, задумавшись и не говоря ни слова.
— Возможно, он, как вы сказали, был когда-то вашим другом, — улыбнулся доктор. — Но не думаю, что в большей степени, чем теперь. Да пошлет мне Бог такого друга в час нужды!
Девушка не ответила. Она продолжала молча лежать, уставившись на резной купол огромной кровати; ее лицо походило на ничего не выражающую маску, в которой доктор тщетно пытался найти ключ к разгадке отношений между этими двумя. Любопытство побуждало его продолжить расспросы. Но, помимо других причин, его удерживала от этого мысль о ее состоянии. Больной были необходимы пища и покой, и не ему лишать ее последнего назойливыми вопросами.
Глава двадцать третья. СТЕНЫ ГОРДОСТИ
Вечером доктор Бимиш вернулся, приведя с собой, как и во время первого визита, чиновника, которому надлежало проверить заявление доктора об эффективном лечении для последующего доклада, дабы в случае, если в течение двадцати восьми дней никто из обитателей дома не заболеет, здание можно было открыть.
Холлс, пробудившись после одиннадцатичасового сна, но все еще ощущая смертельную усталость, также присутствовал, так как чиновнику нужно было убедиться в здоровье его и миссис Дэллоуз. Нэнси, не отрываясь, смотрела на бледное небритое лицо полковника, который едва осмеливался бросить взгляд в ее сторону.
Когда чиновник и доктор наконец вышли из комнаты, Холлс устало потащился вслед за ними, спустившись с лестницы и оставшись внизу после их ухода.
Ему предстояло пребывание в этом доме в течение четырех недель. Ночь он провел в спальне на нижнем этаже, а утром, приготовив себе завтрак с помощью миссис Дэллоуз, отправился приводить в порядок столовую, где намеревался устроить себе обиталище на предстоящий период заключения.
В столовой было темно — после прибытия в дом Нэнси туда никто не входил. Полковник вспомнил, что сам закрыл ставни по требованию чиновника после того, как он унес Нэнси из комнаты в тот страшный вечер. Холлс открыл ставни, впустив потоки дневного света в комнату, где все напоминало ему о случившемся неделю назад. На полу лежал стул, перевернутый Нэнси, когда она спасалась от Бэкингема. Под столом поблескивал, ускользнувший от взгляда доктора Бимиша клинок сломанной шпаги полковника, а в углу. лежала рукоятка, закатившаяся туда, когда он выпустил ее из рук после удара по голове.
Темно-коричневое пятно у стола было оставлено его собственной кровью. Такие же пятна на кушетке и на скатерти, очевидно, являлись следами крови Бэкингема.
Рапиру герцога Холлс обнаружил лежащей между окном и кушеткой. Бэкингем уронил ее после их схватки и не удосужился подобрать перед поспешным уходом.
Стол загромождали оплывшие свечи, увядшие цветы и гниющие фрукты. На буфете стояло множество изысканных лакомств, приготовленных для интимного ужина, который так и не состоялся. Они наполняли воздух запахом гниения, казавшимся Холлсу испарениями мрачных воспоминаний, пробуждаемых в нем этой комнатой.
Распахнув створки окон, полковник провел около получаса, приводя столовую в порядок и избавляясь от остатков пищи.
После этого он лег на кушетку, задумчиво покуривая трубку. Большую часть последующих дней он проводил подобным образом, считая свою жизнь конченной и рассчитывая, что смерть принесет ему долгожданный покой.
Холлс смутно надеялся — он молил бы об этом Бога, если бы давно не разучился молиться, — что инфекция, возможно, еще присутствующая в доме, изберет его в качестве жертвы. Снова и снова он расстегивал камзол и осматривал грудь и подмышки, ожидая найти там признаки чумы.
Однако судьба препятствовала его желанию умереть, так же как ранее препятствовала всем его желаниям, связанным с жизнью. Пребывая в зараженном доме, вдыхая его отравленный воздух, он оставался невосприимчивым к инфекции.
Первые три дня заключения прошли в праздной апатии. В доме имелись книги, но Холлс не испытывал желания читать, продолжая лежать, куря и предаваясь хандре. Каждое утро миссис Дэллоуз докладывала ему о состоянии больной, которое постепенно улучшалось, что подтверждал доктор, нанесший за эти дни два визита. Во время второго из них он задержался, чтобы поговорить с Холлсом и сообщить ему об ужасной ситуации в городе.
В Уайт-холле не осталось ни одного придворного, за исключением герцога Олбемарла. Честный Джордж Монк оставался на своем посту в качестве представителя короля, осуществляя от его имени, пока его величество занят ухаживанием за мисс Фрэнсис Стюарт note 82 в Солсбери, все то, что следовало бы осуществлять самому королю в дни национальных бедствий, дабы смягчить страдания своих подданных.
Холлс спросил у Бимиша, что тот знает о Бэкингеме, надеясь, что герцога сразила чума.
— Он уехал вместе с остальными, — Ответил доктор. — Отбыл на север неделю назад, побуждаемый к исполнению долга лорд-лейтенанта Йоркшира тем фактом, что лакей-француз из его штата заболел чумой. В Йоркшире он, конечно, будет в безопасности.
— Только лакей! — На лице полковника отразилось разочарование. — Дьявол оберегает свое отродье! — проворчал он. — Несчастный лакей платит за грехи своего господина. Ну-ну, если есть Бог…
— По-моему, сэр, у вас есть все основания не сомневаться в этом и возносить Ему благодарность, — упрекнул его Бимиш.
Холлс ничего не ответил, а только отвернулся, пожав плечами, что усилило недоумение доктора относительно поведения обитателей дома. Оно казалось ему все более странным.
Повинуясь внезапному импульсу, доктор вышел из комнаты и вновь поднялся по лестнице, несмотря на то, что у него было мало времени и много пациентов. Отослав миссис Дэллоуз на кухню с каким-то пустячным поручением, он остался на пять минут наедине с мисс Силвестер. Доктору и сиделке девушка назвалась своим настоящим именем.
Неизвестно, было ли это вызвано тем, что доктор сказал ей во время этого краткого разговора, но спустя час после ухода Бимиша миссис Дэллоуз сообщила Холлсу, что мисс Силвестер встала и хочет поговорить с ним.
Острые глаза сиделки заметили, как Холлс побледнел и задрожал при этом известии. Первым его побуждением было ответить отказом. Но, пройдясь по комнате, он вздохнул и заявил, что пойдет. Мисс Дэллоуз открыла перед ним дверь, тактично оставшись на месте.
Полковник умылся, побрился и оделся поприличнее; локоны его длинных золотисто-каштановых волос ниспадали на снежно-белый воротник, который миссис Дэллоуз нашла время постирать и погладить. Таким образом, он уже не выглядел полубезумным и неопрятным субъектом, каким его в последний раз видела мисс Силвестер. Однако ничто не могло смягчить жесткую складку губ и изгнать печаль из его глаз.
Холлс нашел мисс Силвестер сидящей у открытого окна, где он сам провел большую часть пяти дней и шести ночей, отгоняя смерть от ее постели. Девушка занимала большое кресло, поставленное для нее миссис Дэллоуз; колени ее покрывал плед. Она выглядела слабой и бледной, но ее состояние, казалось, только прибавило ей очарования. На Нэнси было платье цвета слоновой кости, в котором она прибыла в этот недобрый дом; в тщательно причесанные каштановые волосы была вплетена нитка жемчуга. Глаза, окруженные впадинами, производили впечатление еще более синих и глубоких, чем обычно. Благодаря этим и другим изменениям, Холлс узнал в ней не знаменитую актрису Сильвию Фаркуарсон, а Нэнси Силвестер его далекой юности, которую он так любил.
Бросив на него печальный взгляд, девушка посмотрела в окно на залитую жарким солнцем почти пустую улицу.
Холлс закрыл за собой дверь, сделал два шага вперед и остановился, словно грум в ожидании приказа.
— Вы посылали за мной, иначе я не осмелился бы вас беспокоить, — сказал он.
Слабый румянец появился на щеках Нэнси. Рука, ставшая за это время почти прозрачной, нервно теребила лежащий на коленях плед. От смущения ее речь казалась формальной и неестественной.
— Я посылала за вами, сэр, чтобы выразить вам глубочайшую признательность за то, что вы самоотверженно заботились обо мне, пренебрегая грозившей вам опасностью, короче говоря, за мою жизнь, которой я бы лишилась, если бы не вы.
Окончив фразу, она обернулась к нему, в то время как Холлс устремил взгляд в окно, спасаясь от ее сверкающих, словно сапфиры, глаз.
— Вам не за что меня благодарить, — ответил он, и его голос прозвучал почти сердито. — Я всего лишь пытался исправить содеянное мною зло.
— Это было до того, как ко мне на помощь пришла чума. Тогда вы рисковали жизнью, спасая меня от злого человека, в чьи руки вы передали меня. Но вы не были виноваты в том, что я заболела чумой, Я уже была заражена, когда вы привели меня сюда.
— Это не имеет значения, — промолвил Холлс. — Я был обязан перед самим собой исправить свой поступок.
— И поэтому рисковали ради меня жизнью?
— Моя жизнь, мадам, не так уж важна. Жизнь, растраченная, понапрасну, не имеет большой ценности. Она была самым меньшим, чем я мог пожертвовать.
— Возможно, — мягко заметила девушка. — И все же она была куда большим, чем вы были обязаны рисковать.
— Не думаю. Но об этом вряд ли стоит спорить.
Холлс не шел навстречу Нэнси. Убежденный в ее презрении, которое он считал вполне заслуженным, полковник принял слова девушки как выражение оскорбительно жалостливой признательности. Он стоял перед ней в униженной позе, переполненный сознанием собственной недостойности. Однако, сам того не сознавая, полковник облекал в доспехи унижения свою гордость. Его самым большим желанием было прекратить этот разговор, который не мог принести ему ничего, кроме боли.
Но Нэнси задержала его, упорствуя в том, что он считал жестокой жалостью.
— По крайней мере, содеянное вы исправили полностью.
— Меня бы утешили ваши слова, если бы я мог им поверить, — мрачно ответил Холлс, намереваясь удалиться, но девушка вновь остановила его.
— А почему вы мне не верите? Почему я не могу искренне благодарить вас?
Он наконец посмотрел ей в глаза, и она увидела в его взгляде выражение боли.
— О, я верю, что вы искренне хотите меня поблагодарить. Это вполне естественно. Но, выражая мне признательность, вы меня презираете.
— Вы так в этом уверены? — мягко спросила Нэнси, с жалостью глядя на него.
— Уверен? А в чем еще я могу быть уверен? Разве я не ненавижу и не презираю себя? Не сознаю собственную низость достаточно ясно, чтобы не дурачить себя надеждой, будто она хоть частично ускользает от вас?
— О нет! — воскликнула девушка. Но в печальном выражении ее лица он прочитал лишь подтверждение того, что она пыталась отрицать.
— Стоит ли закрывать глаза на очевидную истину? — продолжал Холлс. — Много лет я искал вас, Нэн, будучи незапятнанным человеком, чтобы найти в тот час, когда я от стыда за себя не смогу выносить вашего взгляда! По иронии судьбы наша встреча произошла благодаря моему поступку, швырнувшему меня на самое дно позора и бесчестья! В тот ужасный вечер вы с полным основанием взирали на меня с отвращением. А теперь смотрите с жалостью, которая побуждает вас благодарить меня, хотя в этом нет надобности. То, что я сделал для вас, я сделал во искупление собственной подлости. Если бы этот дом не был заперт, а я — пленником в нем, то я удалился бы отсюда в тот благословенный момент, когда Бимиш сообщил мне, что грозящая вам опасность миновала, и позаботился бы о том, чтобы наши пути более никогда не пересеклись, дабы я не мог оскорбить вас снова зрелищем моего падения или необходимостью выражать признательность за благо, полученное из нечистых рук, которые вы заслуженно презираете!
— По-вашему, этим все сказано? — печально осведомилась Нэнси. — Но вы не правы. Сказать можно еще очень много.
— Избавьте меня от этого! — взмолился Холлс. — От милосердия, вынуждающего вас благодарить меня. — И он добавил, стремясь закончить разговор:
— Если я вам понадоблюсь, мадам, то я буду внизу, пока дом не откроют, после чего каждый из нас сможет пойти своей дорогой.
Отвесив формальный поклон, полковник повернулся.
— Рэндал! — позвала девушка, когда он подошел к двери. Звучание его имени, произнесенного этим ласковым голосом, вынудило его остановиться. — Рэндал, почему бы вам не рассказать мне, как вы очутились в… в том положении, в каком я вас нашла? Почему вы не позволите мне знать все, чтобы я могла судить о вас справедливо?
Холлс стоял у двери, бледный и дрожащий, борясь со своей гордостью, скрывавшейся под маской унижения и так обманывавшей его, что он поддался ей.
— Судите обо мне, мадам, на основании того, что вам известно. Этого достаточно, чтобы вынести мне справедливый приговор. Ничто, происшедшее ранее, никакие превратности моей бродячей жизни не могут оправдать то, что вы обо мне знаете. Вы, в чьих глазах я должен был предстать человеком незапятнанной чести, видите перед собой негодяя. Боже, помоги мне! Неужели вы не понимаете?
Ее глаза внезапно наполнились слезами.
— Я понимаю, что вы, очевидно, судите себя слишком сурово. Предоставьте это мне, Рэндал. Разве вы не видите, что я хочу все простить? Или мое прощение ничего для вас не значит?
— Оно значило бы для меня все, — ответил он. — Но я никогда не смогу в него поверить. Вы говорите, что хотите все простить. О благословенные слова! Но ведь причина в том, что вы признательны мне за жизнь, которую я помог вам сохранить. Это побуждает вас простить мне мое падение. Но за вашими признательностью и прощением всегда останутся ненависть и презрение. Я знаю, что это неизбежно. И потому…
Он не кончил фразу, пожав плечами и криво улыбнувшись. Но она не видела этого, устремив затуманенный слезами взгляд в окно, на желтые дома за черными изгородями на другой стороне улицы.
Холлс потихоньку вышел и закрыл дверь. Нэнси слышала, как он ушел, но не пыталась остановить его, не зная, как преодолеть владевшие им мысли.
Медленно спустившись по лестнице, полковник вернулся к себе в комнату. Разговор с Нэнси оставил его при прежнем мнении. Они встретились лишь для того, чтобы снова расстаться. Их пути не могут сойтись, так как память о совершенной им гнусности будет вечно довлеть над ними. Даже если бы он не был опустившимся бродягой, которому нечего предложить женщине своей мечты, его действия в качестве наемника Бэкингема делали невозможными всякие отношения между ними, не говоря уже о любви.
Холлса обуяла безысходная тоска. Гордость заточила его душу в стены позора и унижения, единственный выход из которых могла открыть только чума. Но даже чума не пожелала быть его другом.
Холлс, пробудившись после одиннадцатичасового сна, но все еще ощущая смертельную усталость, также присутствовал, так как чиновнику нужно было убедиться в здоровье его и миссис Дэллоуз. Нэнси, не отрываясь, смотрела на бледное небритое лицо полковника, который едва осмеливался бросить взгляд в ее сторону.
Когда чиновник и доктор наконец вышли из комнаты, Холлс устало потащился вслед за ними, спустившись с лестницы и оставшись внизу после их ухода.
Ему предстояло пребывание в этом доме в течение четырех недель. Ночь он провел в спальне на нижнем этаже, а утром, приготовив себе завтрак с помощью миссис Дэллоуз, отправился приводить в порядок столовую, где намеревался устроить себе обиталище на предстоящий период заключения.
В столовой было темно — после прибытия в дом Нэнси туда никто не входил. Полковник вспомнил, что сам закрыл ставни по требованию чиновника после того, как он унес Нэнси из комнаты в тот страшный вечер. Холлс открыл ставни, впустив потоки дневного света в комнату, где все напоминало ему о случившемся неделю назад. На полу лежал стул, перевернутый Нэнси, когда она спасалась от Бэкингема. Под столом поблескивал, ускользнувший от взгляда доктора Бимиша клинок сломанной шпаги полковника, а в углу. лежала рукоятка, закатившаяся туда, когда он выпустил ее из рук после удара по голове.
Темно-коричневое пятно у стола было оставлено его собственной кровью. Такие же пятна на кушетке и на скатерти, очевидно, являлись следами крови Бэкингема.
Рапиру герцога Холлс обнаружил лежащей между окном и кушеткой. Бэкингем уронил ее после их схватки и не удосужился подобрать перед поспешным уходом.
Стол загромождали оплывшие свечи, увядшие цветы и гниющие фрукты. На буфете стояло множество изысканных лакомств, приготовленных для интимного ужина, который так и не состоялся. Они наполняли воздух запахом гниения, казавшимся Холлсу испарениями мрачных воспоминаний, пробуждаемых в нем этой комнатой.
Распахнув створки окон, полковник провел около получаса, приводя столовую в порядок и избавляясь от остатков пищи.
После этого он лег на кушетку, задумчиво покуривая трубку. Большую часть последующих дней он проводил подобным образом, считая свою жизнь конченной и рассчитывая, что смерть принесет ему долгожданный покой.
Холлс смутно надеялся — он молил бы об этом Бога, если бы давно не разучился молиться, — что инфекция, возможно, еще присутствующая в доме, изберет его в качестве жертвы. Снова и снова он расстегивал камзол и осматривал грудь и подмышки, ожидая найти там признаки чумы.
Однако судьба препятствовала его желанию умереть, так же как ранее препятствовала всем его желаниям, связанным с жизнью. Пребывая в зараженном доме, вдыхая его отравленный воздух, он оставался невосприимчивым к инфекции.
Первые три дня заключения прошли в праздной апатии. В доме имелись книги, но Холлс не испытывал желания читать, продолжая лежать, куря и предаваясь хандре. Каждое утро миссис Дэллоуз докладывала ему о состоянии больной, которое постепенно улучшалось, что подтверждал доктор, нанесший за эти дни два визита. Во время второго из них он задержался, чтобы поговорить с Холлсом и сообщить ему об ужасной ситуации в городе.
В Уайт-холле не осталось ни одного придворного, за исключением герцога Олбемарла. Честный Джордж Монк оставался на своем посту в качестве представителя короля, осуществляя от его имени, пока его величество занят ухаживанием за мисс Фрэнсис Стюарт note 82 в Солсбери, все то, что следовало бы осуществлять самому королю в дни национальных бедствий, дабы смягчить страдания своих подданных.
Холлс спросил у Бимиша, что тот знает о Бэкингеме, надеясь, что герцога сразила чума.
— Он уехал вместе с остальными, — Ответил доктор. — Отбыл на север неделю назад, побуждаемый к исполнению долга лорд-лейтенанта Йоркшира тем фактом, что лакей-француз из его штата заболел чумой. В Йоркшире он, конечно, будет в безопасности.
— Только лакей! — На лице полковника отразилось разочарование. — Дьявол оберегает свое отродье! — проворчал он. — Несчастный лакей платит за грехи своего господина. Ну-ну, если есть Бог…
— По-моему, сэр, у вас есть все основания не сомневаться в этом и возносить Ему благодарность, — упрекнул его Бимиш.
Холлс ничего не ответил, а только отвернулся, пожав плечами, что усилило недоумение доктора относительно поведения обитателей дома. Оно казалось ему все более странным.
Повинуясь внезапному импульсу, доктор вышел из комнаты и вновь поднялся по лестнице, несмотря на то, что у него было мало времени и много пациентов. Отослав миссис Дэллоуз на кухню с каким-то пустячным поручением, он остался на пять минут наедине с мисс Силвестер. Доктору и сиделке девушка назвалась своим настоящим именем.
Неизвестно, было ли это вызвано тем, что доктор сказал ей во время этого краткого разговора, но спустя час после ухода Бимиша миссис Дэллоуз сообщила Холлсу, что мисс Силвестер встала и хочет поговорить с ним.
Острые глаза сиделки заметили, как Холлс побледнел и задрожал при этом известии. Первым его побуждением было ответить отказом. Но, пройдясь по комнате, он вздохнул и заявил, что пойдет. Мисс Дэллоуз открыла перед ним дверь, тактично оставшись на месте.
Полковник умылся, побрился и оделся поприличнее; локоны его длинных золотисто-каштановых волос ниспадали на снежно-белый воротник, который миссис Дэллоуз нашла время постирать и погладить. Таким образом, он уже не выглядел полубезумным и неопрятным субъектом, каким его в последний раз видела мисс Силвестер. Однако ничто не могло смягчить жесткую складку губ и изгнать печаль из его глаз.
Холлс нашел мисс Силвестер сидящей у открытого окна, где он сам провел большую часть пяти дней и шести ночей, отгоняя смерть от ее постели. Девушка занимала большое кресло, поставленное для нее миссис Дэллоуз; колени ее покрывал плед. Она выглядела слабой и бледной, но ее состояние, казалось, только прибавило ей очарования. На Нэнси было платье цвета слоновой кости, в котором она прибыла в этот недобрый дом; в тщательно причесанные каштановые волосы была вплетена нитка жемчуга. Глаза, окруженные впадинами, производили впечатление еще более синих и глубоких, чем обычно. Благодаря этим и другим изменениям, Холлс узнал в ней не знаменитую актрису Сильвию Фаркуарсон, а Нэнси Силвестер его далекой юности, которую он так любил.
Бросив на него печальный взгляд, девушка посмотрела в окно на залитую жарким солнцем почти пустую улицу.
Холлс закрыл за собой дверь, сделал два шага вперед и остановился, словно грум в ожидании приказа.
— Вы посылали за мной, иначе я не осмелился бы вас беспокоить, — сказал он.
Слабый румянец появился на щеках Нэнси. Рука, ставшая за это время почти прозрачной, нервно теребила лежащий на коленях плед. От смущения ее речь казалась формальной и неестественной.
— Я посылала за вами, сэр, чтобы выразить вам глубочайшую признательность за то, что вы самоотверженно заботились обо мне, пренебрегая грозившей вам опасностью, короче говоря, за мою жизнь, которой я бы лишилась, если бы не вы.
Окончив фразу, она обернулась к нему, в то время как Холлс устремил взгляд в окно, спасаясь от ее сверкающих, словно сапфиры, глаз.
— Вам не за что меня благодарить, — ответил он, и его голос прозвучал почти сердито. — Я всего лишь пытался исправить содеянное мною зло.
— Это было до того, как ко мне на помощь пришла чума. Тогда вы рисковали жизнью, спасая меня от злого человека, в чьи руки вы передали меня. Но вы не были виноваты в том, что я заболела чумой, Я уже была заражена, когда вы привели меня сюда.
— Это не имеет значения, — промолвил Холлс. — Я был обязан перед самим собой исправить свой поступок.
— И поэтому рисковали ради меня жизнью?
— Моя жизнь, мадам, не так уж важна. Жизнь, растраченная, понапрасну, не имеет большой ценности. Она была самым меньшим, чем я мог пожертвовать.
— Возможно, — мягко заметила девушка. — И все же она была куда большим, чем вы были обязаны рисковать.
— Не думаю. Но об этом вряд ли стоит спорить.
Холлс не шел навстречу Нэнси. Убежденный в ее презрении, которое он считал вполне заслуженным, полковник принял слова девушки как выражение оскорбительно жалостливой признательности. Он стоял перед ней в униженной позе, переполненный сознанием собственной недостойности. Однако, сам того не сознавая, полковник облекал в доспехи унижения свою гордость. Его самым большим желанием было прекратить этот разговор, который не мог принести ему ничего, кроме боли.
Но Нэнси задержала его, упорствуя в том, что он считал жестокой жалостью.
— По крайней мере, содеянное вы исправили полностью.
— Меня бы утешили ваши слова, если бы я мог им поверить, — мрачно ответил Холлс, намереваясь удалиться, но девушка вновь остановила его.
— А почему вы мне не верите? Почему я не могу искренне благодарить вас?
Он наконец посмотрел ей в глаза, и она увидела в его взгляде выражение боли.
— О, я верю, что вы искренне хотите меня поблагодарить. Это вполне естественно. Но, выражая мне признательность, вы меня презираете.
— Вы так в этом уверены? — мягко спросила Нэнси, с жалостью глядя на него.
— Уверен? А в чем еще я могу быть уверен? Разве я не ненавижу и не презираю себя? Не сознаю собственную низость достаточно ясно, чтобы не дурачить себя надеждой, будто она хоть частично ускользает от вас?
— О нет! — воскликнула девушка. Но в печальном выражении ее лица он прочитал лишь подтверждение того, что она пыталась отрицать.
— Стоит ли закрывать глаза на очевидную истину? — продолжал Холлс. — Много лет я искал вас, Нэн, будучи незапятнанным человеком, чтобы найти в тот час, когда я от стыда за себя не смогу выносить вашего взгляда! По иронии судьбы наша встреча произошла благодаря моему поступку, швырнувшему меня на самое дно позора и бесчестья! В тот ужасный вечер вы с полным основанием взирали на меня с отвращением. А теперь смотрите с жалостью, которая побуждает вас благодарить меня, хотя в этом нет надобности. То, что я сделал для вас, я сделал во искупление собственной подлости. Если бы этот дом не был заперт, а я — пленником в нем, то я удалился бы отсюда в тот благословенный момент, когда Бимиш сообщил мне, что грозящая вам опасность миновала, и позаботился бы о том, чтобы наши пути более никогда не пересеклись, дабы я не мог оскорбить вас снова зрелищем моего падения или необходимостью выражать признательность за благо, полученное из нечистых рук, которые вы заслуженно презираете!
— По-вашему, этим все сказано? — печально осведомилась Нэнси. — Но вы не правы. Сказать можно еще очень много.
— Избавьте меня от этого! — взмолился Холлс. — От милосердия, вынуждающего вас благодарить меня. — И он добавил, стремясь закончить разговор:
— Если я вам понадоблюсь, мадам, то я буду внизу, пока дом не откроют, после чего каждый из нас сможет пойти своей дорогой.
Отвесив формальный поклон, полковник повернулся.
— Рэндал! — позвала девушка, когда он подошел к двери. Звучание его имени, произнесенного этим ласковым голосом, вынудило его остановиться. — Рэндал, почему бы вам не рассказать мне, как вы очутились в… в том положении, в каком я вас нашла? Почему вы не позволите мне знать все, чтобы я могла судить о вас справедливо?
Холлс стоял у двери, бледный и дрожащий, борясь со своей гордостью, скрывавшейся под маской унижения и так обманывавшей его, что он поддался ей.
— Судите обо мне, мадам, на основании того, что вам известно. Этого достаточно, чтобы вынести мне справедливый приговор. Ничто, происшедшее ранее, никакие превратности моей бродячей жизни не могут оправдать то, что вы обо мне знаете. Вы, в чьих глазах я должен был предстать человеком незапятнанной чести, видите перед собой негодяя. Боже, помоги мне! Неужели вы не понимаете?
Ее глаза внезапно наполнились слезами.
— Я понимаю, что вы, очевидно, судите себя слишком сурово. Предоставьте это мне, Рэндал. Разве вы не видите, что я хочу все простить? Или мое прощение ничего для вас не значит?
— Оно значило бы для меня все, — ответил он. — Но я никогда не смогу в него поверить. Вы говорите, что хотите все простить. О благословенные слова! Но ведь причина в том, что вы признательны мне за жизнь, которую я помог вам сохранить. Это побуждает вас простить мне мое падение. Но за вашими признательностью и прощением всегда останутся ненависть и презрение. Я знаю, что это неизбежно. И потому…
Он не кончил фразу, пожав плечами и криво улыбнувшись. Но она не видела этого, устремив затуманенный слезами взгляд в окно, на желтые дома за черными изгородями на другой стороне улицы.
Холлс потихоньку вышел и закрыл дверь. Нэнси слышала, как он ушел, но не пыталась остановить его, не зная, как преодолеть владевшие им мысли.
Медленно спустившись по лестнице, полковник вернулся к себе в комнату. Разговор с Нэнси оставил его при прежнем мнении. Они встретились лишь для того, чтобы снова расстаться. Их пути не могут сойтись, так как память о совершенной им гнусности будет вечно довлеть над ними. Даже если бы он не был опустившимся бродягой, которому нечего предложить женщине своей мечты, его действия в качестве наемника Бэкингема делали невозможными всякие отношения между ними, не говоря уже о любви.
Холлса обуяла безысходная тоска. Гордость заточила его душу в стены позора и унижения, единственный выход из которых могла открыть только чума. Но даже чума не пожелала быть его другом.
Глава двадцать четвертая. БЕГСТВО
Шли недели, приближался август, Период карантина подходил к концу, и обитателей дома на Найт-Райдер-Стрит ожидало скорое освобождение. Однако с течением времени настроение Холлса не изменилось. Он не искал новых встреч с Нэнси, и она больше не просила его придти.
Полковник постоянно получал сведения о здоровье девушки и с удовлетворением узнавал, что она быстро набирает силы. Но миссис Дэллоуз, ежедневно поставлявшая ему эту информацию, с огорчением добавляла, что настроение больной не улучшается.
— Бедная леди так печальна и одинока. Если бы вы видели ее, то ваше сердце растаяло бы от жалости, сэр.
На эти часто повторяющиеся сообщения Холлс только мрачно кивал.
Миссис Дэллоуз была очень встревожена, что усиливало ее сходство с курицей. Она понимала, что отношения этих двоих окружены тайной, что между ними стоит какое-то препятствие, причиняющее им муку, так как они, безусловно, любят друг друга. Неоднократно сиделка пыталась завоевать доверие каждого из них. Ее побуждения, несомненно, были милосердными. Она хотела Помочь этим людям лучше понять друг друга. Но ее усилия проникнуть в их тайну оставались безуспешными, и она могла лишь горевать, видя их горе. Печаль и досада ее усиливались, когда она ощущала глубокое беспокойство в вопросах, которые они ежедневно задавали друг о друге.
Холлс не выходил из своей комнаты внизу, где он не только постоянно курил, но и весьма много пил, пока не истощил небольшой запас вина, содержащийся в доме. Не имея возможности топить свое отчаяние в винной чаше, он повторял сам себе, что его жизнь кончена, и на земле ему больше нечего делать.
Наступил август. Холлс слышал от стражника рассказы о творящихся в Лондоне ужасах. Каждую ночь он наблюдал из окна очередное грозное предзнаменование — комету, пылающий меч гнева, как именовал ее стражник, висящий над проклятым городом, словно указывая от Уайт-холла в сторону Тауэра.
До открытия дома оставалось три дня, когда вечером миссис Дэллоуз вошла к Холлсу, дрожа и задыхаясь от возбуждения.
— Мисс Силвестер велела передать вам, сэр, что она была бы вам очень благодарна, если бы вы поднялись повидать ее.
Сообщение испугало полковника.
— Нет-нет! — воскликнул он, словно охваченный паникой, и затем, взяв себя в руки, решил найти спасение в отсрочке, которая даст ему время подумать. — Скажите… скажите мисс Силвестер, чтобы она меня извинила, так как этим вечером я не смогу прийти. Я устал — очень жарко…
Сиделка склонила голову набок, устремив на него маленькие и блестящие птичьи глазки.
— Если не сегодня, то когда? Завтра утром?
— Да-да! — с готовностью откликнулся Холлс, думая лишь о том, как избежать непосредственной угрозы. — Скажите ей, что я приду утром.
Миссис Дэллоуз удалилась, оставив его потрясенным и испуганным. Он боялся самого себя и к себе испытывал недоверие. Любовь раздувала в его душе пламя стыда, грозящее поглотить его. Во время прошлого разговора с Нэнси Холлс был откровенен с ней, но сделать это вторично у него не хватит сил. Мягкость, рожденная ее проклятой благодарностью, может заставить его не выдержать, полностью раскрыть перед ней свою душу, что она и просила, вызвать у нее жалость, а с помощью жалости — полное прощение. А если он окажется настолько слаб, что упадет к ее ногам и поведает ей всю историю своей любви, то она может из сострадания, признательности или чувства долга согласиться стать женой жалкого подонка и погубить себя, позволив утащить в конуру, которая ждет его в будущем.
Если он поступит так, то причинит Нэнси куда больший вред, чем тот, который причинил ранее и, возможно, частично искупил. Не веря, что сможет сохранить в ее присутствии молчание, требуемое честью, Холлс испытывал муки при мысли, что завтра ему волей-неволей придется повидать девушку, потому что она этого хочет и достаточно упряма, чтобы самой найти его в случае отказа.
Полковник сидел, курил и думал, решив, что разговор никоим образом не должен состояться. Существовал только один путь избежать его, — сбежать из опечатанного дома, не дожидаясь истечения установленного законом срока. Это был отчаянный путь, который мог повлечь за собой очень серьезные последствия. Но другого выхода не было, а последствия, в конце концов, ничего для него не значили.
Приняв решение, Холлс успокоился. Не муки и риск, которые он испытывал, спасая Нэнси от чумы, а то, что он собирался сделать теперь, являлось искуплением его греха. Когда она подумает о его поступке, то поймет поставленную им цель, и это может наконец уничтожить презрение к нему, таящееся в ее душе, как бы она ни старалась скрыть его выражением благодарности.
Охваченный решимостью полковник нашел перо, чернила и бумагу, придвинул стул к столу и начал писать письмо:
"Вы хотели знать, каким образом я докатился до позорного состояния, в котором Вы встретили меня. Я удержался от ответа, чтобы не усилить в Вас чувства сострадания, ведущего к самообману. Но теперь, когда я скоро исчезну из Вашей жизни, и ми едва ли встретимся снова, я хочу рассказать Вам все, дабы унести с собой надежду, что Вы скоро будете вспоминать обо мне с жалостью, свободной от отвращения.
История о злой судьбе, преследовавшей меня, начинается с тою майского утра много лет назад, когда юноша, обладающий некоторым положением и куда большей гордостью, твердо стоящий на честном пути, скакал в Чармут, полный энергии и честолюбивых надежд. Я ехал с намерением достигнуть заоблачных высей и положить все, завоеванное мною, к. Вашим ногам, попросив Вас стать моей навсегда…"
Холлс писал в наступающих сумерках, поэтому ему пришлось вскоре зажечь свечи. Строки быстро появлялись на бумаге с красноречием, исходящим из глубины его страдающего сердца.
Пока он писал, свечи догорали, колеблемые вечерним бризом из открытого окна, восковые сталактиты свисали с канделябра. Холлс слышал, как менялась стража у входа, но не обратил на это внимания. Позже он также пропустил мимо ушей скрип проезжающей повозки с мертвецами, сопровождаемый колокольным звоном и хриплыми выкриками возницы.
Только один раз полковник сделал паузу, чтобы зажечь новые свечи. Лишь незадолго до рассвета он выполнил задачу.
Холлс откинулся назад в своем кресле, задумчиво глядя перед собой. Затем из внутреннего кармана камзола он вынул украшенную кисточками желтую перчатку, на которой годы оставили явственные следы. Глядя на нее, полковник вспоминал утро, когда эту перчатку бросила ему из окна дама его сердца, и он прикрепил ее к шляпе. Холлс тяжело вздохнул, и на его руку упала слеза, исторгнутая этим мучительным воспоминанием из очерствевшего сердца авантюриста.
Полковник постоянно получал сведения о здоровье девушки и с удовлетворением узнавал, что она быстро набирает силы. Но миссис Дэллоуз, ежедневно поставлявшая ему эту информацию, с огорчением добавляла, что настроение больной не улучшается.
— Бедная леди так печальна и одинока. Если бы вы видели ее, то ваше сердце растаяло бы от жалости, сэр.
На эти часто повторяющиеся сообщения Холлс только мрачно кивал.
Миссис Дэллоуз была очень встревожена, что усиливало ее сходство с курицей. Она понимала, что отношения этих двоих окружены тайной, что между ними стоит какое-то препятствие, причиняющее им муку, так как они, безусловно, любят друг друга. Неоднократно сиделка пыталась завоевать доверие каждого из них. Ее побуждения, несомненно, были милосердными. Она хотела Помочь этим людям лучше понять друг друга. Но ее усилия проникнуть в их тайну оставались безуспешными, и она могла лишь горевать, видя их горе. Печаль и досада ее усиливались, когда она ощущала глубокое беспокойство в вопросах, которые они ежедневно задавали друг о друге.
Холлс не выходил из своей комнаты внизу, где он не только постоянно курил, но и весьма много пил, пока не истощил небольшой запас вина, содержащийся в доме. Не имея возможности топить свое отчаяние в винной чаше, он повторял сам себе, что его жизнь кончена, и на земле ему больше нечего делать.
Наступил август. Холлс слышал от стражника рассказы о творящихся в Лондоне ужасах. Каждую ночь он наблюдал из окна очередное грозное предзнаменование — комету, пылающий меч гнева, как именовал ее стражник, висящий над проклятым городом, словно указывая от Уайт-холла в сторону Тауэра.
До открытия дома оставалось три дня, когда вечером миссис Дэллоуз вошла к Холлсу, дрожа и задыхаясь от возбуждения.
— Мисс Силвестер велела передать вам, сэр, что она была бы вам очень благодарна, если бы вы поднялись повидать ее.
Сообщение испугало полковника.
— Нет-нет! — воскликнул он, словно охваченный паникой, и затем, взяв себя в руки, решил найти спасение в отсрочке, которая даст ему время подумать. — Скажите… скажите мисс Силвестер, чтобы она меня извинила, так как этим вечером я не смогу прийти. Я устал — очень жарко…
Сиделка склонила голову набок, устремив на него маленькие и блестящие птичьи глазки.
— Если не сегодня, то когда? Завтра утром?
— Да-да! — с готовностью откликнулся Холлс, думая лишь о том, как избежать непосредственной угрозы. — Скажите ей, что я приду утром.
Миссис Дэллоуз удалилась, оставив его потрясенным и испуганным. Он боялся самого себя и к себе испытывал недоверие. Любовь раздувала в его душе пламя стыда, грозящее поглотить его. Во время прошлого разговора с Нэнси Холлс был откровенен с ней, но сделать это вторично у него не хватит сил. Мягкость, рожденная ее проклятой благодарностью, может заставить его не выдержать, полностью раскрыть перед ней свою душу, что она и просила, вызвать у нее жалость, а с помощью жалости — полное прощение. А если он окажется настолько слаб, что упадет к ее ногам и поведает ей всю историю своей любви, то она может из сострадания, признательности или чувства долга согласиться стать женой жалкого подонка и погубить себя, позволив утащить в конуру, которая ждет его в будущем.
Если он поступит так, то причинит Нэнси куда больший вред, чем тот, который причинил ранее и, возможно, частично искупил. Не веря, что сможет сохранить в ее присутствии молчание, требуемое честью, Холлс испытывал муки при мысли, что завтра ему волей-неволей придется повидать девушку, потому что она этого хочет и достаточно упряма, чтобы самой найти его в случае отказа.
Полковник сидел, курил и думал, решив, что разговор никоим образом не должен состояться. Существовал только один путь избежать его, — сбежать из опечатанного дома, не дожидаясь истечения установленного законом срока. Это был отчаянный путь, который мог повлечь за собой очень серьезные последствия. Но другого выхода не было, а последствия, в конце концов, ничего для него не значили.
Приняв решение, Холлс успокоился. Не муки и риск, которые он испытывал, спасая Нэнси от чумы, а то, что он собирался сделать теперь, являлось искуплением его греха. Когда она подумает о его поступке, то поймет поставленную им цель, и это может наконец уничтожить презрение к нему, таящееся в ее душе, как бы она ни старалась скрыть его выражением благодарности.
Охваченный решимостью полковник нашел перо, чернила и бумагу, придвинул стул к столу и начал писать письмо:
"Вы хотели знать, каким образом я докатился до позорного состояния, в котором Вы встретили меня. Я удержался от ответа, чтобы не усилить в Вас чувства сострадания, ведущего к самообману. Но теперь, когда я скоро исчезну из Вашей жизни, и ми едва ли встретимся снова, я хочу рассказать Вам все, дабы унести с собой надежду, что Вы скоро будете вспоминать обо мне с жалостью, свободной от отвращения.
История о злой судьбе, преследовавшей меня, начинается с тою майского утра много лет назад, когда юноша, обладающий некоторым положением и куда большей гордостью, твердо стоящий на честном пути, скакал в Чармут, полный энергии и честолюбивых надежд. Я ехал с намерением достигнуть заоблачных высей и положить все, завоеванное мною, к. Вашим ногам, попросив Вас стать моей навсегда…"
Холлс писал в наступающих сумерках, поэтому ему пришлось вскоре зажечь свечи. Строки быстро появлялись на бумаге с красноречием, исходящим из глубины его страдающего сердца.
Пока он писал, свечи догорали, колеблемые вечерним бризом из открытого окна, восковые сталактиты свисали с канделябра. Холлс слышал, как менялась стража у входа, но не обратил на это внимания. Позже он также пропустил мимо ушей скрип проезжающей повозки с мертвецами, сопровождаемый колокольным звоном и хриплыми выкриками возницы.
Только один раз полковник сделал паузу, чтобы зажечь новые свечи. Лишь незадолго до рассвета он выполнил задачу.
Холлс откинулся назад в своем кресле, задумчиво глядя перед собой. Затем из внутреннего кармана камзола он вынул украшенную кисточками желтую перчатку, на которой годы оставили явственные следы. Глядя на нее, полковник вспоминал утро, когда эту перчатку бросила ему из окна дама его сердца, и он прикрепил ее к шляпе. Холлс тяжело вздохнул, и на его руку упала слеза, исторгнутая этим мучительным воспоминанием из очерствевшего сердца авантюриста.